ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Челюсти Гадеса
Глава седьмая
Трапеза началась сразу же после захода солнца, в скромной столовой в юго-восточном углу верхнего этажа. В окнах на востоке был виден Везувий. Несколько рабов, никому не мешая, быстро двигались по комнате и примыкавшим к ней коридорам, разжигая жаровни. Ветра за окнами не было, и тишину не нарушали ни пение птиц, ни крики живности на дворе. Единственным звуком, доносившимся из внешнего мира, был приглушенный шум прибоя. Глядя в северное окно, я увидел звезду, сверкавшую в холодном небе над Везувием. Вилла дышала спокойствием, вызывая то ощущение благополучия, которое обычно возникает в сумерки в богатых домах.
Полулежавшая на ложе Гелина встречала своих гостей. Все они были одеты в темно-синее или в черное. Здесь были предусмотрены места для одиннадцати человек — несколько неудобное число. Но Гелина уладила дело, рассадив всю компанию по периметру квадрата, по три пиршественных ложа на каждую из трех сторон, и два с четвертой — для себя и Красса. На столиках перед каждым уже стояли кубки вина с медом, белые и черные оливки, закуска.
Художница Иайа и ее воспитанница Олимпия, вместе с эрудитом Дионисием, сидели напротив Гелены, Марк Муммий, Фауст Фабий и Сергий Ората справа от нее, мы с Эконом слева, вместе с актером Метробием. Гелина представила нас просто как Гордиана с сыном из Рима, без дальнейших объяснений. По выражениям лиц я понял, что гости Гелины уже имели некоторое представление о цели моего появления. В их глазах я улавливал разную степень скептицизма, подозрительности, но главным образом равнодушие.
Иайа в своей черной как уголь столе, с искусно уложенными волосами, в свое время несомненно была красавицей, теперь же от нее исходил мягкий призыв уверенной в себе женщины, утратившей молодость, но сохранившей очарование. Ее высокие скулы были слегка нарумянены, а брови тонко подбриты.
Иайа обдала меня холодным взглядом, ее юная протеже, ослепительная блондинка, вызывающе смотрела на меня. Красавица Олимпия могла позволить себе быть легкомысленной. Ее распущенные волосы в ярком свете светильников были похожи на золотой водопад, а яркие голубые глаза и светлая кожа не нуждались в применении грима. На ней была темно-синяя стола без рукавов, совершенно прямая и выглядевшая даже проще наших с Эконом туник, лишенная каких-либо вышивок или каймы. Драгоценностей на ней не было.
Я заметил следы краски на ее пальцах и несколько пятен на подоле платья.
Сухопарый седобородый Дионисий с исключительным высокомерием посматривал на меня бегающими глазами, не отрывая пальцев левой руки от блюда с оливками. За первую половину вечера он не проронил почти ни одного слова. Из-за своей молчаливости и презрительной самоуверенности он казался посвященным в какую-то тайну.
Осторожная и недовольная мина Дионисия являла разительный контраст с выражением лица местного зодчего Ораты, сидевшего рядом с философом. Почти совсем лысый, если не считать бахромы оранжевых волос, похожей на венок победителя, Ората выделялся дородностью. Его мечтательное лицо казалось несовместимым с его тучностью. Когда Орате случалось взглянуть в мою сторону, я не мог понять, то ли понравился ему с первого взгляда, то ли он хитрил, улыбаясь, чтобы скрыть какую-то другую реакцию. Большую часть времени он деловито приказывал рабам, обслуживавшим его, то вырезать косточки из оливок, то принести еще тминного соуса.
Пожилой актер Метробий, развалившийся на тахте справа от меня, кивнул мне, когда я ему представился, и тут же немедленно переключил свое внимание на Гелину. Он наклонялся к ней вправо, она к нему влево, так что их головы почти соприкасались. Они говорили приглушенными голосами, и Метробий то и дело утешительно сжимал ее руку. Длинное ниспадавшее одеяние покрывало его с головы до ног, тонкое льняное белье казалось на первый взгляд траурно-черным, но при ближайшем рассмотрении можно было понять, что оно в действительности было темно-пурпурным. Шея и запястья актера украшали золотые обручи. На левой руке сверкало кольцо с крупным драгоценным камнем, игравшим в ярком свете, когда он поднимал кубок. Говорили, что Метробий был большим любимцем Суллы, компаньоном диктатора и другом на протяжении всей его жизни, пережившим все многочисленные браки и любовные связи Суллы. Хотя физические достоинства, которыми он обладал в молодости, давно остались в прошлом, громадная грива седых волос, а также сознание собственного достоинства и выразительные морщины хранили какую-то неистребимую красоту. Я вспомнил вечер десятилетней давности, когда видел его игру для Суллы, и разговоры, вызванные его присутствием. Даже в его внимании к Гелине чувствовалась исходившая от него энергия, ощутимая почти так же, как аромат мирра и роз, пропитавших его одеяние. Каждое движение Метробия дышало грацией, а тихий, спокойный рокот его голоса успокаивал, словно звук дождя летней ночью.
В общем это был типичный обед на одной из вилл Байи — военный и патриций, художница со своей ученицей, зодчий и философ, актер и их хозяйка… Хозяин отсутствовал — говоря точнее, недвижно лежал в гробу из слоновой кости внизу, в атриуме, — и мы ожидали, что его место за столом займет богатейший человек в Риме. Однако Марк Красс все не появлялся.
Несмотря на такую блестящую компанию, общий разговор, как ни удивительно, почему-то не клеился. Муммий с Фабием обсуждали вопросы снабжения лагеря Красса на Лукринском озере, Иайа с Олимпией неслышно перешептывались между собой, философ о чем-то размышлял над своей тарелкой, тогда как зодчий смаковал каждый кусок, а Гелина с Метробием, казалось, не замечали никого, кроме друг друга. Наконец в комнату вошел раб Метон и что-то прошептал на ухо Гелине. Она кивнула и отослала мальчика.
— Боюсь, что Марк Красс сегодня к нам не присоединится, — объявила она.
Я все время чувствовал, что мое присутствие вызывало в комнате смутную напряженность или же ее причиной был дух смерти в доме, но в тот момент мне показалось, что в комнате пронесся единодушный вздох облегчения.
— Вероятно, его задержали дела в Путеолах? — спросил Муммий, не переставая пережевывать морского ежа.
— Да. Он пишет, что взял с собой еду и вернется поздно. Стало быть, нам больше ждать нечего. — Она сделала знак рабам, те убрали закуску и подали основные блюда — свиное рагу со сладкой лимонной подливкой и яблоками, клецки из крабов с любистком и перцем и рыбное филе с луком-пореем и кориандром — все на серебряных тарелках, — а затем ячменный суп с капустой и чечевицей в глиняных горшочках.
По мере появления очередных блюд разговор все больше оживлялся. Главной темой было съестное. Смерть и нависшая опасность, политические амбиции и угроза Спартака отошли на задний план, уступив место тонким различиям в достоинствах зайчатины и свинины. Говорили и о говядине, но все согласились с тем, что есть ее нельзя. Фауст Фабий объявил, что крупный рогатый скот вообще ни на что не годен, разве что на шкуры, философ Дионисий, говоривший лекторским тоном, заявил, что варвары на Севере и сейчас предпочитают коровье молоко козьему.
Сергий Ората, как оказалось, был специалистом по торговле пряностями и другими восточными деликатесами. Однажды он совершил дальнее путешествие — исследовал возможности рынка в Парфии, а на берегах Евфрата не смог отказаться от предложения попробовать местный напиток из сброженного ячменя.
— Цвет совершенно как у мочи, — смеялся он, — и вкус такой же!
— Но как вы это узнали? Вы привыкли пить мочу? — спросила Олимпия, с деланной скромностью опустив голову, так что упавшая прядь светлых волос закрыла ей один глаз. Иайа косо посмотрела на свою помощницу, подавляя улыбку. Лысина Ората порозовела. А Муммий пронзительно рассмеялся.
— Лучше моча, чем фасоль! — воскликнул Дионисий. — Помните совет Платона: «Человек должен отправляться каждый вечер в мир снов с чистым духом».
— А что бывает от фасоли? — спросил Фабий.
— Вам наверняка известно мнение пифагорейцев, не так ли? Фасоль вызывает скопление газов в кишечнике, а это создает условия для войны с душой в поисках истины.
— Как будто ветры гуляют в душе, а не в желудке! — воскликнул Метробий. Он наклонился ко мне и понизил голос: — Ох уж эти философы… ни одна мысль не кажется им слишком абсурдной. Эта, например, разумеется, чистый вздор, но я думаю, что все это идет у него изо рта, а не из другого конца!
Гелина, казавшаяся невосприимчивой ни к остротам, ни к непристойностям, ела механически и просила наполнять свой кубок вином чаще, чем кто-либо из ее гостей.
— На здешних рынках, разумеется, гораздо более широкий выбор свежих морских продуктов, — просвещал меня Метробий относительно различий между римской кухней и кухней Байи. Многие морские деликатесы в Риме вообще неизвестны, а любой повар вам скажет, что наилучшие горшки для варки пищи делают из специальной глины, добываемой только поблизости от Кум. В Риме такие горшки на вес золота, а здесь хотя бы один есть у самого последнего рыбака, поэтому-то у нас большой выбор разных прекрасных блюд, столь же великолепных, как и простых, например этот вот ячменный суп. А зеленая фасоль, которой не найдешь нигде, кроме Байи, — более сладкая и нежная, чем где бы то ни было! Повар Гелины готовит одно блюдо из зеленой фасоли, кориандра и лука-резанца, которое подается во время вакханалий. О, я смотрю, рабы принялись убирать остатки первого блюда, значит, сейчас подадут второе.
Вошли рабы со сверкавшими в свете светильников серебряными подносами, на которых высились запеченные груши с корицей, жареные каштаны и сыр, приправленный соусом из настоянной вишни. Небо за окном превратилось из темно-синего в черное, усеянное яркими звездами. Гелина поежилась от холода и приказала придвинуть поближе жаровни. Отблески языков пламени заиграли на серебре тарелок, и казалось, что деликатесы на всех столиках плавали в огне.
— Как жаль, что Марк Красс не смог разделить нашу трапезу, — заметил Метробий, принимаясь за фаршированную грушу, от которой исходил дивный аромат. — Будь Красс здесь, разговор пошел бы о политике, и только о политике.
— В которой кое-кто совершенно не разбирается, — сердито заметил Муммий. — Хорошая политическая дискуссия могла бы удержать людей от стремления к изменениям. — С этими словами он положил в рот каштан и зачмокал губами.
— Варварская манера — так чмокать за столом, — шепнул мне Метробий.
— Что вы сказали? — нагнулся вперед Муммий.
— Я сказал, что у вас манеры агрария. Ведь вы из фермерской семьи, разве нет?
Муммий со скептическим видом снова откинулся на спинку кресла.
— Может быть, найдем какую-нибудь тему для разговора, общую для всех? — предложил Метробий. — Может быть, живопись? Иайа с Олимпией пишут картины, Дионисий их созерцает, Ората покупает. Ведь вы, Сергий, взяли подряд на строительство и отделку нового садка для разведения рыбы у одного из Корнелиев в Мизенах?
— Да, это так, — отозвался Сергий Ората.
— Ах, уж эти владельцы вилл на берегу Чаши, со своей любовью к украшению рыбных садков! Как они носятся с каждым мальком кефали! Я слышал о сенаторах, называющих каждую рыбку по имени — они кормят их из рук с самого рождения, а когда кефали вырастают, то они уже не в состоянии их есть.
— Перестаньте, Метробий, никто до такой глупости не доходит, — улыбнулась Гелина.
— О, да, уверяю вас! Говорят, Корнелии намерены окружить свой новый садок всевозможными красивыми статуями — но не ради приезжающих к им гостей, а для воспитания вкуса у рыб.
— Чушь! — рассмеялась Гелина и, осушив кубок, протянула его рабу за новой порцией вина.
— Разумеется, дело в том, что кефали… о, я ненавижу передавать сплетни, но говорят, что кефали Корнелиев так глупы, что не в состоянии отличить Поликлета от Полидора. Можно поменять головы Юноне и Венере, и они не заметят подмены. Подумать только! — Среди общего хохота Метробий указал пальцем на Ората: — Так что будьте осторожны, Сергий, и тщательно выбирайте статуи для нового садка Корнелиев! Нельзя тратить целое состояние на какую-нибудь тупую рыбину, лишенную художественного вкуса.
Ората премило покраснел. Муммий сидел с видом человека, которого хватил апоплексический удар. Я заметил, как Фабий предостерегающе положил правую руку на ногу Муммия, сжав ее, а левую руку он поднес к губам, чтобы скрыть улыбку.
— Если вы намерены поговорить об искусстве, то мы можем обсудить проект Иайи, — оживилась Гелина. — Он восхитителен! От пола до потолка на всех четырех стенах осьминоги, кальмары и дельфины, кувыркающиеся в лучах солнца. Эта картина вызывает у меня чувство покоя и защищенности, как если бы я была на морском дне. Такие голубые тени… темно-синие, бледно-лазурные и сине-зеленые морские водоросли… Я люблю голубой цвет, а вам он нравится? — спросила она у Олимпии. — На вас сегодня такое милое голубое платье, оно так идет к вашим красивым светлым волосам… Как вы обе талантливы!..
— Спасибо, Гелина, но я думаю, что все присутствующие уже знакомы с ходом работы. — Иайа поджала губы.
— Нет! — возразила Гелина. — Не видел ни Гордиан, ни его очаровательный сын. Им нужно все показать. Понимаете? Мы ничего не должны от них прятать, ничего вообще. Именно поэтому они здесь. Чтобы видеть, чтобы наблюдать. Говорят, что у Гордиана острый глаз. Я имею в виду не глаз знатока, а глаз охотника. Возможно, уже завтра, Иайа, вы сможете показать ему свою работу, дать ему возможность созерцать чудо ваших летающих рыб и устрашающих скатов. Да, я не вижу к этому препятствий, по крайней мере пока в женских банях не купаются женщины. Почему бы и нет? Я уверена, что Гордиан ценит живопись как каждый из нас.
Подняв брови, Олимпия холодно посмотрела на меня, потом на Экона, заметно взволновавшегося под ее взглядом. Невозмутимая Иайа улыбнулась, и кивнула.
— Разумеется, Гелина, я буду счастлива показать Гордиану нашу работу. Может быть, утром, когда освещение самое выигрышное. Но уж поскольку мы заговорили об искусстве, то, как мне известно, Дионисий пишет новую пьесу, а мы до сих пор о ней ничего не слышали.
— Потому, что Красс всегда держит его взаперти, — шепнул мне в ухо Метробий.
— Действительно, я недавно начал писать комедию, — тонкие губы Дионисия сжались в улыбке. — Но события нескольких последних месяцев, и особенно нескольких последних дней, повернули мои мысли к более серьезным вещам. И я принялся за новую работу — это трактат на злободневную тему — исследование предыдущих восстаний рабов, с некоторыми соображениями по поводу того, как лучше всего избежать подобных потрясений в будущем.
— Предыдущие восстания? — переспросила Гелина. — Вы хотите сказать, что такое случалось и до Спартака?
— О, да. Первое известное нам восстание произошло примерно сто двадцать лет назад, после войны с Ганнибалом. Победа римлян привела к захвату массы карфагенян, которые стали либо заложниками, либо военнопленными. Были захвачены также и рабы этих карфагенян, которые были проданы как военные трофеи. Случилось так, что большое число этих заложников и рабов сосредоточилось в городке Сетии, близ Рима. Заложники организовали заговор с целью своего освобождения и в это предприятие вовлекли своих бывших рабов, обещая им свободу, если они восстанут против новых римских хозяев и помогут своим бывшим господам вернуться в Карфаген. В Сетии были устроены гладиаторские игры. Приняли решение восстать во время игр и устроить резню ничего не подозревавшим горожанам. К счастью, двое из рабов выдали заговор претору Рима, который с двумя тысячами солдат обрушился на Сетию. Руководители заговора были арестованы, но из города бежала масса рабов. В конечном счете их всех переловили и уничтожили, но не раньше чем по всей округе прокатилась волна террора. Оба раба, донесшие на своих товарищей, были награждены, получив каждый по двадцать пять тысяч бронзовых монет и свободу.
— Ах! — кивком подтвердила Гелина, слушавшая его с широко раскрытыми глазами. — Люблю истории со счастливым концом.
— Существует лишь одна вещь, которая скучнее политики, — история, — зевнув, проговорил Метробий. — В эпоху перемен Дионисий оказал бы миру гораздо более значительную услугу, если бы написал хорошую комедию, вместо того чтобы пережевывать прошлое.
— Интересно, как бы поступил такой человек, как Сулла, если бы ему случилось разговаривать с таким человеком, как вы? — пробормотал Муммий.
Метробий бросил на него злобный взгляд.
— Я мог бы задать такой же вопрос о вас и о вашем…
— Прошу вас, никаких ссор после еды, — перебила его Гелина. — Они расстраивают пищеварение. Дионисий, продолжайте. Как вам удалось раскопать такие удивительные сведения?
— Я часто благодарил Минерву и тень Геродота за великолепную библиотеку, так старательно собранную вашим покойным мужем, — учтиво проговорил Дионисий. — Для такого человека, как я, жизнь в доме, полном знаний, — это почти такое же удовольствие, как и жизнь в доме, наполненном красотой. К счастью, здесь, на этой вилле, мне никогда не приходилось выбирать между тем и другим.
Гелина улыбнулась, а по комнате пробежал гул общего одобрения по поводу столь изысканного комплимента.
— Но я продолжу: сорванный мятеж в Сетии — это первый найденный мной пример всеобщего восстания или попытки побега организованной массы рабов. Потом за многие годы было еще несколько подобных событий и в Италии, и повсюду в мире, но документальных материалов о них я нашел очень немного. Все они не идут ни в какое сравнение с обеими сицилийскими войнами рабов, первая из которых началась примерно шестьдесят лет назад — кстати, в год моего рождения. Разговоры о ней я часто слышал в детстве. По-видимому, в те дни сицилийские землевладельцы первыми сосредоточили у себя крупные богатства и большие массы рабов. Богатство сделало сицилийцев высокомерными и бесцеремонными. Постоянный приток рабов из захваченных провинций Африки и Востока привел к тому, что они стали смотреть на них сквозь пальцы, потому что раба, подкошенного изнуряющей работой или умиравшего от недоедания, было легко заменить другим. И действительно, многие землевладельцы отправляли своих рабов пасти стада, не снабжая их ни одеждой, ни даже провизией. Когда эти рабы жаловались на то, что они были раздеты и голодны, хозяева говорили им, чтобы они грабили людей на дорогах, добывая себе одежду и еду! При всем своем богатстве Сицилия превратилась в очаг беззакония и отчаяния. Там был один землевладелец по имени Антиген, известный повсюду своей исключительной жестокостью. Он первым на острове начал выжигать на рабах клеймо каленым железом для определения их принадлежности, и эта практика быстро распространилась по всей Сицилии. Рабов, приходивших к нему с просьбами о пище или об одежде, избивали, заковывали в цепи и выставляли на всеобщее обозрение, прежде чем отправить обратно на работу, таких же раздетых, какими они приходили. У этого самого Антигена был раб-любимец, которого ему нравилось то баловать, то унижать — сириец по имени Эвн. Этот Эвн рассказывал о сновидениях, в которых с ним разговаривали боги. Людям нравилось слышать подобные рассказы. Скоро боги начали, или же якобы начали, являться Эвну при свете дня, разговаривали с ним на странных языках, и люди смотрели на него с удивлением. Кроме того, он умел извергать изо рта огонь.
— Огонь? — поразилась Гелина.
— Это старый театральный трюк, — объяснил Метробий. — Нужно проделать отверстия в обоих концах грецкого ореха или подобного ему, заполнить его горючим материалом, поджечь и положить в рот. Когда начинаешь дуть, изо рта вырываются пламя и искры. Это известно каждому фокуснику в Субуре.
— Да, но Эвн первым привез этот фокус из Сирии, — заметил Дионисий. — Его хозяин, Антиген, показывал его на своих званых обедах, где тот впадал в транс, изрыгал огонь и предсказывал будущее. Чем более невероятным было то, что он говорил, тем лучше это принимали. Однажды он сказал Антигену и его гостям, что ему явилась некая сирийская богиня, напророчившая ему, что он, раб, станет царем Сицилии, но его не надо бояться, так как он будет проводить политику большой терпимости по отношению к владельцам рабов. Гости Антигена нашли это очень забавным и, вознаграждая Эвна деликатесами со своего стола, просили его помнить их доброту, когда он станет царем. Они плохо представляли себе свое мрачное будущее. Дело дошло до того, что рабы Антигена решили восстать против своего хозяина, но перед этим спросили у Эвна, будут ли боги благосклонны к этому предприятию. Эвн сказал им, что их восстание будет успешным только в том случае, если они будут действовать жестоко и без всяких колебаний. Рабы, которых было около четырех тысяч, в ту же ночь провели церемонию в чистом поле, поклялись друг другу, выполнили ритуал и принесли жертвы, как велел Эвн. Доведя себя до ожесточенного неистовства, они ворвались в город, убивая свободных людей, не. щадя даже младенцев, и насилуя женщин. Антигена захватили в плен, раздели донага, избили и обезглавили. Рабы одели Эвна в богатые одежды, возложили на него корону из золотых листьев и провозгласили своим царем. Со скоростью лесного пожара весть об их восстании распространилась по всему острову, побуждая к мятежу и других рабов. Между отдельными группами восставших рабов возникло соперничество, и, казалось, вот-вот они выступят друг против друга, однако вместо этого они объединились, да к тому же привлекли в свое войско всевозможных бандитов и разбойников. Слухи об их успехах вышли за пределы Сицилии, вызывая волнения повсеместно. Сто пятьдесят рабов подняли восстание в Риме, больше тысячи поднялось в Афинах, и подобное происходило в Италии и Греции. Все эти бунты были быстро подавлены, но на Сицилии царил настоящий хаос. Простой народ в приливе ненависти к богачам фактически принял сторону рабов. При всем безумии восстание осуществлялось достаточно рассудительно — хотя многих землевладельцев подвергали пыткам и убивали, рабы, думая о будущем, запретили уничтожать посевы и недвижимость, рассчитывая на то, что смогут воспользоваться ими сами.
— И чем же все закончилось? — спросила Гелина.
— На Сицилию были посланы войска из Рима. Произошло несколько сражений, одно время казалось, что рабы непобедимы, пока наконец римский полководец Публий Рупилий не устроил им западню в городе Тавромение, на восточном побережье острова. Осада продолжалась до тех пор, пока мятежников не сломил неумолимый голод, приведший даже к людоедству. Они начали поедать своих детей, потом женщин, а затем и друг друга.
— О! А что тот колдун? — шепотом спросила Гелина.
— Он бежал из Тавромения и спрятался в какой-то пещере, оттуда его в конце концов выкурили римляне. И если рабы поедали друг друга, то их царь был найден наполовину съеденным червями — да, такими же самыми червями, которые, как говорили, мучили Суллу в последние годы его жизни здесь, на берегу Чаши, перед тем, как он умер от апоплексии. Это говорит о том, что прожорливые черви, как и низкие люди, подтачивают всех — и великих и малых. Пронзительно кричавшего и разрывавшего ногтями свое тело Эвна вытащили из пещеры и посадили в тюрьму в Моргантине. Колдуну по-прежнему являлись видения, становившиеся все более и более ужасными, и под конец он уже просто бредил. В конце концов черви его сожрали, и этим печальным событием окончились первые восстания рабов.
Воцарилось глубокое молчание. Экон сидел с широко раскрытыми глазами, у Олимпии в глазах стояли слезы. Муммий беспокойно ерзал на своем ложе. Тишину нарушили шаги раба, выносившего на кухню пустые подносы. Я оглядел комнату и всмотрелся в лица прислуживавших за столами рабов — каждый из них неподвижно стоял за спиной гостя, к которому был приставлен. Ни один из них не ответил мне взглядом, не смотрели они и друг на друга, а просто стояли, уставившись в пол.
— Послушайте, Дионисий, — заговорил Метробий голосом, зазвучавшим в полной тишине противоестественно громко, — сюжет божественной комедии падает вам прямо в руки! Назовите ее «Эвн в Сицилии» и позвольте мне ее поставить!
— Право, Метробий! — одернула его Гелина.
— Я говорю вполне серьезно. Все, что нужно сделать, — это лишь определить ход событий. Дайте-ка подумать: самодовольный сицилийский землевладелец и его сын, который, разумеется, будет влюблен в соседскую дочку, потом учитель этого сына, хороший раб, пытающийся присоединиться к восстанию, но в конце концов выбравший добродетельный путь и спасающий своего юного хозяина от самосуда толпы. Для придания комедии гротескной окраски можно выпустить на сцену и самого Эвна, плюющегося огнем и несущего всякий вздор. Пусть там будет и Рупилий в образе напыщенного хвастуна. Он ошибочно принимает за Эвна хорошего раба, учителя хозяйского сына, и хочет его распять, но в последний момент молодой хозяин спасает своего учителя от смерти, расплатившись с ним за спасение своей собственной жизни. Подавление восстания происходит за кулисами, и все кончается счастливой песней! Самому Плавту было бы не под силу придумать что-либо лучшее.
— Надеюсь, что вы предлагаете это в шутку, — резко возразила Иайа.
— Все это звучит довольно отвратительно, — заметил Ората, — особенно если учесть обстоятельства.
— О, дорогой мой, вы правы, — согласился Метробий. — Просто я слишком давно не выходил на сцену. Итак, продолжайте, Дионисий. Мне остается надеяться лишь на то, что ваш очередной рассказ о зверствах прошлого будет не менее увлекательным.
— Боюсь, что вы будете разочарованы, Метробий. Со времен Эвна на Сицилии было много восстаний рабов. Центром последнего, и самого крупного из этих восстаний, были Сиракузы, а происходило оно во времена правления консула Мария, тридцать пять лет назад. Масштабы второго восстания были столь же обширны, как и первого, под руководством Эвна, но, боюсь, эта история не столь колоритна.
— Не было огнедышащих колдунов? — поинтересовался Метробий.
— Нет, — продолжал Дионисий. — Только тысячи опасных рабов, грабящих и насилующих, коронующих лжецарей и бросающих вызов Риму. Вот является полководец, чтобы распять вожаков, заковать остальных в кандалы. Закон и порядок торжествуют!
— Так будет всегда, — мрачно заметил Фауст Фабий, — пока рабы будут настолько глупы, чтобы пытаться изменить естественный порядок. — Сидевшие с обеих сторон от него Ората и Муммий глубокомысленно закивали, выражая свое согласие.
— Хватит этих мрачных историй, — решительно заявила Гелина. — Давайте сменим тему. Думаю, пора немного развлечься. Метробий, может быть, что-нибудь прочтете? — Актер покачал своей седой головой. Гелина не настаивала. — Тогда, может быть, песня… да песня — это то, что поднимет всем настроение. Метон… Метон! Метон, позови нашего мальчика, что так божественно поет.
Я увидел странное выражение на лице Фауста Фабия. Пока мы ожидали прихода раба, Гелина осушила еще один кубок вина и настояла на том, чтобы мы последовали ее примеру. Отказался только Дионисий. Вместо вина раб принес ему в серебряном бокале пенистый напиток.
— Во имя Геракла, что это такое? — спросил я.
— Дионисий пьет это два раза в день, перед вторым завтраком и после обеда, и пытается уговорить остальных поступать точно так же. Это зелье выглядит ужасающе, не так ли? Но, разумеется, если Ората может пить мочу… — Олимпия расхохоталась.
— Это была не моча, а напиток из перебродившего ячменя.
— Я лишь сказал, что он выглядел как моча, — напрасно оправдывался Сергий. — В этом напитке не содержится ничего экзотического — или, наоборот, такого обычного, как моча… — Он отпил из бокала. Но это и не зелье: в нем нет ничего магического. Просто пюре из водяного кресса, виноградных листьев да ряда лекарственных растений для дезинфекции, улучшения зрения и очищения организма…
— Чем и объясняется то, что Дионисий может читать долгими часами, говорить целыми днями, при этом никогда не чувствует себя усталым — даже если все его слушатели падают от усталости!
Раздался общий хохот. Затем появился юный грек с лирой. Это был Аполлон, тот самый раб, что встречал Марка Муммия в банях. Я взглянул на Муммия. Он зевал и нарочно не выказывал интереса к происходящему. Светильники притушили, и комната оказалась во власти теней.
Аполлон пел по-гречески, и я понимал только отдельные слова и фразы. Может быть, то была пастушья песня — мне доводилось слышать такие в зеленых полях и высоко в горах, среди похожих на пряжу облаков, а возможно, и легенда, потому что я слышал, как его золотой голос произносил имя Аполлона. Или это была песня любви, потому что я слышал его слова об угольно-черных волосах и о взглядах, пронзавших как стрелы, была в этой песне и грусть утраты, в припеве часто звучало: «Больше никогда, никогда, никогда».
Какова бы она ни была, ее никак нельзя было бы назвать песней счастья. Гелина слушала с сдержанной напряженностью, и выражение ее лица понемногу становилось таким же подавленным, каким было при нашей первой встрече. Даже Метробий слушал с каким-то трепетным почтением, полуприкрыв глаза. Как странно, что такая грустная, задушевная мелодия вызвала только одну слезу среди всех собравшихся в комнате. Я заметил, как она скользнула по серой щеке Марка Муммия.
Я смотрел на Аполлона, на его трепетавшие губы, весь облик его был чудесен, поющий юноша был частью божественной гармонии. Меня пробрала дрожь. Кожу покалывало, но не от пафоса его песни и не от внезапно залетевшего в комнату холодного дыхания моря. Просто я понял, что через три дня он умрет вместе со всеми другими рабами, и никогда, никогда уже больше не будет петь.
Сидевший напротив меня во мраке теней Муммий, прикрыв рукой лицо, плакал.