Столы были накрыты в трех больших, соединенных между собой залах в северной части дома, окна каждого из которых выходили на Залив. Под высокими потолками стоял гул голосов, похожий на отдаленный рокот волн.

Выполняя свои обязанности, распорядитель рассаживал гостей, следя за тем, чтобы слуги правильно указывали каждому его место. Красс в белой с золотом одежде расположился в самом северном зале. К нему присоединились Фабий, Муммий, Ората, а также дельцы и политики из разных городков Залива. Гелина председательствовала в среднем зале, сидя рядом с неизменным Метробием, в окружении Иайи, Олимпии и других выдающихся представительниц местного женского общества.

В третьем зале, самом большом и расположенном дальше всех от кухни, посадили тех из нас, кто не принадлежал к двум первым категориям, — это были младшие партнеры и вторые сыновья, мелкие завсегдатаи и прихлебатели. Я удивился тому, что в нашей компании оказался и Дионисий. Он было заартачился, когда раб указал ему место, тихо потребовал распорядителя и наконец был водворен на свое место в углу напротив меня и Экона.

При других обстоятельствах живущий в доме «придворный» философ должен был бы получить место поблизости от хозяина и хозяйки. Я подозревал, что именно Красс приказал распорядителю посадить Дионисия в угол, в знак подчеркнутого пренебрежения. Он искренне презирал философа.

Поскольку до вечера оставалось примерно столько же времени, сколько прошло после полудня, получилось так, что Дионисий выпил свое снадобье не после, а перед едой. Чтобы сохранить достоинство, он демонстративно потребовал его сразу же, без всякой необходимости грубо обойдясь с девушкой-рабыней, поспешившей за ним на кухню.

Я оглядел зал, где многочисленные столики были вплотную окружены самыми разнообразными сиденьями, и не увидел ни одного знакомого лица. Экон сидел задумчивый, с отсутствующим видом, кажется, у него не было аппетита. Что касается меня, то я с удовольствием отведал стоявших передо мной деликатесов, продумывая план своих действий в остававшиеся мне часы.

Со своего места мне были хорошо видны другие залы. Я видел Красса, потягивавшего вино за разговором с Сергием Оратой. Именно Ората первый сказал мне, что Луций Лициний необъяснимо разбогател. Может быть, он знал больше, чем поведал мне? Не мог ли именно он быть тем самым теневым партнером в контрабандистской деятельности Луция? Глядя на его круглое, самоуверенно-самодовольное лицо, вряд ли можно было бы подумать, что он способен на убийство, но я часто убеждался в том, что богатые люди способны на все.

Марк Муммий, склонившийся к Крассу, явно нервничал и выглядел несчастным, да и как могло быть иначе, поскольку Красс отверг все его мольбы о спасении Аполлона? Мало вероятно, чтобы партнером Луция мог быть Муммий. И все же Муммий в ночь убийства приезжал из лагеря на берегу Лукринского озера сюда и вернулся обратно. Что если он сделал это для того, чтобы убедить Луция продать ему этого раба? И если Луций был хоть вполовину так упрям, как его брат, он мог еще раз отказать ему в этом. Но могло ли это довести Муммия до исступления, подвигнувшего на убийство? А если да, то, убив Луция, Муммий неизбежно вызвал бы уничтожение того самого, кого он так желал, — юного Аполлона. Единственным способом спасти юношу было бы для него признание собственной вины.

Я перевел взгляд на «левую руку» Красса, на Фауста Фабия с его высокомерно-вздернутым подбородком и пылающей шевелюрой. Он встречался с Луцием Лицинием при тех же обстоятельствах, что и Муммий, и, значит, мог иметь возможности и связи, для того, чтобы стать теневым партнером Луция. Муммий рассказывал мне, что Фабий был из патрицианской семьи с ограниченными средствами, но о его характере он знал очень мало. Фабии присутствовали при рождении Республики. Они были в числе первых выборных консулов, первыми надели отороченную пурпуром тогу и сидели на государственном кресле из слоновой кости, вырванном из рук царей. Невозможно отважиться на дерзость заподозрить такого высокородного человека в предательстве и убийстве, хотя такое должно было быть в крови патрициев, иначе как бы их предки свергали царей, попирали своих братьев-римлян, и становились первыми патрициями?

Я посмотрел на сидевшую в среднем зале Гелину. Она казалась мне наименее вероятным кандидатом из всех. Все говорило о том, что ее любовь к мужу была искренней, а скорбь глубокой. Иайа, хотя она была невысокого мнения о Луции, тоже, казалось, отпадала. К тому же они с Олимпией в ночь убийства были в Кумах. Но разве хватило бы силы у любой женщины в этом доме разбить Луцию череп тяжелой статуэткой, а потом перетащить его тело в атриум? Или перенести связки оружия из эллинга на причал и столкнуть меня в воду?

То же самое могло относиться и к Метробию, учитывая его возраст, но он был свидетелем многого. Он принадлежал к ближайшему окружению Суллы, и вряд ли его мучили бы угрызения совести по поводу убийства. Он был человеком, давно настроенным против Муммия, как я понял из его собственных слов. Покинувший сцену, потерявший своего многолетнего благодетеля и утративший за прошедшие годы свою легендарную красоту — в какие тайные дела мог он вложить свою неукротимую энергию? Он был предан Гелине и презирал Луция. Не мог ли он, используя страдания Гелины в качестве извиняющего обстоятельства, убить ее мужа? Не был ли он тем самым теневым партнером? Его ненависть к Луцию вовсе не обязательно удержала бы его от вложения части своего состояния в проекты Луция. Возможно, он мог бы предвидеть решение Красса об уничтожении рабов, включая Аполлона. Таким образом, убив Луция и предоставив событиям развиваться своим чередом, он мог бы отомстить Муммию. Но был ли вообще его тонкий и общительный ум способен на такой злобный и сложный умысел?

Разумеется, несмотря на мои открытия в эллинге и на свидетельства в пользу противоположного, все могло свестись к следующему.

«Это сделали рабы! Снесли Луцию полчерепа, и бежали к Спартаку!»

В какой-то момент я подумал, что некий бог упрекал меня в мрачных умозрительных заключениях и напоминал мне об одной возможности, рассматривать которую я отказывался. И тогда я услышал голос, доносившийся до меня с сиденья за моей спиной. Там был мужчина, чьи разговоры с женой я слышал на похоронах. Теперь они горячо обсуждали события снова.

— Ты помнишь речь Красса? Рабов нельзя оставлять безнаказанными! — проговорила женщина, обсасывая косточку. — Нужно проводить твердую линию. Если кто-то из них пошел на убийство, никогда не следует поворачиваться к ним спиной. И лучше всего разом покончить с ними, сделав из этого хороший пример для всех других. Марк Красс знает, что нужно делать!

— Да, он, разумеется, знает, как улаживать свои дела, — согласился с ней муж. — Об этом уже свидетельствует его богатство. Говорят, что он хочет возглавить поход против Спартака, и я надеюсь, что эти умники в Сенате хоть раз проявят мудрость и вверят правое дело надежному человеку. Он крепкий орешек, в этом нет никакого сомнения. Нужно быть твердым человеком, чтобы разом уничтожить всех собственных рабов, но такие-то люди нам сейчас и нужны! Дорогая, не передашь ли мне одну из тех зеленых маслин? И может быть, еще одну ложку яблочного соуса к телячьим мозгам? Это просто восхитительно! Жаль, что Крассу придется расстаться с таким великолепным поваром!

— Да, так он и сделает. Я слышала, что исключений не будет. А бедная Гелина все время качает головой, хочет, чтобы этого не произошло. У нее всегда было мягкое сердце, как у Луция мягкая голова. И вот, видишь, что из этого получилось! Но Марк Красс — крепкая голова, и еще тверже у него сердце. Он не допустит ни единого исключения при свершении римского правосудия.

— Да, разумеется, не допустит. Но такой человек должен быть непоколебимей Катона, чтобы отправить на смерть повара, который умеет все так готовить.

— Тссс! Не произноси этого слова.

— Какого еще слова?

— «Смерть». Видишь вон там молодую служанку?

— Ну и что?

— Нехорошо произносить это слово вслух там, где его могут услышать обреченные.

Они на короткое время умолкли, потом женщина заговорила снова.

— Тебе не кажется, что здесь сквозняк?

— Полно, женщина, не начинай…

— Еда остывает, пока ее так долго несут из кухни.

— По-моему, ты ешь достаточно быстро, чтобы не беспокоиться на этот счет.

— Что ж, даже если и так, все равно этот индюк-распорядитель мог бы усадить нас в одном из привилегированных залов, если бы у тебя хватило смелости этого потребовать, как я тебя просила.

— Дорогая, не начинай все сначала. Еда везде одинакова, я в этом уверен, и на это жаловаться не приходится.

— Еда — может быть. Но насчет компании ты этого сказать не можешь. Ты вдвое богаче любого из сидящих в этом зале! Тебя следовало посадить ближе к Крассу или по крайней мере в среднем зале, рядом с Гелиной.

— Залов и сидений здесь ровно столько, сколько их есть. А народу собралось больше, чем я когда-либо видел на поминках за много лет. И все-таки ты права в отношении публики в этом зале. Взгляни-ка туда, на этого чудака-философа, который живет в этом доме. Кажется, его зовут Дионисием.

— Да, он похож на половину всех греческих философов в Италии. Не слишком-то он выдающийся философ, как я слышала, — проворчала женщина.

— Говорят, второсортный. Не могу понять, почему его держал Луций. Я полагаю, что его откопала Гелина, и это не говорит об ее хорошем вкусе, правда, в отношении поваров он ее не подводит. Со смертью Луция ему вряд ли удастся сохранить такое удобное положение. Кому нужен в доме второразрядный философ, да к тому же стоик, когда везде такой большой выбор хороших эпикурейцев, и особенно здесь, в Заливе? Такой неприятный субъект… да к тому же и довольно неотесанный. Ты только посмотри на него! Строит рожи и привязывается ко всем.

— Да, я понимаю, что ты имеешь в виду. Он делает из себя посмешище, разве нет? Больше похож на клоуна, чем на эрудита.

Дионисия вряд ли можно было обвинить в плохих манерах за столом, хотя он и был уязвлен отведенным ему местом. Но действительно казалось, что он строил рожи, поскольку то и дело морщил нос и высовывал язык.

— Но выглядит он забавно.

Но Дионисий вовсе не добивался комического эффекта. Он схватился за горло и повалился вперед каким-то судорожным движением. Он с хрипом втянул в себя воздух и, наполовину высунув язык изо рта попытался что-то сказать.

— Мой язык! Воздуха! Воздуха!

Теперь на него обратили внимание и другие. Рабы перестали прислуживать за столом, гости, повернув головы, смотрели на конвульсии Дионисия. Он плотно прижал руки к груди, словно пытаясь успокоить спазмы, язык вывалился наружу.

— Он подавился? — спросила женщина.

— Не думаю. В самом деле, это уже слишком! — возмущенно продолжал он, когда согнувшегося пополам Дионисия стало рвать прямо на столик перед его сиденьем.

Многие гости повскакали со своих мест. Волнение постепенно докатилось до среднего зала. Гелина в тревоге нахмурилась и повернула голову. Еще через секунду шепот перекинулся и в дальний зал, где Красс вопросительно посмотрел через дверной проем. Я перехватил его взгляд и позвал его энергичным движением руки. Гелина поднялась на ноги и поспешила ко мне. За ней размеренным шагом следовал Красс.

Они подошли как раз вовремя, чтобы стать свидетелями того, как философ извергнул из глотки очередную порцию зеленоватой пены на тарелку с телячьими мозгами под яблочным соусом на глазах у столпившихся полукругом встревоженных гостей. Я протолкался через скопившуюся толпу. В тот момент, когда подошел к Крассу, гости одновременно наморщили носы и на шаг отступили. Философ обмарался.

По лицу Красса прошла гримаса. Гелина наклонилась над философом, пытаясь чем-то помочь. Дионисий внезапно дернулся и упал лицом вперед, повалив столик с деликатесами. Толпа отпрянула, чтобы избежать брызгов телячьих мозгов и желчи. Кубок Дионисия с его травяным настоем описал в воздухе дугу и с резким металлическим звуком приземлился у моих ног. Я встал на одно колено, взял кружку и осмотрел ее. Там не было ничего, кроме нескольких зеленых капель. Дионисий выпил все досуха.

— Какого дьявола, что происходит? — спросил Красс сквозь стиснутые зубы, схватив меня за руку.

— Убийство, как мне кажется. Может быть, опять Зенон с Александросом?

Красс не прореагировал на язвительную реплику.