ГЛАВА 15

День за днем Верблюд проводит за сундуками, лежа на одеялах, которые мы с Уолтером постелили ему на полу. Паралич его достиг такой стадии, что, пожалуй, он не смог бы выползти из своего тайника, даже если захотел бы, но поскольку он ужасно боится, что его поймают, то даже и не пытается. Каждую ночь, когда поезд набирает ход, мы оттаскиваем сундуки и усаживаем его в уголке или укладываем на раскладушку – в зависимости от того, хочется ли ему посидеть или полежать. Уолтер настаивает, чтобы Верблюд лежал на его раскладушке, а я – чтобы на моей постели. Так что я вновь сплю на попоне в углу.

Через несколько дней нашего сосуществования у Верблюда начинается такой тремор, что бедняга не может вымолвить ни слова. Уолтер, вернувшись к полудню в вагон с едой для него, приходит в ужас. Верблюд настолько плох, что Уолтеру приходится разыскать меня в зверинце, но за мной наблюдает Август, и отойти мне не удается.

Ближе к полуночи мы с Уолтером сидим бок о бок на раскладушке, выжидая, когда поезд тронется. Наконец он приходит в движение – ив тот же миг мы вскакиваем и оттаскиваем сундуки.

Уолтер встает на колени, берет Верблюда под мышки и усаживает, после чего вытаскивает из кармана фляжку.

Едва ее заметив, Верблюд тут же переводит взгляд прямо на Уолтера. Глаза его наполняются слезами.

– Что это? – быстро спрашиваю я.

– А сам-то ты как думаешь? – отвечает Уолтер. – Выпивка. Причем хорошая выпивка.

Верблюд дрожащими руками тянется к фляжке. Уолтер, поддерживая его в сидячем положении, отвинчивает колпачок и подносит фляжку к губам старика.

Проходит еще неделя, но Марлена и носа не кажет из своего купе. Я так по ней соскучился, что только и думаю, как бы это ухитриться заглянуть в окошко, чтобы меня не заметили. К счастью, благоразумие берет верх.

Каждую ночь я валяюсь без сна в углу на своей вонючей попоне и проигрываю слово за словом наш последний разговор. Вновь и вновь прохожу тот же мучительный путь, от неверной радости до сокрушительного изгнания. Понятное дело, она только и могла, что меня выгнать, но смириться все равно трудно. Стоит лишь вспомнить – и я прихожу в такое смятение, что извиваюсь и мечусь на попоне, пока Уолтер не начинает возмущаться, что я мешаю ему спать.

Все дальше и дальше. Обычно мы проводим в городе не больше дня, но по выходным иногда останавливаемся и на два. На перегоне между Берлингтоном и Кеокуком Уолтеру, не без помощи изрядной порции виски, удается выведать у Верблюда имя и последнее известное ему место проживания его сына. Во время следующих наших остановок Уолтер сразу после завтрака уходит в город и не возвращается почти до самого представления. В Спрингфилде ему удается наконец установить контакт.

Поначалу сын Верблюда отказывается его забрать. Но Уолтер настаивает. День за днем он вновь и вновь уходит в город, ведет переговоры по телеграфу, и к пятнице сын наконец соглашается встретить нас в Провиденсе и взять старика под опеку. Это означает, что нам придется прятать его за сундуками еще пару недель, но у нас появился хоть какой-то выход. Что несравнимо лучше, чем ничего.

В Терр От Милашка Люсинда внезапно отдает богу душу. Придя в себя после ужасного, но недолгого потрясения, Дядюшка Эл берется за организацию подобающего прощания с «нашей возлюбленной Люсиндой».

Через час после выдачи свидетельства о смерти Люсинду укладывают в аквариумный отсек фургона для бегемота и впрягают в него две дюжины вороных першеронов с плюмажами.

Дядюшка Эл взбирается на козлы рядом с кучером, просто вне себя от горя. Миг спустя он щелкает пальцами, и траурная процессия отправляется в путь. Фургон медленно движется по городу, а вслед за ним идут все до единого работники «Самого великолепного на земле цирка Братьев Бензини», которых худо-бедно можно предъявить публике. Дядюшка Эл безутешен, он рыдает и сморкается в красный носовой платок и лишь иногда позволяет себе поднять глаза, дабы оценить, не слишком ли быстро движется процессия и поспевают ли собраться зеваки.

Прямо вслед за фургоном для бегемота идут женщины в черном, прижимая к уголкам глаз изящные кружевные платочки. Я шагаю позади, в окружении рыдающих мужчин с мокрыми от слез лицами. Дядюшка Эл пообещал три доллара и бутылку канадского виски тому, кто выложится больше всех. Такого горя мир еще не видывал: даже собаки – и те подвывают.

На площадь вслед за нами приходит не меньше тысячи горожан. Когда Дядюшка Эл встает на своей колеснице в полный рост, толпа умолкает.

Он снимает шляпу и прижимает ее к груди. Достает из кармана платок и промокает глаза. Разражается душещипательной речью и приходит в такое смятение, что ему еле удается себя сдержать. Речь он завершает словами о том, что сам непременно отменил бы вечернее представление из уважения к покойной. Но не может. Это не в его власти. Он человек чести, а Люсинда, лежа на смертном одре, взяла его за руку и заставила пообещать – нет, поклясться, – что ее близкая кончина не нарушит цирковой программы, и тысячи зрителей, с нетерпением ожидавшие представления, не будут разочарованы.

– Поскольку, в конечном счете… – Дядюшка Эл умолкает, прижав руку к сердцу и жалобно шмыгая носом. Он возводит глаза к небу, и по лицу его струятся слезы.

Женщины и дети в толпе плачут в открытую. Дама в одном из передних рядов прикладывает ладонь ко лбу и падает в обморок, а стоящие рядом мужчины пытаются ее поймать.

Дядюшка Эл с заметным усилием берет себя в руки, но нижняя губа у него все равно подрагивает. Медленно кивнув, он продолжает:

– Поскольку, в конечном счете, наша дражайшая Люсинда прекрасно знала, что несмотря ни на какие препоны… представление продолжается!

На вечернее представление приходит немыслимое количество зрителей – такие дни называют здесь «соломенными», ведь когда все билеты проданы, и мест больше нет, рабочим приходится настилать вокруг манежа солому, чтобы усадить всех желающих.

Дядюшка Эл начинает с минуты молчания. Склонив голову, он пускает слезу и посвящает представление памяти Люсинды – лишь благодаря ее величайшей, полнейшей самоотдаче мы можем продолжать работать перед лицом такой потери. И мы воздадим ей по заслугам – о да, такова наша всепоглощающая любовь к Люсинде, что вопреки обрушившемуся на нас горю мы соберемся с силами, дабы выполнить ее последнюю волю и воздать ей по заслугам. Таких чудес вы еще не видывали, дамы и господа, специально для вас со всех уголков земного шара сюда собрались акробаты, эквилибристы, воздушные гимнасты высочайшего класса…

Проходит около четверти представления, как вдруг в зверинце появляется она. Я ощущаю ее присутствие еще до того, как вокруг меня раздается изумленный шепот.

Опустив Бобо на пол, я поворачиваюсь – ив самом деле вижу ее, просто неподражаемую в розовом наряде с блестками и в головном уборе с перьями. Она снимает с лошадей недоуздки и бросает на землю. Лишь Вооз – вороной арабский жеребец, должно быть, работавший в паре с Серебряным, – остается на привязи, чем весьма недоволен.

Я, словно зачарованный, прислоняюсь к клетке Бобо.

Лошади, рядом с которыми я еженощно качусь из города в город, – в общем-то, лошади как лошади – прямо на моих глазах преображаются. Они раздувают ноздри, фыркают, выгибают шеи и помахивают хвостами. Белые лошади, пританцовывая, сбиваются в одну группу, вороные – в другую. Марлена поворачивается к ним лицом, в каждой руке у нее по длинному хлысту. Помахивая одним из них над головой, она отступает назад, выводя лошадок из зверинца. На лошадках нет ничего – ни уздечек, ни поводьев, ни подпруг. Они просто идут за ней, тряся головами и выбрасывая вперед ноги, словно иноходцы.

Я еще ни разу не видел ее номера – у тех, кто работает за манежем, обычно нет времени на развлечения – но в этот раз ничто не может меня остановить. Заперев дверцу клетки, где обитает Бобо, я проскальзываю в брезентовый туннель, соединяющий зверинец и шапито. Продавец забронированных билетов бросает на меня быстрый взгляд, но, убедившись, что я не коп, возвращается к своим делам. В его туго набитых карманах звенят монетки. Примостившись рядом с ним, я смотрю в дальний конец шатра.

Дядюшка Эл объявляет ее номер, и она выходит на манеж. Крутится, подняв хлысты высоко над головой. Щелкнув одним из них, отступает на несколько шагов назад. К ней тут же устремляются обе группы лошадок.

Марлена направляется к центру манежа, а они, эти брыкающиеся и гарцующие черные и белые облачка, не отстают от нее ни на шаг.

И вот она в самой середине манежа. Едва заметный взмах рукой – и лошадки пускаются вокруг нее рысцой, пять белых, а следом пять вороных. После того как они дважды объезжают вокруг манежа, она щелкает хлыстом. Вороные делают рывок, и вот уже каждая трусит рядом с белой. Еще щелчок – и лошади вперемежку выстраиваются в ряд: черная-белая-черная-белая.

Марлена почти неподвижна, лишь розовые блестки мерцают в свете ярких огней. Вот она выходит в самую середину манежа и пощелкивает хлыстами, подавая лошадям знаки.

Они продолжают скакать по кругу, причем сперва белые обгоняют вороных, а потом вороные – белых, так что они неизменно чередуются по цвету.

По ее команде они останавливаются. Она что-то добавляет, и лошади отворачиваются и ставят передние копыта на край манежа. Они движутся боком, повернувшись к Марлене хвостами и не снимая копыт с бортика. Лишь когда они обходят полный круг, она их вновь останавливает. Они спускаются с бортика и поворачиваются к ней мордами. Она подзывает к себе Ночного.

Это великолепный вороной скакун, пылкий до невозможности, с белой звездой во лбу. Марлена с ним заговаривает, переложив оба хлыста в одну ладонь и протянув ему другую. Он тычется туда мордой, изогнув шею и раздувая ноздри.

Отступив на шаг, Марлена поднимает хлыст. Остальные лошади следят за ней, пританцовывая. Подняв второй хлыст, она слегка им помахивает. Ночной встает на дыбы, изящно изогнув передние ноги. Она что-то кричит, впервые за время выступления повысив голос, и отступает назад. Конь идет за ней на задних ногах и бьет в воздухе копытом. Она обводит его вокруг манежа и позволяет опуститься. Еще один тайный знак – и Ночной кланяется, согнув колено одной из передних ног и вытянув вперед другую. Марлена приседает в реверансе, и зрители приходят в неистовство. Ночной продолжает стоять на одном колене, а Марлена поднимает оба хлыста и щелкает. Остальные лошадки принимаются кружиться на месте.

Публика ликует. Марлена высоко поднимает руку и поворачивается направо и налево, давая зрителям возможность выразить свое восхищение. А потом подбегает к Ночному и изящно присаживается ему на спину. Он поднимается с колен, выгибает шею и увозит Марлену из шапито. Остальные лошади скачут следом, вновь объединившись по цвету и обгоняя друг друга, лишь бы быть поближе к своей повелительнице.

Сердце у меня колотится так, что даже среди рева публики я слышу, как в ушах пульсирует кровь. Меня переполняет, накрывает волной любовь.

Ночью, когда Верблюд до смерти упивается, а Уолтер уже храпит на моей постели, я выхожу из комнатушки и обвожу взглядом спины цирковых лошадей.

Я забочусь об этих лошадках ежедневно. Вычищаю стойла, задаю корм, приношу воду, чищу перед представлением. Всячески балую и похлопываю по шеям. Они – столь же неотъемлемая часть моего окружения, как Дамка, но увидев номер Марлены, я уже не могу относиться к ним по-прежнему. Они стали для меня частью самой Марлены – частью, волею судеб оказавшейся прямо рядом со мной.

Я перебираюсь через загородку и кладу руку на лоснящийся черный круп. Ночной просыпается, удивленно фыркает и поворачивает голову.

Увидев, что это всего лишь я, жеребец вновь отворачивается. Уши обвисают, глаза закрываются, а весь свой вес он перераспределяет на одну из задних ног.

Я возвращаюсь в козлиный загончик и убеждаюсь, что Верблюд дышит. А потом укладываюсь на попону и вижу такой сон о Марлене, за который запросто продал бы душу.

На следующее утро возле раздаточных столов Уолтер пихает меня под ребро:

– Имей в виду!

– Что?

Он показывает пальцем.

За нашим столом сидят Август с Марленой. Они здесь впервые после того несчастного случая.

Уолтер окидывает меня взглядом.

– Ты как, ничего?

– Какие могут быть вопросы, – раздраженно отвечаю я.

– Ну, ладно. Я так, на всякий случай.

Мы проходим мимо вечно бдящего Эзры и расходимся по своим столам.

– Доброе утро, Якоб, – говорит Август, когда я ставлю на стол тарелку и присаживаюсь.

– Август. Марлена, – киваю я им по очереди.

Марлена быстро поднимает взгляд и тотчас же утыкается им обратно в тарелку.

– Как себя чувствуешь в столь чудесный день? – интересуется Август, подцепляя вилкой омлет.

– Неплохо. А вы?

– Прекрасно, – отвечает он.

– А вы, Марлена? – спрашиваю я.

– Намного лучше, спасибо.

– Видел вчера ваш номер, – продолжаю я.

– Правда?

– О, да, – я расправляю салфетку и стелю ее на колени. – Он… даже не знаю, что сказать. Он был великолепен. В жизни не видел ничего подобного!

– Да ну? – Август поднимает бровь. – Никогда-никогда?

– Именно. Никогда.

– Вот те на.

Он смотрит на меня, не мигая.

– А я думал, это благодаря номеру Марлены ты решил у нас работать. Что, Якоб, разве я не прав?

Сердце у меня вот-вот выскочит из груди. Я беру вилку в левую руку, нож в правую – по-европейски, как мама.

– Я соврал.

Я втыкаю вилку в сосиску и начинаю пилить ее в ожидании ответа.

– Прости, что?

– Я соврал. Соврал! – я швыряю нож и вилку с кусочком сосиски на стол. – Что, съели? Понятное дело, я и слыхом не слыхивал о «Братьях Бензини», прежде чем запрыгнул в ваш поезд. Да кто вообще знает о «Братьях Бензини»? За всю свою жизнь я был только в одном цирке – у Ринглингов, и это было потрясающе. Слышите? Потрясающе!

Воцаряется зловещая тишина. Я в ужасе оглядываюсь. На меня таращится весь шатер. У Уолтера аж челюсть отвисла. Дамка прижала уши к голове. Где-то вдалеке ревет верблюд.

Я поворачиваюсь обратно, к Августу. Он тоже вытаращил на меня глаза. Кроме того, у него подергивается ус. Я запихиваю салфетку под край тарелки, размышляя, не набросится ли он на меня прямо через стол.

Глаза у него все расширяются. Я сжимаю под столом кулаки. И вот, наконец, он не выдерживает. Хохочет, схватившись за живот, краснея и задыхаясь. Изнемогает, просто-таки стонет от смеха, пока на глазах не выступают слезы, а губы не начинают дрожать от напряжения.

– Ох, Якоб, – говорит он, размазывая слезы по щекам. – Ох, Якоб. Похоже, я тебя недооценил. – Август отфыркивается и пыхтит, утирая лицо салфеткой. – Ох ты, боже мой, – вздыхает он. – Ох ты, господи. – Наконец он откашливается и берет вилку с ножом. Но, подцепив на вилку кусочек омлета, вновь опускает ее на тарелку, не в силах справиться с очередным приступом смеха.

Все остальные тоже возвращаются к трапезе, но нехотя, вроде той толпы, что собралась, когда я в самый свой первый день в цирке изгонял с площади разбушевавшегося зрителя.

Невольно я замечаю, что бросаемые на меня взгляды исполнены нехороших предчувствий.

С кончиной Люсинды в нашей коллекции уродов наметился существеннейший пробел. И теперь этот пробел надо восполнять: у всех больших цирков есть толстухи, а значит, не обойтись и нам.

Дядюшка Эл с Августом вдоль и поперек прочесывают «Биллборд» и во время каждой нашей остановки куда-то звонят и телеграфируют, пытаясь найти для нас новую толстуху, но, похоже, одни довольны своим нынешним местом работы, а других смущает репутация Дядюшки Эла. Две недели и десять перегонов спустя отчаявшийся Дядюшка Эл пытается подъехать к даме пышного телосложения из публики. Однако она оказывается старшим офицером полиции, и вместо толстухи Дядюшке Элу приходится довольствоваться фингалом под глазом и приказом немедленно покинуть город.

На сборы нам дают два часа. Артисты тут же перебираются в свои вагоны. Поднятые по тревоге разнорабочие крутятся как белки в колесе. Запыхавшийся и совершенно пунцовый Дядюшка Эл размахивает тростью и лупит тех, кто, на его взгляд, выполняет команды недостаточно быстро. Шатры обрушиваются с такой скоростью, что рабочие не успевают из-под них выбраться, и их товарищам, снимающим соседние шатры, приходится спешить на помощь, пока они не задохнулись или – что, по мнению Дядюшки Эла, куда как хуже – не проковыряли перочинными ножами дырочки, через которые можно дышать.

Загрузив лошадей, я остаюсь в вагоне. Что-то мне не нравятся горожане, столпившиеся вокруг площади. Некоторые вооружены, и под ложечкой у меня неприятно сосет.

Уолтера я давно не видел, и теперь беспокойно хожу туда-сюда мимо открытой двери, осматривая площадь. Чернокожие давно спрятались в вагонах Передового отряда, и я побаиваюсь, что толпа запросто может выместить свой гнев на рыжем карлике.

Проходит час и пятьдесят пять минут с тех пор, как был отдан приказ об отправке, и наконец в дверном проеме возникает его лицо.

– Где тебя, черт возьми, носило? – ору я.

– Это он? – хрипит из-за сундуков Верблюд.

– Да, это он. А ну, забирайся! – маню я его внутрь. – Лучше держаться подальше от этой толпы.

Но Уолтер, весь красный и запыхавшийся, даже не думает забираться в вагон.

– Где Дамка? Дамка не прибегала? А?

– Нет. А что?

Он исчезает.

– Уолтер! – я спрыгиваю и тащу его к двери. – Куда ты, черт тебя дери? Сигнал к отправке уже дали.

Он бежит вдоль поезда, заглядывая под колеса.

– Эй, Дамка! Ко мне, девочка!

Перед каждым вагоном для лошадей он выпрямляется, пронзительно кричит, прижавшись к дощатым стенкам, и дожидается ответа.

– Дамка! Ко мне, девочка!

И всякий раз в голосе его все явственнее слышится отчаяние.

Паровоз свистит, и вслед за его протяжным свистком раздается шипение и бормотание двигателя.

Голос Уолтера сипнет от крика.

– Дамка! Господи, ну где ты? Дамка! Ко мне!

Впереди на платформы запрыгивают последние отставшие от поезда рабочие.

– Уолтер, давай сюда! – ору я. – Не валяй дурака! Пора!

Но он не обращает на меня никакого внимания. Перепрыгивает с платформы на платформу, заглядывая вниз, под колеса.

– Дамка, ко мне! – кричит он и вдруг останавливается. Вид у него потерянный. – Дамка… – произносит он, не адресуясь уже ни к кому.

– Вот черт! – сержусь я.

– Он идет, иди как? – спрашивает Верблюд.

– Не похоже, – отвечаю я.

– Так тащи его! – рявкает он.

Поезд трогается, натягивая сцепки между подергивающимися вагонами.

Я спрыгиваю на насыпь и бегу вперед, к платформам. Уолтер стоит лицом к паровозу.

Я трогаю его за плечо:

– Уолтер, пора.

Он с мольбой во взгляде поворачивается ко мне:

– Где она? Ты ее не видел?

– Нет. Пойдем, Уолтер. Пора в вагон.

– Куда же я пойду? – отвечает он, побледнев. – Разве можно ее тут бросить?

Паровоз пыхтит, пуская дым.

Я оглядываюсь. За нами гонятся горожане с ружьями, бейсбольными битами и палками. Смотрю на поезд, чтобы примериться к его скорости, и принимаюсь считать, в глубине души надеясь, что поступаю правильно: раз, два, три, четыре…

Ухватив Уолтера, словно куль с мукой, я закидываю его в поезд. Он обрушивается на пол с грохотом и криком. Я бегу наперегонки с поездом и хватаюсь за железный поручень рядом с дверью. Поезд протаскивает меня еще три долгих шага – и я, воспользовавшись его скоростью, запрыгиваю внутрь.

Впечатавшись лицом прямо в дощатый пол и поняв, что уцелел, я оглядываюсь в поисках Уолтера – наверняка придется драться.

Но он сидит в уголке и плачет.

Уолтер безутешен. Он не двигается с места, даже когда я отодвигаю сундуки и вытаскиваю Верблюда. Управившись с его бритьем, чего мне еще ни разу не приходилось делать без Уолтера, я перетаскиваю старика к лошадиным стойлам.

– Ну, перестань, Уолтер! – говорит Верблюд. Я держу его под мышки над емкостью, которую Уолтер называет «горшочком для меда». – Ты сделал все, что мог. – Он оглядывается на меня. – Эй, спусти-ка меня пониже, а? А то что-то покачивает.

Я ставлю ноги пошире и пытаюсь опустить Верблюда, не сгибая спины. Обычно этой частью его туалета занимается Уолтер, он как раз нужного роста.

– Уолтер, мне бы не помешала твоя помощь, – морщусь я, когда в спине у меня простреливает.

– Заткнись! – рявкает он.

Верблюд вновь на меня оглядывается, на сей раз удивленно подняв брови.

– Все в порядке, – говорю я.

– Ничего не в порядке! – орет из угла Уолтер. – Ничего не в порядке! У меня, кроме нее, никого не было! Понимаете? – крик переходит в стон. – Никого не было.

Верблюд подает мне знак рукой, что закончил. Я отступаю на несколько шагов и кладу его на бок.

– Не может быть, – говорит Верблюд, пока я его подтираю. – У молодого парня вроде тебя должен быть хоть кто-нибудь.

– Ты-то откуда знаешь?

– Но ведь мать у тебя где-то есть? – настаивает Верблюд.

– Есть-то она есть, да даром не нужна.

– Не смей так говорить! – одергивает его Верблюд.

– Это еще почему? Она меня сюда продала, когда мне стукнуло четырнадцать, – он вызывающе глядит прямо на нас. – И нечего на меня так жалостливо смотреть! – рычит он. – Кому она нужна, старая карга.

– Что значит продала? – не унимается Верблюд.

– Ну, я не очень-то гожусь для работы на ферме, верно? И оставьте меня в «покое, в конце-то концов! – выходит из себя Уолтер и поворачивается к нам спиной.

Я застегиваю Верблюду штаны, беру его под мышки и тащу обратно в козлиный загончик. Ноги у него волочатся по земле, пятки цепляются за пол.

– Бог ты мой! – вздыхает он, когда я укладываю его на раскладушку. – Это ж с ума сойти можно.

– Поесть не хотите? – пытаюсь я перевести разговор.

– Пока нет. А от глоточка виски не отказался бы. – Он печально качает головой. – Вот уж не думал, что женщина может быть такой бессердечной.

– Думаешь, я не слышу? – огрызается Уолтер. – Мы здесь не потрепаться собрались, чтоб ты знал! И вообще, когда ты в последний раз видел своего сына?

Верблюд бледнеет.

– Ну, что? Небось не помнишь, да? – продолжает из своего угла Уолтер. – И где после этого разница между тобой и моей мамашей?

– Есть разница! И еще какая! – кричит Верблюд. – И вообще, откуда ты про меня знаешь, черт тебя дери?

– Как-то раз вы говорили о сыне, когда напились, – тихо говорю я.

Верблюд окидывает меня пристальным взглядом. Потом лицо его искажается. Он подносит непослушную руку ко лбу.

– Вот те на, – говорит он. – Вот те на. А я и не знал, что ты знал. Что ж ты мне не сказал?

– Я думал, вы помните, – отвечаю я. – Но он особо ничего не рассказывал. Просто сказал, что вы сбежали.

– Просто сказал? – Верблюд резко поворачивается ко мне. – Просто сказал? Что это значит, черт возьми? Вы что, разговаривали?

Я опускаюсь на пол и утыкаюсь подбородком в колени. Похоже, ночка будет долгая.

– Что значит просто сказал? – кричит Верблюд. – Я кого спрашиваю?!

Я вздыхаю.

– Да, мы разговаривали.

– А когда?

– Не так давно.

Он ошеломленно на меня глядит:

– Но зачем?

– Он будет ждать нас в Провиденсе. Заберет вас домой.

– Э, нет! – Верблюд отчаянно трясет головой. – Ни за что!

– Но Верблюд…

– Какого черта вы лезете не в свои дела? Не имеете права!

– У нас не было выбора! – ору я, но тут же себя одергиваю. Зажмурившись и взяв себя в руки, повторяю: – У нас не было выбора. Нужно было что-то делать.

– Я не могу вернуться! Вы же не знаете, что случилось. Я им больше не нужен.

Губа у него трясется, он закрывает рот и отворачивается. Миг спустя плечи его начинают подрагивать.

– Ах ты, черт! – говорю я и, повысив голос, кричу в открытую дверь: – Вот спасибо, Уолтер! Ты сегодня очень помог! Ах, как я тебе признателен!

– Отвали! – отвечает он.

Я гашу керосиновую лампу и укладываюсь на свою попону. Но, едва коснувшись ее колючей поверхности, снова сажусь.

– Уолтер! – кричу я. – Эй, Уолтер! Если ты не собираешься ложиться, я займу постель!

Ответа нет.

– Слышишь? Я сказал, что займу постель.

Обождав минуту-другую, я переползаю на ту сторону комнатушки.

Когда мужчина изо всех сил старается не расплакаться, он издает в точности такие звуки, как доносятся попеременно из углов, где устроились на ночь Уолтер и Верблюд. Так что мне всю ночь напролет приходится прятать голову под подушкой, чтобы их не слышать.

Меня будит голос Марлены:

– Тук-тук. Можно?

Я распахиваю глаза. Поезд остановился, а я непонятно как умудрился проспать все на свете. Но я потрясен еще и потому, что мне снова снилась Марлена – и сперва я подумал, что все еще сплю.

– Эй! Есть кто-нибудь?

Я приподнимаюсь на локтях и смотрю на Верблюда. Он беспомощно лежит на раскладушке с расширенными от страха глазами. Дверь комнатушки мы всю ночь не закрывали.

– Минуточку! – я выскакиваю ей навстречу, плотно прикрыв за собой дверь.

Марлена между тем уже забирается в вагон.

– Эй, привет! – говорит она Уолтеру, который все еще жмется в углу. – Вот ты-то мне и нужен. Твоя собачка?

Уолтер тут же поднимает голову.

– Дамка!

Марлена наклоняется, чтобы ее выпустить, но Дамка вырывается и с грохотом обрушивается на пол. Поднявшись на лапы и добравшись до угла, она набрасывается на Уолтера, лижет его прямо в лицо и так виляет хвостом, что вновь падает на пол.

– Ох, Дамка! Где же ты была, гадкая, гадкая девочка? Ох, и заставила меня поволноваться, гадкая, гадкая девочка! – Уолтер подставляет ей лицо и голову, а она крутит хвостом и повизгивает от удовольствия.

– Где она была? – поворачиваюсь я к Марлене.

– Бежала вчера вдоль поезда, когда мы отправлялись, – отвечает она, не отводя взгляда от Уолтера и Дамки. – Я ее заметила в окошко и сказала Агги. Он лег на живот на платформу и ее подобрал.

– Август? – спрашиваю я. – Неужели?

– Да. И сказал, что в знак благодарному она его укусила.

Уолтер обхватывает собачку обеими руками и зарывается лицом в шерсть.

Марлена еще некоторое время на них глядит и направляется к двери.

– Ну, ладно. Я, пожалуй, пойду.

– Марлена, – тянусь я к ее руке.

Она останавливается.

– Спасибо! – говорю я, опуская руку. – Вы даже не представляете, что она для него значит. То есть для нас.

Она бросает на меня едва заметный взгляд с полунамеком на улыбку и тут же переводит его на спины своих лошадок.

– Да-да. Думаю, что представляю.

Когда она выбирается из вагона, на глаза у меня наворачиваются слезы.

– Ну, кто ж его знает… – говорит Верблюд. – А вдруг он, в конце концов, человек?

– Кто? Август? – переспрашивает Уолтер. Наклонившись, он хватает сундук за ручку и волочет по полу. Мы приводим комнату в дневной вид, но Уолтер справляется с задачей в два раза медленнее, чем обычно, потому что держит под мышкой Дамку. – Не верю.

– Да можешь уже выпустить, – говорю я. – Дверь-то закрыта.

– Он спас твою собачку, – продолжает Верблюд.

– Знал бы, что моя – не спас бы. Дамка поняла. Потому-то его и укусила. Да, ты поняла, правда ведь, малышка? – Он подносит ее к лицу и принимается сюсюкать. – Да, Дамка умная девочка.

– А почему ты считаешь, что он не знал? Марлена ведь знала.

– Даже не сомневаюсь. Да в этом жиде вообще ничего человеческого нет!

– Эй ты, выбирай выражения! – ору я.

Уолтер замолкает и пялится на меня.

– Что? Но ты ведь не еврей, а? Послушай, прости. Я не хотел. Так, просто думал подколоть.

– Да, подколоть! – продолжаю орать я. – Вечно кто-то пытается подколоть, а мне это чертовски надоело! Если ты артист, то подкалываешь рабочих. Если рабочий – поляков. Если поляк – евреев. А если карлик… вот скажи мне, Уолтер, ты ненавидишь только евреев и рабочих или поляков тоже?

Уолтер краснеет и опускает глаза.

– Кто сказал, что я их ненавижу? Разве я хоть кого-то ненавижу? – Помедлив, он добавляет: – Уж если кого и ненавижу, то Августа. Потому что он помешанный, да еще и сукин сын.

– Не могу не согласиться, – хрипит Верблюд.

Я перевожу взгляд с одного на другого и вздыхаю:

– Да. Пожалуй, не можете.

В Гамильтоне температура зашкаливает за тридцать, беспощадно жарит солнце, а у нас пропадает лимонад.

Продавец прохладительных напитков, оставивший свой огромный смесительный бак без присмотра всего на пару минут, врывается к Дядюшке Элу в убеждении, что это разнорабочие.

Дядюшка Эл тотчас же призывает их к себе. Они выбираются из-за конюшни и зверинца, сонные, с соломой в волосах. Я наблюдаю за ними издали, но даже мне очевидно, что они ни в чем не виноваты.

Однако Дядюшка Эл так не считает. Он мечется туда-сюда и орет, словно Чингисхан во время смотра войск. Визжит им прямо в лицо, подсчитывает убытки – сколько мы потеряли на приготовлении украденного лимонада, сколько потеряем на продажах – и, наконец, грозит, что, если подобное еще раз повторится, будет вычитать из получки, причем у всех без разбору. Влепив нескольким рабочим по подзатыльнику, он прогоняет всех прочь. Потирая затылки и подозрительно поглядывая друг на друга, они вновь уползают туда, где отдыхали.

За десять минут до открытия ворот продавцы лимонада замешивают новую порцию, используя воду из лошадиных корыт. Попавший туда овес, сено и прочий мусор они отфильтровывают через позаимствованную у клоуна пару панталон, а когда добавляют «поплавки» – восковые ломтики лимона, призванные намекнуть, что это месиво – вода от той воды, в которой когда-то падали фрукты, – к воротам уже устремляются толпы лохов. Не знаю, насколько чистые были панталоны, но замечаю, что сами цирковые лимонадом брезгуют.

В Дейтоне лимонад пропадает снова. И вновь прямо перед прибытием лохов замешивается новая порция на воде из лошадиных корыт.

На сей раз Дядюшка Эл, призвав всех обычных подозреваемых, уже не грозится урезать им получку, ведь и так никто из них за последние пару месяцев не получил ни цента – нет, он заставляет их снять с шей замшевые мешочки со сбережениями и отсчитать по два четвертака, чем вызывает всеобщий ропот.

Поскольку лимонадный вор попал разнорабочим по больному месту, они готовят ответный удар. Когда мы прибываем в Коламбус, несколько человек прячутся за смесительным баком и ждут.

Незадолго до представления Август зовет меня в костюмерный шатер Марлены взглянуть на объявление о продаже белой лошади. Марлене нужна еще одна лошадка, ведь двенадцать смотрятся куда лучше, чем десять, а в цирке главное – чтобы номер хорошо смотрелся. Кроме того, Марлене кажется, что Вооза угнетает, когда его оставляют одного в зверинце, в то время как остальные лошадки участвуют в номере. Так говорит Август, но я полагаю, что после вспышки на кухне вновь вхожу в милость. А может, он просто считает, что если друга надо держать рядом с собой, то врага – еще ближе.

Я сижу на складном стуле с «Биллбордом» на коленях и с бутылкой сарсапарели в руке. Марлена у зеркала поправляет наряд, и я стараюсь на нее не смотреть. Когда же наши глаза в зеркале все-таки встречаются, у меня перехватывает дыхание, она краснеет, и оба мы отводим взгляды.

Август рассеянно застегивает жилет и дружелюбно болтает, и тут в шатер врывается Дядюшка Эл.

Марлена в ярости поворачивается:

– Эй, а вам не кажется, что прежде чем вломиться в костюмерную к даме, следует хотя бы постучать?

Дядюшка Эл не обращает на нее внимания. Он подходит прямо к Августу и тычет ему пальцем в грудь.

– Это твоя чертова слониха! – орет он.

Август глядит на приставленный к его груди палец и, помедлив, брезгливо снимает его, словно насекомое. Отведя руку Дядюшки Эла в сторону, он достает из кармана носовой платок и вытирает обрызганное слюной лицо.

– Что, простите? – в завершение спрашивает он.

– Это твоя чертова слониха-воровка! – визжит Дядюшка Эл, вновь обрызгивая Августа слюной. – Она вытаскивает кол, к которому привязана, берет его с собой, выпивает этот чертов лимонад, а потом возвращается и втыкает кол обратно!

Марлена зажимает рот ладошкой, но не вовремя.

Дядюшка Эл буквально набрасывается на нее:

– Ах, тебе смешно? Ах, тебе смешно?

Она смертельно бледнеет.

Я встаю со стула и делаю шаг вперед:

– Вам следовало бы иметь в виду, что есть определенные…

Дядюшка Эл поворачивается, хватает меня за грудки и толкает с такой силой, что я падаю на сундук.

Он же продолжает орать на Августа:

– Эта блядская слониха стоила мне целого состояния! Из-за нее мне нечем платить рабочим и приходится вести всякие темные дела, из-за нее я все время получаю по шее от этих чертовых железнодорожников. И все ради чего? Чтобы она даром ела мой хлеб, да еще и воровала у меня этот блядский лимонад!

– Эл! – резко обрывает его Август. – Выбирай выражения. Все-таки здесь дама.

Дядюшка Эл поворачивает голову и, оглядев Марлену без доли раскаяния, продолжает:

– Вуди подсчитает убытки. Я их вычту из твоей получки.

– Вы же уже взяли эти деньги с рабочих, – тихо говорит Марлена. – Неужели вернете?

Дядюшка Эл бросает на нее такой взгляд, что я не выдерживаю и встаю между ними. Он переводит взгляд на меня, скрежеща зубами от злости. И тут же разворачивается и уходит.

– Ну и свинья, – говорит Марлена. – А ведь я могла быть раздета.

Август стоит абсолютно неподвижно. И вдруг берет в руки цилиндр и крюк.

Марлена наблюдает за ним в зеркало.

– Ты куда? – быстро спрашивает она. – Август, что ты делаешь?

Он направляется к двери.

Марлена хватает его за руку:

– Агги! Куда ты?

– Почему это я один должен платить за лимонад? Вот еще! – отталкивает ее он.

– Август, не смей! – она вновь хватает его за локоть и всем своим весом виснет на нем, не давая уйти. – Август, постой! Побойся Бога. Она же не знала! В следующий раз будем ее крепче привязывать.

Август высвобождается, и Марлена падает на пол. Взглянув на нее с отвращением, он натягивает цилиндр на голову и удаляется.

– Август! – кричит она. – Стой!

Но он, откинув полог, уходит прочь из шатра. Ошеломленная Марлена остается сидеть там же, где упала. Я перевожу взгляд то на нее, то на полог.

– Пойду догоню, – говорю я, направляясь к выходу.

– Нет! Погоди!

Я замираю.

– Без толку, – еле слышно добавляет она, – его не остановишь.

– Но я, черт возьми, могу попытаться. В прошлый раз не вмешался – и до сих пор себя корю.

– Ты не понимаешь! Будет только хуже! Якоб, пожалуйста! Ты не понимаешь!

Я поворачиваюсь к ней лицом:

– Да, я больше ничего не понимаю. Просто ни черта. Может, хоть вы меня просветите?

Она распахивает глаза. Рот становится похож на букву О. А потом прячет лицо в ладони и начинает рыдать.

Я в ужасе гляжу на нее, падаю на колени и обхватываю ее руками.

– Ох, Марлена, Марлена…

– Якоб, – шепчет она мне в рубашку и цепляется за меня так крепко, как если бы висела над бездной.