ГЛАВА VI
Религия и эротика
Всякий, кто является решительным и предубежденным приверженцем иудео-христианского представления о том, что нравственный идеал человечества состоит в «умерщвлении плоти», что высочайшее воздаяние после земной смерти заключается в вечном блаженстве непреходящего общения с ангелами, которые представляются бесполыми, — всякий, кто мыслит подобным образом, едва ли способен легко воспринять идею о том, что эротика и религия хоть как-то связаны между собой. И все же такая связь существует, причем связь несомненно глубокая. Протестантская церковь с ее унылым, туманно-серым нордическим умонастроением в своих внешних формах действительно сумела разделить чувственность и религию. Однако тот факт, что большинство исповедующих протестантизм более не осознают эротического подтекста своей религиозности, отнюдь не означает, что в их подсознании совершенно отсутствуют эротические флюиды или что эти флюиды, пусть и не замечаемые невооруженным глазом, являются тем самым менее действенными. Но всякий, кто познакомился с католическими обычаями в католических странах, понимает, что многие, если не большинство, из этих обычаев основаны на присущем человеку естественном и потому здравом смысле, а стало быть, в значительной мере имеют эротические корни. Это, конечно же, не осознается большинством католиков, однако открывается взору опытного наблюдателя гораздо легче, чем в случае с протестантизмом. Можно без преувеличения утверждать, что религиозная потребность и исполнение религиозного желания в значительной мере являются замещением сексуальности, в некоторых случаях — вполне сознательным. Католическая церковь считается с этим фактом, что в немалой мере служит объяснением ее беспримерного успеха. Чего стоит одна только тайная исповедь!
Уже в различных сказаниях о начале мира мы встречаемся с эротическими представлениями. По мнению Гесиода («Теогония», 116 ел.), земля не сотворена единым Богом, но после возникновения Хаоса — бесконечного, пустого, зияющего пространства — на свет появились широкогрудая земля и Эрос, «сладкоистомный — у всех он богов и людей земнородных //Душу в груди покоряет и всех рассужденья лишает» [перевод В. В. Вересаева]. И Любовь тот божественный природный закон становления, что отделяет мужское от женского, — устремляется, сочетая браком, соединить их вновь, чтобы благодаря этому браку на свет появлялись все новые поколения.
Греки называли небо Ураном (Ouranos), понимая под этим именем оплодотворяющую силу неба, которая пронизывает землю теплом и влагой; благодаря ей земля выводит на свет все живое. В «Данаидах» Эсхила (frag. 44, Nauck; ар. Ath., xiii, 600b) мы читаем: «Священное Небо стремится обнять Землю, которую охватывает любовь и желание соединиться с Небом; низвергающийся с Неба дождь оплодотворяет Землю, которая приносит пищу стадам и плоды Деметры смертным».
Плодом любовных объятий Урана и Геи стали Титаны, имя которых получило эротическое истолкование и которые олицетворяют разнообразные небесные, земные и морские явления. Затем на свет рождаются Киклопы (не путать с киклопами, упоминаемыми у Гомера), олицетворяющие мощь природы, и Гекатонхейры — сторукие гиганты. Киклопы и Гекатонхейры становятся со временем чересчур могучими для своего отца, и здесь греческое воображение изобретает воистину грандиозный миф. Отец ввергает чудовищ обратно в лоно Земли. Но она призывает своих сыновей Титанов и требует отомстить отцу за поруганную материнскую честь. Так пылкая любовь превращается во взывающую к отмщению ненависть. Однако сыновья не отваживаются поднять руку на отца, и только коварный Крон заявляет о своей решимости. Мать передает ему огромный, остро отточенный серп. Крон прячется в засаде и, когда Уран опускается на Гею для ночных объятий, выскакивает из укрытия, чтобы отсечь его могучий детородный орган и отбросить его прочь. Из сочащихся капель крови Земля порождает Эриний, Гигантов и мелийских нимф, духов возмездия, насилия и кровавых деяний. Отсеченный член падает в море, и из его белой пены рождается прелестная богиня любви — Афродита.
Хотя такие религиозные реформаторы, как Ксенофан (см. Секст Эмпирик, Adv. mathem., i, 289; ix, 193; Климент Александрийский, «Строматы», v, 601) и Пифагор, не уставали указывать на то, что греческим представлениям о мире богов присущи сильные черты антропоморфизма, эти выступления, как представляется, не имели большого успеха. Народ уже свыкся с грубым чувственным пониманием своих богов и представлял их такими, какими их описывали поэты и изображали художники.
Сущность греческих богов состояла не в моральной, но эстетической идее, доведенной до своего логического конца; присущее им блаженство было не чем иным, как возможностью, не омрачаемой ни болезнями, ни старостью, ни смертью, сполна наслаждаться утонченной чувственностью, красотой, прелестью и весельем. Слова Шиллера «Только красота была тогда священна» являются в действительности ключом к пониманию греческой мифологии и в то же время всей греческой жизни.
Следует твердо придерживаться этого взгляда на сущность божественного, чтобы беспристрастно созерцать бесчисленные эротические приключения греческих богов; не следует, далее, забывать о том, что греческая земля была разделена на множество небольших областей, каждая из которых имела свои местные предания. Разумеется, исходя из задач нашей книги, мы не будем даже пытаться упомянуть все эти предания; мы соберем воедино важнейшие эротические мотивы греческой мифологии, не стремясь при этом к достижению полноты.
Начнем с Зевса, верховного бога света, отца богов и смертных. В основе сказаний о многочисленных браках и похождениях этого бога лежит представление об оплодотворяющей влаге неба, что с течением времени, конечно же, забылось. Кроме того, из вполне понятного тщеславия многие знатные семейства возводили свое происхождение к Зевсу. В конце концов от всего этого осталось только эротическое ядро, и таким образом Зевс предстает женихом и благодетелем просто неисчислимого множества смертных и бессмертных женщин и девушек, а это, в свою очередь, не только служит неисчерпаемым кладезем сюжетов для бесчисленных поэтов и художников, но и лежит в основе постоянно тлеющей ревности его жены и сестры Геры, тем более что именно Зевс, похитив прекрасного троянского царевича Ганимеда, утвердил любовь к юношам в заоблачных высях Олимпа. Мы уже говорили о ревности Геры, и если взглянуть на бесчисленные романы Зевса с точки зрения морали, т.е. как на прелюбодеяние, ее будет трудно за это упрекнуть. Однако всеми доступными ей средствами поэзия неустанно славила брак Зевса и Геры. В религиозных культах это бракосочетание торжественно праздновалось весной как «священный брак», благословенная свадьба двух небесных сил, которым земля обязана своим плодородием. Воспоминание о первой брачной ночи в благословенных пределах Океана, где, согласно Еврипиду («Ипполит», 743 ел.), течет амвросия и Земля посадила древо жизни, ветви которого отягощены золотыми яблоками Гесперид, мы находим в поразительном рассказе из «Илиады» (xiv, 152 ел.) о том, как Гера, украсив свое тело всеми прелестями юности и красоты, приблизилась к своему супругу. Афродита дала ей чудесный пояс — «очарование любви и страсти, покоряющее сердца всех бессмертных богов и всех смертных». Прекрасная лилейнорукая богиня предстает перед мужем, взирающим с вершины горы на схватку троян и ахейцев; ослепленный прелестями ее тела, Зевс забывает обо всем вокруг и, горя от любви, заключает жену в объятья.
В память о «священном браке» жители многих греческих областей справляли весенние праздники с цветами и венками; во время торжеств по улицам проносили изображение Геры, облаченной в свадебный наряд, для нее готовилось брачное ложе, украшенное цветами, или, коротко говоря, производились все приготовления, свойственные человеческой свадьбе, ибо этот небесный брак рассматривался обычно как образец и начало брака вообще.
Но даже это божественное бракосочетание не обходилось без волнения и бури, что, с космологической точки зрения, является лишь логическим следствием значения обоих божеств как сил природы. Поскольку именно в Греции такие атмосферные явления, как дождь, шторм и буря, вспыхивают с особенной яростью и внезапностью, то представление о супружеской ссоре между двумя небесными силами здесь, можно сказать, напрашивается само собой. С присущими им наивностью и наглядностью, греческие поэты очеловечили и эти явления. Так, уже у Гомера, в конце первой песни «Илиады» (i, 565 ел.), мы находим сцену грозной ссоры, которой Зевс кладет конец словами:
«...Ты же безмолвно сиди и глаголам моим повинуйся!
Или тебе не помогут ни все божества на Олимпе,
Если, восстав, наложу на тебя необорные руки».
Рек; устрашилась его волоокая Гера богиня
И безмолвно сидела, свое победившая сердце.
[перевод Н. И. Гнедича]
Из других сцен супружеских раздоров Зевса и Геры, описываемых Гомером («Илиада», xv, 18 ел.), упомянем ту, в которой Зевс подвешивает жену в небе, так что она свободно парит в мировом пространстве с двумя тяжелыми наковальнями на ногах. Космологическое объяснение этой удивительной сцены дал уже Проб (Eel., 6, 31), в наковальнях видевший землю и море, а во всей картине — изображение веровного бога, который поддерживает воздух и все сущее в равновесии.
Так как Гера остается верна своему мужу, она ждет того же и от всех состоящих в браке людей и становится богиней — покровительницей брака.
Как огонь сходит на землю с неба, так и Гефест — бог огня — мыслится сыном Зевса и Геры. Его хромота, в которой люди, как им казалось, узнавали «колеблющееся, мерцающее пламя», объясняется у Гомера тем, что, когда однажды Гефест встал в одной из ссор на сторону матери, Зевс схватил его за ноги и сбросил с Олимпа. Поэтому ноги Гефеста так и остались слабыми; чтобы было на кого опереться, он сотворил двух золотых дев («Илиада», xviii, 410), «подобных живым юным девам», которые были, однако, одушевлены. На его шее вздуваются жилы, а грудь его — обнаженная грудь кузнеца — покрыта густыми волосами.
В Лемносском сказании его женой является Афродита, но по другому сказанию она замужем за Аресом, а потому легко возникло предание, которое обстоятельно и с пикантными подробностями декламирует перед феаками сказитель Демодок («Одиссея, viii, 266); это предание во все новых обработках является сюжетом, чрезвычайно популярным в литературе и искусстве античности и нового времени. Всевидящий бог солнца Гелиос открывает Гефесту, что в отсутствие своего закоптелого супруга Афродита предается радостям любви со статным красавцем Аресом. Разгневанный Гефест спешит в свою кузницу и выковывает сеть со столь тонкими нитями, что их не способны разглядеть ни бессмертное, ни смертное око. Эту сеть он тайком раскладывает на супружеском ложе, а затем притворно расстается с женой. Любовники попадают в расставленные для них силки. Блаженствуя на вершине любви, они внезапно чувствуют себя оплетенными хитроумными оковами, так что не могут даже пошевельнуться (Овидий, «Искусство любви», 583). В этом прискорбном положении их застает Гефест, который спешно призывает в свидетели этой низкой измены всех небесных богов и требует от отца возвратить ему свадебные подарки, которые были отданы за «его бесстыжую дочь».
Эта не лишенная юмора и пикантности история часто разрабатывалась в древней и новой литературе и послужила сюжетом для многих художников. Овидий был совершенно прав, когда говорил, что на целом Олимпе нет рассказа более известного, чем этот (Овидий, Amores, 9, 40: notior in caelo fabula nulla fuif). Сам Овидий с явным удовольствием описал это неприятное приключение Афродиты и Ареса в своем «Искусстве любви» (Н, 561 ел.), не преминув внести в этот эпизод некоторые комические черты: так, Афродита вместе с любовником потешается над руками и ногами своего мужа кузнеца и подражает его хромающей походке.
Уже говорилось, что культ богини-девы Афины Паллады также был не лишен эротической подоплеки. Первоначально весьма глубокое предание о том, что Афина родилась из головы Зевса, которую Гефест рассек топором, приобрело некоторые черты комизма. Это предание, которое с благоговейной серьезностью излагается такими древними поэтами, как Гесиод («Теогония», 886 ел.) и Пиндар (Olympia, vii, 34 ел.; см. также «Гомеровские гимны», 28), и встречается на бесчисленных образцах вазописи, послужило в позднейшую эпоху поводом для смеха и веселья. Так, Лукиан в восьмом «Диалоге богов» остроумно пародирует этот миф следующим образом:
«ГЕФЕСТ: Что мне прикажешь делать, Зевс? Я пришел по твоему приказанию, захватив с собою топор, хорошо наточенный, — если понадобится, он камень разрубит одним ударом.
ЗЕВС: Прекрасно, Гефест: ударь меня по голове и разруби ее пополам.
ГЕФЕСТ: Ты, кажется, хочешь убедиться, в своем ли я уме? Прикажи мне сделать что-нибудь другое, если тебе нужно.
ЗЕВС: Мне нужно именно это — чтобы ты разрубил мне череп. Если ты не послушаешься, тебе придется, уже не в первый раз, почувствовать мой гнев. Нужно бить изо всех сил, немедля! У меня невыносимые родовые муки в мозгу.
ГЕФЕСТ: Смотри, Зевс, не вышло бы несчастия: мой топор остер — без крови дело не обойдется, — и он не будет такой хорошей повивальной бабкой, как Илифия. ЗЕВС: Ударяй смело, Гефест, я знаю, что мне нужно.
ГЕФЕСТ: Что ж, ударю, не моя воля; что мне делать, когда ты приказываешь? Что это такое? Дева в полном вооружении! Тяжелая штука сидела у тебя в голове, Зевс, не удивительно, что ты был в дурном расположении духа: носить под черепом такую большую дочь, да еще в полном вооружении, это не шутка! Что же, у тебя военный лагерь вместо головы? А она уже скачет и пляшет военный танец, потрясает щитом, поднимает копье и вся сияет божественным вдохновением. Но главное, она настоящая красавица и в несколько мгновений сделалась уже взрослой. Только глаза у нее какие-то серовато-голубые, — но это хорошо идет к шлему. Зевс, в награду за мою помощь при родах, позволь мне на ней жениться.
ЗЕВС: Это невозможно, Гефест: она пожелает вечно оставаться девой. А что касается меня, то я ничего против этого не имею.
ГЕФЕСТ: Только это мне и нужно; я сам позабочусь об остальном и постараюсь с ней справиться.
ЗЕВС: Если тебе это кажется легким, делай как знаешь, только уверяю тебя, что ты желаешь неисполнимого».
[перевод С. Сребрного]
Рассказывают, что Зевс оказался прав: у Аполлодора (ш, 188) мы читаем: «Афина пришла к Гефесту, желая изготовить себе оружие. Гефест, отвергнутый Афродитой, проникся страстью к Афине и стал ее преследовать, та же стала убегать от него. Когда Гефест с большим трудом (ведь он был хромым) догнал ее, то попытался с ней сойтись. Афина, будучи целомудренной девой, не допустила его до себя, и тот пролил семя на ногу богини. С отвращением Афина шерстью вытерла это семя и бросила на землю. После того как она убежала, из этого брошенного в землю семени родился Эрихтоний. Афина тайно от всех богов воспитала его, желая сделать бессмертным» [перевод В. Г. Боруховича].
С рождением Феба Аполлона — бога солнца и света — связан рассказ о яростной ревности Геры, которая гонит Лето (Латону), носящую дитя Зевса, по всей земле, пока той не удается найти скромного убежища на Делосе, в те времена — носимом по морю маленьком острове. Бог света, спаситель мира рождается в самой скромной обстановке, когда за матерью его по пятам гонится ненависть. Невольно напрашиваются параллели с рождением Христа. Но огромное различие между двумя воззрениями — иудео-христианским и античным — сразу же бросается в глаза. У Луки говорится: «Она родила сына-первенца, спеленала его и положила в ясли для скота, потому что в гостинице места им не нашлось» [перевод В. Н. Кузнецовой]; эта картина очень трогательна, проста и глубока, она подвигла искусство на создание множества удивительных творений. Но греческая поэзия справляет настоящую оргию красоты, описывая рождение своего бога света («Гомеровские гимны», iii, 89 сл.; Феогнид, 5 сл.):
Феб-господин! В тот час, как над озером, круглым, как чаша,
Пальмы трепещущий ствол в муках руками обвив,
Сына родила Латона, прекраснее всех из бессмертных,
С края до края тогда Делоса берег святой
Благоуханьем объялся. Земля засмеялась сырая,
Возликовала морей седоголовая хлябь.
[перевод В. В. Вересаева]
Так явился на свет греческий спаситель, чтобы бороться с силами тьмы, которые мыслились в виде страшных драконов, и чтобы затем исполнить свою особую миссию — благословить людей светом, солнцем и радостью жизни. Когда неотесанный гигант Титий заключил его мать Лето в свои похотливые объятья (Гомер, «Одиссея», xi, 576), Аполлон уложил чудовище меткими стрелами и сослал его на вечные муки в подземный мир, чтобы тот служил символом беззаконного вожделения.
Бог света и радости, он избирает своим прелестным любимцем и товарищем по играм Гиакинта. Но все, что прекрасно, цветет лишь мгновенье; несчастный случай или, по другой версии, ревность бога ветра Зефира, влюбившегося в прекрасного юношу, направляет пущенный диск в голову Гиакинта, и он погибает во цвете нежной юношеской красоты; из его крови земля производит на свет цветок, названный его именем, — исполненный глубокого смысла, рано вошедший в народную песню символ мимолетного периода юношеского цветения и сладостной весны, цветы которой скоро увядают под палящим кругом солнца (его символизирует диск) и под огненной летней звездой Пса. В память о прекрасном любимце Аполлона, умершем так рано, в июле справлялся праздник Гиакинтии (см. с. 81).
К числу самых очаровательных мифологических сказаний об Аполлоне относятся те, что повествуют о его пастушеской жизни. Уже Гомер («Илиада», xxi, 448; ii, 766) знает о том, что он пас быков Лаомедонта в лесистых теснинах горного хребта Иды и исполнял такую же службу для своего друга Адмета в Фессалии (Еврипид, «Алкестида», 569 ел.). Гоня стада перед собой, Аполлон играл и пел столь восхитительно, что дикие звери покидали свои логова в горах, чтобы его послушать; как говорится в прекрасной песни хора у Еврипида, пятнистая олениха — любимое животное Аполлона — плясала под его музыку. Но он всегда остается богом сияющей красоты и неотразимой привлекательности, наслаждается ли он в одиночестве звуками пастушеской свирели, охотится ли с нимфами или нежно играет с прекрасными мальчиками. Самой известной из возлюбленных Аполлона является прекрасная, но чопорная Дафна; она отказывается пожертвовать своей девственностью и, дабы ускользнуть от преследующего ее бога, превращается, попросив об этом богов, в лавр, который с тех пор посвящен Аполлону. Отдельные местные сказания перечисляют внушительное число любимцев и любимиц Феба; исполненные негодования, которое нередко доводит их едва ли не до фальсификации, отличающиеся полным непониманием, Отцы Церкви (Климент Александрийский, Protr., p. 27, Potter; Арнобий, iv, 26; Юлий Фирмик, De erroribus, 16) вносят их имена в свои списки, сводя местные предания со всей Греции в единый однообразный рассказ, тем самым стремясь показать, что Аполлону действительно следует приписать бесчисленные любовные связи. Данный вопрос, который касается любовных похождений также и других богов, должен быть решен здесь раз и навсегда.
Менее известна, но просветлена золотом истинной поэзии Пиндара (Olympia, vi, 36) любовь Аполлона к Эвадне, приемной дочери аркадского царя Эпита. Когда она не могла долее скрывать свою беременность, ее отец отправляется в Дельфы, чтобы вопросить оракула. Тем временем дочь царя, по древнему обычаю отправившуюся за водой, одолевают родовые муки; в лесу она тайно рождает ребенка — мальчика, которого она вынуждена оставить здесь же. Но к нему приползают две змеи и кормят его медом. Отец возвращается из Дельф с ответом, что новорожденный — сын Аполлона и ему определено судьбой стать родоначальником бессмертного рода провидцев. Царь ищет младенца повсюду, но никто не знает, где он. Наконец Эвадна приносит сына из леса, где он лежал, укрытый фиалками, и называет его Иамом, или «сыном фиалок» (от ion фиалка).
Сказание далее гласит, что Аполлон силой добился любви Кирены, дочери фессалийского царя Гипсея. Пиндар удивительным образом преобразил на свой лад и это предание; его возвышенному пониманию божественного противоречил рассказ о том, что Аполлон добился любви Кирены с помощью силы, и потому поэт описывает, как в сердце бога борются страсть и душевное благородство, и переносит этот конфликт в его беседу с Хироном, мудрым кентавром и воспитателем героев. Как говорит Хайнеманн, Аполлон и Хирон, юношеский порыв и дух мудрости, суть две души в груди одного бога. Этим объясняется и задорный, даже насмешливый тон кентавра: он дает совет, зная, что бог уже все решил (Pythia, ix, 18 сл.):
Это он [Гипсей] вскормил Кирену, чьи локти сильны,
И не любила она ни возвратный бег челнока по станку,
Ни радость пиров средь верных друзей,
Нет: меч и дрот
Медный обрушивала она на лесных зверей,
Мирный покой добывая для отчих стад,
И мало взыскивал с ее век перед зарей
Сладкий наложник — сон.
В безоружном одноборстве с тяжелым львом
Застиг ее
Дальний стреловержец с широким колчаном, Аполлон; И так он выкликнул Хирона из покоев его: «Выйдя из святых пещер, сын Филиры,
Подивись на женскую мощь и дух,
Как юная бьется, не дрогнув лбом,
Сердцем осиливая усталь, В душе не обуреваемая страхом!
Кто родил ее? Отсевком какого сева
Она держит убежища тенистых гор? Силу она вкушает безмерную!
Праведно ли поднять на нее громкую мою руку,
Праведно ли с ее ложа сорвать медовый цветок?»
И ярый кентавр,
Усмехнувшись из-под добрых бровей,
Отозвался таким ему советом: «Умному Зову
Тайные вверены ключи
Святых ласк.
И богам и людям
Стыдно у всех на виду
Мять первины сладкого ложа,
Оттого-то тебя, кто не властен лгать,
Медвяный пыл
Понуждает к притворному слову.
Откуда ее род,
Спрашиваешь ты, владыка?
Спрашиваешь ты, кто знаешь
Предел всех путей и цель всех вещей,
И сколько вешних листков брызжет из-под земли,
И сколько песчинок клубят моря и реки меж вихрей и волн,
И все, чему быть, и откуда быть?
Но уж если тягаться мне с мудрым,
То слово мое — вот:
Ты пришел сюда быть ей мужем,
Ты умчишь ее за море в избранный Зевсов сад,
Ты поставишь ее владычицею города,
Где надравнинный холм принял люд с островов,
И державная Ливия, край широких лугов,
По-доброму примет в золотом дому твою славную нимфу...»
[перевод М. Л. Гаспарова]
Еще более часты в греческой литературе рассказы о любви Аполлона к мальчикам. Рудольф Бейер в своей работе (Fabulae Graecae quatenus quave aetate puerorum amore commutatae sunt: Diss. Inaug., Weida, 1910), посвященной гомосексуальным сюжетам у греков, насчитывает у Аполлона не менее девятнадцати любимцев, причем в своем списке он опускает Илея, один раз упомянутого Гесиодом (фрагм. 137, Kinkel). О Гиакинте мы уже говорили; здесь можно было бы добавить, что изобразительное искусство также с особым пристрастием ухватилось за сюжет любви к Гиакишу Аполлона и Зефира, о чем свидетельствует несколько дошедших до нас рисунков на вазах. Большой популярностью любовь Аполлона и Гиакинта пользовалась также среди поэтов, особенно в Александрийский период.
Для всякого, кто хоть в самой скромной мере проник в сущность греческого гомосексуализма, нетрудно понять, что Аполлон, любитель мужественной юности, почитался также и как ее идеал и покровитель. Поэтому в греческом гимнасии его изображение всегда находилось рядом с изображениями Гермеса и Геракла.
Пластическое искусство изображало Аполлона в образе яркого, прекрасного юноши, повторяя этот мотив в бесчисленных вариациях, которых дошло до нас такое количество, что нет нужды говорить о них здесь. Однако я бы хотел вкратце рассмотреть одно из самых прелестных его изображений, так как, на мой взгляд, оно до сих пор не получило верного толкования.
Мы читаем у Плиния (Nat. hist., xxxiv. 70) в списке бронзовых работ Праксителя: «Он также создал отрока Аполлона, который затаился с дротиком в руке, подстерегая ползущую по ветке ящерицу; его называют Сауроктон (убивающий ящерицу)». Сохранилось несколько статуй, изображающих обнаженного, изящного, по-девичьи стройного юношу, который, опираясь левой рукой о ствол дерева, занес десницу над бегущей по дереву ящерицей; лучшими из копий являются Ватиканская и Луврская. Далее, известно, что ящерица как существо, любимое солнцем, была по душе и Аполлону, и что с этим изящным маленьким созданием был связан особый вид прорицания (Павсаний, vi, 2, 4; Цицерон, «О дивинации», i, 20, 39, Galeotae). Так почему же бог желает ее убить? Непредвзятое рассмотрение объясняет данный сюжет тем, что Аполлон бог солнца и света — своими теплыми лучами, которые символизирует дротик, выманивает ящерицу из норы, чтобы насладиться ее проворными и грациозными движениями.
Но я думаю, что у данного сюжета есть и эротический подтекст. Греческое слово, обозначающее ящерицу, может обозначать также и мужской половой орган, особенно половой орган мальчика или юноши. Мы располагаем эпиграммой Марциала, которая гласит: «Коварный мальчик, пощади ползущую к тебе ящерку; она жаждет умереть в твоих руках». Это наводит на мысль о том, что изображения поражающего ящерицу Аполлона символизируют бога, который является другом мальчиков и не желает погубить маленькое существо, но скорее выманивает его поиграть с собой, пока ящерица не умрет от желания и любви под его ласковым пальцем.
Мы уже говорили о том, что культ Артемиды был не лишен эротической подоплеки. Греки представляли себе эту богиню в образе высокой девы, отличавшейся строгой красотой и отменной статью; из окружающих ее нимф она всегда самая высокая и прекрасная. В большинстве случаев ее представляли себе охотящейся или находящейся в стремительном движении, легко одетой, с высоко подобранным платьем, иногда — верхом или в колеснице, запряженной оленями. Во многих областях Греции девушки, выходя замуж, посвящали ей свой девичий хитон или пояс, из-за чего ее прозывали «распускающей пояс»; именно ей замужние женщины посвящали после родов свою одежду и пояс. Поскольку сама Артемида — это богиня строгой воздержности, постольку все целомудренные юноши и девушки являются ее особыми любимцами, что, в частности, иллюстрируется рассказом о прекрасном Ипполите, излагавшимся выше; мы также упоминали ранее Артемиду Ортию и бичевание мальчиков на ее алтаре.
Широко известно сказание о прекрасном охотнике Актеоне, который имел сомнительное счастье подглядеть купающуюся среди своих нимф Артемиду, был затем превращен разгневанной богиней в оленя и разорван на части собственными собаками. Менее известно, что по той же причине она превратила в женщину Спирета (Антонин Либерал, 17).
Культ знаменитой Артемиды Эфесской пронизан азиатскими представлениями. Здесь она мыслится не девой, но кормилицей и всепитающей матерью, о чем свидетельствует множество грудей на ее культовом изображении; среди многочисленных ее жрецов было немало храмовых рабов (hierodouli) и евнухов. Согласно азиатскому преданию, служение Артемиде Эфесской было введено амазонками, которлх греки представляли себе воинственными женщинами чужеземного племени, сражавшимися с самыми знаменитыми героями античности; так, Пентесилея, царица амазонок, обитавших у Фермодонта (северное побережье Малой Азии), пришла на помощь троянцам и, совершив бранные подвиги, была повержена Ахиллом. Победоносный поход в землю амазонок совершил Геракл.
Уже Гомер называл амазонок «мужеравными», но только в более позднее время легенда превратила их государство в совершенную гинекократию (gynaikokratia — правление женщин). Их превосходство над мужчинами основывалось на разгроме последних в военном походе, обусловленном, по мнению одних, климатическими, по мнению других, — астрономическими обстоятельствами. Родившихся мальчиков калечили или ослепляли, или — в лучшем случае — совершенно не заботились об их телесном развитии. Только девочек посредством гимнастических упражнений готовили к охоте или войне. Каллимах описывает воинственные танцы амазонок.
Исходя из их имени (альфа привативум + μαζός, грудь), в позднейшую эпоху заключали, что девушкам-амазонкам вырезали или выжигали одну или обе груди, чтобы им не приходилось испытывать неудобств при натягивании лука или метании копья. Данная этимология представляется неправдоподобной, однако удовлетворительного объяснения этого имени мы не знаем до сих пор. Они одевались на мужской манер в короткий хитон, который часто оставлял обнаженной правую грудь. Именно в таком виде предпочитало изображать их пластическое искусство, однако — из эстетических соображений — увечье одной из грудей здесь не заметно. Они сражались тяжелым оружием героев, но особенно любили лук и стрелы и устрашающие одно— или двулезвейные топоры; будучи блестящими наездницами, при случае они сражались и с боевых колесниц. Если в амазонках следует видеть тип, обозначаемый латинским словом virago (муже-женщина), то в наших источниках мы не найдем ничего, что предполагало бы гомосексуальную направленность полового влечения. И все же следует заметить, что они считались нерасположенными к любви и что позднейшие поэты предпочитали говорить об их целомудрии. (Об амазонках см. «Илиада», ш, 189; Стефан Византийский, s.v., Αμαζόνες; Каллимах, «Гимн к Артемиде», 237 ел.; Ptol., Astr. Jud., i, 2, p. 18.) Амазонки являются излюбленным сюжетом пластического искусства древних, лишенным, однако, ярко выраженного сексуального подтекста.
Наконец, как богиня женской плодовитости Артемида почиталась в Персии и других частях Азии, где она носила имя Анаитида, посредством храмовой проституции многочисленных гиеродулов.
Образ бога войны Ареса, как известно любому читателю, в частности, из «Илиады», оставляет мало места для нежных эмоций любви и чувственности; однако история о его беззаконной связи с Афродитой (с. 127) показывает, что эротические сказания оплетали своими нитями и Ареса. Этот сюжет не чужд и изобразительному искусству; так называемый Арес Людовизи в Риме — это бог, отложивший оружие в сторону и удобно расположившийся отдохнуть, в то время как Эрос забавляется с его боевым снаряжением. Однако особенно популярны были групповые изображения Ареса и Афродиты, многие из которых дошли до нас в мраморе, на геммах и помпейских рисунках. Последние отличаются особенно ярко выраженным чувственным характером: как правило, Арес сладострастно ласкает грудь любимой и стягивает одежду, скрывающую ее прелести.
Если на этих картинах Афродита — не более чем женщина, дарящая любовью и просящая о любви, то в данном случае мы имеем дело с последней ступенью ее первоначальных, гораздо более широких функций. Прежде всего Афродита олицетворяет любовь неба к матери-земле и радость созерцания растущего космоса, затем — созидательный инстинкт жизни как таковой, особенно в зачатии, инстинкт, который естественной религией переносится с человека и животных также и на богов. Культ Афродиты — первоначально восточного характера — сочетает в причудливой смеси Прекрасное и Уродливое, Возвышенное и Низменное, Нравственное и (с нашей точки зрения) Безнравственное.
Культ Афродиты предположительно попал в Грецию через посредничество финикийцев, происходивших из великой семитской семьи народностей, распространившейся от Малой Азии до Вавилона и Аравии; поэтому два главных эмпория финикийской торговли — острова Кифсра и Кипр — рассматривались как древнейшие центры ее культа и даже как место ее рождения.
О рождении богини от брошенного в море детородного члена Урана мы уже говорили выше (с. 124). В гомеровском гимне к Афродите («Гомеровские гимны», 6; Гесиод, «Теогония», 194 ел.) мы читаем:
В удел ей достались твердыни
В море лежащего Кипра. Туда по волнам многозвучным
В пене воздушной пригнало ее дуновенье Зефира
Влажною силой своей. И Оры в златых диадемах,
Радостно встретив богиню, нетленной одели одеждой:
Голову вечную ей увенчали сработанным тонко,
Чудно прекрасным венцом золотым.
После того, как на гело ее украшенья надели,
К вечным богам повели...
Эрос сопутствовал деве, и следовал Гимер прекрасный.
С самого было начала дано ей в удел и владенье
Между земными людьми и богами бессмертными вот что:
Девичий шепот любовный, улыбки, и смех, и обманы,
Сладкая нега любви и пьянящая радость объятий.
[перевод В. В. Вересаева]
Греческие поэзия и пластическое искусство никогда не уставали во все новых вариациях изображать миф о рождении Афродиты и ее принятии в сонм богов, украшая его всеми оттенками чувственной радости. Более того, все художественное творчество греков есть не что иное, как один-единственный гимн всемогуществу Афродиты и Эроса; попытка собрать воедино относящиеся сюда отрывки пусть даже с приблизительной полнотой вылилась бы в написание весьма внушительного тома.
Начиная с Платона («Пир», 180d), философская мысль различала Афродиту Уранию, или богиню чистой и супружеской любви, и Афродиту Пандемос, богиню свободной любви и ее продажных радостей. Данное разделение едва ли стало достоянием народного сознания; по крайней мере из Лукиана (Dialogi meretr., 7, 1; ср. Ath., xiii, 572d ел.) явствует, что гетеры приносили жертвы как Урании, так и Пандемос.
Власть Афродиты простирается на весь мир. Она является небесной Афродитой в узком смысле слова, т.е. богиней атмосферы и всех небесных явлений. Но она владычествует также и на море, волны которого она усмиряет во время бури, ниспосылая счастливое плавание и радостное возвращение.
Эти две стороны ее божественной природы мы не будем рассматривать подробней, отсылая читателя к справочникам по мифологии. Однако мы, несомненно, обязаны сказать об Афродите, дарующей радости любви богам и людям. Любовь и красота для греков неразделимы; и поэтому Афродита является богиней весны, цветов и цветения, особенно мирта и роз, которые пышно распускаются благодаря ей и которыми она увенчивается и украшается. Ранней весной в ней самой пробуждается любовь; вся в цветах, идет она по лесам навстречу любимому; где бы она ни появилась, дикие горные звери ластятся к ней и отдаются, по слову гомеровского гимна (iv, '69 ел.), сладостному влечению. Большинство праздников в честь Афродиты, справлявшихся ночью, устраивалось весной в цветущих садах и беседках, с танцами, музыкой и раскрепощенными, радостями любви — «сладким даром златовенчанной Афродиты».
Особенно пышными были подобные праздники любви на Кипре удивительнейшем острове, источающем благоухание цветов, которые цветут на нем в величайшем изобилии: миртов, роз, анемонов, гранатов, обязанных своим ростом Афродите.
Праздник был посвящен ее рождению из моря; на побережье Пафоса, где она впервые ступила на благословенный остров, для встречи Афродиты собирался народ, чтобы в праздничном ликовании проводить богиню в ее священные сады. Женщины и девушки омывали статую богини в священном море, наряжали ее, а затем, готовясь к грядущим оргиям любви, сами омывались в реке под сенью миртовых зарослей. (Об этом празднике в Пафосе на Кипре см. Ath., ш, 84с; Страбон, xiv, 683; Овидий, «Метаморфозы», х, 270 и «Фасты», iv, 133; Эсхин, «Десятое письмо»).
Такие праздники Венеры справлялись по всей благосклонной к чувственности Греции. Особенно пышным был праздник в Книде на побережье Малой Азии, где Афродита имела прославленное святилище, так описываемое Лукианом (Amores, 12): «Тотчас от самого святилища нам навстречу повеяли дуновения Афродиты: ведь внутренний двор не был устлан гладкими каменными плитами, уложенными на бесплодную почву, но, как и должно быть в храме Афродиты, был весь возделан и плодоносил. Все вокруг осеняли плодовые деревья, образовавшие свод простертыми высоко в воздухе густыми кронами. Сверх всего, пышно разросся там, у своей повелительницы, обильно усыпанный плодами мирт, принесший щедрый урожай; и все остальные деревья цвели здесь во всей красоте, какая дана каждому в удел. Дряхлость старческого возраста не иссушила их, и даже в самую пору зрелости они расцветали молодыми побегами. Вперемежку с ними стояли те деревья, которые плодов не приносят, но которым красота заменяет плод: кипарисы и платаны, до неба высотою, и с ними лавр Дафна, перебежчица в стан Афродиты, прежде убегавшая от радостей этой богини. Жадный любовник-плющ подкрадывался к каждому дереву и обнимал его. Густые виноградные лозы были увешаны частыми плодами: ведь приятнее Афродита, соединенная с Дионисом, и сладостны оба в смеси; а если они разлучены, то меньше доставляют наслаждения. Под самыми тенистыми кущами деревьев стояли веселые ложа для тех, кто желал там устроить пир. Люди образованные редко приходили туда, но простой народ из города, собираясь там, справлял праздники и подлинно занимался делом Афродиты» [перевод С. Ошерова].
Однако горькая истина, которую «Песнь о Нибелунгах» выражает в одном из прекраснейших своих стихов «wie Hebe mit leide ze jungest lonen kann», не пощадила и Афродиту. За краткими весенними радостями приходит иссушающий жар лета, опаляющий все цветы и растения и лишающий поля их убора. Греческая фантазия изобрела несколько символизирующих этот переход преданий, которые незначительно отличаются друг от друга в зависимости от места действия, однако в сущности имеют один и тот же смысл. Одаренный всеми прелестями прекрасный юноша любим Афродитой, но его безвременная смерть становится причиной невыразимой скорби разлученной с ним богини. Таков бесконечно трогательный образ Адониса (с. 83).
Афродита более всего известна как богиня женской красоты и любви. Поэзия и пластическое искусство с наслаждением одаряют богиню все новыми прелестями. Она — златовенчанная, сладкосмеющаяся; украшенная восхитительной диадемой, она носит обольстительный пояс, в котором заключены все очарования любви: преданность, влечение и ошеломляющая страсть. Об этом знаменитом поясе знает уже Гомер; пояс этот, добавляет поэт, сведет с ума даже мудреца. Особенно прекрасны ее большие, влажно-мерцающие глаза, ее изящные шея и грудь, ее сладкие уста, сравниваемые поэтами с розовым бутоном; в общем, все мыслимые прелести объединены греками в богине любви. Эти прелести оттеняются и усиливаются роскошными одеждами и ослепительными нарядами; и поэты в упоении любовно описывают все это великолепие.
Даже та часть тела богини, название которой в хорошем обществе нашего времени является непроизносимым, наделена поразительным очарованием факт, который благодаря отсутствию у греков дурацкого ханжества отнюдь не кажется удивительным. Только в Греции могла явиться мысль строить храмы и устанавливать статуи богини, чтобы воздать хвалу этой почти неназываемой части тела; от одного края своей страны до другого греки поклонялись своей «Афродите Каллипиге», богине «с прекрасными ягодицами».
Каждый посетитель знаменитого Национального музея в Неаполе, входящий в комнатку под названием «Венери» в восточном крыле первого этажа, увидит в центре комнаты изысканно обнаженную статую Венеры на вращающемся пьедестале. Она кокетливо приподняла край платья и бросает взор через плечо на свои прелести, которые она как бы ласкает взглядом, исполненным одновременно нежности и гордости. Это положение символизирует кульминационный пункт утонченной эротики, которая, однако, не вызывает ни раздражения, ни возмущения. Все дело здесь в той удивительной пластике, с которой запечатлены эти столь прекрасные, с эстетической точки зрения, формы тела, и в наивной, можно даже сказать, невинной радости, с которой богиня созерцает свои прелести.
Творение самой пылкой, обнаженной чувственности, совершенно не производя неприятного впечатления, воздействует как совершенная красота, ибо с непревзойденной пластической формой оно соединяет наивную радость обладания такой красотой.
Эстетическое наслаждение, очарованность каллипигией не оставили столь глубокого следа в сознании ни одного другого народа и не нашли такого отражения в любом другом искусстве и литературе. У Афинея (xii, 544с) мы читаем о двух прекрасных дочерях некоего крестьянина, избранных двумя братьями в невесты из-за красоты своих ягодиц и с тех пор прозванными у сограждан Kallipygoi. Как говорит в своих ямбах Керкид из Мегалополя, две Kallipygoi имелись также и в Сиракузах; получив благодаря замужеству значительные средства, они возвели храм Афродиты и назвали богиню Kallipygos, о чем свидетельствуют также ямбы Архелая.
Богиня красоты является в то же время и богиней любви. Она — владычица душ, она подчиняет себе все стихии, она способна сочетать враждебные друг другу начала. Но она не только делает любовь стоящей того, чтобы к ней стремиться, и вводит ее среди богов и людей: она сама благословляет своими милостями многих смертных и бессмертных. Она одаряет своих любимцев всем мыслимым счастьем, наделяет их красотой и молодостью, властью и богатством, радостью и очарованием. Так, известный уже Гомеру («Илиада», xi, 20) как первый царь Кипра Кинир в юности, согласно Пиндару (Pythia, ii, 15), был любимцем Аполлона. Он также был первым жрецом Афродиты на Кипре и цивилизовал остров, научив людей стричь овец и готовить шерсть, извлекать из недр земли металлы и производить из них искусные изделия. Ослепительно прекрасный, он сочетает в себе роскошную изнеженность восточного князя любви с мужественностью могучего правителя и культурного героя.
Восточное влияние дает о себе знать и во внешности другого любимца Афродиты — Париса, достаточно хорошо известного из сказания о Троянской войне. Парис — тоже обворожительно прекрасный юноша, наделенный всяческими прелестями, блестяще играющий на музыкальных инструментах, изящный танцор. Но он не бранелюбив и изнежен — вполне восточный тип мужчины, так что, по выражению Вергилия («Энеида», iv, 215), в его свиту входят «полумужи», или евнухи.
Афродита наделила его страшной властью над женщинами, так что ему не составило труда, гостя у царя Менелая в Спарте, пленить его жену Елену, которая последовала за прекрасным чужеземцем в Трою и тем самым вызвала несчастья многослезной Троянской войны. Пообещав троянскому царевичу прекраснейшую из жен, Афродита сумела одержать победу на суде Париса (с. 107); в то же время достойным внимания является тот прискорбный и символический факт, что женщине совершенно все равно, будет ли она причиной горя и несчастий, — лишь бы достичь целей своего мелочного тщеславия. Поэты и художники античности с особым пристрастием любили изображать, как под действием и с помощью Афродиты Парис овладел сердцем Елены. Возможно, ни одному из поэтов древности не удалось обрисовать демоническую, лишающую разума сторону характера Париса в более ярких красках, чем великому учителю любви Овидию («Героиды», 15, 16), самому изящному из римских поэтов.
Любовь Афродиты к Анхизу, с большими поэтическими красотами и чувственным жаром описываемая в гомеровском гимне к Афродите, также принадлежит к троянскому кругу сказаний. Плодом этого любовного союза является 'Эней, который в течение всей своей жизни, исполненной счастья и несчастья, пользуется постоянным покровительством Афродиты, пока после падения родного города, долгих странствий и приключений он не становится родоначальником семейства Юлиев на земле Италии.
Когда Афродита овладевает человеческим сердцем и зажигает в нем любовь, тогда у человека нет ни свободы выбора, ни сил сопротивляться, а богиня превращается в демона, покоряющего женщин, так что они, сознавая пагубность своих действий, не могут ей противостоять и отдаются сладкой, опьяняющей страсти. Так, уже в «Илиаде» Елена предстает жертвой Афродиты; так же и Медея, безумно любя Ясона, забыв о долге перед родителями, братьями и сестрами, родиной и отеческим кровом, следует за милым чужеземцем в Грецию; отвергнутая им, она становится жутким демоном ненависти и мести, принося в жертву двух любимых сыновей. Демонические чары Афродиты обречены были испытать на себе три критянки: Ариадна, Пасифая и Федра, судьба которых с неумолимой жестокостью показывает, сколь далеко может зайти неистовая любовь и до какого отчаяния может она довести: Ариадна — это прототип покинутой любовницы, Пасифая — жертва противоестественного вожделения, Федра типичный образец превращения отвергнутой любви в губительную ненависть. Эти и множество других женщин были обречены на то, чтобы узнать от Афродиты любовь и страсть, сходную с той, что позднее описывает Еврипид в обширном отрывке из неизвестной трагедии, где помимо прочего он говорит, что любовь — это смерть и необоримая сила, яростное безумие и пламенное желание, горечь и пытка, величайшая сила природы, но также и мать всего прекрасного. Даже и после смерти те, что охвачены такой демонической любовью, не находят успокоения, ибо, согласно Вергилию («Энеида», vi, 444 ел.), несчастные любовники беспокойно скитаются по одиноким тропам в миртовой роще в отведенной для них части подземного мира.
Такая сила присуща характеру Афродиты не только по природе, но проистекает также из чар любви, изобретательницей которой считали эту богиню греки. Как говорит Пиндар (Pythia, iv, 214 ел.), Афродита принесла Ясону вертишейку,
Чтобы мудрый Эсонов сын
Научился молитвенным заклятьям,
Чтобы отнялась у Медеи дочерняя любовь,
Чтобы под бичом Эова
По желанной Элладе охватил ее жар.
[перевод М. Л. Гаспарова]
У Феокрита (И, 17 ел.) покинутая девушка также использует заклинания, чтобы приворожить неверного возлюбленного. Вертишейка называлась по-гречески iunx (iMx torquilld), и беспрестанная игра красок на ее мерцающей шейке символизировала беспокойство и волнения любовной страсти. Для придания заклинанию действенности птица была «распростерта на колесе о четырех спицах», т.е. крыльями и лапками прикреплялась к колесу о четырех спицах, после чего колесу придавалось стремительное вращение.
Афродита, разумеется, не только пробуждает любовное чувство, но и ведет к его осуществлению. Греки отнюдь не стыдились «сладостных даров Афродиты», как выражались их поэты, и поэтому вполне понятно, что чувственные радости любви нашли свое выражение в их воззрениях на природу богини и в ее культе. Как только мы осознаем, что сексуальная распущенность есть установленная божеством обязанность, такое установление, как религиозная проституция обычай, на первый взгляд, трудно объяснимый, — становится понятным. Здесь о нем достаточно только упомянуть, так как подробнее он будет рассмотрен в главе, посвященной продажной любви в Греции. То же относится к Афродите как к богине гетер; о том же, что она могла выступать в роли покровительницы брака, мы говорили выше (с. 135). В согласии с часто упоминавшимся естественным представлением о половой сфере вполне логично, что Афродита Гетера (богиня — покровительница гетер) со временем превратилась в Афродиту Порнею (буквально, Афродиту Проститутку), а это попросту означает, что под ее покровительством находились все разновидности полового наслаждения или, как сказали бы мы, все мыслимые формы разврата. Этот факт может быть осознан на примере Спарты, где для Афродиты было изобретено известное число прозвищ, которые, на наш взгляд, следует признать в высшей степени неприличными. Так, мы слышим об Афродите Перибасо, или «прогуливающейся по улице», и об Афродите Трималитис, или «пронзенной насквозь». (Об именах Афродиты см. Клим. Алекс., Protrept., p. 33P; и Гесихий, s.v.)
С течением времени доступ в Грецию получил и культ так называемой Сирийской Афродиты, так что в эпоху эллинизма она почиталась в нескольких греческих областях (Тацит, «Анналы», ш, 63; СЮ, № 3137, 3156, 3157; Диодор Сицилийский, v, 77; Павсаний, iv, 31, 2; vii, 26, 7). Это та же богиня, которая, согласно Тациту, почиталась в Смирне под именем Афродиты Стратоникиды, названной так, чтобы почтить память Стратоники, жены сирийского царя Антиоха Сотера (280-261 гг. до н.э.). Лукиан написал чрезвычайно интересный очерк, затрагивающий историю цивилизации, где показано, что в культе этой богини заметную роль играли почитание фаллоса и евнухи, однако этот очерк слишком пространен, чтобы приводить его здесь.
Как в почитании Сирийской богини выдающееся значение имел фаллос, так и в культе Афродиты в целом важную роль играло все, что напоминало бы о половой жизни и наводило на мысль о чувственности или щедрой плодовитости. В первую очередь это, конечно же, сами половые органы, изображения или имитации которых использовались в служении Афродите самыми различными способами; многими предпринималась попытка связать гомеровский эпитет Афродиты philommeides (любящая смех) с ее'любовью к medea (половые органы). Согласно Клименту Александрийскому, в Пафосе при посвящении в таинства Афродиты инициируемым вручали соль и фаллос. Эпитет Венеры «Фисика» (под этим именем она особо почиталась в Помпеях) самым простым образом может быть объяснен из слова physis, «половые органы».
Афродите были посвящены мирт и яблоко; любовники дарили или бросали яблоки возлюбленным в знак своей привязанности, как говорит в одной из эпиграмм Платон:
Я тебе яблоко бросил. Подняв его, если готова
Ты полюбить меня, в дар девственность мне принеси.
Если же нет, то все же возьми себе яблоко это,
Только подумай над ним, как наша юность кратка.
[перевод Л. Блуменау]
Катулл (Ιχν, 19) набрасывает очаровательную картинку, изображая девушку, которой возлюбленный послал яблоко. Полуобрадованная, полунапуганная, она прячет яблоко на груди; когда внезапно заходит мать, она вскакивает, позабыв о яблоке, которое скатывается на пол и выдает ее, и прелестный багрянец стыда окрашивает щеки девушки, смущенной тем, что ее тайна раскрыта. Таким образом, символическое эротическое значение яблоко имеет не только в библейском сказании об искушении Евы. У греков оно восходит к преданию об АконТии (Овидий, «Тероиды», 20, 21), который был безответно влюблен в Кидиппу. Чтобы завоевать ее, он написал на яблоке «Клянусь Афродитой, я выйду за Аконтия» и подбросил его Кидиппе в храме Артемиды. Та прочла эти слова вслух, но затем отбросила яблоко прочь. Позднее она захворала, и, узнав от оракула, что причиной болезни является гнев оскорбленной богини, она покорилась желаниям Аконтия. Можно также упомянуть прекрасную, но чопорную Аталанту (Аполлодор, ш, 106; Овидий, «Метаморфозы», х, 560 ел.), которая соглашалась выйти замуж лишь за того, кто опередит ее в беге. Любивший ее Миланион рассыпал на бегу золотые яблоки, и так как Аталанта, подбирая их, напрасно теряла время, ей пришлось покориться влюбленному. Миланион получил эти яблоки в дар от Афродиты.
Из-за ее любвеобильности Афродите были посвящены такие представители животного мира, как козел, баран, заяц, голубь и воробей. Поэтому баран часто появляется на монетах Кипра; Афродита Эпитрагия, восседающая на козле, была известна не только в Афинах. Афродиту верхом на козле можно было видеть и в Элиде — то была статуя знаменитого Скопаса (Павсаний, vi, 25, 2). При многих храмах богини, особенно на Кипре и Сицилии, содержались большие стаи голубей — восточный обычай, отголосок которого мы видим и сегодня на площади Святого Марка в Венеции, куда культ голубя пришел из Константинополя. Обыкновение молодых супружеских пар кормить голубей Святого Марка является последним, пусть и весьма поблекшим, побегом некогда столь процветавшего культа Иштар, о чем еще и сегодня свидетельствуют данные языка, ибо заимствованное слово peristera, которым греки называли голубя, означает «птица Иштар». У Апулея (Metam., vi, 6) в величавую колесницу Венеры впряжены четыре голубки, богиню сопровождают воробьи и другие птицы. Сафо (фрагм. 1, 10) описывает колесницу богини, которую влекут воробьи, ибо благодаря своей чувственной любвеобильной природе воробей принадлежит к свите Афродиты.
Эротические воззрения повлияли также на образ любезника Гермеса. Так, об итифаллическом Гермесе мы уже имели повод говорить выше (с. 90 ел.); его изображения нередко находят вместе с изображениями Афродиты, несколько примеров чему приводит Павсаний (ii, 19, 6; vi, 26, 5; viii, 31, 6; ср. Плутарх, Pracepta conjugalia, ad init). Богу стад и пастухов присуща некая изначальная наивность, в его постоянном общении с нимфами лесов и гор нередко приобретающая черты вульгарности. Еще будучи младенцем, в колыбели, он повел себя неучтиво в знаменитом споре со своим братом Аполлоном, который так замечательно описан в гомеровском гимне к Гермесу (iv, 295 ел.; ср. Дион Хризостом, vi, 104):
В руки попав Дальновержца, в уме своем принял решенье
Аргоубийца могучий и выпустил знаменье воздух,
Наглого вестника брюха, глашатая с запахом гнусным.
[перевод В. В. Вересаева]
Мы уже говорили о значении Гермесовых столбов, а также о Гермесе как об управителе и покровителе гимнасиев и палестр и той мужественной молодежи, что в них собиралась. В этом качестве он вдохновлял художников на все новые творения; они изображали его зрелым, могучим юношей, край его хламиды был обыкновенно отогнут, так что прелесть юношеских форм открывалась зрителю самым очаровательным образом. Однако излюбленным сюжетом пластического искусства являются также любовные игры Гермеса с нимфами; возможно, знаменитая группа на Вилле Фарнезе в Риме — прекраснейший и самый характерный ансамбль этого рода: Гермес с нежностью во взоре склоняется над почти полностью обнаженной нимфой, одной рукой лаская ее грудь, а другой совлекая скудные одежды с ее лона.
Вечно влюблена богиня Эос (Аврора) — богиня зари, которую Гомер называет розовоперстой из-за нередко наблюдаемого на юге явления, когда солнце, перед тем как взойти, веером расстилает на небе розовый образ своих лучей, напоминающий распростертые пальцы.
Согласно Аполлодору (i, 27), причиной вечной влюбленности Эос была Афродита, узнавшая о том, Что та вступила в связь с Аресом. Она любит все, что прекрасно, особенно мужественных юношей, и похищает все, что воспламенило ей сердце, символизируя тем самым, что краткое росистое утро побуждает без промедления срывать свои наслаждения. Так она похищает Клита, Ориона, Тифона (Тиртей, фрагм. 122, 5; «Гомеровские гимны», v, 218 ел.; Гораций, «Оды», ii, 16, 30). Последний из них был так прекрасен, что его красота вошла в пословицу, и он-то был, по-видимому, ей милее всех; для него она выпросила у Зевса бессмертие и вечную жизнь. Но, увы, царственная Эос позабыла попросить о наделении юноши вечной молодостью; и когда в ее чертоге у отдаленнейших потоков Океана к Тифону пришли седина и дряхлость, богине он наскучил. Легенда, тон которой едва ли не современен, является символом вечно обновляющегося юного дня и утра, которые — свежие и прекрасные поначалу — как бы засыхают и старятся под прибавляющимся жаром. Этот символ повторяется и в образе солнца; Мемнон («Одиссея», xi, 522), согласно Гомеру, — прекраснейший из всех, кто бился под Троей, — погибает от руки Ахилла, любимого друга которого — Антилоха — он убил. Посему и ныне столпы Мемнона, установленные близ египетских Фив в память о герое, издают протяжный печальный стон, когда его нежная мать Аврора восходит на небо и первыми лучами позлащает изображение сына.
Едва ли нужно особо подчеркивать, что Селена (Луна), «сияющее око ночи», также была влюбчивой натурой. Некогда она покоилась в объятьях Зевса, которому родила прекрасную Пандию. В Аркадии ее любовником считали Пана, который, согласно Вергилию («Георгики», ш, 391), завоевал ее любовь, подарив богине стадо белых ягнят. Но самой знаменитой является ее любовь к Эндимиону, прекрасному юноше, которому она неожиданно явилась, когда он спал в лесистых холмах Латмоса, после чего каждую ночь одаряла его милостями своей любви. Некоторые видят в этом символ смертного сна, сквозь мрак которого все же способен пробиться лучик любви. Ликимний Хиосский (фрагм. 3, у Афинея, xiii, 564с) действительно писал, что Гипнос — бог сна — был без ума от любви к Эндимиону: «Он так сильно любил глаза своего Эндимиона, что даже во сне не позволял им закрываться, но, погружая юношу в сон, оставлял их открытыми, чтобы вечно наслаждаться их созерцанием».
О происхождении Ориона, яркого созвездия, в котором древние видели либо гиганта, шагающего по небу с угрожающе поднятой дубиной или блестящим оружием в руках, либо могучего охотника, рассказывают следующее удивительное предание. Зевс, Посидон и Гермес, странствуя по земле, пришли однажды в Фивы к престарелому Гириэю, который, несмотря на бедность, принял их очень радушно. В благодарность боги разрешили старику просить об исполнении его мольбы; он сказал им, что с давних пор вдовствует, но, не желая жениться вторично, хочет иметь сына. Боги решили исполнить его просьбу. И вот принесена шкура убитого ранее быка-, в которую боги испускают свое семя. Затем шкуру погребают под землей, и спустя девять месяцев из нее выходит мальчик, который впоследствии становится могучим Орионом. Это предание, которое, несомненно, возникло из ложной этимологии, должно бьшо свидетельствовать о том, что такой могучий гигант, как Орион, нуждался не в одном, а в трех отцах, и что он, как почти все гиганты, происходит из земли.
Когда Орион вырос, его сильная чувственность нашла себе выход кощунственным образом. Опьянев, он насилует дочь (или жену) своего гостя и друга Энопиона, царя Хиоса (Парфений, 20; Пиндар, фрагм. 72). За это отец лишает его зрения, но Орион ощупью бредет на восток, где лучи солнца вновь зажигают свет его зрения. Позднее его охватывает вожделение к Афродите, и он пытается учинить над нею насилие; после этого богиня насылает скорпиона, который убивает гиганта своим ядовитым жалом (Арат, «Явления», 636 ел.; Никандр, Ther., 13 ел.; Гораций, «Оды», Ш, 4, 70). По другому рассказу, излагаемому Пиндаром (фрагм. 74), похоть в Орионе пробудила Плейона с дочерьми; пять лет он преследовал их, пока Зевс не поместил их всех среди звезд: гонимых беглянок он превратил в созвездие Плеяд, гиганта — в созвездие Ориона, его гончую — в звезду пса Сириус.
Если красота представлялась грекам высшей ценностью, которой они неустанно поклонялись, то вполне понятно, что среди пестрого сонма их богов были и такие, что мыслились подателями и распределителями красоты. Подробно рассматривать очаровательные легенды, изобретенные чувственной радостью и воображением эллинов, значило бы раздуть книгу вне всякой меры. В нашей краткой подборке, призванной соответствовать определенной цели, мы можем лишь слегка коснуться того, о чем сказать совершенно необходимо. Поэтому ограничимся беглым упоминанием Ор, которые символизировали времена года, обусловливая своевременный рост цветов, растений и плодов. Поэты и художники изображали их в образе очаровательных дев, украшенных золотом, драгоценными камнями, цветами и плодами, облаченных в легкие, прозрачные одежды. Самой изящной из трех (по обычному счету) Ор была богиня весны, звавшаяся у греков Хлоридой, а у римлян — Флорой. В нее были влюблены Борей, могучий бог северного ветра, и Зефир, нежный западный ветер; она отдала свою благосклонность Зефиру, которому остается неизбывно верна в своей трогательной любви. Прекрасная картина в Помпеях, к несчастью, частично разрушенная, изображает по-юношески прекрасного, увенчанного миртом Зефира, который держит в левой руке цветущую ветвь и в сопровождении двух Эротов приближается к спящей возлюбленной, в то время как третий Эрот стягивает одежду с верхней части ее тела (другое объяснение данной картины читатель найдет в книге W. Helbig, Wandgemalde Campaniens, S. 194, № 974). С течением времени Ор стали отождествлять скорее с часами суток, а времена года изображались в виде мужских фигур.
Возможно, еще более очаровательны, чем Оры, были Хариты, или, как называли их римляне, Грации. Обычно считалось, что Харит, как и Ор, — три и что они персонифицируют все чарующее, веселое, изящное, чувственно-прекрасное. Для эллинской культуры чрезвычайно много значит тот факт, что подобное прославление обнаженной чувственности относится не к позднейшему периоду упадка, как его принято называть, но что задолго до него древнейшие поэты, творившие во мгле предыстории, — например, мифический гимнопевец Памф (Павсаний, ix, 35, 4) — воспевали Харит и их чувственное очарование. Эти богини всегда там, где речь идет о проявлении самых веселых радостей жизни, где игра и танец, где беспечальный пир, где звучат песни и ударяют по струнам. По Феогниду (Феогнид, 15; пословица у Зенобия, i, 36; ср. Сенека, De benef., i, 3), вместе с Музами они пропели на свадьбе Кадма и Гармонии: «Вечно прекрасное мило, а что не прекрасно — не мило» — слова, которые столь верно отражают сущность Харит и являются квинтэссенцией греческой жизненной мудрости вообще. Они и сами прелестны, всегда смеются и танцуют, поют и скачут. Они купаются в ручьях и реках и увенчивают себя весенними цветами, особенно розами. Древнейшие художники изображают их одетыми, но с течением времени их одежды становятся все более прозрачными, пока наконец они не предстают совершенно обнаженными, заключая друг друга в объятия, так что выражение «нагой, как Грации» становится пословицей.
С Грациями часто ассоциируются Музы — богини искусства в самом широком смысле слова. Число Муз обычно равняется девяти, и особого упоминания заслуживает Эрато — Муза эротической поэзии.
Поэты и художники запечатлели Гебу как олицетворение цветущей юности; вместе с Орами, Харитами и нимфами она входит в свиту Афродиты. Из Гомера мы знаем («Илиада», v, 905; «Гимн к Аполлону», 17, «Илиада», iv, 2; Геба в свите Венеры: Гораций, «Оды», i, 30, 7; «Гимн к Аполлону», 195), что она помогает купающемуся Аресу, что, пока Аполлон играет, она вместе с Музами пляшет перед богами и подносит чаши на их пирах. Когда Геракл, после жизни, исполненной бесконечных трудов и страданий, принимается в сонм богов, в жены он получает Гебу. Между тем ее служба виночерпия подходит к концу, ибо Эрос взволновал сердце Зевса, и тот возносит на небо прекрасного троянского царевича Ганимеда, чтобы он в качестве пажа подносил ему наполненную вином чашу, а в качестве любимца делил с ним ложе. У нас будет случай говорить об Эросе и Ганимеде подробнее, когда мы перейдем к рассмотрению любви к юношам.
Наконец, среди спутников Афродиты следует упомянуть также Гермафродита, о котором мы говорили выше. Можно добавить, что, согласно Плинию (Hist, nat., xxxvi, 33), изобразительному искусству был известен также Гермерот.
Женская половая жизнь и особенно роды были, по представлениям древних, теснейшим образом связаны с луной, поэтому и все богини, так или иначе связанные с луной, а именно Гера, Артемида, Афродита и Афина, являются в то же время защитницами женщин на протяжении всей их половой жизни, но главным образом во время родов. Однако была также известна и особая богиня родов Илифия (Eileuthyia), бывшая якобы дочерью Геры; ее имя говорит о муках разрешения от бремени, и потому уже Гомер упоминает нескольких Илифий. Во многих уголках Греции ей были возведены святилища, самое известное из которых — святилище коленопреклоненной Илифий в Тегее. Греки верили в то, что, если роженица, стоит на коленях, роды протекают наиболее легко.
Великая матерь богов, родившая Зевса, Посидона и Аида и тем самым сотворившая все царство богов, — это Рея, к которой обычно прилагается эпитет «Кибела», намекающий на пещеры и пещерные святилища горных хребтов Фригии, где, как и на Крите, были главные центры ее почитания. В согласии с природой этого лесистого горного хребта, ее культу присуща некоторая дикость; ее спутники — это пантеры и львы, но в других отношениях она подобна Кипрской и Сирийской Афродите, с которой она нередко отождествлялась, особенно в Лидии. Ее жрецы и почитатели являются экзальтированными фанатиками, которые носятся по лесам и горам с дикими криками, под шумную музыку рожков и дудок, литавр и кастаньет, при свете пылающих факелов, и в своем безумном неистовстве они доходят до того, что наносят раны себе или друг другу — как дервиши и факиры нашего времени — и даже совершают самооскопление. Это религиозное бесчинство, так напоминающее оргии средневековых флагеллантов, процветало главным образом во фригийском городе Пессинунте на реке Сангарий. Здесь на высокой горе Диндиме, давшей богине прозвище Диндимена, находились священная скала Агдос и пещера, которую считали древнейшим святилищем Реи Кибелы Агдистис. Здесь также показывали могилу ее возлюбленного — Аттиса. Аттис, как Адонис и тому подобные персонажи греческой мифологии, — это символ сладостной красоты, но также и скорбной мимолетности и хрупкости жизни с ее непрерывным чередованием рождения и смерти, весны и зимы, радости и печали. Павсаний (vii, 17, 10; Арнобий, Adv. nat., v, 5; Катулл, Ixiii; Лукиан, «Разговоры богов», 12) излагает следующее сказание: «...говорят, что Зевс, заснув, уронил семя на землю и что с течением времени от этого семени родилось божество, имеющее двойные половые органы, мужские и женские. Имя этому божеству дали Агдистис. Испугавшись этой Агдистис, боги отрезали у нее мужские половые органы; из них выросло миндальное дерево, и когда на нем появились плоды, то, говорят, дочь реки Сангария сорвала этот плод и положила себе в платье на грудь, плод этот тотчас же исчез, а девушка стала беременной. Когда она родила и родившийся мальчик был выкинут, то коза стала о нем заботиться. Когда мальчик начал подрастать, он стал сверхчеловеческой красоты, и [богиня] Агдистис [Рея Кибела] влюбилась в него» [перевод С. П. Кондратьева].
Его дух переселился в смоковницу, а из капелек его крови выросли фиалки, нежно прильнувшие к смоковнице, — прелестное представление о том, что души мертвых возрождаются в цветах и деревьях. Печаль Агдистис нельзя передать словами; она не может жить без любимого и просит Зевса воссоединить их. Но все, что тот может для нее сделать, — это Пообещать, что тело прекрасного юноши никогда не будет обезображено отвратительным тлением, что локоны его не увянут, но что оживет только его мизинец. Так как богине, жаждущей любви, этого недостаточно, она переносит смоковницу в свою пещеру, чтобы, взирая на нее, вечно утолять свою скорбь.
В отношении бога Диониса, глубокомысленного и прославленного поэтами символа неисчерпаемого земного плодородия, мало что можно добавить к тому, что уже было сказано. Преллер говорит столь же хорошо, сколь и верно: «Нет ни одного другого культа, где пантеизм и гилозоизм, присущие целому естественной религии, представали бы столь многогранно и в таких живых и точных чертах. Но, с другой стороны, служение Дионису гораздо более красочно и вдохновенно, чем служение любому другому богу. Если только обозреть изобилие поэтических произведений и художественных творений, которые своим происхождением обязаны ему, то, исполнившись восхищения, мы откажемся от попытки вместить их все в краткий очерк. В поэзии дифирамб, комедия и трагедия с сатировской драмой выросли — полностью или в основном— из побуждений дионисийского служения. Равным образом сама живая музыка и современное ей представление идеальных рассказов в виде аллегорических танцев и хоров получили наиболее полное развитие в круге Диониса. Пусть каждый, кто желает составить представление о богатстве сюжетов, полученных изобразительным искусством из этого культа, пробежится по любому музею, по любому собранию слепков античных скульптур, вазописи или других художественных произведений. Всюду и везде, во все новых, неожиданных формах, в столь же изобильной полноте и многообразии оттенков и группировок ему будет встречаться Дионис и его вдохновенные спутники».
Одна из знаменитых дочерей Кадма Семела наслаждалась в Фивах любовью Зевса, но по наущению ревнивой Геры заявила, что желает видеть Зевса в его полном величии бога грома и молнии. Но человеческие существа не в силах вынести зрелища божественного величия, и, преждевременно разрешившись от бремени, легкомысленная женщина гибнет в пламени; Зевс зашивает плод в бедро, чтобы родить его во второй раз, когда он созреет (Лукиан, «Разговоры богов», 9; см. также Stephani, Comptes Rendus, 1861, pp. 12 cл.). Также и эта история, чье глубокое значение — бесконечные мучения и любовь, без которых не вырастишь винограда, послужила Лукиану материалом для шуток и насмешек; повитухой он делает Гермеса, «которому пришлось таскать воду для Зевса и заботиться обо всем остальном, что является обычным у рожениц».
Выросши в крепкого эфеба, красотой подобного лучам солнца, Дионисий высаживает виноградную лозу, напивается допьяна сам и опаивает новозданным напитком своих нянек, всех духов и богов лесов и полей и отправляется со своей свитой в шумные походы; он выглядит слабым, несколько женственным, и все же невозможно противиться его необоримой силе сладостного желания и блаженного опьянения.
Любовь Диониса к прекрасной Ариадне и ее вознесение к звездам столь часто расписывалось поэтами, что этот сюжет следует считать широко и хорошо известным. Как пишет Сенека («Эдип», 491), на бракосочетании Диониса и Ариа/щы из каменной скалы било превосходнейшее вино. Менее известно, что мистическая сторона дионисийского культа была особенно развита в Аргосе и что в Лерне в честь бога справлялись таинства, которые можно рассматривать, как подражание Элевсинским мистериям, имевшие, однако, в высшей степени непристойный характер. Согласно Геродоту (ii, 49), Меламп ввел в культ Диониса ставшее с тех пор привычным фаллическое шествие, а Гераклит (фрагм. 70) отмечал, что во время шествия распевались бесстыдные песни. Дионисийские таинства, справлявшиеся во Фракии в честь богини Котитто, которые уже упоминались выше в связи с Baptae Евполида (с. 97) были, по нашим понятиям, в высшей степени непристойными.
Огромное число местных преданий, которые с течением времени образовались вокруг Диониса, излагаются Ионном (IV век н.э.) в его исполинском эпосе Dionysiaka, богато расцвеченном и приправленном эротическими эпизодами. Как уже не однажды отмечалось, в почитании Диониса что вполне естественно — фаллос имел немалое значение, и повсюду в честь Диониса проводились фаллические шествия. В Мефимне на Лесбосе почитался Дионис Фаллен (Павсаний, х, 19, 3), а Афиней (х, 445) упоминает распущенные фаллофории на Родосе.
Бык, пантера, осел и козел являются животными вакхического культа. Двое последних, разумеется, отнесены к нему ввиду своего врожденного сладострастия.
Более нежные стихийные духи ручьев и потоков, цветов и деревьев, гор и лесов звались нимфами. Это — дружелюбные духи природы, веселое существование которых сводится к пению и пляскам, играм и веселью, охоте и странствиям, к тому, чтобы любить и быть любимыми. Их излюбленными друзьями являются Аполлон и Гермес, в чьих объятиях они любят срывать золотые дары Афродиты. Однако это не мешает им наслаждаться любовными ласками множества куда более грубых сатиров, от назойливости которых им нередко приходится спасаться при помощи ловкости и поспешного бегства. Они охотно одаряют своими любовными милостями также и людей, особенно прекрасных мальчиков и юношей, среди которых и Гилас, которого, когда он набирал воду, нимфы источника затащили под холодные струи потока.
Более низменные стихийные духи гор и леса — сатиры мыслились существами, которые обладают чертами животных — заостренными ушами, удлиняющимися кверху, и короткими хвостиками. Это лукавые и хитрые, иногда глуповатые пропойцы, которые в первую очередь страстно охочи до женской плоти. Древние писатели (например, Плутарх, De sanitate tuenda, 381) часто упоминают траву под названием satyrion, которой приписывалось возбуждающее действие. Таким образом первоначальной и самой своеобразной их чертой является ярко выраженная чувственность, что наглядно подтверждает сикиннида — танец, напоминающий козлиные прыжки, свойственные сатирам. Стремительная и в то же время закономерная эволюция греческого чувства красоты может быть прослежена на примере изображения сатиров в пластическом искусстве. Если в древнейшую эпоху они изображаются бородатыми, уродливыми и зачастую отталкивающими стариками, то со временем они становятся все более юными, милыми и красивыми, так что в классический период сатиры входят в число идеальных мужских художественных форм и объединяются в великолепные скульптурные ансамбли с нимфами и вакханками.
Древнейшим из сатиров часто называют Силена, и когда его образ приобрел множественность, древнейшие сатиры стали называться силенами. Следует, однако, различать силенов и сатиров, хотя и тем и другим присуща страсть к винопитию и неутомимое сладострастие. Старик Силен очень забавен; первоначально воспитатель Диониса, он становится самым восторженным почитателем этого бога — иными словами, он обычно пьян, так что едва может держаться на ногах, а посему всегда разъезжает на осле, рискуя при этом под него свалиться; иногда он передвигается в повозке, запряженной козлами, и сатирам приходится немало попотеть, чтобы поддержать его в вертикальном положении. Сущность силенов — первоначально духов текущей, оплодотворяющей воды — постепенно приобретает все более чувственную и низменную окраску, так что их животное — осел — стал олицетворением похотливости и мощной сексуальной силы силенов. Древние поэты имели в запасе немало забавных рассказов об этом животном. Так, Овидий повествует о приготовлениях к празднику Диониса, проводившемуся раз в два года в пору зимнего солнцестояния; в нем принимали участие все духи, составлявшие свиту бога, сатиры, нимфы, Пан, Приап, Силен и другие. Праздник протекает весело. Дионис разливает реки вина, которое подносят очаровательные полуобнаженные наяды. Вино и беспрепятственное созерцание женской плоти пробуждает во всех чудовищное вожделение, и все предвкушают наступление ночи, когда по окончании пирушки можно будет дать выход своим страстям. Приапу вскружила голову прекрасная, но неприступная Лотида, которая, однако, отказалась иметь дело с богом, отнюдь не отличающимся красотой. Пришла ночь, и почти беззащитная Лотида, побежденная вином и усталостью, уснула в мягкой траве под сенью клена. Осторожно, затаив дыхание, к ней подкрадывается Приап; он уже воображает, что желание его вот-вот осуществится, прекрасная Лотида недвижима , он уже приподнимает ее одежды, как вдруг... осел Силена «издает несвоевременный рев; Лотида в испуге просыпается, отталкивает докучливого Приапа и будит своими криками всех спящих, которые посреди всеобщего веселья устремляют взоры на незадачливого любовника». Разгневанный Приап убивает ни в чем не повинного ослика, и поэтому с тех пор ослы приносятся ему в жертву.
Приап, играющий столь незавидную роль, олицетворяет половое влечение в его самой животной форме.
Обычно Приапа считали сыном Диониса и нимфы (или Афродиты); он был духом — покровителем лугов, садов и виноградников, пчел, козьих и овечьих стад. Можно говорить и о том, что Приап является огрубленным воплощением Эроса, которого в древности почитали в беотийских Феспиях в образе, весьма напоминающем Приапа. Жертвоприношение осла, конечно же, не объясняется легендарным сказанием, приводимым Овидием; его истинным объяснением служит то обстоятельство, что осел рассматривался как существо, наделенное особой детородной силой; по той же причине ему был посвящен и гусь. Согласно Диодору (Диодор Сицилийский, iv, 6, 4), почти во всех таинствах, а не только дионисийских, Приап почитался «грубым смехом и шутками». Неизвестный древнейшей поэзии греков Приап внезапно появляется в одноименной комедии Ксенарха (CAP, II, 472), о которой ничего более не известно. Негодование Макробия и Августина (Макробий, «Сатурналии», vi, 5, 6; Августин, «О граде Божием», vi, 7) свидетельствует о том, что Приап выводился на сцену и в других комедиях. Позднее Приап играет большую роль в Александрийской литературе, особенно в «Палатинской Антологии» и у буколиков; под названием Carmina Priapea до нас дошел сборник латинских стихотворений, отчасти весьма эротического и зачастую непристойного характера.
Бесчисленны сохранившиеся изображения Приапа: даже на многих монетах, особенно из Лампсака на Геллеспонте, — и это характерно для античного понимания сексуального — он изображается с напряженным членом. В Риме культ Приапа был введен сравнительно поздно (Пруденций, Contra Symm., I, 102 ел.). В городах ему поклонялись в особых святилищах, а в сельской местности (Павсаний, ix, 31, 2) — повсюду, где разводились козы, овцы и пчелы; его почитали также моряки и рыбаки. Приапу приписывали не только содействие урожайности полей, но и их защиту от воров и птиц. Поэтому в полях и садах возвышалась грубо сработанная, выкрашенная в красный цвет деревянная фигура нагого Приапа с большим восставшим членом; в большинстве случаев в руке он держал серп; нередко к его голове прикреплялась связка тростника, которая шуршала на ветру и отпугивала птиц. Так как фаллос использовался также для защиты могил, Приап появляется и на орнаментах памятников этого рода.
Нет необходимости подробнее вдаваться в вопрос, был ли Приап изначально тождествен Дионису (Ath., i, 30). В поэзии Приап рассматривается как один из спутников Диониса, так что Мосх (ш, 27) даже говорит о нескольких Приапах. Далее, он ставился в тесную связь с Гермафродитом, с которым действительно имел немалое сходство: например, в изобразительном искусстве, где он приподымает платье, чтобы показать свои могучие эротические достоинства; его грудь зачастую имеет женские формы, так что во многих случаях неясно, изображен ли здесь Гермафродит или Приап; отметим также, что Приап часто изображается художниками вместе с Гермафродитом. (О Приапе и Гермафродите ср. W. Helbig, Wandgemalde Campaniens, № 1369; Gerhardt, Antike Bildwerke, ил. 306, 1.)
Поскольку считалось, что порождающее начало, воплощенное в Приапе, содержит истоки всего сущего, его также отождествляли с теми божествами, в которых люди древности видели богов жизни вообще. В ту эпоху думали, что половое влечение и жизненное начало — синонимы. Так, Приапа идентифицировали с солнечным богом Гелиосом (Евстафий, комм, к «Илиаде», 691, 45) или с Космосом (Корнут, 27); на одной из дакийских посвятительных надписей (CIL, III, 1139) Приап обозначен как вселенское божество Панфей, а изображение мужских детородных органов, воплощающих высшую эротическую силу, подписано ΣΩΤΗΡ ΚΟΣΜΟΥ, «Спаситель мира» (Е. Fuchs, Geschichte der erotischen Kunst, 1908, S. 133).
Грекам были известны и другие итифаллические божества. Так, в поздней орфической мистике одним из имен первопринципа творения было имя Фанес (с эпитетом Protogonos, «перворожденный»). Миф гласит, что Фанес родился из серебряного яйца, сотворенного в эфире Хроносом, и был существом двуполым. И вновь нам не остается ничего другого, как поражаться тому, что результаты современной науки были тысячелетия назад предвосхищены греческой мифологией. Другие сказания о Фанесе — некоторые из них весьма глубоки и запутанны — нами затрагиваться не будут; можно, однако, упомянуть, что Фанес отождествлялся также с Приапом и, реже, с Дионисом, прекрасным любимцем Афродиты, которого тоже иногда считали двуполым.
Кроме того, имя «Фанес» носит также один из двенадцати геликонских кентавров, перечисляемых Ионном; некоторые из них — а именно, Спрагей (похотливый), Кепей (садовник, как Приап) и Ортаон (стоячий) — позволяют догадываться об их итифаллических свойствах. С этим хорошо согласуется указание Павсания на то, что Приап искони имел культ на горе Геликон.
Одна из утраченных пьес Аристофана носила название Triphales («муж с тремя фаллосами»); вероятно, в ней подвергалась осмеянию половая жизнь Алкивиада (CAF, 1,.528 ел.). Одна из сатир Варрона была озаглавлена Triphallus; в ней речь шла о мужской силе. Согласно Геллию (Noct, Att., II, 19), так же называлась комедия Невия.
Один из входивших в свиту Афродиты итифаллических демонов звался Тихон; по Страбону (xiii, 588), особым почитанием он пользовался в Афинах, а согласно Диодору Сицилийскому (iv, 6; ср. Etym. Magn, 773, 1; Hesych., s.v. voхwv), под именем Приапа его почитали также в Египте.
Симпатичен образ бога Пана, дружелюбного горного демона, защитника стад и символа мирной природы; его родила Гермесу Киллена в лесистых горах Аркадии. Необычный с виду — с козлиными ногами, рожками и длинной бородой, в первую очередь он является богом козьих стад, пасущихся и скачущих повсюду на склонах греческих гор. Когда нимфы не предаются с ним любовным утехам (а Пан постоянно влюблен), они пляшут, поют и играют в его обществе. Необычные голоса и звуки, которые слышатся в безлюдных горах, эхо, раздающееся среди растущих до небес аркадских скал, произвели на свет замечательное предание о том, как Пан влюбился в нимфу Эхо, которая предпочла ему прелестного Нарцисса; она изводится от неизбывной тоски, .тело ее постепенно истаивает, и остается один лишь голос (предание об Эхо излагается по-разному; Мосх, 6; Лонг, ш, 23). Увидев свое отражение в ручье, Нарцисс безумно влюбился в собственную удивительную красоту и изнемог от безответной страсти глубокомысленный и бесконечно трогательный символ весеннего цветка, который, отражаясь в потоке, увядает после недолгого цветения Столь же глубокомысленные предания сплетаются греческой поэзией вокруг образа нимфы Сиринги (Овидий, «Метаморфозы», i, 690 ел.; Лонг, ii, 34, 37) — олицетворения пастушеской флейты, или вокруг Питии, олицетворяющей ель (Лукиан, «Разговоры богов», 22, 4), ветвями которой обыкновенно украшает голову Пан.
Самой важной — применительно к цели нашей книги — чертой характера Пана следует считать его неизменное сладострастие. Как говорит Лонг (ii, 39), от него нет покоя ни одной нимфе, но он не всегда удачлив в своих похождениях. Овидий («Фасты», ii, 303 ел.) рассказывает одну историю, которую сам поэт называет в высшей степени забавной. Однажды Пан увидал рядом с Омфалой молодого Геракла, который должен был по велению судьбы прислуживать царице в наказание за убийство своего друга Ифита, совершенное в состоянии безумия; служа Омфале, Геракл опустился до того, что сам стал подобен женщине, прядя шерсть и нося женскую одежду, как нередко изображают его поэты. Стоило Пану увидеть Омфалу, как он обезумел от любви. «Прочь, нимфы гор, — сказал он, мне нет дела до вас; одну прекрасную Омфалу люблю я ныне». Он не уставал смотреть на нее, на ее распущенные волосы, источавшие аромат тонких благовоний и ниспадавшие на обнаженные плечи; он восхищался ее обнаженными грудями, розовые бутоны которых были тронуты золотом. Геракл и Омфала устраивают обед в идиллическом гроте близ лепечущего ручья, который навевает сладкую дрему, где Омфала облачает героя в свой наряд; она подает ему пурпурную рубашку и изящный пояс, который слишком узок для Гераклова стана. Она растягивает тесную ему тунику; ни браслеты, ни узкие туфли на него не налезают. Сама она надевает одежду Геракла, облачается в львиную шкуру и гордо взирает на героя, распростертого у ее ног. После трапезы они восходят на общее ложе.
Около полуночи к ним подкрадывается Пан: он уже подобрался к ложу и осторожно 'ощупывает его рукой. Он прикасается к львиной шкуре и в ужасе отскакивает, словно путник, нечаянно наступивший на змею. Ощупывая постель с другой стороны, он чувствует нежность женского платья, забирается на ложе и укладывается рядом с мнимой Омфалой. Дрожащей рукой он приподымает легкие одежды; вдруг он чувствует волосы на бедрах Геракла, который, пока рука Пана ощупывает его тело дальше, пробуждается и с размаху сбрасывает дерзкого наглеца с ложа, так что тот едва может приподняться от боли, в то время как Геракл и Омфала добродушно хохочут над ним.
Краткий обзор эротических элементов в сказаниях о греческих богах никоим образом не является исчерпывающим. Мы не в состоянии рассмотреть данный предмет полностью, не раздув непомерно настоящую главу, а потому нам не остается ничего иного, как оставить многое в стороне и только вкратце упомянуть об остальном. До сих пор речь шла только о греческом мире богов; однако к мифологии принадлежат также легенды и сказания о героях, и без них в нашем изложении осталась бы весьма существенная лакуна. Все же мы вправе утешиться мыслью, что едва ли найдется такая греческая легенда, средоточие или, по крайней мере, фон которой не составляла бы эротика. Следовательно, мы должны ограничиться самым важным, иначе мы получим в итоге полный справочник по греческой мифологии. Кроме того, предполагается, что читатель знаком по меньшей мере с большей частью греческих мифов, и поэтому в дальнейшем мы вкратце укажем лишь на то, что отличается некоторыми особенностями или не слишком хорошо известно. Подчеркнем, наконец, что все легенды, имеющие гомосексуальный характер, будут рассмотрены позднее.
Среди фессалийских лапифов возросла прекрасная дева Кенея (Аполлодор, «Эпитома», i, 22), похвалявшаяся любовью Посидона; в награду за свою благосклонность она попросила бога превратить ее в мужчину, что и было исполнено. В этом сказании речь идет, возможно, о мерцающем в подсознании представлении о женщине с мужской душой, называвшейся у римлян virago.
Другой лапиф, царь этого народа, — Иксион — в дерзости своей возжелал Геру, возвышенную царицу неба, которая мнимо уступила его желаниям и поместила рядом с ним свой созданный из облака образ; плодом этого диковинного соития стали кентавры. Но Иксион достаточно бесстыден, чтобы, захмелев, хвастать о милости, которой он якобы насладился; в наказание за это он был привязан к вечно вращающемуся колесу в подземном мире (Софокл, «Филоктет», 676). Другой национальный герой лапифов Пирифой, сын Зевса, дорого заплатил за свою преступную любовь, ибо он попытался похитить у Аида его жену Персефону; прикованный Пирифой обречен вечно томиться в подземном мире (Гораций, «Оды», ш, 4, 79).
В соответствии с кощунственной страстью, которой они были порождены, племя кентавров отличается самой разнузданной чувственностью. Они всегда жаждут женщины и пускаются во все тяжкие, постоянно находясь i в опьянении. Особенно дикие сцены, часто изображаемые поэтами и художниками, произошли на знаменитой свадьбе Пирифоя и Гипподамии («Илиада», i, 262; «Одиссея», xxi, 294; Гесиод, «Щит», 178 ел.; Овидий, «Метаморфозы», xii, 146 ел.), когда гости опьянели от вина и вида прекрасной невесты. Дикий кентавр Эврит хватает Гипподамию за грудь и пытается пойти еще дальше, после чего, как повествует «Одиссея», ему отсекают нос и уши, а сам он изгоняется прочь, тогда как, согласно более распространенной версии, начинается жестокая схватка между лапифами и кентаврами, которая завершается победой лапифов.
Мы уже познакомились (с. 104, 138) с Федрой в ситуации, напоминающей о ветхозаветной жене Потифара. С ней схоже предание о Сфенебее, жене Прета, царя Тиринфа. Сфенебея безумно влюбляется в прекрасного юного Беллерофонта; однако ей не удается соблазнить его, и тогда мнимая любовь превращается в пламенную жажду отмщения. «Ты должен или умереть, — говорит она мужу, — или убить Беллерофонта, ищущего цвета моего тела». Прет слишком слаб, чтобы не поверить наветам своей бесстыдной жены; он отправляет целомудренного юношу к своему тестю в Ликию с посланием, в котором тайными письменами просит убить подателя письма. Но злой замысел потерпел неудачу; напротив, путешествие в Ликию становится для Беллерофонта началом его героических деяний. Любопытно, что на многих рисунках на вазах предательское письмо вручается юному герою в присутствии Сфенебеи, которая все еще пытается завлечь его томными, сладострастными взорами (относительно сказания о Беллерофонте см. «Илиада», vi, 150 ел.).
Братья Кастор и Поллукс — это два идеальных типа мужественной юности. Их матерью считалась Леда, с которой, как говорили, в образе лебедя сочетался сам Зевс. Поэты и художники древности и нового времени не уставали изображать этот сюжет во все новых вариациях. О том, что происходило дальше, мифология повествует различно; по самой распространенной версии, Леда родила яйцо, из которого вышли на свет два Диоскура (Dioskouroi — сыновья Зевса); в выросших братьях соединилось все то, что, по представлениям греков, служит украшением молодого мужчины, так что мы вправе сказать, что Диоскуры воплощают идеальный тип юноши. Среди их любовных приключений из поэзии и изобразительного искусства достаточно хорошо известно похищение Кастором и Поллуксом дочери Левкшша.
То же самое может быть сказано и о похищении Зевсом прекрасной дочери финикийского царя Европы. Он увидал деву близ Сидона, когда она собирала цветы на пышном лугу, и — воспылав любовью — превратился в быка, завлек ее к себе на спину и унес по морю на Крит.
Менее известным, хотя и весьма распространенным в поэзии и изобразительном искусстве сюжетом является сказание о сестрах Прокне и Филомеле. Его подробности передаются по-разному. Во всхлипывающем пении соловья греку чудились жалоба и печаль; поэтому в соловье он видел некогда прекрасную деву Филомелу, которой довелось перенести тяжкие страдания и которая была превращена в птицу сжалившимися над ней богами. Ее сестра была выдана замуж за человека, который пылал к ней страстью и который — под тем предлогом, что его жена мертва, — ее изнасиловал. Но Филомела узнает правду и угрожает возмездием, после чего он вырезает ей язык и не позволяет увидеться с сестрой. Посредством хитроумного наряда, на котором она выткала свою историю, вплетя в ткань фигуры и знаки, она дает знать сестре о происшедшем. Мстя супругу, они разрывают его маленького сына Итиса (Итила) на куски и, сварив его, подают отцу на съедение. Когда ему открывается страшная правда, он гонится за сестрами с топором, и они превращаются в птиц: Терей, отец Итиса, — в удода, Прокна — в ласточку, Филомела в соловья.
Не столь кроваво сказание об Ионе, которого родила дочь аттического царя Креуса, тайно сойдясь с Аполлоном. Она оставила ребенка в том же гроте, где когда-то отдалась богу, но тот сжалился над беспомощным младенцем и доставил его в Дельфы, где он воспитывается жрицей и вырастает в цветущего юношу. В лице Иона мы снова сталкиваемся с идеальным типом удивительного, одаренного всеми телесными и духовными способностями юноши, какими изобилуют греческие литература и искусство. Из служки при храме он становится его смотрителем и стражем бесценных сокровищ.
Тем временем Креуса выходит замуж за Ксуфа, но у них нет детей; поэтому разочарованные супруги обращаются к оракулу, который отвечает, что первый, кого они встретят, выходя из храма, и будет их сыном. После многих осложнений все разрешается наилучшим образом, и Ксуф признает Иона своим сыном. Это сказание излагалось Софоклом в его утраченной трагедии «Креуса» (фрагменты у Наука, TGP, pp. 199, 207) и Еврипидом в дошедшей до нас чудесной драме «Ион». Греческие сказания о героях тоже изобилуют эротическими мотивами, так что и здесь нам приходится прибегать к самоограничению.
Самый могучий из всех греческих героев — это Геракл. Когда Алкмене пришел срок вот-вот стать матерью любимого сына Зевса, снедаемой ревностью Гере достало хитрости исторгнуть из Зевса клятву, что рожденный в определенный день ребенок станет могущественнейшим из владык. Затем она поспешает в Аргос, где одна из ее подруг беременна уже седьмой месяц, и как богиня родовспоможения ускоряет эти роды, сдерживая родовые схватки Алкмены, так что Эврисфей рождается прежде Геракла. Так как несмотря на свою ярость Зевс вынужден держаться клятвы, правителем Аргоса становится трусливый и слабый Эврисфей, вынуждающий Геракла пойти к нему в услужение. Всю свою жизнь Геракл терпит преследования Геры, ненавидящей его столь неистово, как может ненавидеть только презренная ревность низменной женщины, не способной возвыситься духом даже на мгновение; безвинный герой невыразимыми муками и трудами должен нести кару за то, что, порождая его, Зевс удлинил радости любви до трех ночей, запретив на один день всходить солнцу. Но на хитрость Зевс отвечает хитростью: ему удается убедить Геру приложить новорожденного к груди, и младенец сосет так крепко, что она отбрасывает его от себя, и струя божественного молока бьет широкой дугой, благодаря чему на небесном своде появляется Млечный Путь (Диодор Сицилийский, iv, 9; Павсаний, ix, 25, 2).
Согласно местному феспийскому преданию, восемнадцати лет Геракл убивает мощного льва. Чтобы подстеречь чудовище, он останавливается на ночь в гостях у царя Феспия, отца пятидесяти дочерей — одна краше и сладострастнее другой. Но Геракл не был бы Гераклом, не осчастливь он их всех своей любовью в одну и ту же ночь. Хотя пятьдесят дочерей Феспия были, собственно говоря, сельскими нимфами, здесь все же ясно различима аллегория природного мифа, и уже древним мифографам нравилось видеть в этой ночи любви наглядное доказательство необыкновенной силы героя, так что они называли этот пятидесятикратный любовный поединок «тринадцатым подвигом» Геракла (Диодор Сицилийский, iv, 29; Павсаний, ix, 27, 6).
Двенадцать подвигов, которые из-за коварства злой мачехи Геры Геракл вынужден был совершить во исполнение подневольной службы слабому и трусливому царю Эврисфею, известны столь широко, что здесь их можно обойти молчанием, особенно потому, что по большей части они лишены какой-либо эротической подоплеки; однако стоит упомянуть некоторые мелкие и не столь хорошо известные детали.
Когда Геракл проникает в подземный мир, чтобы вывести из него Аидова пса Кербера, он находит здесь знаменитую пару друзей — Тесея и Пирифоя, которые в наказание за свою дерзкую попытку похитить жену Аида Персефону приросли к скале. Могучему герою удается оторвать от нее Тесея; но когда он пытается сделать то же и с Пирифоем, сильное сотрясение земли предостерегает его от дальнейшего попрания законов подземного царства. Комические поэты имели обыкновение с немалым удовольствием расписывать, как вызволенный Тесей, который прирос к скале ягодицами, оставляет эту часть тела на камне, так что теперь он вынужден бегать взад и вперед как hypolispos, или человек с гладкими, натертыми р скалу ягодицами. Нетрудно представить, какими аплодисментами встречали афиняне это сценическое остроумие, тем более что они знали, что и сами они, будучи народом мореходов, постоянно протиравшим ягодицы о скамьи для гребцов, удостоились этого прозвища у своего Аристофана, который поэтому мог говорить об их «Саламинской задцице». Каждый, кто хоть сколько-нибудь посвящен в язык аттической комедии, знает какой побочный обсценный смысл умела извлекать — и, несомненно, извлекала из этого смешливая афинская публика69.
Благодаря двенадцати подвигам, число которых было увеличено местной эпический поэзией за счет некоторых других, Геракл стал выдающимся национальным героем греков, на которого в священном воодушевлении взирали снизу вверх прежде всего молодые мужчины.
И тем более позорным, куда горше служения царю Эврисфею, оказывается рабское состояние, до которого Геракл опустился при дворе лидийской царицы Омфалы, где славный герой испытал самое постыдное обращение, ибо, как мы уже видели, он стал не только рабом женщины, но и самой женщиной.
Если Геракл является национальным героем всей Греции, то Тесей национальный герой ионийского племени. По пути из Трезена, где он провел свои детские годы, в Афины он совершает шесть героических деяний, которые, должно быть, известны каждому читателю с детства. Проходя по городу в поисках отца, юноша в волочащемся ионийском платье с изящно подвязанными волосами становится предметом насмешек рабочих, которые возводят храм и потешаются над мнимой девушкой, в одиночестве бродящей вокруг. Тогда герой подбрасывает повозку со строительным материалом так высоко, что все, пораженные, немеют и смех смолкает.
Когда, сразив Минотавра, Тесей освободил семерых афинских юношей и девушек, которые каждый девятый год приносились в жертву чудовищу критского Лабиринта, воцарились всеобщая радость и великое ликование. Под звуки песен и лютни, украшенный венками любви и торжества, Тесей танцует с Ариадной, и спасенные юноши и девушки в память об извивах Лабиринта искусно исполняют замысловатый «танец журавля», фигуры которого до позднейшего времени сохранялись на Делосе, куда причалил Тесей после того, как оставил спящую Ариадну на острове Наксос (Лукиан, De saltat., 34; Плутарх, «Тесей», 21; Схол к «Илиаде», xviii, 590; «Одиссея», xi, 321). Достаточно хорошо известно и то, что Тесей был более чем восприимчив к радостям женской любви, так что нет необходимости перечислять имена множества его любовниц. Ученик Каллимаха историк Истр (Афиней, xiii, 557a) в своей «Аттической истории» рассуждал о любовных связях Тесея и подразделял их на три категории: с некоторыми он жил «по любви», с другими — «так как они были его военной добычей», с третьими — «в законном браке».
Предание об аргонавтах и другие сказки о героях можно упомянуть лишь в той мере, в какой они имеют эротический характер. Во-первых, небезынтересен тот факт, что уже в греческих мифах шла речь о некоем роде омоложения. Когда Медея вместе с Ясоном воротилась из путешествия аргонавтов в Грецию, она вернула юность постаревшему супругу с помощью весьма решительного метода «кипячения». Схожий метод лечения был предложен ею и одряхлевшему отцу Ясона Эсону: вскипятив магические травы в золотом котле, она дала испить ему это зелье; в этом случае, впрочем, отвар оказался слишком крепок, так что бедный старик, согласно мнению по крайней мере нескольких источников, умер, его отведав. Схожим образом она вернула молодость Нисейским нимфам, нянькам Диониса, вновь сведя их с мужьями, — это свидетельствует о том, что ловкая Медея была знакома с последним и самым действенным средством омоложения. Из древней и новой поэзии и изобразительного искусства известно о том, как страшно мстит Медея неверному мужу и, распаляемая неистовой ревностью и неугасимой ненавистью, убивает двух любимых сыновей и с инфернальным коварством умерщвляет соперницу.
Все вышесказанное относится также к образам и событиям фиванского и троянского циклов преданий. Когда бессмертная Фетида должна была стать супругой Пелея, человеческого сына, она долго боролась с судьбой, ибо не желала покоиться в объятиях смертного. Поэтому разгорается жестокая битва, и, по Пиндару (Nemea, in, 35), Пелею пришлось «крепко обхватить деву моря»; Овидий («Метаморфозы», xi, 229 ел.) с немалым удовольствием описывает, как Фетида, намеревавшаяся, оставшись без стесняющих одежд, предаться сладкому полуденному отдыху, превращается во множество существ, дабы бежать вожделения Пелея, пока наконец не оказывается побеждена его ловкостью и не отдается ему; в его объятьях она зачинает великого Ахилла. В высшей степени эротичная картина, в которой нечего домыслить воображению. Затем следовало описывавшееся греческими поэтами с особой любовью бракосочетание Фетиды со смертным, на котором присутствовали все боги и которое изображалось греческим искусством во все новых, все более прекрасных вариациях. На брачном пиру появлялась, конечно, Эрида, подбрасывавшая гостям пресловутое яблоко раздора, и этот поступок влек за собой суд Париса и опустошительную трагедию Троянской войны. Глубокомысленный символ той пугающей истины, что к земному счастью всегда примешана капля горечи.
Общеизвестен образ Одиссея — хитроумного, много испытавшего страдальца. Однако менее известно сказание о том, что в области Пеллана, где некогда жили со своими детьми Тиндарей и Икарий, можно было видеть изображение Стыдливости (Aidos), воздвигнутое Икарием после отъезда его дочери Пенелопы. Напрасно он просил Одиссея переселиться со скалистой Итаки в прелестные долины Лакедемона и попусту убеждал дочь остаться с ним. В молчании она закрыла лицо покрывалом и последовала за любимым.
Когда по всей Греции шла подготовка к карательному походу против Трои, в котором должны были участвовать все знаменитые герои, чтобы отомстить троянскому царевичу Парису, оскорбившему всю Грецию, похитив Елену и увезя с собой бесчисленные сокровища, Фетида, по-матерински заботясь об Ахилле прекрасном юном эфебе, — поселила его на острове Скирос, где ему не пришлось бы участвовать в ужасах войны и он воспитывался бы среди дочерей Ликомеда. (Данный случай, насколько мне известно, несомненно, является древнейшим и, вероятно, единственным примером совместного воспитания в греческой античности; греки были слишком умны для такого безобразия; это, сказали бы они, все равно что пытаться запрячь в одну упряжку лошадь и быка. Естественные последствия этого воспитательного эксперимента не замедлили сказаться, ибо, хотя Ахилл жил среди девушек, чувства его были отнюдь не девичьи, так что юная царская дочь Деидамия должна была однажды, краснея, признаться матери в том, что носит в чреве дитя от своего нежного сотоварища, расхаживающего в девичьих одеждах. Этот ребенок стал позднее прославленным героем Неоптолемом. Уже на знаменитой картине Полигнота, описываемой у Павсания, Ахилл был изображен в женском платье; с тех пор эта тема пользовалась популярностью в изобразительном искусстве; особенно характерна и в высшей степени эротична картина кисти Джольфино, висящая в веронском Музео Чивико.
После разрушения Трои Кассандре пришлось смириться с тем, что ее оторвали от статуи девы Паллады и ее девичий цвет был принесен в жертву мощи Аякса из Л окр.
Так называемые Nostoi, или поэмы о возвращении героев из-под Трои, предоставляли немало удобных случаев для описания любовных приключений. Так, прекраснейшая и самая известная из этих поэм — «Одиссея» изобилует эротическими ситуациями. Достаточно лишь упомянуть имена Калипсо, Кирки, Навсикаи, Сирен, феаков и других, чтобы пробудить в каждом читателе воспоминание о колоритных и чувственно выписанных картинах.
Мы подошли к концу нашего изложения религиозных и мифологических воззрений греков. Хотя эта глава оказалась более обширной, чем ожидалось, я полностью сознаю неадекватность моего описания, ибо материал по этой теме слишком безбрежен и обширен, чтобы его можно было изложить вкратце в одном-единственном очерке. И тем не менее читатель узнает, возможно, к своему изумлению, насколько насыщена эротикой религия и мифология греков. Должен еще раз подчеркнуть: то, что было рассмотрено выше, представляет собой лишь фрагментарную подборку; каждый, кто1 желает полнее ознакомиться с эротикой, лежащей в основе мифологических представлений греков, должен обратиться к любому обстоятельному справочнику по этому предмету.
