Она вскидывает свои волшебные глаза, уже принявшие нормальный размер, затем тихонько спрашивает:

— А почему вы сказали Хьяме, что вы — её свёкр?

— Будущий, Аора. Будущий. Думаю, она согласиться стать женой моего сына.

— Сына?!

— Я же вам говорил — у меня есть сын и дочь. И даже две внучки.

— Ой…

— Ой.

Шутливо передразниваю я её. Женщина замирает в таком оцепенении, и эта чёртова Большая Луна. Не удерживаюсь и легко касаюсь губами её губ. Они сладкие и такие вкусные… Пощёчина звучит пушечным выстрелом. Мгновенно всё очарование уходит, потому что Аора зла, словно тысяча голодных китайцев.

— Мерзавец! Не можешь успокоиться?!

— Не хочу.

Разворачиваюсь к ней спиной, иду к месту ночлега. Она плетётся за мной. Откидываю полог, пропускаю даму вперёд. Хьяма бесшумно поднимает голову от подушки, глядя на меня, но я уже застёгиваю вход, и пройдя к постели. Сбрасываю берцы и укладываюсь спать. Хорошо. Уютно. Так напоминает прошлое… Засыпаю.

…Утро говорит, что день обещает быть хорошим. Завтрак. Дежурные уже давно разогрели еду, поэтому сворачиваем лагерь быстро, и через час выдвигаемся дальше. Как я и предсказывал, наше количество увеличивалось. Всю ночь на свет костров выходили люди. В основном женщины и девушки, что меня, честно говоря, радует. Правда многие их них в плохом состоянии, но это не страшно. У нас они быстро придут в норму. Двигаемся колонной по степи. Иногда я отрываюсь на десяток километров вперёд, потом возвращаюсь. Путь чист. К вечеру проходим даже шестьдесят километров. Думаю, что через день смогу выйти на связь и запросить помощь. Пусть наши думают. Если перебросят хотя бы пару-тройку грузовиков вертолётом, и то будет огромная помощь…Самое интересное, что за весь день баронесса не произнесла ни единого слова. Вела себя так, будто меня не существует. И честно говоря, меня это начинало бесить. Потому что я со спокойной совестью сказать, что она мне больше чем просто нравится…

…А утром все просыпаются от криков часовых, показывающих назад, откуда мы двигаемся. Весь горизонт закрыт дымом огромного пожарища…Это столица. Я молча снимаю свою кепку. Немного спустя моему примеру следуют остальные мужчины. Этот жест у нас и русов одинаков. Они плачут о своей былой славе и гибнущей Родине. Я провожаю в последний путь старого воина, решившего умереть, но не склонить покорно голову под топор убийцы… Продолжаем путь подавленные, женщины плачут. К нас ещё выходят беглецы, но уже меньше, чем в первую ночь. А на обеде…

… Бухает выстрел из винтовки. Мгновенно все подхватываются, женщины, как подкошенные, падают на землю. Лошади взвиваются на дыбы, люди виснут на упряжи, успокаивая и валя животных на землю. Солдаты, которых большинство, щёлкают затворами. Вижу перекошенное злобой лицо Петра. Он командует, махая лёжа рукой. Солдаты открывают ответную стрельбу по гарцующим на вершине холма всадникам. Рарог подползает ко мне, засевшем за колесом джипа, перекрикивает стрельбу:

— Это кавалерия! Подчинённые генерала Стора!

— Понял!

Из моего JS их достать можно, но о прицельном огне речи не идёт… Но тут я вижу белое от ужаса личико Юницы за бронестеклом, и забываю обо всём. Рву на себя дверцу, выдёргиваю станковый пулемёт, расталкивая визжащих в панике дам буквально вышибаю люк, передёргиваю затвор и… Гулкая очередь сносит банду напрочь. Тяжёлые пули вышибают всадников из сёдел, рвут их тела на куски. Эх, шофёра бы мне! Кто-то пытается отползти прочь, но бесполезно. Это двенадцать и семь. После него не живут… Верхушка холма, с которого нас пытались атаковать, зачищена. Пулемёт выносит всё живое, что осмеливается появиться или высунуться из-за гребня. Вот чья то черепушка в нелепом головном уборе в виде типичного русского горшка появляется на миг и разлетается на куски… Но что-то не так! Не так! Короткие очереди на два-три патрона. Бойцы быстро перебегают к вершине, и через пять минут мне приходится прекратить огонь, чтобы не задеть своих. И только тут, когда грохот смертоносной машины утихает, я слышу странные булькающие звуки. Кого-то зацепило? Холод пронзает меня с ног до головы, потому что это раздаётся изнутри джипа. Прижав локти к бокам ссыпаюсь вниз… Юница хрипит, её рот открыт и именно оттуда раздаются эти жуткие булькания. Глаза её белы, девочку трясёт, баронесса заливается слезами, не в силах прекратить то, что происходит… Похоже, что она сама перепугана до смерти… Рву ручку открывания двери, вываливаюсь из машины, схватив девочку в охапку и изо всех сил прижимая к себе:

— Милая! Не надо! Успокойся! Плохих людей больше нет! Папа их всех убил!

Я повторяю эти слова снова и снова, и, кажется, спустя несколько бесконечно длинных минут дочка начинает реагировать… Её глаза светлеют, в них появляются проблески разума, губы начинают терять свой синюшный оттенок. Наконец она вздрагивает, длинно, со всхлипыванием вдыхает в воздух. Глазки чистого голубого цвета снова чисты, она поднимает ручку и касается моего правого глаза…

— Папочка, почему ты плачешь?

— Я?

Растерянность. Испуг. Бесконечное облегчение… Всё это смешивается во мне, но больше всего радости, что Юница цела и здорова, и приступ прекратился. Самое главное, что девочка не успела получить психологический шок, как в первый раз. Не знаю каким образом, но мне удалось вывести её из предшествующего этому состояния. Торопливо выдёргиваю заветный термос из держателя под спинкой, не отпуская её с рук, усаживаю на колено. Неудобно, но и чёрт с ним. Свинчиваю крышку-стакан, наливаю половинку волшебного сока гигантской клубники, протягиваю ей.

— Пей, милая.

Она нехотя делает глоток. Другой. Третий… Потом обессиленно отваливается на мою руку, поддерживающую её. Тихонько произносит:

— Спасибо, папа… Но я больше не хочу…

У неё нет сил, и ребёнку надо отдохнуть, лучше всего поспать. Это не составляет проблем. Места в салоне полно… Поднимаю голову, потому что Юница уже сонно смыкает глазки. Но это совершенно здоровый, нормальный сон. Естественная реакция организма на шок и сок аборигенной ягоды.

— Она… Она…

Залитая слезами Аора склоняется над дочерью, затем бессильно опускается на колени… Я буквально впихиваю ей остатки сока, потому что женщина практически невменяема.

— Пей!

— Доченька-а-а…

Только истерик мне хватало!

— Пей, дура красивая!

Рявкаю я ей в ухо. Женщина вздрагивает, подносит кружку к губам, машинально глотает алую жидкость. Уф… Гора сваливается с моих плеч. Секунду спустя баронесса начинает оживать. Её лицо каменеет, и она еле слышно выдыхает:

— Она…

— Ты что?! Уснула Юница. Всего лишь!

Вскидывает лицо, на котором большими буквами написана одна фраза: «Не верю!».

— Спит. Честно. Сама взгляни.

Приближает своё ухо к безмятежному личику девочки, наконец, улавливает ровное, спокойное дыхание. Вскидывает голову, и вдруг замирает, поражённо разглядывая меня, затем вскакивает, ощущение, что женщина хочет то ли сбежать, то ли ещё что-нибудь…

— Постой. Подержи пока…

Протягиваю ей спящую дочь. Затем влезаю в распахнутую по-прежнему дверь — Хьяма снаружи. В руке — мой подарок, пистолет. И держит она его вполне уверенно. Но мне некогда любоваться девчонкой. Быстро раскладываю постель, выдёргиваю плед, затем выбираюсь обратно. Делаю попытку забрать Юницу — куда там! Можно убить, но не отобрать ребёнка у матери.

— Пойдём, уложим дочь. Пусть она отдохнёт. После такого — лучшее лекарство сон.

Хвала Богам, что Аора ещё что-то соображает. Она послушно кивает, пытается влезть в машину с дочерью на руках, приходится ей помочь. Подхватываю её за талию и ставлю на подножку. Перебравшись через тоннель салона, женщина бережно опускает дочь на разложенное сиденье, снимает с неё ботиночки, пальто, накрывает пледом, тщательно укутывая. Затем, уложив, замирает рядом, вглядываясь в спокойное личико… Теперь я не нужен. Снова лезу в люк, отцепляю коробку ленты, открываю крышку — пятнадцать штук из шестидесяти. Надо дозарядить. Но у меня почти нет патронов к нему. Ещё сотня россыпью, и всё. И ещё две уже снаряжённые ленты по шестьдесят патронов. Тем не менее, осторожно, старясь не греметь, осторожно снимаю массивное тело «типа 85» с крыши, и вытаскиваю наружу. Теперь чистить. Но это вечером. Пока обойдусь… С вершины холма бежит солдат, машет белой тряпкой. Свой. Я различаю эмблемы военной полиции. Но всё-равно быстро перехватываю JS наизготовку. Боец, заметив мой жест, резко тормозит, едва не спотыкается, но умудряется сохранить равновесие и кричит:

— Господин эрц! Вас господин штабс-ротмистр зовёте срочно! Там… Там…

Он склоняется, упираясь в колени, потому что задыхается от быстрого бега.

— Иду.

Проходя мимо Хьямы, одним движением выхватываю у неё из руки пистолет, снимаю с предохранителя и ставлю на боевой взвод.

— Вот так.

Протягиваю ей оружие рукояткой вперёд, она хлопает глазами:

— Эт-то как?!

Оборачиваюсь, потому что уже сделал шаг к солдату и улыбаюсь:

— Просто, сноха. Очень просто.

Подхватываю солдата за локоть, благо он уже распрямился и даже может дышать, хотя внутри него что-то клокочет.

— Веди, боец…

Поднимаемся на холм, причём солдат с явной завистью косится на мою сбрую, и я едва удерживаюсь от восклицания, состоящего из нецензурных выражений: за холмом большая котловина неправильной формы, в центре которой раскинут довольно большой лагерь. Палатки, несколько навесов, под которыми я вижу лошадей, повозки, ящики, чуть поодаль солдаты деловито добивают нескольких одетых в форму людей. По виду — офицеров. Там же распоряжается Пётр. Значит, не инициатива, а приказ. Правильный, кстати. Большой загон, огороженный забором. Ворота загона, обнесённого ещё и колючей проволокой, нараспашку и оттуда выходят люди. Мужчины и женщины.

— Что это?!

Солдат поясняет:

— Похоже, тут решили пересидеть океанцев, ваша светлость. Эвон, офицерья сколько… Всякого добра навалом — жратва, скотина, оружие, огнеприпасы, мануфактура. Место удобное, от трактов далеко, и вода под боком. Да и скрыто от глаз. Так что…

Машет рукой.

— Думаю, ты прав. Ладно. Пойдём, глянем.

— Господин штабс-ротмистр просил к нему подойти, господин эрц!

Обиженно тянет боец. Понятно. Меня он побаивается, если не сказать больше. А приказ начальника — на то он и приказ, чтобы его исполнять.

— Не переживай, боец. К командиру и пойдём.

Пётр встречает меня с довольным и одновременно злым видом.

— Видели, Михх?

Обводит рукой панораму лагеря и сбившихся в кучу освобождённых пленников, настороженно посматривающих на нас. Понятно, что они не ждут ничего хорошего для себя. Мы же военные. Как и те, что отловили их и пригнали сюда. Киваю ему в ответ:

— Как я вижу — тайная база, чтобы пересидеть лихие времена.

— Я тоже так считаю, господин эрц. Тут всего полно. И топливо, и оружие, и…

Прерываю его, хотя офицеру явно хочется похвастаться добычей:

— Сначала надо разобраться с людьми. Потери большие?

…Погибло двое. Один солдат, получил шальную пулю в лоб. И… Ребёнок. Мальчишка семи лет. Когда я открыл огонь из пулемёта, не удержался и высунулся из-за воза, сразу получив ранение в живот. Пока отбивались, пока захватывали лагерь — скончался от болевого шока и кровопотери на месте. Теперь мать воет над его телом, а отец, мрачный, буквально чёрный от горя, замер неподвижно, обхватив голову руками… Освобождено почти сто человек. Двадцать семь мужчин. Среди них докторов медицины, включая хирурга — трое. Пятеро плотников, шестеро крестьян, ветеринар, остальные — с бору по сосенке: юрист, адвокат, рабочие с фабрик. Всех использовали, как рабочую силу. Семьдесят три женщины. Все — молодые, красивые. И всех использовали для утех господ офицеров. А в свободное от этого время — как скотниц для ухода за животными. Из скотины взято сорок шесть лошадей, двадцать одну я убил. Увы. Пуля — дура. Она не разбирает, в кого пущена. Ей всё равно, кто цель — человек, животное… Главное — убить. Вот её задача… Ещё — трое свиней и двадцать коров. Огромное количество кормов — сено, солома, курганы жмыха. Около двадцати тонн продуктов: консервы, сушёное мясо, мука, соль, крупы. Десятки тюков тканей всех сортов, начиная от толстого сукна, до высших сортов шёлка. Скобяные товары — гвозди. Скобы. Крючья. Петли. Ощущение, что господа хотели строить настоящий городок или форт. Во всяком случае — вырубка с края поляны довольно большая… Я окидываю кучу освобождённых внимательным взглядом — не вяжется тут всё. Мужчин всего ничего. Причём, что интересно, половина их них к физическому труду непривычна. Солдат было, как мне сказали, полсотни. Но кто-то же нёс караул, ходил в наряды охранять пленников… Не женщины же рубили лес топорами? Подхожу к освобождённым вплотную. Останавливаюсь напротив адвоката. Обычно этот сорт человекообразных — самое дерьмо остального человечества. Я в своё время вешал их без разговоров и воплей об амнистии. Как и юристов. Одним миром мазаны.

— Давно вы здесь находитесь, господин хороший?

Тот испуганно бормочет:

— Месяц уже, господин…

Вопросительно смотрит. Обойдётся. Перехожу к следующему. Это женщина. Лет двадцати трёх, и её занятие уже наложило на неё свой отпечаток. Глаза. Наглые. Оценивающие.

— Давно здесь?

Выпячивает нижнюю губу — красавицей не назвал. Обидел.

— Месяц. Мы самыми первыми сюда пришли. Только снег сошёл.

— Руки покажи.

Она, не понимая, показывает ладони.

— Свиней чем кормили?

— Да елки рубили и ветки им давали…

— Хорошо ели?

— Аж до драк, господин!

Разворачиваюсь, под недоумевающим взглядом Петра подхожу к валяющемуся на земле трупу рядового, тоже осматриваю его ладони. Ни следа мозолей, которые должны обязательно быть, если тот занимался заготовкой леса. Возвращаюсь к Петру:

— На два слова.

Отходим в сторону под настороженными взглядами освобождённых, и непонимающими — солдат.

— Петя. Тут должны быть ещё люди. И много. Надо искать.

— С чего ты взял?!

Он не понимает. Приходится объяснить. Разворачиваю его лицом к вырубке и штабелям брёвен.

— Видишь?

— И что?

— А то, что они тут всего месяц. Это раз. А два — чтобы срубить такое количество леса, надо минимум человек триста мужчин! Понял?

Он бледнеет.

— Кажется…

— Так что — рой землю, Петя, но найди их.

Внезапно на его лице появляется нехорошая улыбка:

— Это мы уже научились.

Улыбаюсь ему точно так же в ответ:

— Начни с адвоката. Я их тоже не перевариваю. А народец они хлипкий…

..Звучат короткие команды, солдаты выхватывают из толпы того, на кого указали, и после короткой беседы в пристрастием выясняется страшное — здесь действительно было куда больше самых настоящих рабов. Только они действительно были… В километре отсюда, как и было рассказано, находим овраг, в котором свалены раздетые тела мужчин, женщин, даже детей. Над местом братской могилы стоит густой смрад разлагающейся человечины… Бегло окидываю страшную картину взглядом, затем командую взводу, что нас сопровождает, уходить. Пётр не может, его рвёт. Впрочем, то один, то другой из солдат отбегает к обочине натоптанной тропы и сгибается пополам… Возвращаемся. Но меня всё ещё гнетёт ощущение, что это далеко не всё…

— Что с этими делать будем? С собой возьмём?

— Погоди, Петя. Пусть пока стоят. Надо подумать. Я тут пройдусь…

Он кивает, ещё бледный от увиденной в лесу картины. Затем берёт у кого-то из солдат флягу, жадно глотает воду. А я иду по аккуратным дорожкам, выложенным камнями и посыпанным песочком… Песком… Они таскали его из оврага, где лежат мертвецы? Я не заметил, чтобы там были какие-либо следы от лопат. Может, под трупами? Не похоже. Очень вряд ли. Но всякое может быть. Подхожу к огороженному жердями то ли загону, то ли выгулу, усеянным свинячьим дерьмом. Всего три свиньи? Точнее, даже подсвинка. Им по полгода. Вряд ли больше. А выгул то — здоровый. И кроме свиного навоза другого нет. Это что?! В борозде, пропаханной рылом, что-то торчит. Подхожу поближе, тщательно выбирая, куда ступить, и вдруг ощущаю, что под ногами пружинит… Яма?! Переворачиваю длинное корыто — мать моя… Оно стоит на решётчатом основании, и оттуда на меня смотрят глаза…

— Петя!!!

Истошно ору я во всю глотку, вырывая изо всех сил толстые, в ногу взрослого мужчины, брусья, из которых сложена решётка…

… Пятьдесят человек. Все — молодые девчонки. Мужчины — в овраге… Они отказались служить подстилками для офицерья. Поэтому их и загнали в импровизированный бункер и не кормили. Только давали воду. Никто не мог идти на своих ногах, кое-кто уже впал в кому. Две недели без куска хлеба. Подобное я видел только в кадрах кинохроники… Возле спасённых суетятся лагерные женщины, из тех, что идут с нами. Подстилок кавалеристов мы к ним не подпускаем. Все врачи работают в поте лица. Остальные мужчины таскают воду в импровизированную помывочную, рубят неумело дрова, жгут костры. Все остатки сока я пустил в дело. Каждой досталось по чайной ложке, ни и этого достаточно, чтобы вытащить их с того света. Иначе атрофировавшийся желудок просто не будет работать, как и почки, и печень. Лежащих на собранных отовсюду покрывалах девчонок, которым по семнадцать, восемнадцать лет, отпаивают бульоном, поят водой с разведённым в ней мёдом, чуть ли не насильно вливают в ввалившиеся рты глюкозу, в изобилии обнаруженной на захваченных нами складах. Темнеет, но никто и не думает успокаиваться. К нам с Петром робко подходит одна из шлюх:

— Извините за беспокойство, господа. Но нам сказали, что вы тут главные?

Рарог кивает, и я вижу, как сужаются его глаза. Знакомый признак гнева.

— А нас будут кормить?

— Что?!

Его рука тянется к кобуре, но я успеваю перехватить его запястье и удержать на месте. Парень зло смотрит на меня, но ровный голос отвечает:

— Позже. Сейчас мы не можем выделить ни одного человека для готовки.

— Но ваши же подчинённые едят! Им приготовили! Чем мы хуже? Или мы не люди?

— Вы?

— Да, мы!

Зло восклицает она.

— Вы — нет. Не люди. Вот люди.

Показываю рукой на тех, возле которых хлопочут наши.

— Там… Люди… Были…

Моя рука указывает на овраг с мертвецами.

— А вы — не люди. Вы — мразь. Мерзость. Ошибка природы.

Мой голос начинает звенеть, и Пётр ёжится — пробирает даже его.

— Исчезните.

— Как?!

— Вообще. Отсюда. Я гарантирую каждой их вас, кто попадётся мне на глаза утром, пулю в лоб. Впрочем, нет

На её лице появляется облегчение, но тут же исчезает. Потому что тем же ровным голосом я заканчиваю мысль:

— Патроны нынче в цены. Петля. Вот что вас ждёт.

Она морщит лицо, пытаясь пустить слезу:

— Но нас заставили! Думаете, мы пошли к ним в постель по доброй воле?

Моя рука вновь показывает на тех, кого мы извлекли из ямы:

— А они?

— Господа офицеры…

Вновь начинает она, но тут и я лезу за пистолетом.

— Считаю до трёх. Раз…

Этого достаточно. Шлюха исчезает. Пётр задумчиво произносит:

— Но она в чём то права. Их же вынудили…

— Ты поверил б… Продажной твари? Взгляни в её глаза, и всё станет ясным! Почему эти девчонки решили умереть, но не стать подстилками? Почему для них честь оказалась дороже жизни?! Спроси себя, Петя! Задай этот вопрос себе, взгляни в глаза тех, кого мы вытащили из ямы, и сравни с их глазами…

Машу рукой в сторону сгрудившихся шлюх. Затем встаю с бревна, на котором мы сидим:

— Я к своим. Они там с ума сходят. И у дочери сегодня приступ был. Едва откачал…

— У дочери?!

Он смотрит круглыми от изумления глазами на меня.

— И ты молчал, что женился? А, понимаю! Одна их тех, кто едет с тобой… Но кто? Старшая, или младшая?

— Старшая, Петя. Младшая — сноха. Жена моего сына.

Он расплывается в улыбке:

— Боевая она у него. Как с пистолем выскочила, когда стрельба началась…

Улыбаюсь в ответ, а сам думаю — уже всё решил? Не спрашивая? Ни ту, ни другую? Что будешь делать, если откажут? Допустим, Вовка сам разберётся. Но, думаю, Хьяма придётся ему по нраву. Мы же отец и сын. И общего у нас куда больше, чем он думает. Но вот Аора… А, что будет, то и будет. Кивнув на прощанье, иду по направлению к лагерю…

Спускаюсь по холму, подхожу к машине. Ко мне бросаются слуги:

— Ваша светлость! Говорят, что там нашил что-то страшное?

Киваю в ответ:

— Да. Овраг с убитыми. И женщин, которых не кормили две недели.

Золка вскрикивает, затем зажимает рот руками. Сола с ужасом смотрит на меня. Кто-то из ребят потрясённо произносит:

— Как можно убивать своих?!

Я устало машу рукой:

— Всё. лучше меня ни о чём не спрашивайте. Это… Страшно. На самом деле страшно.

Пауза. Я окидываю их взглядом:

— Вы уж извините, но вы теперь поедете на телегах. В фургон положим тех, кого нашли.

— Ой, ваша светлость, зачем извиняться? Мы же всё понимаем. Конечно.

Снова пауза, потом Стан тихонько произносит:

— Ваша светлость, мы ваших уложили, палатку им поставили, надули…

…Ребят я обучил этому делу в первую же ночёвку…

— Ужин вам оставили. Вот он, укутали, чтобы не остыл…

Толкает в бок Золку. Та спохватывается, стремглав бросается в фургон, через мгновение выскакивает с чем то большим, и я узнаю одеяло. Она разворачивает ткань и достаёт оттуда кастрюльку, от которой вкусно пахнет. Затем ставит термос.

— А мы пойдём туда… Поможем…

Показывает рукой в сторону отсветов костров, на которых греют воду для спасённых.

— Хорошо.

— Посуду оставьте, ваша светлость. Я приду — помою.

Бурчит Сола.

— А то знаю я вас, ещё начнёте намывать! Не мужское это дело!

Улыбаюсь снова в ответ и просто киваю. Затем забираю кастрюлю и задумчиво смотрю в спины моих слуг… Скоро они начнут новую жизнь. Выберут свой путь. Нет у нас на Новой Руси служанок. Слуг. Но за этих вот четверых я спокоен. Не пропадут… Иду к оранжевой палатке. Возле входа — стульчик. Разумеется, складной. Снимаю с шеи оружие, ставлю рядом. Затем беру ложку, открываю кастрюлю. Сола, как всегда, на высоте. Как только умудрилась! Котлеты, тающие во рту, картошка. Здесь её, правда, называют земляным яблоком. Но от перемены названия вкус не меняется. Не спеша ем, запивая горячим кофе, который оказался в данном мне термосе. Звёзды складываются в длинную ленту на небе. Но мне кажется, что там, где когда то была столица Русии, оно озарено багровыми отсветами. До города далеко, и я не должен видеть ничего подобного. Значит, просто самовнушение… Наелся. Не заметил, как смолотил всё. Теперь можно и покурить. Достаю сигару, щёлкаю зажигалкой. Первые, самые вкусные затяжки. Струится я ароматный дымок, исчезая во тьме. Алый кончик мерно разгорается и гаснет… Шорох ткани за спиной, оборачиваюсь из— под полога высовывается всколоченная голова Хьямы и рука с пистолетом:

— Вы, эрц? Почему так поздно?

— Много дел, девочка. Там…

Машу рукой в сторону лагеря кавалеристов. Девушка некоторое время молчит, наблюдая за мной. Потом тихонько спрашивает:

— Вы меня снохой называете… А себя — свёкром…

— Да.

— У вас действительно есть сын?

Улыбаюсь в ответ, хотя вряд ли она сможет разглядеть её в темноте. Впрочем, увидела. Потому что в ответ я получаю такую же улыбку. Да нет… Не такую. Она искренняя и смущённая. Никогда не видел её раньше.

— Есть. Он на три года старше тебя.

— А он… Какой он, ваш сын?

Показываю на себя. Мотает головой:

— Не понимаю…

— Он — это я. Просто молодой. Мы, практически, как две капли воды. Только волосы у него светлее.

— Ой…

Суёт себе большой палец в рот, как всегда делает, когда волнуется.

— Откусишь.

— Ой!

Торопливо выдёргивает, опускает голову.

— Только он добрее меня, Хьяма. Я — куда жёстче.

Тишина. Потом опять шёпот:

— А как вы думаете, я ему понравлюсь?

— Мне же ты нравишься? Нравишься. Иначе бы я такое не предложил — стать моей снохой. Значит, и Вовке понравишься.

— Вовке? Так его зовут? Странное имя.

— Вова. Владимир. Володя. Володенька. Выбирай.

Опять опускает голову. Вижу, как беззвучно шевелятся губы. Снова поднимает голову:

— А ваша жена?

Опасливо косится на плотик. Чёрт тянет меня ляпнуть, что моя жена спит позади неё, но тогда мне завтра устроят такое!..

— Вовина мама погибла три года назад.

Отворачиваюсь. Ира, милая, любимая, прости меня… Но я уже не могу быть один… Хьяма скрывается в палатке, оставляя меня одного, наедине со звёздами и моими воспоминаниями…