27
Часто ли прошлое приходило к нему? Как ко всякому человеку. Может быть, чуть чаще. Порой Рябову казалось, что он стоит в прошлом обеими ногами, как некогда стоял на стрелке двух сибирских рек по колено в прибрежном иле, а два потока сливались у его ног в одно сдвоенное могучее русло. Но он не помнил, сколько ни ворошил свою память, чтобы прошлое так обостренно сталкивалось в его дне сегодняшнем с будущим, и не ближайшим, а всем будущим. Тем, которое раз и навсегда – смешно в его годы рассчитывать на возвращение – наступит после коллегии в понедельник. Наступит уже завтра. Прошлое – долгие годы тяжелого физического труда, сдобренного не только потом, но и солью, но и перцем острейших эмоций неудачи и победы, и будущее – такое непонятное, такое пустое, как никогда, вдруг двинулись на него с двух сторон. А ведь всю жизнь он гнался за будущим, стремился в него, жил им, представлял его не только в общих чертах, но и в мельчайших подробностях.
Теперь же прошлое являлось к нему сюда, в Салтыковку, не просто в виде воспоминания – оно приходило зримо, олицетворенное в образе Валюхи, Валечки, Валентины Петровны…
«Нынешнюю фамилию ее я даже и не знаю толком. Говорила, что вышла замуж. Потом вроде разошлась и вернула свою прежнюю девичью фамилию. Потом узнал, что ни за кого замуж она не выходила. И распустила слух, чтобы позлить меня, после того как расстались…» – вспоминал Рябов, шагая вдоль шоссе по неровным плитам тротуара к станции. Звонок Валентины он воспринял как нечто естественное. Как многое, что сегодня, в этот странный день, вдруг совершается и становится из редкого, непривычного закономерным и желаемым.
Позвонив, Валентина, не распространяясь ни о чем, сказала, что он ей очень нужен, что она в телефонной будке на Курском вокзале, что через полчаса будет на платформе Салтыковская и просит его подойти.
Рябов предложил зайти к ним.
– Мне бы не хотелось говорить с тобой при Галине…– почти загадочно заявила она.
– Но Галина тактичный человек – она не будет мешать. Она-то уж про нас все знает…
– Это верно. И вот потому прошу тебя – выйди на платформу. Я тебя долго не задержу. Первым же обратным поездом и вернусь. Прошу тебя. Ты мне сэкономишь немало времени…
Он согласился. Шагая по пустынному тротуару, поглядывал вокруг – на старенькие домики, на самоцветную мозаику крыш за низкими кронами фруктовых деревьев, на отдаленные вершины сосен – только маленький островок их сохранился в самом центре поселка, у большой поляны. Старожилы говаривали, что некогда здесь красовался великолепный сосновый бор.
Навстречу бежали редкие такси, словно угорелые, а он шел не спеша. До приезда Валентины было время: ходу от дома до платформы минут семь – десять. Он никогда не ездил сюда электричкой, всегда машиной, и потому шел этой дорогой впервые.
Когда закрывал калитку, Галина, работавшая в саду и не слышавшая разговора по телефону, только спросила вослед:
– Далеко?
– Пройдусь часок…– неопределенно ответил Рябов. «Мог бы и жену пригласить!» – он почти слышал очередную реплику жены. Но она промолчала.
«Неужели слышала, что говорил с Валентиной? Глупо в наши годы одному таиться, а другому делать вид, что ничего не знает. Впрочем, уже и таиться не в чем. И делать вид не стоит. Как давно все это было».
Они встретились в очереди за арбузами в маленьком московском дворике у Никитских ворот, возле большого зеленого ящика-решетки. Рябов стоял в очереди, толком не зная, нужен ли ему арбуз. Но все так старательно, так азартно щупали арбузы, мяли, прикладывались к ним ухом и снова сдавливали упругие зеленые бока, что Рябов поддался не желанию отведать арбуза, а только желанию купить.
Очередь вилась длинная, он стоял долго, совершенно не обращая внимания на того, за кем стоит. Потом наступило прозрение, будто все это время стоял с закрытыми глазами. Рябов увидел перед собой, перед самым лицом – они были одного роста – сначала неправдоподобную копну взбитых каштановых волос, затем большие серые глаза, овал полного сияющего лица…
Он помог выбрать арбуз. К дому пошли вместе… И было это не один десяток лет назад…
Потом появилась Галина, они поженились, а с Валентиной отношения как-то сами собой перешли в дружеские. Часто созванивались, встречались на сборах: Валентина тренировала гимнасток. Сначала Галина ревновала, но, видно, женским чутьем поняла, что с этой стороны опасность ее семейному очагу не грозит. И больше к разговору о Валентине не возвращалась, как будто ее вообще не существовало.
Иногда Рябов не виделся с Валентиной по году, иногда целый месяц жили на одной спортивной базе. И оба как-то бережно-бережно, точно к стеклянному, относились к прошлому, боясь его разбить.
Рябов поднялся на платформу и принялся мерить ее шагами. Подошел поезд, и шумная людская река потекла мимо. Когда схлынула, он с огорчением увидел, что Валентины нет. Следующий поезд – они шли с малыми интервалами по воскресному расписанию – тоже оказался пустой. Зато из вагона третьей электрички по-девчоночьи легко выскочила на платформу Валентина.
Чмокнули друг друга в щеки. Рябов отстранился, чтобы рассмотреть ее получше. В брюках, ярком спортивном джемпере, с косынкой, кокетливо повязанной на шее, с такой же копной, только теперь крашеных ярко-белых волос. Но больше всего Рябова поразил сочнейший синий цвет платка.
«И где только она достала такой глазурец?» – подумал Рябов.
Они пошли по шоссе, но не в сторону дома, а в обратную, мимо одинаковых строений, которым, казалось, не будет конца – за каждым поворотом открывалась новая череда домишек.
Шли молча. Валентина держала его под руку, а он, засунув руки в карманы, шагал с каким-то отрешенным спокойствием, впервые пришедшим к нему в этот трудный и такой необычный день. Присутствие Валентины вызывало в Рябове ощущение привычности и вечной неизменности.
У старого пруда, заросшего, по-осеннему холодного, сели на старую, покосившуюся скамью – две доски, брошенные на бетонные кубики.
Валентина повернулась, и ее серые глаза внимательно, но деликатно оглядели его.
– Ты мне не нравишься, Рябов, – тихо сказала она.
– Я сам себе не нравлюсь, – усмехнулся Рябов, – что со мной, как ты знаешь, случается редко.– Он кинул взгляд на ее загоревшее, почти не тронутое морщинами лицо: такого ли ответа она ждала?
Валентина промолчала, будто собираясь с силами начать главный разговор, из-за которого сюда приехала. Чтобы помочь ей, Рябов спросил:
– У тебя что-нибудь случилось?
– Да, – выдохнула она.– У меня случилось. Один мой очень хороший друг себе не нравится.
Он хотел было прервать ее, но она подняла ладошку и закрыла ему рот – так она поступала в молодости, когда знала, что ответ его будет не таким, каким бы ей хотелось.
– И мне подумалось, что я скажу ему слова, которые обязана сказать!
Она все больше входила в игру, обращаясь к нему и говоря о нем в третьем лице, как о человеке отсутствующем. Похоже, она давно продумала характер разговора. Рябов не мог поверить, что она импровизировала. И он с интересом, не перебивая, будто и впрямь речь шла не о нем, слушал.
– Если бы я могла его видеть на самом страшном суде, то сказала бы ему то же самое. Я знаю, тот человек верит мне и никогда не подумает, что могу сказать ему такое, во что сама не верю, в чем не убеждена.
Она внимательно взглянула на Рябова, как бы проверяя, принимает ли он правила предлагаемой игры. Он промолчал, давая тем самым согласие на ее, судя по всему, долгий монолог.
– Пока герой завтрашнего дня наслаждается сельской идиллией, там, в комитете, бушуют настоящие страсти. Далеко не однозначно мнение о судьбе сборной, как не однозначно мнение, необходимо ли все завоеванное с таким трудом подвергать риску. Но меня мало волнует – совсем не в первую очередь – судьба будущей серии матчей… Да, да! -она увидела, как Рябов поморщился при ее последних словах.– Совсем не в первую очередь, Рябов. Это не мой вид спорта. И к тому же я женщина и меня больше волнует, признаюсь, судьба моего давнего доброго друга.
С каждым словом она заводилась. Рябову было так знакомо это азартное возбуждение Валентины в спорах, которые в молодости они вели, пожалуй, все свободное от любви время.
– Мой добрый старый друг – славный человек! Его знают во всем мире. Он не нуждается ни в чьих подачках. Кем бы он ни был, чем бы ни занимался, он всегда отныне и во веки веков останется тем, чем сделал себя упорным трудом и талантом. Но мой друг должен понять, что он уже не мальчик. Годы берут свое. И его давняя подруга совсем бы не хотела идти за его гробом раньше времени. Пусть он подумает наконец о своем здоровье. Чего никогда не делал прежде, забывая о себе в угаре работы.
Сладковатые слова Валентины ласкали Рябову душу, но уже с первых звуков мягкой, вкрадчивой речи он насторожился, заподозрив, что она готовит его к отступлению. И сразу же вся ее будущая, еще не произнесенная, а может быть, и не сочиненная речь потеряла для него всякое значение. Он с трудом подавил в себе желание грубо прервать ее.
– Боренька! Все завидуют тебе и потому хотят остановить на пути к славе. Я думаю, я убеждена, что ты должен уйти спокойно и посмотреть со стороны, как-то сложатся дела в сборной. Еще придут просить, чтобы ты вернулся. И вот тогда ты будешь выбирать, возвращаться или нет. Ты выше того, пойми, чтобы цепляться за место, которое занимаешь. Все прекрасно знают, что тебе нет равной замены. Но в своих играх зашли уже так далеко, что нет ходу назад.– Она положила свою теплую ладошку Рябову на ежик седеющих волос и пригладила.– Прошу тебя – не ходи завтра на коллегию. Отправь заявление, в конце концов… И не ходи… Зная твой характер, боюсь, что начнешь большой бой. Я говорила несколько раз с Галиной, она жалуется, что ты себя совсем не бережешь. Два инфаркта – достаточная коллекция, чтобы наживать третий. Они будут несправедливы в своем желании свергнуть тебя с Олимпа. Я знаю, что не дашь спуска…
– Это тебя Галина просила переговорить со мной? – Рябов понимал, что задает довольно глупый вопрос: даже если так, Валентина никогда не выдаст жену.
Так Валентина и поняла:
– Дурачок ты, а не Сократ. Может быть, в хоккее ты действительно подобен славному старцу, а в жизни ты никогда не разбирался. Не умел жить. И теперь, видно, учиться тебе ни к чему…
Рябов согласно закивал, все более весело воспринимая доводы, которые с такой убедительностью излагала Валентина.
Старый пруд под ударами порывов ветра, налетевших с противоположного крутого берега, зарябил. Только под кручей, у самой плотины, сверкало гладкое зеркало темной воды: ветер не мог ворваться в затишок.
– Валюха, Валюха! Смешной ты человечек! Нелогичный в своих рассуждениях. Если всю жизнь я и впрямь не берег себя, неужели ты думаешь, что в самый ответственный момент, когда решается дело моей жизни, или дело жизни твоего друга, я буду думать о своем здоровье? Да и кому оно нужно сейчас? Когда мы были молоды, когда ночи казались нам короче спичечной вспышки, вот когда было нужно здоровье. А сейчас его заменяет вера в правоту дела, которому служишь. Она сильнее всякого инфаркта. Ну а если на ходу придется упасть-так это ведь прекрасно. Страшна не сама смерть. Страшно ее безвольное ожидание. А это значит – в бой! Да здравствует бой!
Валентина неодобрительно покачала головой:
– Я так и знала, что воспримешь все мои слова как шутку. Ну что же, начнем сначала.
– Не надо сначала. Во-первых, поздно; во-вторых, дорогая, признаюсь, я и сам стою на распутье. Не знаю, что делать. Страшит только одно – будущее без дела. На остальное наплевать.
Валентина покачивалась из стороны в сторону всем телом в такт рябовским словам, но он видел, что слова его и горячность до нее совершенно не доходят. И тут ему пришла в голову странная мысль… Он не успел ее сформулировать для себя с хоть какой-то ясностью, как услышал голос Валентины:
– Хорошо. Поступай как знаешь…
– Но ведь ты меня так горячо убеждала…
«Ну конечно, я прав в своей догадке! Ей совершенно безразлично, что будет со мной и как я поступлю. Ее волнует что-то другое. Она пришла не ради столь горячего монолога…»
– Слушай, Валюша, – он на мгновение умолк, как бы собираясь с мужеством, необходимым для того, чтобы сказать этому бесконечно дорогому человеку очень обидную вещь.– Тебе ведь все равно, как я поступлю?
Она перестала раскачиваться. Посмотрела на него и тихо засмеялась.
– Ты прав, – кивнула она.– Мы так хорошо знаем друг друга, что притворяться совершенно глупо. Для меня не играет роли, что будет завтра. И как поступишь ты! Более того, мне совершенно все равно, что я говорила тебе тут…– она сделала неопределенный жест рукой, как бы пытаясь включить в понятие «здесь» и этот искрящийся под ветром пруд, и эти сосны, гудящие на крутом берегу.
– Тогда скажи мне так же честно, зачем ты пришла? – Он спросил тихо, уже не на шутку боясь, как бы их внезапная искренность не взорвала все то хорошее, чем жили они долгие годы.
Она взяла в свои ладони его большую седую голову, так что из них большим неуклюжим птенцом торчал только горбатый рябовский нос, и, приблизив свое лицо почти вплотную, тихо сказала:
– Потому что тебе плохо… И я не могла не прийти. А слова, решения…
Рябов поперхнулся. Что-то сжало горло, он закрутил головой, как бы пытаясь спрятаться весь – и своим горбатым носом, и седой шевелюрой, и большим животом – в ее такие мягкие, ласковые ладони.
Где-то в глубине сознания мелькнула мысль, что со стороны они смотрятся смешной, почти ненормальной парой– два старых человека сентиментальничают на скамье у пруда… Но тепло совершенно бескорыстного человеческого участия, не требующего принятия решения, вообще не требующее никакого ответного шага, охватило его. Рябов понял, что только вот этого ощущения не хватало ему сегодня, в столь странный день его жизни.
– Ну вот и все. Пора, – сказала Валентина, как бы стряхивая с обоих долгое оцепенение. Виновато улыбнулась:– Мне надо ехать. Да и у тебя хватит забот. Прости, что оторвала… Не могла иначе…
Рябов молча взял ее ладони в свои и поцеловал одним долгим поцелуем. И ничего не сказал. Отвернулся. И они зашагали к станции.
Поезд подошел как по заказу. Кажется, машинист тоже понимал, что этим двум людям ничего не прибавить сегодня к тому, что они сказали друг другу.
Рябов еще немножко постоял на платформе после того, как последний вагон, набирая скорость, прогромыхал мимо.
И задумчиво двинулся к дому.
