ЧАС ЖИЗНИ
(Рассказ)
Жаки отдыхает на дне гигантской бетонной чаши, подложив руки под голову и закрыв глаза. Высоко над ним серыми, запылёнными гонщиками медленно катятся друг за другом облака. В разрывах между ними то появляются, то исчезают лужицы голубого неба. Туда, к голубым проблескам, тянутся пёстрые и горластые склоны трибун. Бетонных колец уже не видно: трибуны полны людей, но всё новые и новые зрители снуют по проходам.
«Вот по этой трибуне, — думает Жаки, глядя на самую высокую центральную часть велотрека, прислонившуюся в поисках опоры к стене отвесного каменного обрыва, — можно, пожалуй, добраться и до самого неба».
Наверху, между остроконечным шпилем старой городской ратуши и безбожно дымящей трубой автомобильного завода, чернеют деревья, облепленные зрителями.
«Интересно, мальчишки это или взрослые? — неожиданно приходит на ум Жаки. — Год назад деревья были вот так же облеплены людьми. Только теперь безбилетных зрителей, кажется, больше. Видно, никто не забыл, что произошло на этом треке год назад… А собственно, что изменилось за год? Почти ничего. И небо, кажется, было таким же голубым. И времени до старта оставалось не больше».
Мысли Жаки настойчиво возвращаются к событиям прошлого года, когда он вот так же лежал на широкой деревянной скамье, выставленной на зелёном поле велотрека.
* * *
Ему предстояло бить мировой рекорд немца в часовой гонке… «Бить рекорд? Зачем?» Ещё месяц назад он бы не смог ответить на этот вопрос. Но сегодня, после месяца изнурительных тренировок, когда и тренер, и массажист, кажется, вывернулись наизнанку, чтобы он наконец выполнил ему надлежащее, Жаки слишком хорошо понимает, зачем ему нужно бить этот рекорд.
В трёх последних многодневках — суматошном «Тур Ломбардии», раздражающем корявыми горами и плохими дорогами «Тур Италии» и на булыжных мостовых «Париж — Рубэ» — он не сделал ничего значительного. Пожалуй, он мог похвалиться лишь тем, что неизменно добирался до финиша гонки. Но где-то там, в конце поредевшего списка участников. Он заканчивал этапы, когда телевизионные камеры уже вовсю пожирали объективами героев дня. А такое постоянство, как известно, не очень нравится шефам…
Жаки три года носил на груди, шапочке и рукаве витиевато написанное «Сальварани». Из витрин тихих продовольственных лавочек и суматошных универмагов ему, как старому знакомому, улыбались такие же надписи. Фирма, которой принадлежала команда и он сам, Жаки Дюваль, выпускала маленькие сосиски. По странной иронии судьбы его шефы занимались производством продукта, который он не пробовал никогда в жизни, однако исправно, пусть и не очень успешно, вот уже три года рекламировал на всех дорогах Европы.
Впрочем, Жаки никогда не взялся бы за побитие этого проклятого часового рекорда, не заблуждайся он так долго, что вполне сносно рекламирует явно не заслуживающие того сосиски. У хозяев Жаки была иная точка зрения.
Подходил срок окончания контракта, и ему вдруг дала понять… Его вызвали в сверкающий стеклом и алюминием приёмный зал дирекции фирмы и там в присутствии трёх молчаливых директоров, которых он видел лишь на процедурах подписания контрактов и никогда на гонках, менажер Мишель — старая лиса — сказал, что, к сожалению, фирма не видит смысла в продлении сроков действия контракта… Не глядя на Жаки, он стал рассыпаться в комплиментах и извинениях, будто было неясно, что большей подлости со стороны фирмы даже трудно придумать. Он не предвидел такого вероломства. Время, когда можно было подыскать работу, упущено. И теперь найти новую велосипедную конюшню казалось ему делом невероятным.
Мишель знал это лучше, чем кто-либо другой.
Тогда Жаки и предложил этот трюк с побитием рекорда. Три толстяка директора оживились. Идея пришлась им по вкусу. Они тут же сформулировали условия: если побьёт рекорд, контракт будет продлён ещё на год.
…Проклятый морской бриз, тянущий со стороны пляжа, всё не затихает. Время же старта, назначенное на 18.00, неумолимо приближается. Если бриз не утихнет, ему придётся крутить педали целый час, понимая бессмысленность своей работы.
Бесконечное серое кольцо трека, начищенное до блеска, сияет в мягком свете сентябрьского дня. По бетону, осматривая дорожку в последний раз, медленно проезжает худощавый гонщик. Его чёрная майка бабочкой мелькает на фоне жёлтых мешков с песком, которыми опоясан трек.
Часы на далёкой ратушной башне уже пробили половину шестого. А Жаки Дюваль и сорок тысяч болельщиков всё ждут, когда уляжется противный бриз. Он, Жаки. — блаженно развалившись на жёсткой скамье, а зрители — млея на трибунах. Время бежит. Но море, ласковое и далёкое, по-прежнему дышит мерным и спокойным ветром. Жаки представляет, что на трибунах уже поговаривают, будто свидание с новым рекордом придётся отложить до следующего раза.
Жаки встаёт. Раз решено, надо выходить на старт. У него нет выбора. Ему нужен рекорд. Да к тому же этот тощий ветерок — не худшее из тех переделок, в которые ему доводилось попадать. Но подобные доводы успокаивают плохо. Уж кто-кто, а он знает цену этому бризу. И Жаки с грустью смотрит на легко перебираемые ветром листья ближайших деревьев. И вдруг решительно и громко, гораздо громче, чем требуется, говорит: «Начинайте!». Хотя прекрасно понимает, что отдаёт себя в руки вампира-ветра, который будет высасывать из него силы в течение этого проклятого часа.
Жаки садится в седло. Его машина облегчена до предела — она весит не более семи килограммов. Каждая шёлковая трубка весит около 105 граммов. Она даже не накачана воздухом, а наполнена особым газом. Система передач рассчитана с аптекарской точностью — диск в пятьдесят три зубца, шестерня — в сорок пять. Каждый оборот педалей бросает машину вперёд на семь с половиной метров…
И на самом Жаки всё облегчено. Почти невесомый шлем, укреплённый одной пластмассовой ленточкой, чтобы не возникло, не дай бог, лишнего сопротивления. Шёлковая майка настолько тонка, что Жаки не оставляет ощущение, будто бриз лижет его совершенно обнажённое тело. На ногах, как у модницы, капроновые носки. Даже шнурки на велотуфлях предельно укорочены. Сам Жаки весит сейчас 72 килограмма. Через час он будет весить на два килограмма меньше…
Стрелки часов вплотную приближаются к 18.00!
Симон, по кличке Макака, полноватый, суетливый человечек, одет ярко, почти вульгарно. Словно заведённый мечется он по треку, отдавая сотни только ему понятных указаний. Вот и сейчас, накричав на судей, он подбегает к Жаки и жужжит ему в ухо:
— Мой мальчик, график и только график… Ветерок обязательно ляжет… Но если тебе придётся с ним повозиться, всё равно график. И только график…
Жаки кивает головой. Макака мог бы ничего и не говорить. Если есть человек, который больше всего заинтересован в побитии рекорда, так это он, Жаки Дюваль. Удержись рекорд немца — и эти вонючие сосиски придётся рекламировать другому… А он должен будет искать новую работу… Но об этом не хочется думать.
Жаки кажется, что всё будет прекрасно. Он побьёт рекорд, и к нему как мухи к мёду потянутся не только директора «Сальварани». Будут десятки предложений… И заманчивых предложений. И он сможет выбирать себе новую конюшню по вкусу… И он сможет послать к чёрту этих сосисочных королей… Ах, с каким бы наслаждением он сделал это!
Жаки глотает глицерин, чтобы было легче дышать во время гонки. Макака ободряюще хлопает его по плечу.
И Жаки выкатывается на старт.
Трибуны притихли. В полной тишине сентябрьского вечера резко опускается чёрно-белый в шашечку стартовый флаг. И как бы по его сигналу над треком начинает расплываться певучий бой старинных городских часов. Макака, подбадривая то ли себя, то ли гонщика, что-то кричит Жаки.
Дюваль медленно начинает втягиваться в ритм, как запущенная вертушка. Первый круг, второй, третий… На трибунах заговорили. Напряжение стартового момента прошло. Впереди час. Целый час. К нему приготовились — к томительному и сладостному ожиданию большого рекорда.
Но… Жаки неожиданно тормозит и скатывается на вираже вниз. Проволока, тонкая и кривая, невесть откуда взявшаяся на тщательно вычищенной поверхности бетона, попадает под колесо. Прокол трубки. Надо менять колесо и начинать всё сначала.
— Хорошо, что это произошло сейчас, — виновато говорит Макака, подбегая к остановившемуся гонщику и с трудом переводя дыхание.
— Да, в последние четверть часа это было бы несколько хуже.
Жаки криво усмехается. И смотрит в жерло телевизионной камеры, расстреливающей его в упор. Всё. Шутка Жаки становится уже достоянием миллионов. Жаки чувствует себя почти героем. Почти обладателем нового рекорда. Но потом от одной мысли, что прокол действительно может произойти именно в конце гонки, ему делается не по себе.
Но вот он снова в седле. 18.07. Всё начинается сначала. Жаки уходит в путь с повторного старта. И для зрителей вновь перестаёт существовать симпатичный длинноногий парень Дюваль. Они видят перед собой лишь удивительный человеческий механизм, работающий ритмично и неутомимо.
И это стремительное движение в неверном свете уходящего дня представляет собой почти фантастическое зрелище. Фигурка на колёсах будто конец невидимого гигантского ножа, изнутри вспарывающего бетон трекового кольца. Жаки идёт с опережением графика. И на каждом втором вираже судья, присев, выкрикивает цифру — выигранные у времени метры.
Круг, круг, круг… Тишина медленно скатывается с трибун. На галёрке начинают скандировать: «Жа-ки! Жа-ки!». Тысячи людей — единый крик. И Макака суетится ещё больше. Он пытается сдержать своего питомца, чтобы тот, подстёгиваемый экзальтированными болельщиками, не зарвался.
Но Жаки словно не видит этих жестов и не слышит этих криков. Уши его заложены непроницаемой ватой свистящего встречного ветра. Глаза слезятся от напряжения. Руки постепенно сливаются с рулём, и теперь Жаки чувствует каждую царапину в бетонном покрове. И только ноги, будто у заводной игрушечной балерины, двигаются раз-два, раз-два…
После каждого виража трибуны поворачиваются как в калейдоскопе, меняя свой рисунок. Жаки уже не различает предметы. Он только ловит краем глаза красное пятно справа — главная трибуна, охваченная заревом заката.
«Почему она красная? — проносится в голове. — Наверно, там больше женщин в светлых платьях…»
Тем временем диктор объявляет об установлении нового мирового рекорда на десять километров, потом европейского и мирового на двадцать… А ритм гонки всё возрастает. Подобно ходу точного хронометра рассчитаны движения машины-человека. И за каждым из пройденных кругов этого часа — сотни кругов тренировочных, вкус пота на губах и страх, что рухнет эта последняя надежда…
В успехе гонки уже мало кто сомневается. На трибунах и у экранов телевизионных приёмников говорят только о том, сколько же тысяч метров удастся пройти этому человеку за час нечеловеческой работы? Разгораются споры, заключаются пари… Время, тянувшееся для зрителей так медленно в минуты предстартового ожидания, теперь ускорило свой бег. Только для Жаки время течёт всё так же, возможно, чуть-чуть медленнее.
Сделана половина дела — истекли тридцать минут. Об этом Жаки узнаёт по внезапной тишине, наступившей на трибунах, — все ждут слов диктора, который должен объявить получасовой результат. Но диктор неожиданно обращается не к зрителям, а к гонщику. Он, едва сдерживая радость, кричит в микрофон:
— Жаки, за тридцать минут вы прошли ровно двадцать четыре километра!
Итак, вероятность нового рекорда очевидна. Более того, рекордная отметка отодвигается к сорока восьми километрам. Невероятно. Десятки сапфиров, укреплённых на высоких мачтах, вспыхивают над лентой бетона, своим неземным светом как бы утверждая нереальность такого результата. Они заливают теплом трибуны, мерцающие тысячами сигаретных огоньков. Они играют тусклыми зайчиками на взмокшей шёлковой майке гонщика.
А Жаки несётся всё с той же головокружительной скоростью. Пожалуй, теперь даже более спокойный, чем в первые минуты после старта. Да это и естественно — спокойствие приходит вместе с успехом…
И глядя на чудо-машину, летящую по треку, успокаиваются люди на трибунах. Кажется, ничто не может заесть в этом столь совершенном механизме.
Наступает последняя четверть часа. А Жаки всё так же свеж, будто километры не имеют над ним своей жестокой власти.
По тому, как искрятся его глаза, по едва уловимым кивкам головы в такт работе ног чувствуется, какое радостное возбуждение постепенно начинает охватывать рекордсмена. Да, рекордсмена! Что может теперь помешать ему пройти сорок восемь километров за этот чудесный час?! Остаётся двадцать четыре круга, двадцать три… Жаки оглядывается и замечает, что задняя камера начинает ослабевать. Он с ужасом чувствует, как тяжёлая десница усталости ложится на его плечи и пригибает к рулю.
Жаки устало распрямляется и поднимает правую руку. Стадион замирает. Жаки с разгону подкатывает к краю дорожки. Какой-то человек в тренировочном костюме бежит рядом с ним, и гонщик опирается на его плечо. Два механика в голубых комбинезонах подбегают с запасным колесом. Один, рослый детина, рывком поднимает Жаки вместе с машиной. Другой склоняется над задней вилкой. Жаки не оглядывается, но перед глазами его проходит всё, что делает сзади механик. Пальцы распускают винты. Щелчок. Слетело старое колесо. Щелчок. На место стало новое. Затянуты винты.
Макака смотрит куда-то в сторону. Его руки дрожат, он зачем-то проверяет затяжку ремешка на педали.
Главный судья, бледный, под стать цвету своего сахарного костюма, кричит на всех: «Не смейте его подталкивать — дисквалифицирую!» Но по его глазам видно, что он и сам бы с удовольствием толкнул гонщика вперёд…
Охваченный яростью, Жаки срывается с места. Где тот чётко работавший инструмент, который на глазах тысяч зрителей столько времени играл без единой фальшивой ноты? Нет больше этого тренированного человеческого механизма. Кажется, что само отчаяние ведёт машину.
Шлем Жаки сбился на затылок и чудом держится на полуотклеившейся ленточке. Тело буквально распласталось на раме. Жаки сейчас бы отдал месяцы, а то и годы жизни в обмен на потерянные при проколе полминуты. Он пытается выжать всё, на что способны его мышцы. Он хочет победить теперь не только время и судьбу, но и себя, своё невезение. Последние силы оставляют его.
В начале гонки Жаки хотел, чтобы эти шестьдесят минут тянулись как можно дольше. Теперь он думает лишь об одном — когда же кончится этот бесконечный час?! Если вообще можно думать о чём-то на такой скорости… Наконец финальный выстрел кладёт предел его мучениям. На электрическом табло вспыхивают цифры: «47,317!»
Есть рекорд!
Осунувшийся, бледный, слезает Жаки с седла машины. С трудом выпускает из рук руль. А ему кажется, что он с отвращением отбрасывает от себя эту ненавистную машину. Стаскивает шлем и делает несколько неловких, неуверенных шагов по земле. Массажист поддерживает его. Жаки моргает, ослеплённый светом и вспышками импульсных ламп фотокорреспондентов. Телевизионная камера накатывается на него, словно собирается раздавить. Он слышит рядом с собой голос одного из директоров фирмы. Тот даёт первое интервью. Сотни глоток подхватывают: «Сальварани!», когда директор суёт в руки Жаки маленькую золотую сосиску, предусмотрительно изготовленную ювелиром на случай удачи.
Жаки ошалело улыбается, потом, с трудом переводя дыхание и сдерживая рыдания, произносит:
— Это было… в последний раз… Никогда, никогда я не начну вновь подобного часа моей жизни!
Усталость и полная опустошённость — два ощущения заставляют его забыть и о славе, и о контракте, который он прямо на финише подписывает негнущимися пальцами. Жаки сейчас даже не вспоминает, что когда-то мечтал послать ко всем чертям сосисочных директоров…
* * *
Стрелки часов, всё тех же часов, приближаются к 18.00. Жаки на год старше. Всего на год… Но это так много! Год тревожной жизни в майке «Сальварани», купленной ценой чудовищного часа работы, минул. И он унёс уверенность и снова, будто насмехаясь, поставил перед Жаки им же рождённую проблему: «Или новый рекорд, или…» Или надо искать новую велосипедную конюшню.
Жаки заранее предупреждён: в случае неудачи контракт не возобновляется. В успех сегодняшнего предприятия не верит никто — ни директора, ни Макака. А если говорить честно, то и он сам… Но делать нечего.
Это как в большой многодневной гонке, когда ты попал в завал в самом начале самого длинного этапа и чудом выбрался оттуда без переломов и рваных ран. Тебе придётся в одиночку крутить педали, но только без всякой надежды на то, что схватишь приз где-нибудь на промежуточном финише, но даже без надежды вообще достать ушедший вперёд «поезд»…
Это как и в жизни! Если ты не смог удержаться на гребне восходящей волны, то вдоволь нахлебаешься солёной, горьковатой воды — волна эта неминуемо тебя накроет…
Жаки встаёт со скамьи и делает несколько разминочных упражнений. Тянет носом воздух с кисловатым привкусом перегоревшего сланца — запах, присущий только этому городу.
Он оглядывается на трибуны и улыбается. Шепчет про себя слова, ставшие легендарными и обошедшие в прошлом году все спортивные газеты мира: «Никогда, никогда я не начну вновь подобного часа моей жизни!».
Макака с удивлением смотрит на глупую, как ему кажется, и неуместную улыбку Жаки и, вдруг засуетившись, начинает его легонько подталкивать: «Давай, давай…» Словно боится, что вот сейчас, за минуту перед стартом, Жаки передумает и тогда ему, Макаке, самому придётся искать работу…
Лихорадочное возбуждение постепенно овладевает Жаки. Он хочет стряхнуть эту внутреннюю дрожь, но знает — бессмысленно. Она пройдёт лишь с первым поворотом педали, с первым кругом гонки, когда уже не останется времени думать о себе, когда, собрав остатки воли, гонщик подчиняет всё единой цели — вперёд… И пусть сейчас от внутренней дрожи трудно попасть туфлей в зажим педали, но всё-таки оно и сладостно — это непонятное возбуждение…
Жаки отчётливо себе представляет, что он не смог бы, пожалуй, жить без этого предстартового волнения. Что бы там ни было после него, что бы ни приходило ему на смену, но оно сулит незабываемые минуты борьбы. Горьковатая радость в случае победы или просто горечь в случае поражения — они придут потом. Как потом придут и унизительные поиски работы…
«Но почему, — думает Жаки, — почему, побив рекорд однажды, не смогу побить его вновь?! Ведь это трудно только первый раз… А потом… Потом я смогу послать ко всем чертям этих сосисочных королей…»
И улыбаясь столь завидной перспективе, нарисованной возбуждённым воображением, Жаки, глядя на Макаку, говорит:
— Иду, иду, старый орангутан!
Под взглядами пятидесяти тысяч людей он медленно усаживается в седло. Без одной минуты 18.00.
Начинается новый час его жизни…
