Ветер трепал складки килта из тартана ярких цветов и рыжеватую гриву волос, в которой на ярком августовском солнце поблескивали нити седины. Я набрала в грудь побольше пахнущего водорослями и свежей землей воздуха, медленно выдохнула и посмотрела на серый камень. На нем лежала брошь, рассеивая вокруг себя мириады цветных огоньков.

Молчание, наполненное словами, которые мы никогда не решились бы произнести, внезапно нарушил глухой рокот: небо стремительно покрывалось тучами. Я посмотрела на Лиама, присевшего возле могилы Колина, чьи останки мы только что предали земле на Eilean Munde.

– Garbh fois an sith, mo bhrathair, – прошептал он, прикладывая руку к выгравированному на граните кресту.

За последний год Лиам постарел. Он набрал свой обычный вес, но в волосах стало больше седины и на лице появились морщины – наследие пережитых невзгод. Он разогнулся медленно, как если бы горе тяжким бременем легло ему на плечи, и остался стоять, нервно сжимая и разжимая пальцы.

Крики стаи гусей, ласкающих кончиками крыльев черные воды озера Ливен, донеслись до нас и ненадолго заставили его забыть душевную боль. Он проследил глазами за полетом птиц, потом перевел взгляд на скалистый пригорок над нами. Ветер развевал волосы цвета ночи и цвета огня. Марион сидела, закрыв глаза и прижавшись спиной к Дункану, а он нашептывал ей что-то на ушко и поглаживал наметившийся под юбкой животик. Лиам с минуту смотрел на них, сохраняя непроницаемое выражение лица, потом губы его сложились в улыбку, которая застыла на утомленном лице.

Я заправила за ухо мятежную прядь, которая вырвалась из косы и какое-то время танцевала на ветру. Лиам повернулся ко мне, и я утонула в его глазах, темно-голубых, как озера Шотландии, пленивших меня с первого взгляда.

Он горделиво распрямил плечи и спину – воин в душе, гаэль по крови. Мужчина, вырубленный из гранита гор родины, которая видела его ребенком и ради которой он так доблестно сражался. Мне почему-то вспомнились слова юного Исаака Макенрига, сказанные однажды в ноябре. Он цитировал своего отца: «Шотландец? Навечно. Британский подданный? Возможно. Англичанин? Никогда!» Так в немногих словах он выразил кредо всех хайлендеров. Англичане подавили восстание 1715 года, но пламя, полыхавшее в сердцах побежденных подобно пылающему кресту, не угасло.

Воодушевившись очаровательной картиной, какую представляли собой Дункан и Марион, Лиам устроился на земле у меня за спиной, обнял меня за талию и притянул к себе. Я положила голову ему на плечо и вздохнула от удовольствия. Его запах окутал меня – мускусный, сильный, островатый. Мужской аромат, к которому примешивались нотки мыла и вереска: мне нравилось вкладывать веточки между его выстиранными рубашками. Его дыхание ласкало висок, согревая мою кровь, которая билась близко-близко, под кожей, и при ее посредстве – мое сердце.

Собиралась гроза. Было тепло и влажно, но трава под нашими босыми ногами казалась прохладной. Ветер нашептывал реквием, носясь между могилами, нас окружавшими, и изливал свою тоску в руинах маленькой часовни. Ее когда-то построил Филлиан Мунд, ученик Колумбы, который приехал в эти горы с целью привести местных язычников в лоно христианства тысячу лет назад.

Возле гранитного надгробия Колина из земли торчал ржавый обломок меча, и привязанный к нему клочок выцветшего тартана развевался на ветру. Потемневшая плетеная гарда слабо блестела. Я настояла на том, чтобы частичка Ранальда обреталась здесь, на Eilean Munde. Прах его давно разнесли ветры. «Шотландия принадлежит тебе, мой сын!» Но я знала, что душа его нашла путь в свою долину. Мы ужасно по нему скучали. «Господь дал, Господь и взял, – сказал некогда Иов. – Неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?»

За последние несколько месяцев я пережила много горя и теперь надеялась порадоваться хоть частичке счастья.

Лиам поглаживал меня по рукам. Склонив голову, он поцеловал меня.

– Может, пройдемся? Остальные, похоже, еще хотят побыть у могил.

Я посмотрела направо, туда, где стояли еще несколько членов клана, решивших поехать на остров вместе с нами, чтобы посетить могилы родных. Взгляд мой задержался на сгорбленной женской фигурке, прислонившейся спиной к поросшему желто-коричневым лишайником обломку стены древней христианской часовни: Маргарет Макдональд с дочкой Леилой и зятем Робином принесли цветы на могилу первенца молодой четы, который родился мертвым.

Лиам подал мне руку и помог встать, потом тоже посмотрел в сторону часовни.

– Когда ты простишь ее, a ghràidh? Разве не хватит с нее страданий?

– Это тяжело.

– Я знаю, – сказал он после паузы, – но ты можешь попробовать.

– Лиам, я…

– Она одинока, Кейтлин, – перебил он меня и заставил посмотреть себе в глаза. – У тебя есть я, а у нее… У нее больше никого нет, ты должна это понимать. Что ей осталось? Вы ведь с ней так близко дружили…

– В этом всё и дело, Лиам! Потому-то это так трудно! И потом, у нее есть свои дети.

– Ты прекрасно знаешь, что это разные вещи. Ей нужна подруга. Другие женщины клана избегают ее после…

Лиам опустил глаза, и взгляд его омрачился воспоминаниями о той прискорбной ночи. На щеках его выступил румянец.

– Она ждет, чтобы ты сделала первый шаг, из уважения к тебе. Это ты должна первой подойти к ней.

– Я никогда не прощу ее прегрешения!

– Наши прегрешения, Кейтлин, – жестко поправил он меня. – Это наше прегрешение, ее и мое. Я так же виноват, как и Маргарет. Но меня ты простила.

Мне стало не по себе. Лиам был прав, и в душе я давно приняла эту правоту. И давно перестала обходить Маргарет десятой дорогой. Я даже начала с ней разговаривать. Безликое «Добрый день!», безразличный взгляд – так обычно мы ведем себя с чужаками. И каждый раз я злилась на себя за эту нарочитую холодность, рассчитанную на то, чтобы побольнее ее уязвить. Что ж, она и правда много выстрадала. Но стоило мне только ее увидеть…

– Прояви милосердие, a ghràidh. Разве не этого ждет от нас Господь?

– Господь… Что он знает о душевной боли и слезах сердца простых людей?

Лиам тихонько засмеялся. Я завидовала его слепой и непоколебимой вере в Бога. Лиам никогда не задавался вопросами, почему с нами все это случилось. «У Всевышнего свои замыслы», – повторял он. Таков был его жизненный принцип: пеняй на себя и только на себя, если не смог обратить себе на пользу и приумножить то, чем Господь тебя наделил.

– Ему известно больше, чем ты можешь представить. Разве не Он сотворил Адама и Еву?

– И?

– Господь сотворил женщину и привел ее к Адаму, а тот сказал: «Она – кость от костей моих и плоть от плоти моей!» Вот почему мужчина покидает отца и мать, чтобы «прилепиться» к жене своей. Она – частичка его. «И будут одна плоть»…

Он притянул меня к себе и нежно поцеловал.

– Но ведь Бог позволил Еве говорить со змием, – заметила я, хмуря брови. – Зло соблазнило ее и научило вкусить запретного плода, того, что дает понимание добра и зла. И она знала, что это плохо – соблазнять Адама.

– Да, – подтвердил он не слишком охотно. – Но ведь Адам согласился попробовать яблоко, значит, он виноват не меньше, чем она.

Он заглянул мне в глаза и провел рукой по моим волосам, отчего, несмотря на летнюю удушающую жару, у меня по телу прошла дрожь.

– Господь покарал женщину и змия, – проговорила я.

– Он покарал и мужчину: «В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься». Неверность – первый грех человечества. Адам и Ева были изгнаны из рая и обречены жить в мире, где им пришлось постоянно разрываться между добром и злом. В этом мире мы и живем до сих пор, a ghràidh. У нас нет выбора, и мы не можем покинуть его по своей воле. Кейтлин, все мы слабы перед силами зла. Временами нам не хватает сил, а иногда – воли, чтобы им противостоять. Но наказание за грех должно быть таким, чтобы человек смог подняться после падения и осознать зло, им содеянное. Если так происходит, он становится лучше.

Мне было не совсем понятно, к чему он ведет. Правильно истолковав мое замешательство, Лиам решил объяснить:

– Маргарет получила свое наказание. Об этом позаботился сам Господь. Ты не должна наказывать ее сверх этого. Ты поняла мою мысль?

– Думаю, да.

Я решилась задать ему вопрос, мучивший меня со дня нашего возвращения из Монтроза.

– Скажи, а ты вспоминаешь иногда, как это было? Я хочу сказать, у вас с Маргарет…

– Кейтлин!

– Я хочу знать.

Он горько усмехнулся, на мгновение закрыл глаза, устало кивнул и посмотрел туда, где сидела Маргарет.

– Иногда я об этом думаю, – сказал он, – но не так, как ты представляешь. Мои воспоминания о той ночи очень смутные. Когда я об этом вспоминаю, то помню скорее эмоции, которые тогда испытывал, – горе, чувство вины и отверженности. Я так нуждался в тебе…

Он замолчал, увидев, как огорчили меня его слова.

– А ты что думала, Кейтлин? Что ты думала? Не ее я обнимал, а тебя. Я называл ее твоим именем. И для нее это было так же. Считаешь, она радуется тому, что случилось? Ты никогда не думала, что она может ненавидеть себя за то, что сделала? Саймон погиб несколько дней тому, а она предала его так же, как я предал тебя, и страдала она так же, как я… Вот только ей никогда не узнать, простил он ее или нет. Каждый из нас двоих искал утешения в объятиях не того человека. Это ты мне тогда была нужна…

Он взял меня за руку и провел большим пальцем по розовому припухшему шраму на моей ладони. Заживал он долго и мучительно. В рану попала инфекция. Был момент, когда мы боялись, что придется отнять кисть. Но случилось чудо, и заражение прошло так же быстро, как и появилось. Я понимала, как мне повезло. Пусть пальцы мои и утратили частично свою гибкость, но я могла пользоваться рукой как обычно. Остался только этот шрам. Душевная рана, куда более глубокая, так быстро зажить не могла. Лиам несколько секунд рассматривал мою ладонь, потом поцеловал ее и сжал мои пальцы в кулак. Взгляд его вернулся к моему лицу – теплый, взволнованный. Он заговорил снова:

– Когда я увидел тебя в нашей спальне той ночью… твой взгляд… Я его никогда не забуду. Только тогда я понял, что наделал, как тебя обидел. Мне было ужасно стыдно и гадко, a ghràidh. И самое худшее – я ничего не мог сделать, чтобы исцелить твое разбитое сердце. Ничего не мог сделать, чтобы исправить причиненное зло. Поэтому, когда ты приехала в Перт, я не сразу смог прийти к тебе… хоть положение и было отчаянным. При одной мысли, что я увижу тебя, мне хотелось умереть, и в то же время я умирал от желания тебя увидеть. Но я боялся снова увидеть тот взгляд, услышать упреки. А потом Колин в твоей комнате, на твоей кровати… Он обнимал тебя, а ты… ты была в одной нижней сорочке… И твои вещи валялись на полу…

Он сделал глубокий вдох, силясь совладать с лавиной чувств, его переполнявших, и внимательно посмотрел на меня.

– Тогда я решил, что ты придумала всю эту историю с арестом Тревора и Франсес, чтобы заманить меня в ту комнату и… чтобы я на своей шкуре испытал, что это такое.

– Лиам!

– С Колином это было легко сделать: он тебя любил.

– Он и тебя любил тоже, ты это прекрасно знаешь, – напомнила я. – Поэтому он и не пошел дальше…

Я умолкла и в отчаянии прикусила язык. Лиам побледнел и стиснул зубы.

– О чем ты? – пробормотал он. – Ты же сказала…

– О Лиам! – прошептала я, задыхаясь от волнения. – Это чуть было не случилось… Я и Колин… В ту ночь я поняла, что плоть слаба, когда душа страдает, а голова пьяна…

Он воспринял мое признание не моргнув глазом, но пальцы его сжались сильнее. Через плечо Лиама я увидела, что Маргарет встала и украдкой посматривает на нас. Я была так же виновата, как и они оба. Это чувство чести Колина спасло меня в ту ночь, в то время как я сама… я была слишком слаба, чтобы спасти себя.

– Я поговорю с ней завтра, перед нашим отъездом в Дальнесс, – решилась я.

Мы стояли над обрывом, нависавшим над темными и холодными водами озера. Лиам смотрел прямо перед собой невидящим взглядом. Я догадывалась, что омрачает его мысли. Он медленно отодвинулся от меня и подошел ближе к краю обрыва.

– Лиам! – позвала я ласково.

На мгновение мне показалось, что он меня не услышал. Потом он медленно кивнул, повернулся и протянул мне руку.

– Идем!

Почти год прошел с того дня, когда пылающий крест воспламенил сердца мятежников. Дункан скептически усмехнулся. «Мятежники…» Был ли он таким уж мятежным? Ему просто хотелось быть. Быть шотландцем, быть хайлендером, быть Макдональдом. И если это подразумевает непокорность, что ж, так и быть! Значит, он будет и мятежником тоже!

Марион придвинулась еще ближе и оглянулась, ловя его взгляд. В ее глазах он увидел небо Шотландии – сияюще-голубое, ослепляюще прекрасное. Марион была счастлива.

Клан принял ее доброжелательно, и отвага, проявленная в Даннотаре, в большой мере тому поспособствовала. Дональд, Ангус и братья Макдонеллы неустанно нахваливали смелость и мужество, с которым супруга Дункана защищала интересы принца. Конечно, некоторые по-прежнему желали видеть в ней руку с дамокловым мечом, напоминание о резне, одним словом – врага. Элспет, как могла, старалась навредить Марион, но в общем относились к ней хорошо. Для начала это было очень даже неплохо.

Дункану было грустно, что эти глаза, в которых сейчас плещется столько счастья, скоро затуманятся слезами. Через несколько часов он передаст Марион письмо от лэрда Гленлайона. Он с тревогой предвосхищал момент, когда она прочтет, что отец покинул Шотландию и, возможно, никогда уже не вернется. Гленлайон отправлялся в изгнание, а временами оно длится так долго…

Марион прочтет первые строчки, и он увидит, как изменится выражение ее лица, на котором отражается каждая мысль, каждая смена эмоций. Сначала она удивится, потом не поверит своим глазам, после расстроится и наконец разозлится. Он распахнет ей свои объятия, подставит плечо, произнесет слова утешения и поддержки. Но ничто не сможет смягчить боль разлуки, от которой будет разрываться ее сердце, в этом Дункан не сомневался.

Он получил это письмо из рук Дэвида, младшего брата Марион, еще утром. Марион в тот момент не оказалось дома. Отец не имел возможности попрощаться с дочкой. Правительственные войска, с недавних пор обшаривающие Хайленд в поисках приговоренных к той или иной каре за участие в мятеже, прибыли в Гленлайон прошлым утром. У лэрда хватило времени только взять мушкет и бежать в холмы. Через несколько часов старший сын Джон привез ему личные вещи. Там, в маленькой пастушьей хижине на летнем пастбище, он и написал несколько прощальных слов дочери.

Дункан не испытывал теплых чувств к лэрду Гленлайона, но уважал его как человека и как тестя. Он знал, как тяжело будет Джону «Желтоволосому» уехать из родных мест и оставить дочку, которая ждала первенца. Он до последнего откладывал свой отъезд, но дальше оставаться было нельзя. Ему грозили суд и тюрьма.

Дункан обнял Марион и погладил живот, который наполнил жизнью. Никогда он не сможет сделать для нее что-то такое же прекрасное! Что может дать мужчина женщине, которая одаривает его самым большим в жизни чудом – ребенком? Он может только любить ее…

Комок жизни шевельнулся у него под пальцами. Сердце у Дункана застучало быстрее.

– Дункан, ты слышал?

– Да, – выдохнул он едва слышно.

Он уловил мимолетное движение ручки или ножки. Словно маленькая рыбка подплыла к поверхности и по воде пошла легкая рябь… Движение легкое, почти неосязаемое, но реальное! Его дитя… Дункан не мог найти слов.

– Дункан-Ог!

– Что?

– Его имя будет Дункан-Ог! А если родится девочка… М-м-м… Мне бы хотелось назвать ее Маргарет. Так звали мою маму.

– Значит, у нас будет Маргарет.

Марион радостно улыбнулась. Дункан обнял ее крепче. Иногда жизнь бывает такой неумолимо жестокой, а иногда – такой щедрой… Он подумал о Ранальде и Колине. Потом взгляд его скользнул к новому надгробию, возле которого, обнявшись, стояли мужчина и женщина. Мать медленно оживала после смерти двух сыновей. Она рассказала ему о Стивене, открыла тайну, которую хранила столько лет. Только время залечит рану, и ничего, кроме времени…

Издалека донесся раскат грома. На остров надвигалось целое воинство тяжелых черных туч. Дункан закрыл глаза, чтобы насладиться этим коротким моментом передышки, дарованным им. Этим вечером будет буря. В Хайленд покой никогда не приходит надолго.

Скользя на камнях и то и дело вырывая юбку из цепких колючек, я шла за Лиамом по узкой тропинке, спускавшейся вниз, к воде. Озеро чуть обмелело, и у берега теперь лежало несколько камней, облепленных шелковистыми зелеными водорослями, из которых бекасы выклевывали насекомых.

Лиам молчал. Мне не хотелось говорить о том эпизоде с Колином в темной комнате. Я спрятала воспоминания об этом в самый темный уголок памяти. Колин умер, и в знак уважения к его душе… Но тема всплыла сама, и слова сорвались с губ против моей воли. Сердце сжималось от одной только мысли об этом. Однако уже было поздно.

– Я не могу на тебя злиться, – произнес наконец Лиам тоном, который рассердил меня.

Я наступила на скользкий камешек и потеряла равновесие. Рука его подхватила меня в последний момент и не дала упасть. Лицо Лиама оказалось в нескольких сантиметрах от моего лица. Он посмотрел на меня с грустью.

– Наверное, в глубине души я об этом догадывался, – серьезным голосом сказал он. – Я… О Кейтлин! Прости, я не хотел снова заговаривать с тобой об этом. Это слишком больно.

– Я знаю.

Он крепко прижал меня к себе, приподнял и переставил на другой камень, сухой и плоский. Я вцепилась в его плед, чтобы не упасть.

– С самого начала восстания наша жизнь превратилась в хаос и…

Голос его смягчился, но под кожей заходили желваки. И вдруг он еще крепче обнял меня за талию, приподнял, повернул и прижал спиной к гранитному выступу. Улыбнувшись, он хотел было что-то сказать, но с губ сорвался только глухой звук. Он вздохнул.

– Кейтлин, a ghràidh mo chridhe, – прошептал он наконец. – Кто я такой, чтобы осуждать тебя? – Он вздрогнул. – Не будем портить то, что даровал нам Господь. Примем это как подарок, как второй шанс.

Я молча кивнула. Его слова взволновали меня до глубины души. Он нежно улыбнулся, а потом его губы, теплые и влажные, коснулись моих губ, передавая мне его дыхание. Капелька пота скатилась по его виску, повисла на секунду на серебристом волоске и утонула в рыжеватой массе волос. Рубашка у него тоже была вся мокрая и липла к спине. Я закрыла глаза и ощутила вкус соли и любви у него на губах.

Он увел меня в маленькую, зеленую от травы бухточку. Здесь нас никто не мог увидеть. Лиам снял рубашку, а я – корсаж, чтобы просушить их на ветру. Мы легли на траву. Он положил голову мне на бедро. Мы провели так много долгих минут, слушая плеск воды о камни.

– Сегодня пятеро мужчин приехали из Гленлайона, – сказал вдруг Лиам.

Я посмотрела на мужа с изумлением и тревогой и чуть привстала, чтобы лучше видеть его лицо. Мужчины из Гленлайона в Гленко? Наверное, случилось что-то важное, если только не…

– Дункан же не начал снова…

Его смех в корне пресек мои зарождающиеся подозрения.

– Нет. Дункан довольствуется коровами из Лорна. Может, за ними дольше ходить, но так надежнее.

– Зачем же тогда им понадобилось приезжать в Гленко? Что им нужно?

– Это был Дэвид Кэмпбелл со своими людьми, младший брат Марион. Граф Бредалбэйн умер. Старый лис все-таки зачах.

Он усмехнулся. Кого-кого, а Бредалбэйна в их долине никто оплакивать не станет… Отряд солдат Короны прибыл в Финлариг вскоре после того, как восстание закончилось. Им было приказано арестовать старого графа. Бредалбэйн, будучи на смертном одре, бесцеремонно выставил их из замка. Его оставили в покое: восьмидесятилетний умирающий старик не представлял больше угрозы для Ганноверской династии.

– Дэвид привез для Марион письмо. Гленлайон уезжает в изгнание.

– Господи! – охнула я.

Хрупкая иллюзия мира и покоя вернулась в Хайленд. Когда Претендент уплыл во Францию, армия его рассеялась. Солдаты вернулись в родные места после четырехмесячной кампании. Патрик с Сарой уединились в своем маленьком поместье. Мой брат по-прежнему вел дела графа Маришаля, который укрылся в своих владениях, как и многие другие высокородные якобиты, которые не стали искать спасения от репрессий в Швеции или Франции.

В Лондоне устроили две казни в конце февраля. Многочисленных пленников вывезли на Антильские острова. Было конфисковано множество поместий и титулов. Временами, узнав о приближении королевских гвардейцев, люди бросали все и бежали в горы. Ужас перед репрессиями и воспоминания о зверствах прошлых лет заставлял нас жить в постоянном страхе и опасаться, что наши дома вот-вот сожгут, урожай вытопчут, а стада уведут.

Однако на этот раз последствия восстания оказались не столь ужасными для простого люда. Нас заставили сдать оружие коменданту Форт-Уильяма. Но успех у этой акции был весьма обманчивый: как обычно, хайлендеры сдали самые старые и ржавые мечи, клейморы и ножи, а новые приберегли… для следующего раза. Каждый хайлендер жил, держа свое сердце в одной руке, а свой кинжал – в другой. По-другому было нельзя. Вопрос выживания…

– Лиам, что с нами будет?

– Ничего.

Я немного подумала, перебирая пальцами его густые волосы.

– А Джон Макиайн? Ему тоже придется уехать?

Лиам открыл глаза и вопросительно посмотрел на меня.

– Джону? – Подумав немного, он закусил губу, а потом сказал: – Нет.

Уверенность в его голосе меня успокоила.

Лиам поймал прядку моих волос, снова вырвавшуюся на волю, и потянул, заставляя меня наклониться, чтобы меня поцеловать.

– Сам Джон в восстании не участвовал. И вообще, думаю, наш клан не представляет для них особой… особого интереса.

Но ведь было же время, когда правительство сочло клан Гленко достаточно значимым, чтобы захотеть истребить его полностью, дабы устрашить других хайлендеров! Губы Лиама искривились, и я поняла, что он подумал о том же.

– Какое-то время sassannachs будут патрулировать Хайленд, чтобы напомнить, кто тут хозяин. Но постепенно все вернется на круги своя. И все ужасы останутся только в нашей памяти. Единственное, что нужно будет делать, – это вести себя тихо.

– А те, кто сейчас уезжает из страны?

Я подумала о Джоне Кэмероне. Глава клана Лохила в прошлом месяце поднялся на борт французского корабля, который задержался у Гебридских островов. Вместе с несколькими родовитыми якобитами он намеревался покинуть страну. Дом в Ахнакари и клан он поручил своему шестнадцатилетнему сыну Дональду.

– Может, через несколько лет король их помилует – когда перестанет опасаться за трон. Я не думаю, что Претендент, которому Франция отказала в гостеприимстве и который теперь пригрелся под крылом Папы в Риме, когда-нибудь вернется и снова станет претендовать на корону. Скорее, он займется производством наследника.

Последние слова напомнили мне о деликатном положении Марион. Я погладила Лиама по теплому сухому лбу и с лукавой улыбкой спросила:

– Ты уже смирился с тем, что скоро станешь дедушкой, mo rùin?

– Но ведь тогда и ты станешь бабушкой, a ghràidh. Ай! – Он потер щеку, которую я ущипнула. – Да еще какой противной бабушкой!

Наш первый внук должен был родиться зимой 1717 года. Я сочувствовала лэрду Гленлайона, который не сможет побыть рядом с дочкой, когда она родит ему первого внука или внучку.

По траве рядом с нами прокатился камешек. Лиам прищурился и приставил руку ко лбу, чтобы разглядеть, кто подсматривает за нами с пригорка.

– Мы уплываем! – объявил Дункан. – Малькольм боится, что начнется гроза, и грозится оставить нас тут на всю ночь с блуждающими духами, если мы не поторопимся.

Лиам, вздохнув, встал.

– Иди и скажи этому старому ворчуну, что если он меня тут забудет, то я забуду принести ему с охоты оленя.

Дункан усмехнулся и ушел. Я посмотрела на Лиама, который как раз надевал рубашку, и деланно возмутилась:

– Ты же не позволишь бедняге Малькольму побираться среди зимы?

– Позволю, a ghràidh, если он нас тут оставит, – заявил мой муж смеясь.

Малькольму Макдональду, нашему столяру, недавно исполнилось семьдесят, и с некоторых пор руки и ноги слушались его с трудом – он не мог ни работать, ни ходить по горам и равнинам с ружьем в поисках дичи. Каждый год перед сезоном холодов Лиам дарил ему тушу упитанного оленя. И даже если бы Малькольм оставил нас мокнуть тут на целую неделю, мой муж все равно не отступил бы от традиции, в этом я не сомневалась.

Лиам помог мне подняться на ноги и зашнуровать корсаж. На губах его при этом играла улыбка, так украшавшая загоревшее на летнем солнце лицо. Он заправил рубашку под килт и пристегнул плед брошью, в центре которой посверкивал синий агат прямоугольной формы. Когда одежда была в порядке, он привлек меня к себе и нежно поцеловал.

– Хотя, скажу честно, идея остаться тут наедине с тобой мне нравится!

Я вздрогнула при мысли, что придется провести ночь на острове, населенном духами – пусть даже и тех, кого мы любили. Я всегда боялась привидений.

Я посмотрела на озеро, на глади которого отражались черные огромные тучи, закрывшие лазурное небо. Рассказывали, что иногда по ночам люди, которые плавали по озеру на лодках, замечали на острове пятна света. Их называли в народе танцующими огоньками. Я прекрасно помнила истории о шаловливых домовых и злых духах, которые рассказывала мне в детстве тетушка Нелли в Ирландии, и совсем не горела желанием познакомиться с этими существами поближе.

Я закрыла глаза и потрясла головой, прогоняя воспоминания о злобных гномах и духах. «Сколько у тебя предрассудков, Кейтлин! Прибереги сказки о феях и эльфах для своих внуков!»

– Ты идешь или остаешься?

Лиам уже стоял на тропинке и протягивал мне руку.

– Иду!

Я задержалась еще на пару секунд, любуясь нашей величественной долиной и озером. Вид отсюда открывался прекрасный. На фоне деревьев высилась крытая сланцем крыша усадьбы Джона Макиайна. Были видны и крыши нескольких домов деревни. Клан был в безопасности. По крайней мере пока.

Поражение оставило после себя горький вкус разочарования, но не отняло у хайлендеров надежду, что однажды им все-таки удастся добиться своего. Бесспорно, англичане будут следить за нами, но придет день, и в долину снова принесут пылающий крест. И тогда кланы очнутся от летаргии, заточат мечи, отполируют мушкеты. Воинственные кличи зазвучат в пурпурно-охряных долинах Хайленда, и встрепенутся спящие воины Финна Маккумала! Кровь гаэлей вскипит в их венах. Англичанам впору бояться «тихого омута»: шотландцы так же несгибаемо упрямы, как и гранит их гор. Они никогда не сдадутся!

Ветер обвевал меня, нашептывая что-то мне на ухо. На мгновение мне показалось, что я слышу свое имя. Я почувствовала холодок, вдруг окутавший тело и словно обнявший меня. «Мама…» Волосы зашевелились у меня на голове, по телу прошла дрожь. «Ранальд? Это ты, сынок?»

– Кейтлин, ты белая как полотно! Ты в порядке?

Я поморгала, словно просыпаясь. Странное ощущение унеслось прочь вместе с ветром. Удушающая летняя жара снова обрушилась на меня.

– Да.

– Ты как будто привидение увидела!

Я слабо улыбнулась и пошла вверх по тропинке.

– А ты… ты почувствовал? – все же не сдержалась я.

– Что?

– Холод… Он окутал меня, и мне почудилось, что рядом кто-то есть…

Лиам посмотрел на меня, и лицо его осветилось улыбкой.

– Ты привыкнешь, a ghràidh, и убедишься, что иногда они приходят напомнить, по-своему, конечно, что они все еще рядом с нами. И придет день, когда ты начнешь говорить с ними. Они ведь всегда остаются частью нас, родная.

– Ты и раньше чувствовал этот холод?

– Иногда, – сказал он. – Они приходят неожиданно и так же быстро уходят.

Он взял меня за руку и улыбнулся так радостно, что открылись белые красивые зубы. Небо заворчало где-то далеко, над горами.

– Идем, не будем искушать дьявола! Малькольм действительно может нас здесь бросить. Ведь и правда надвигается гроза.

– Лиам! – Я была обескуражена. – Ты хочешь сказать, что это был…

– Призрак? Ну конечно! Идем!

Я снова поскользнулась на камне, и муж подхватил меня, чтобы я не свалилась в воду.

– Мы все – дýши, – пояснил он, – души, заключенные в оболочку плоти. Мы посланы сюда, чтобы исполнить… ну, в общем, исполнить то, что Господь поручил нам сделать на этой земле. И когда Он видит, что наши труды закончены, он освобождает нас через смерть. А душа… она может лететь туда, куда ей хочется.

– Как ты можешь так легко рассуждать о жизни и смерти?

Лицо его стало серьезным. Он помог мне подняться по тропинке с другой стороны утеса через заросли кустарника на самый верх. На острове теперь никого не было.

– Я видел многие грани смерти. Я видел, как она наносит удар, столько раз, что стал относиться к ней по-другому. Жизнь призрачна, Кейтлин. Судьба наносит удар жестоко, без предупреждения, и ты сама это прекрасно знаешь. Это неотвратимо…

– Я не хочу говорить об этом.

– Смерть – часть нашей жизни. Это цикл. И не надо ее бояться. Я ведь побывал там, на другой стороне жизни, помнишь?

– Да, помню, – ответила я тихо и опустила глаза.

Разве такое забывается? Видя мое смятение, Лиам поцеловал меня в лоб и пальцем приподнял мой подбородок.

– Но я не спешу уходить, a ghràidh. Господь дал мне хороший повод побыть здесь, пусть жизнь и не всегда будет для меня легкой. И этот повод – ты. Я люблю тебя, Кейтлин. Однако наступит день, я это знаю, и наши тела расстанутся. Но мы встретимся на другой стороне, и тогда уже будем вместе целую вечность. Ad vitam æternam.

Он замолчал. Ветер поднимал и надувал мою юбку, обвивал ею мои ноги. В руках я вдруг почувствовала такую легкость, что мне показалось, будто вместо них у меня теперь крылья. К несчастью, кто-то позвал меня, и с неба закапал дождь. Лиам отстранился от меня и посмотрел туда, откуда доносились нетерпеливые призывы.

– Мы и так заставили их ждать! И есть уже хочется. Дома осталось что-то пожевать?

– Обжора! – пожурила я его и ущипнула за живот под рубашкой. – У тебя на уме только еда и плотские утехи!

Лиам сделал вид, что устыдился, а потом засмеялся и бодрым шагом направился вниз по тропе.

– Это все из-за тебя, – принялся оправдываться он. – Разве не ты твердила, что мне надо поправиться? А что до остального… Я стараюсь наверстать упущенное.

Я бросилась за ним следом.

– Лиам Макдональд!

Я налетела на него, сбила с ног, и мы вместе, хохоча и путаясь в моей юбке, покатились по траве.

Дождь все усиливался. В горах грохотал гром – так небо Шотландии выражало свой гнев. Оно оплакивало умерших, своего короля в изгнании… Но уже завтра оно благословит то, что живет в округлившихся животах женщин, – плод, который даст новое дыхание и новую мощь этому дикому, непокорному народу, вечно сражающемуся за свою свободу.

«Вот и закончилась старая песня!» – печально воскликнул один лорд в 1707 году, когда шотландский парламент был окончательно распущен. Конец? По-моему, напев свободы по-прежнему витает над нашей землей и слышится в плеске горных рек, которые текут в наших долинах. Он задает ритм нашей жизни. Мои дети ему подпевали, и их дети подпоют тоже. Со времен вторжения легионов Юлия Агриколы безуспешно пытаются поработители заглушить эту песню сердца Хайленда. Я не могу знать, что будет дальше, но одно ясно: если нас лишат свободы в этих горах, то наш народ отправится искать ее на иных землях. Наша история – история без конца, и написана она будет нашей кровью на лице этого мира.

Отсмеявшись, мы полежали немного, глядя друг на друга. Веселье уступило место грусти. Лиам медленно склонился надо мной.

– Скажи, a ghràidh, почему мне все время хочется тебя целовать? Почему я всегда так сильно хочу тебя?

Он погладил меня по волосам, окутал взглядом.

– Потому что ты меня любишь… и я тебя люблю, – нежным шепотом отозвалась я.

– Потому что я тебя люблю… – повторил он так же нежно и принялся напевать мне на ухо: – B’òg chuir mi eòlas air leannan mo ghràidh, ‘s a rinn mise suas ri’sa ghleannan gu h – àrd; a gnuis tha cho aoidheil, làn gean agus bàigh, is mise bhios cianail, mur faigh mi a làmh… Gur tric sinn le chéile gabhail cuairt feadh an àit’, ‘s a falbh troimh na cluaintean gach bruachag is màgh; na h – eoin bheag le smudan a’ seinn dhuinn an dàn, ‘s toirt fàilte do’n mhaighdinn d’an d’thug mi mo ghràdh…

Посмотрев в сторону пристани, Лиам наклонился и страстно меня поцеловал. Я закрыла глаза и позволила волне чувств, нараставшей во мне, накрыть себя. Его дыхание меня опьяняло, его ласки и поцелуи питали мою душу. «Лиам, любовь моя, двадцать лет ты делишь со мной жизнь, двадцать лет я тебя люблю!» Эти слова я запечатлела у него на коже пальцами и губами. Наши тела говорили то, что словами не выразишь. Наши души упивались ощущениями, которые дарили им наши телесные оболочки. Я целовала мое счастье так пылко, как умела, и обнимала его, сколько хватало рук. Сердце мое пело «Te Deum», благодаря небо за милость, которая была мне в очередной раз ниспослана.

Любовь моего мужчины.