2. Нелепо, смешно, безрассудно…

Поэты говорят о любви как о боли или муке – это возбуждение, окрашенное горечью, томление по несбыточному. Что же порождает столь неординарное чувство? И почему оно так часто застает нас врасплох? Один из возможных ответов, который так взбудоражил неврологов несколько лет назад, основывался на роли нейрогормона окситоцина. Изначальная биологическая функция этого гормона заключалась в регулировании водного баланса, но позднее, в ходе эволюции млекопитающих, он оказался вовлечен в процессы, связанные с размножением, включая рождение и лактацию. Несложно понять, почему химический реагент, связанный с управлением водным балансом внутри организма, оказался втянут в процесс лактации. Грудное вскармливание напрямую связано с водным балансом: воду, входящую в состав молока, необходимо возмещать, чтобы у кормящей матери не наступало обезвоживание. Ну а отсюда, пожалуй, уже совсем маленький шаг до ключевой предпосылки лактации – а именно для родового процесса. Это, кстати, очередной пример того, как эволюция берет элемент, развившийся для выполнения одной функции, и приспосабливает его для совсем другой, порой имеющей к первой весьма отдаленное отношение.

Сенсационные свойства окситоцина обнаружились в начале 1990-х годов в ходе наблюдений над небольшой популяцией североамериканских полевок – мелких мышевидных грызунов, строящих норы и обитающих в густом подлеске. Главное открытие состояло в том, что самки двух подвидов полевок, система парных отношений внутри которых существенно разнилась, также обнаруживали заметные отличия в количестве рецепторных клеток в мозгу, отвечавших за окситоцин. Хотя мозг у обоих видов вырабатывал одинаковое количество окситоцина, один из видов, похоже, был гораздо более восприимчив к этому гормону, чем другой. И как раз этот вид – желтобрюхая полевка – оказался моногамным (что у таких мелких млекопитающих встречается крайне редко): после спаривания самец остается вместе с самкой до тех пор, пока детеныши не перестают сосать мать, а это происходит через сорок пять дней. А вот горные полевки, самки которых менее восприимчивы к окситоцину, спариваются беспорядочно, и самец после спаривания с самкой не остается. Из чего был сделан, пожалуй, чересчур банальный вывод: стало быть, именно окситоцин отвечает за брачное поведение. И вот уже бульварная пресса окрестила его «гормоном моногамии» или даже «гормоном объятий», потому что он заставляет обычно агрессивных полевок тесно прижиматься друг к другу в норке. Иными словами, окситоцин, по-видимому, делает самку желтобрюхой полевки терпимее к постоянному близкому присутствию самца, с которым она спарилась, – в такой степени, что ему позволяется жить у нее в норе. Вот это да! Оказывается, вся загадка объясняется одним-единственным нехитрым химическим процессом! Во всяком случае, многим так казалось.

Изначально массовый интерес к окситоцину вызвало открытие, что этот гормон в больших количествах выбрасывается в организм при спаривании – в особенности во время оргазма у женщин. Зная о роли окситоцина в регуляции родов и грудного вскармливания, пожалуй, можно уже не слишком удивляться тому, что он же причастен к женскому оргазму. Его выброс во время оргазма совпадает с активной механической стимуляцией как верхней части туловища (особенно груди), так и половых путей, так что, возможно, перед нами тот же самый процесс, который приводит к выработке окситоцина во время родов и вскармливания грудью. Как бы то ни было, тот факт, что окситоцин выбрасывается вследствие оргазма, вероятно, объясняет, почему при этом возникают многие из тех ощущений и эмоций, которые сопровождают процесс родов и кормления. Такая явная связь с сексом конечно же породила вопросы: а каким образом задействован этот гормон в других процессах, сопутствующих романтическому поведению и брачным отношениям? Если окситоцин отвечает за парные связи, тогда, быть может, его задача – просто укрепить ту связь, которая уже существует в настоящий момент: в первом случае – с ребенком, во втором – с половым партнером? В таком случае это – дешевый химический трюк, позволяющий преодолеть природную систему самозащиты. Сколь бы вы ни были благоразумны, гормон просто лупит вам по мозгам и отключает способность рассуждать.

На крыс большие дозы окситоцина производят успокаивающий эффект: в частности, понижается кровяное давление и уменьшается двигательная активность. Физическая стимуляция при грудном кормлении (которая приводит к выбросу окситоцина) тоже оказывает антистрессовый эффект; есть указания и на то, что окситоцин вообще связан с физическими прикосновениями: при поглаживании крысы по брюху у нее повышается уровень окситоцина, что оказывает анальгетическое действие – снижается порог болевой чувствительности. Сходным образом самки мышей с дефицитом окситоцина, попадая в незнакомую обстановку, выказывают большее беспокойство и обнаруживают более высокий уровень психологического стресса, чем генетически нормальные мыши. Эти симптомы можно облегчить впрыскиванием окситоцина прямо в мозг крысы. Любопытно, что подобный же эффект наблюдается и у женщин: чем чаще они обнимаются с партнером, тем выше уровень окситоцина и ниже кровяное давление (что указывает на более спокойное состояние и снижение стресса) в стрессовых ситуациях. Кроме того, у женщин выброс окситоцина сразу после естественных родов сопровождается личностными изменениями: новоиспеченная мать становится гораздо спокойнее, общительнее и (пожалуй, в той же степени) терпимее к однообразию. Кажется даже, что окситоцин каким-то таинственным образом участвует в процессах установления обычных межличностных связей. Но что бы в этом случае ни служило медиатором (тут могут быть задействованы и другие нейрогормоны, о чем я расскажу ниже), похоже, обниматься в любом случае полезно. Эксперимент показал: чем чаще пара обнимается, тем ниже у нее уровень кортизола – «гормона стресса», причем результат объятий сказывается в тот же день.

Готовность животного разделить свою нору с партнером означает доверие: самка не опасается, что самец может убить ее детенышей (а за полевками такое водится) или напасть на нее саму. Так что никого особенно не удивило, когда выяснилось, что окситоцин играет определенную роль и в установлении доверительных отношений между людьми: если дать человеку понюхать окситоцин, он проявляет больше великодушия к другим. Участникам эксперимента предложили сыграть в «Доверие». По условиям игры одному игроку выдается некоторая сумма денег, а затем он должен на свое усмотрение отдать ее второму игроку целиком, поделиться частью или вовсе ничего ему не давать. Сумма, переданная второму игроку, независимо от ее величины, удваивается, после чего второму игроку предлагается поделиться ею с первым – отдать ее целиком либо не давать ничего. Получается, что наилучшая стратегия для первого игрока – передать всю сумму второму. В том случае, если второй игрок окажется честным и поделится выросшей суммой с первым игроком, они оба останутся в максимальном выигрыше. Но существует риск, что второй игрок прикарманит всю кассу и сбежит. В этом случае игрок номер два получает двойной куш, а игрок номер один остается с носом. Поэтому большинство предпочитает страховаться от полного проигрыша и отдает второму игроку лишь часть всей суммы, оставляя другую часть себе – хоть что-то, да останется.

Однако когда игрокам давали понюхать окситоцин, это решительно меняло дело: получившие дозу окситоцина отдавали партнеру в среднем на 17 % больше денег, чем те, что понюхали плацебо. Но почему же это позволяет нам говорить именно о доверии? Дело в том, что при повторном эксперименте, когда второго игрока заменил компьютер (подбирающий «решения» в произвольном порядке), разница между воздействием окситоцина и плацебо на первого (знающего, что он играет с машиной) не проявлялась никак. Иными словами, в первом эксперименте игрок не только считался с вероятностными рисками, но и делал поправку на человеческое коварство и вероломство.

Другое исследование показало, что окситоцин увеличивает способность человека правильно считывать социально значимую информацию по глазам. Однако улучшение этого показателя составило ничтожных 3 % и наблюдалось только у двух третей участников. К тому же проверявшиеся навыки были, пожалуй, не слишком социально важными: требовалось определить по глазам другого человека, куда он смотрит – прямо на вас или в сторону. И хотя такой эксперимент – неплохая проверка на аутизм (практическое отсутствие навыков социального взаимодействия), но как тест на способность нормальных людей считывать социально значимую информацию и «читать чужие мысли» он, на мой взгляд, не оптимален. Ведь непонятно, о чем говорят его результаты на самом деле. Куда убедительнее выглядят данные, полученные в ходе другого исследования, проводившегося той же командой ученых: что окситоцин снижает активность мозжечковых миндалин у мужчин во время рассматривания ими фотографий лиц, отражающих сильные эмоции. Данные области мозга участвуют в формировании негативных эмоций (страха, тревоги, гнева), поэтому кажется вполне логичным – памятуя о действии окситоцина на женщин, – что гормон смягчает негативные реакции и у мужчин.

Хотя окситоцин присутствует и в мозгу мужчин, действует он там, похоже, не столь радикально, как у женщин. Зато опыты, проведенные на полевках, позволяют предположить, что самцы более восприимчивы к другому, похожему нейрогормону – вазопрессину. У самцов моногамной желтобрюхой полевки имеется больше рецепторов вазопрессина в вентральном палеостриатуме (отделе древней лимбической системы головного мозга, ответственном в том числе за наши эмоции), тогда как у неразборчивых в связях горных полевок таких рецепторов заметно меньше. Примечательно, что если посредством так называемого вирусного вектора – специальной молекулы, передающей генетическую информацию, – изменить количество рецепторов вазопрессина в вентральном палеостриатуме, то это напрямую скажется на привязанности самца полевки к самке вне брачного периода. Сходным образом вирусный перенос генов вазопрессина в вентральный передний мозг самцов луговой полевки (еще одного вида, у которого наблюдается промискуитет) приводил к тому, что они заметно чаще оставались рядом с самкой и прижимались к ней (то есть демонстрировали поведение, типичное для брачных отношений). Было сделано и еще одно любопытное наблюдение: вазопрессин, похоже, играет важную роль в социальной памяти самцов полевок. Они лучше запоминали, с кем спаривались и оставались в предыдущий раз, когда им впрыскивали дозу вазопрессина.

Поскольку почти все опыты с окситоцином и вазопрессином проводились на грызунах, неизбежно встает щекотливый вопрос: насколько корректны параллели между ними и людьми? Социальное поведение предковых форм млекопитающих (в том числе грызунов) и предшественников приматов существенно различается. Впрочем, недавние эксперименты на обезьянах выявили сходные закономерности. Оказалось, у самцов обезьяны-прыгуна при первом спаривании с новой самкой активируются два участка мозга, чувствительных к окситоцину и вазопрессину (соответственно прилежащее ядро и вентральный палеостриатум). Кроме того, некоторые данные указывают на определенную роль вазопрессина и в поведении человека. Эксперимент, охвативший несколько сотен шведских близнецов, показал, что мужчины, у которых имелся особый (и сравнительно редкий) вид гена вазопрессинового рецептора, как правило, оказывались плохими партнерами в любовных отношениях. Они получали более низкую оценку со стороны своих партнерш, и им чаще грозил развод – несмотря на то что все участники эксперимента прожили с партнершей не меньше пяти лет и имели от нее хотя бы одного ребенка. Исследователи заключили, что им удалось найти «брачный ген» у мужчин.

Поначалу все выглядело очень стройно. Элементарный нейроэндокринный механизм – вот и все, что нужно, чтобы переключить вид с одного типа брачного поведения на другой. И тот же механизм вроде бы способен превратить злостных донжуанов в нежных и верных спутников жизни. То есть один укол вазопрессина в местной поликлинике – и ваш беспутный муженек превратится в домовитого романтика, готового ради вас на все на свете. Увы, в биологии все не так просто. Дело в том, что у полевок ген вазопрессинового рецептора, предположительно отвечающий за моногамию, никак с ней не коррелирует. Исследования показали, что он встречается практически у всех видов полевок, чей геном удалось расшифровать, независимо от того, является ли этот вид моногамным или полигамным (а из 155 видов полевок полигамны лишь несколько). Иными словами, необычно вовсе не наличие гена вазопрессинового рецептора у моногамных видов, а то, что он отсутствует не у всех полигамных видов. То есть ученые явно поторопились с выводами.

Выяснились и другие моменты. Например, что действие пресловутого механизма по превращении гуляки в семьянина очень непродолжительно. Уже упоминавшиеся наблюдения над обезьянами-прыгунами показали, что вазопрессин действует только на «новобрачных» самцов: те же, что состояли в паре давно, вели себя так же, как «холостяки». Сходные результаты были получены при изучении роли окситоцина в поведении морских свинок: окситоциновый эффект улетучивался уже через пару недель. Конечно, для полевок и морских свинок – видов с непродолжительными брачными связями – и этого вполне достаточно. Но как объяснить более длительные парные отношения, присущие, например, обезьянам и людям? Напрашивается вывод, что окситоцино-вазопрессиновый механизм – просто система удержания внимания самца: сосредоточься вот на этой, пока можешь. Однако его действие заканчивается очень быстро. Эксперимент со шведскими близнецами при более критическом рассмотрении тоже вызывает сомнения. Представляется, что вариант гена вазопрессинового рецептора, присущего неверным мужьям, просто влияет на склонность к опрометчивым поступкам или рискованным действиям без просчета последствий. В четвертой главе мы еще поговорим о том, что готовность идти на риск – это преимущественно мужское качество и что подобные авантюристы порой очень привлекательны для женщин как случайные половые партнеры. Возможно, столь явное разделение на тех, кто может вступать в длительные связи, и тех, кто на них не способен, связано не столько с мужской брачной стратегией, сколько со свойствами самих брачных отношений.

Стоит немного абстрагироваться от этой окситоцино-вазопрессиновой истории, как мы заметим еще одну странность. Зачем вообще понадобились столь непохожие брачные механизмы для каждого из полов? Ведь в этом нет ни эволюционного, ни биологического смысла. Коль скоро у обоих полов вырабатывается и окситоцин, и вазопрессин, почему было бы не запустить для них одинаковый нейроэндокринный механизм? Будь брачные отношения обусловлены только им, физиология брачной игры у полов различалась бы кардинально, равно как и сопутствующий этому эмоциональный фон. Не исключено, что в этом есть доля правды: в конце концов, мы же не можем залезть другому человеку в голову или ощутить чужие чувства, а ведь мужчины и женщины часто жалуются, что не могут понять друг друга (не зря говорят: мужчины – с Марса, а женщины – с Венеры). Тем не менее эмоциональные и поведенческие различия между полами отнюдь не столь велики, чтобы безоговорочно принять нейроэндокринную теорию.

На самом деле образование пар происходит благодаря участию ряда других нейромедиаторов, обретающихся в мозгу. Один из них – дофамин. Он, в частности, отвечает за плавность и ловкость движений: когда клетки перестают производить дофамин, у человека развивается паркинсонизм – нарушение координации, утрата контроля над движением конечностей, шаткость походки и так далее. И этот же гормон, похоже, играет важную роль в системе химического вознаграждения. По-видимому, каждый раз, когда мы видим своего возлюбленного, мы получаем заряд дофамина, сходный по действию с дозой кокаина. Снижение уровня дофамина, особенно в лобных долях, оказывает угнетающее действие на внимание и память, а хронически низкий уровень дофамина в лобных долях часто сопровождается синдромом дефицита внимания и неспособностью сосредоточиться – фактически речь идет о той самой социальной безответственности, которая наблюдалась у шведских мужчин-близнецов с необычным геном вазопрессинового рецептора. Так что когда при первой встрече вас словно током ударяет, это работает именно дофамин.

Еще одна потенциально важная группа нейромедиаторов, по-видимому участвующих в установлении социальных связей, – это эндорфины. Эндорфины являются частью системы, контролирующей боль; они вырабатываются главным образом в гипоталамусе, а соответствующие рецепторы рассредоточены по всему мозгу. Выброс эндорфинов в мозгу происходит в ответ на любой стресс. Что бы ни вызывало боль или напряжение в мышцах – мозг отвечает выбросом эндорфинов, причем это происходит при любых нагрузках, от пробежки трусцой до полного круга гимнастических тренировок и марафонского забега. Даже психологическая травма или ожидание боли приводит к выбросу эндорфинов. Их уровень резко возрастает у марафонцев в преддверии соревнований и у женщин с приближением родов. Все больше данных, что именно эндорфины отвечают за обезболивающее и расслабляющее действие объятий, а вовсе не окситоцин, как полагали раньше, – судя по тому, что антагонисты опиатов вроде налтрексона блокируют такой эффект, а антагонисты окситоцина – нет. Зато окситоцин, похоже, запускает выброс эндорфинов, провоцируя нейрогормональный каскад.

Обезьянам (в том числе человекообразным) свойственен так называемый социальный груминг. Когда они ищутся друг у друга в шерстке, происходит своего рода массаж. Принято было считать, что груминг призван прежде всего помочь избавиться от блох. Однако в природных условиях паразиты не так уж и донимают животных: эта напасть преследует только тех, кто обитает в ограниченном пространстве (как мы, например) или носит защитный слой теплой нарядной одежды (и это опять про нас). Обезьяны же удаляют из шерстки друг друга кусочки листьев или веток, струпья от болячек и отслоившийся эпителий. Обычно груминг сопровождается легким поглаживанием и почесыванием кожи. Нечто подобное можно наблюдать и у людей, когда мамы ерошат волосы малышам. Собственно говоря, это и есть массаж, и в ответ на легкий стресс, который испытывают кожа и мышцы, мозг отвечает выбросом эндорфинов.

Да мы и сами занимаемся тем же самым, просто называем это иначе: мы обнимаем и ласкаем друг друга. Для нас, как и для обезьян, такое занятие – очень интимное, поэтому обычно мы обнимаемся и обмениваемся ласками только с избранными: с собственными детьми, возлюбленными и самыми близкими друзьями. Чрезмерное поглаживание и массирование постороннего человека может вызвать нежелательный сексуальный отклик – отчасти, возможно, вследствие ощущения близости, порождаемого выбросом эндорфинов при механической стимуляции кожи. Поэтому мы приберегаем данный механизм для более уместного (на наш взгляд) употребления – для самых близких. Однако прежде чем войти с кем-либо в подобную специфическую близость, мы должны перешагнуть через окружающую нас пропасть – сократить личную дистанцию, отделяющую нас от других. Обезьяны устанавливают близкие отношения постепенно, с помощью целого ряда шагов: знакомятся, трогают друг друга, залезают друг на друга без сексуальных намерений (залезая на животное своего пола, обезьяна еще и демонстрирует доминирование) и лишь потом приступают к грумингу. Роль эндорфинов наглядно продемонстрировал эксперимент, при котором у женщин, состоявших в длительных отношениях, при виде фотографии партнера повышался болевой порог (свидетельство резкого выброса эндорфинов), а когда они смотрели на фотографию чужого мужчины или кастрюли, ничего такого не происходило; точно такой же эффект давало прикосновение через ширму к руке партнера (в отличие от прикосновения к руке незнакомого мужчины и просто к мячику).

Если резкое повышение уровня окситоцина случается у всех млекопитающих, от полевок до людей, то участие эндорфинов в поддержании длительных близких отношений свойственно, похоже, только приматам. Возможно, потому что высокий уровень окситоцина (не исключено, что и дофамина) держится совсем недолго и его воздействие проходит через неделю, максимум через две. Для полевок это не так уж важно – ведь у них очень короткий репродуктивный цикл, да и продолжительность жизни – три-четыре месяца, изредка год. Но, как мы увидим в следующей главе, обезьяны уже в самом начале своего эволюционного пути выработали новую, более устойчивую систему социальных связей. Для их поддержания скорее всего потребовался более мощный механизм, и можно предположить, что химической основой для нового типа взаимоотношений послужил механизм выброса эндорфинов.

Впрочем, к эндорфиновому механизму еще надо подобраться. Обезьянам в этом смысле проще, они живут относительно небольшими стаями – в отличие от наших сообществ, где далеко не все вообще знакомы. Во многом нам помогло появление языка и речи. Однако разговор – штука слишком прикладная и будничная, для выстраивания близких отношений его маловато. И мы изобрели смех – похоже, именно чтобы перекинуть мостик через бездну, окружающую каждого из нас, потому что смех оказался сильнейшим стимулом для выработки эндорфинов. Смех обладает более широким действием по сравнению с грумингом, ведь он одновременно и одинаково охватывает всех собеседников, сколько бы их ни было, тогда как физический контакт – дело интимное и тонкое. Смех же дает нам более безопасную и надежную эндорфиновую разрядку.

Смех – вот вокруг чего вращается наш мир. Разговор, полностью лишенный юмора, кажется нам скучным, мы стараемся побыстрее закруглить его и найти другого собеседника. Хотя способность смеяться свойственна и человекообразным обезьянам (и происходит из игрового поведения), только люди отвели ей главную роль в общении друг с другом. Мои коллеги Татьяна Влаховиц и Сэм Робертс в ходе недавно завершенного исследования коммуникативной роли смеха выяснили, что после общения, в течение которого людям удалось хоть немного посмеяться, уровень счастья значительно выше, чем после абсолютно серьезного акта коммуникации. Присутствие смеха (пускай даже в символической форме – в виде акронима LOL или эмотикона-смайлика) гораздо больше влияет на наше ощущение счастья после общения, чем продолжительность самого общения – причем не важно, непосредственного, по телефону, СМС или электронной почте. Удивительно, но даже простое LOL в СМС способно повысить показатель уровня счастья от общения примерно на 30 %.

Важным элементом здесь является искренний, или дюшенновский, смех, названный так в честь великого французского нейроанатома XIX века Дюшенна, исследовавшего мышечные механизмы человеческой мимики. Следует иметь в виду разницу между искренним и «вежливым», контролируемым смехом, у которого гораздо больше общего с нервными ухмылками и с теми оскаленными гримасами подчинения, какие можно наблюдать у обезьян. Дюшенновский смех – сердечный, успокаивающий, после него остается чувство, что на свете все хорошо. Такой вид смеха – особенно действенное средство для выработки эндорфинов: сотрясение грудной клетки и живота задает мышцам такую работу, что мозг просто вынужден выбрасывать эндорфины, чтобы противодействовать стрессу. Недаром есть выражение «смеяться до колик». Легкое наркотическое опьянение от заразительного смеха – не просто вознаграждение: оно заставляет чувствовать большее доверие и проявлять большее великодушие по отношению к тем, с кем мы смеемся. Действительно, один из наших экспериментов показал, что совместный смех настолько располагает нас к незнакомцам, что мы начинаем относиться к ним так же великодушно, как к друзьям.

Я подозреваю, что смех имеет очень древнее происхождение – не в последнюю очередь потому, что он свойственен и другим высшим приматам. Однако человеческий смех отличается от обезьяньего тем, что состоит из гораздо более длинной серии выдохов, не перемежающихся вдохами: именно поэтому смех порой бывает таким изнурительным. А еще наш смех имеет более выраженный социальный характер, чем у обезьян, для которых такие эпизоды – чаще всего короткие и мимолетные. Человеческий смех больше походит на хоровое пение без слов, и у меня даже есть предположение, что он и зародился как пение, подкрепляющее коллективный груминг. А с развитием языка мы обрели новый отличный механизм, позволяющий вызвать смех, а вслед за ним и выработку эндорфинов: шутку.

Известно, что анализ на эндорфины – дело очень хлопотное и рискованное, потому что они (в отличие от окситоцина и дофамина) не могут преодолеть гематоэнцефалический барьер, так что их уровень невозможно измерить простым забором крови. Нужна или люмбальная пункция (поясничный прокол), чтобы получить спинномозговую жидкость из позвоночного столба (это далеко не самая приятная и безопасная операция, потому что примерно у 30 % пациентов, которым делают поясничный прокол, проявляются те или иные побочные эффекты), или исследование мозга, известное под названием ПЭТ (позитронно-эмиссионная томография). При ПЭТ в кровоток вводится радиоактивная краска, и, помимо всех сопутствующих рисков, которые это неизбежно влечет, такое исследование еще и очень дорогостоящее, так что второй вариант ненамного лучше первого. Самый простой альтернативный способ диагностировать уровень эндорфинов – это воспользоваться тем фактом, что они задействованы в механизме снятия боли, и проверить уровень болевого порога. Если после того или иного занятия болевой порог у человека окажется выше, чем был до этого, – значит, произошел выброс эндорфинов.

Для изучения взаимосвязи между смехом и эндорфинами в различных обстоятельствах мы пользовались как раз болевым порогом. В большинстве случаев испытуемые смотрели либо видеозаписи выступлений юмористов, либо скучные документальные фильмы (типа «Как научиться хорошо играть в гольф»), а до и после просмотра у них измеряли болевой порог. После просмотра юмористических передач порог у испытуемых неизменно повышался, а после скучных фильмов оставался прежним (а в ряде случаев – даже снижался). Одна из моих студенток, Ребекка Барон, проводила опыты на Эдинбургском фестивале искусств «Фриндж», где выступали юмористы и разыгрывались короткие драматические спектакли. И снова выяснилось, что комедийные номера повышают болевой порог, а театральные представления (в которых не было ничего смешного) – нет.

Итак, смех играет очень важную роль в управлении нашими социальными отношениями, причем происходит это за счет его способности вызывать выброс эндорфинов. Благодаря им мы испытываем расположение и симпатию к тем, с кем нам удалось хорошо повеселиться. И можно не сомневаться, что именно поэтому смех занял существенное место в процессах ухаживания. Благодаря эйфории, вызываемой эндорфинами, смех внушает нам доверие к недавнему незнакомцу, а это позволяет узнать его поближе. Постепенно, шаг за шагом, увлекаемые непрерывным потоком юмора и острот, забавных словечек и шутливых замечаний, мы поневоле попадаемся в расставленные сети.

С установлением близких отношений наше здравомыслие становится уязвимо для еще более дешевых химических фокусов. Например, запаха. Недаром парфюмерная промышленность ежегодно зарабатывает миллиарды. Наши предпочтения в этой области очень индивидуальны: те ароматы, которыми нам нравится душиться, похоже, напрямую связаны с естественными запахами нашего тела. Иными словами, мы выбираем духи, которые усиливают наш естественный запах, а не те, что его «забивают». Потому-то так трудно купить духи в подарок человеку, которого мы не слишком хорошо знаем. Как бы то ни было, отличный способ определить, подходит ли нам партнер, – это приблизиться к нему настолько, чтобы ощутить его запах.

Но прежде чем углубиться в тему, я хочу рассказать одну поучительную историю. Если чем и знамениты эскимосы, так это тем, что при встрече они трутся носами, вместо того чтобы пожимать друг другу руки. Но увы – это лишь очередная байка. Европейцы, впервые обнаружившие эскимосов, очень удивились такому странному ритуалу и, пытаясь истолковать его, решили, что эскимосы трутся носами. На самом деле – ничего подобного: они просто приближают носы к лицу друг друга и делают глубокий вдох. Точно так же поступают маори – аборигены Новой Зеландии: у них подобное обнюхивание называется хонги. Правда, в их случае происходит и легкое соприкосновение носами, символизирующее единение хозяина и гостя. Однако смысл обычая – в том, что человек вдыхает душу другого человека.

В обеих культурах происходит одно и то же: люди просто обнюхиваются и тем самым, по сути, идентифицируют друг друга. Если вдуматься, это не сильно отличается от южноевропейского обычая приветствовать друзей и знакомых, чмокая воздух рядом с их щекой. В последние десятилетия такие поцелуи сделались на юге почти повсеместными, а мы, северные европейцы, так привыкли к настоящим быстрым поцелуям в щеку, что постоянно делаем промах: пытаемся коснуться губами щеки знакомых, тогда как нам следует просто сделать глубокий вдох. Другая ситуация, еще более наглядная, – это манера взрослых здороваться с маленькими детьми. При случае обратите внимание на то, как люди ведут себя, когда впервые видят малыша, особенно если они родственники. Обычно они подносят ребенка лицом или грудью к своему носу – чтобы вдохнуть его запах, не слишком это демонстрируя. А некоторые вообще обнюхивают детей не таясь. Я слышал от многих, что им просто нравится запах младенцев. Ага, как же! Нет, голубчики, вы просто хотите узнать, как пахнет именно этот малыш.

Другая история, связанная со знаменитым Чингисханом, иллюстрирует коммуникативную роль запаха еще нагляднее. В «Сокровенном сказании монголов», написанном в XIII веке, рассказывается о том, как однажды отец Чингисхана, Есугей-баатур, встретил на соколиной охоте возок, в котором ехала молодая женщина в сопровождении мужа. По одежде Есугей опознал в них меркитов – представителей другого монгольского рода. Взглянув на молодую женщину, Есугей поразился ее красоте. Он отправился за подмогой, а потом бросился в погоню, собираясь захватить красавицу в плен. Женщина, которую звали Оэлун, стала умолять мужа, Еке-Чиледу, спасти себе жизнь бегством. Он послушался ее, и тогда она сорвала с себя сорочку и бросила ему, крикнув: «Вот, помни мой запах, пока ты жив!» Ему удалось бежать, и она больше никогда не видела его, потому что стала женой Есугея, а вскоре – матерью Тэмуджина, будущего Чингисхана.

Несмотря на нашу нелюбовь к обнюхиваниям и на значительное уменьшение обонятельного поля в нашему мозгу (по всяком случае, по сравнению с собаками и лошадьми), на самом деле мы на удивление восприимчивы к запахам. Новорожденные младенцы и их матери способны узнавать друг друга по одному только запаху уже через несколько часов после родов – и это одна из причин, почему мы сегодня следим за тем, чтобы ребенка сразу же после рождения прикладывали к груди матери. Такая способность роднит нас с большинством млекопитающих. У овец и коз матери узнают своих новорожденных детенышей по запаху через сутки, а через несколько дней уже не подпустят к вымени чужого детеныша. Сами ягнята и козлята тоже научаются находить в стаде родную мать, хотя им это, разумеется, дается несколько труднее: пара дней уходит у них на то, чтобы усвоить материнский запах.

На самом деле запах – один из лучших индикаторов того, кто вы есть на самом деле. Объясняется это тем, что запах определяется тем же самым набором генов – главным комплексом гистосовместимости (ГКГ), – что и иммунная система. Это просто часть вас, ваш химический «автограф». Генный комплекс ГКГ особенно подвержен мутациям: в каждом новом поколении появляются новые иммунные комплексы. Наверное, это и неплохо – ведь они служат нашей первой линией обороны от бактерий и вирусов, которые тоже претерпевают постоянные генетические изменения. Гены нашей иммунной системы как раз и выработали эту изменчивость, чтобы защищать нас от меняющихся биологических угроз.

Так что запах – это один из способов выяснить, с кем стоит связываться, а с кем нет; но это не единственная коммуникативная функция запаха. Как известно, самки бабочек выделяют молекулы, обладающие невероятно мощным запахом. Он улавливается самцами в минимальных концентрациях на расстоянии сотен метров и неодолимо влечет их к самке. Такие вещества-аттрактанты получили название феромонов. Они довольно широко распространены в животном царстве и отмечены даже у обезьян. Есть ли феромоны у человека – вопрос спорный, но многое указывает на то, что есть.

При этом восприимчивость к запахам у разных полов неодинакова: женщины к ним гораздо чувствительнее, чем мужчины. Сейчас накопилось уже достаточно свидетельств того, что женщины, например, прекрасно узнают своих детей и возлюбленных по одному только запаху. Впрочем, следует оговориться, что механизм этот у людей далек от совершенства и, пожалуй, даже хорошо, что в своем общественном поведении мы ориентируемся не на обоняние, а на зрение: иначе мы совершали бы множество нелепых ошибок и постоянно попадали в неловкое положение. Однако похоже на то, что уникальный запах партнера вызывает у женщин сексуальное возбуждение (в отличие от мужчин). Возможно, поэтому женщины гораздо чаще, чем мужчины, называют запах важным фактором в выборе пары, тогда как мужчины больше полагаются на зрительные подсказки. Соответственно мужчины способны сделать выбор, оставаясь при этом на большем расстоянии от объекта внимания, чем женщины. Женщинам нужно обязательно приблизиться к потенциальному партнеру, чтобы принять решение. По результатам подробного анкетирования Ян Хавличек, Тамсин Сакстон, Крейг Робертс и их коллеги пришли к выводу, что женщины считают запах более важным фактором, чем внешний вид, не только в сексуальном контексте, но и в целом ряде ситуаций, никак не связанных с сексом (таких как выбор блюд и цветов или интерес к незнакомым пейзажам), а вот о мужчинах этого сказать нельзя. Для мужчин куда важнее внешность, особенно в том, что касается секса и выбора партнерши.

И все же. Несколько лет назад Кейт Уиллис, в ту пору моя студентка, провела эксперимент, чтобы установить, способны ли мужчины определить период овуляции у женщины по одному только запаху. Шесть участниц эксперимента надевали футболку три ночи подряд в течение каждой из четырех недель своего менструального цикла. В конце каждой недели восьмидесяти мужчинам, тоже принимавшим участие в опыте, предлагали оценить запах футболок по простой шкале – от самого приятного до самого неприятного. Для чистоты эксперимента женщины отбирались исключительно некурящие, и на время опыта их попросили избегать чрезмерно пряной пищи и не пользоваться сильно пахнущим мылом или духами, а также гормональными контрацептивами. Результаты оказались однозначными: запах футболок, в которых женщины спали в период овуляции, мужчины оценивали как гораздо более приятный, чем тех, которые надевались в другие периоды менструального цикла, а также чем запах футболок женщин в менопаузе или принимающих гормональные противозачаточные средства. Похоже, мужчины по каким-то причинам испытывают бо́льшую тягу к женщинам в период овуляции, а значит, способны этот период определить. Можно сказать, что в период овуляции женщины используют обонятельные сигналы для завлечения мужчин.

Подобный эффект, разумеется, имеет обоюдную направленность. Андростенол – один из гормонов группы стероидов, которые образуются как побочный продукт тестостерона, так называемого мужского гормона. Именно он определяет тот чуть мускусный запах, который свойствен мужчинам, а также вносит свой вклад в характерный аромат трюфелей. Скандальную известность получил эксперимент, проведенный тремя психологами – Густавсоном, Досоном и Бонеттом: они разбрызгали андростенол в половине кабинок мужского и женского отделения общественного туалета, а затем посчитали, как часто люди, у которых имелся свободный выбор (то есть ни одна кабинка не была занята), выбирали кабинки, обработанные андростенолом. Выяснилось, что мужчины стараются избегать таких кабинок: зайдя туда, они сразу же выходили и искали другие. Зато женщин кабинки, обработанные андростенолом, напротив, вполне устраивали (а может, даже привлекали) – во всяком случае, в них они заходили чаще. В следующий раз, когда те же кабинки обрызгали похожим побочным продуктом тестостерона, который образуется в печени и выполняет совсем другие физиологические функции, ни мужчины, ни женщины не выказали никаких особых предпочтений.

В более усовершенствованном варианте этого эксперимента Тамсин Сакстон и ее коллеги из Ливерпульского университета наносили андростадиенон (другой гормон из того же семейства стероидов, производных от тестостерона) на верхнюю губу женщин, участвовавших в сеансах экспресс-знакомств. Если вы еще не знаете, что такое экспресс-знакомства (организованные встречи для очень занятых людей, которым некогда знакомиться и выбирать себе пару обычным путем), поясню, что на таких сеансах женщины рассаживаются за столиками, расставленными по кругу, а мужчины проводят с каждой из них по пять минут, сдвигаясь на следующее место по сигналу звонка. Под конец вечера каждый записывает имена тех людей, с которыми он или она хочет встретиться снова, а потом организаторы встречи дают им нужные контакты. В этом эксперименте андростадиенон замаскировали, смешав с гвоздичным маслом. Чтобы учесть воздействие других запахов, треть женщин получила дозу андростадиенона вместе с гвоздичным маслом, другой трети на губы нанесли просто гвоздичное масло, а оставшейся трети – обычную воду. Это позволило экспериментаторам разделить воздействие гвоздичного масла и самого андростадиенона. Результаты получились более чем убедительные. Женщины, получившие дозу андростадиенона, не только находили мужчин, с которыми они встретились на сеансе экспресс-знакомства, более привлекательными, чем женщины из двух других групп, но и выказывали более явно желание снова с ними увидеться. Значит, каким-то образом андростадиенон воздействует на глубинные механизмы мозга, заставляя увидеть неотесанного мордоворота симпатичным кавалером.

В ходе аналогичного эксперимента Ангелика Теодориду, Иэн Пентон-Воук и их коллеги давали испытуемым дозу окситоцина в виде назального спрея или плацебо, содержавшее все ингредиенты спрея, кроме окситоцина. Затем им показали около восьмидесяти фотографий мужчин и женщин (в равной пропорции) с нейтральным выражением лица и попросили оценить их с точки зрения надежности и привлекательности. Участникам, получившим дозу окситоцина, люди на снимках показались надежнее и симпатичнее, чем тем, кому досталось плацебо. Кто сказал, что романтика умерла?

И это, наверное, объясняет, почему сильный запах духов или лосьона после бритья порой может вскружить нам голову.

Но хорошо пахнет только чисто вымытое тело. Чтобы заглушить этот естественный запах, не обязательно обливаться новинками от Givenchy: хватит и исконных, природных ароматов, сопровождающих нас бо́льшую часть нашей эволюционной истории, – наслоений грязи и бактерий. На такой случай есть вариант – подобраться еще ближе и попробовать это дело на вкус. Слюна млекопитающих содержит множество выделяемых телом соединений, и среди них не последнее по важности место занимает группа белков, известная как основные уроглобулины. Такое название они получили потому, что впервые их выделили в моче грызунов, у которых они, во-первых, служат опознавательным знаком, а во-вторых, регулируют территориальное поведение. Самки мышей способны отличить одного самца от другого исключительно благодаря разным уроглобулинам. Таким образом они узнают по запаху, на чью территорию собираются попасть, и могут выбрать из самцов самого лучшего. Впрочем, не все мышиные уроглобулины индивидуальны. Один из них одинаков для всех самцов и не встречается в моче самок. И именно он кажется самкам чрезвычайно привлекательным, так что, похоже, это какой-то мышиный феромон – запах, призванный привлекать представителей противоположного пола (вроде андростенола у людей). Поскольку этот конкретный глобулин действует на самок мышей так неотразимо, его назвали дарсином – в честь сердцееда мистера Дарси из романа Джейн Остен «Гордость и предубеждение».

Фрейд, будучи, как известно, чрезвычайно зацикленным на детских комплексах, придерживался мнения, будто поцелуи как-то связаны с воспоминаниями об удовольствии, с каким мы сосали грудь матери. Идея понятна, однако критики она не выдерживает. Ну сами посудите: если бы нами двигало желание вновь присосаться к материнской груди – почему бы тогда именно это и не сделать? Другую гипотезу выдвинули этологи: по их мнению, поцелуй – это форма «кормления», распространенного элемента брачного ритуала у насекомых и некоторых птиц. Но и эта версия не кажется слишком правдоподобной. Ритуальное кормление – исключительная прерогатива самцов, которые предлагают кусочки пищи (иногда в отрыгнутом виде, иногда нет) в качестве подарка потенциальным «невестам». Такой «пищевой подарок» может обеспечить самку необходимыми питательными веществами, чтобы снести яйца и вывести здоровое потомство. Самки судят о самце по величине его подношения. Но ведь в поцелуе ничего не передается, кроме небольшого количества слюны, – а этим женщина вряд ли сможет прокормиться. Кроме того, поцелуям с одинаковым пылом предаются представители обоих полов, тогда как настоящее брачное кормление происходит в строго одностороннем порядке. В любом случае, если уж говорить о снабжении пропитанием, то эта разновидность ухаживания нам тоже знакома: это и роскошные подарки, и просто денежные чеки, позволяющие оплатить квартирные счета и закупить все необходимое для ужина. А если мы хотим найти еще более точную аналогию пищевым подаркам, то достаточно вспомнить о коробках конфет, о букетах цветов и конечно же о приглашениях в ресторан. Нет, ритуальное кормление не имеет никакого отношения к поцелуям. Тут дело в чем-то другом.

Вероятно, назначение поцелуя в том, чтобы проверить здоровье и генетические характеристики потенциального партнера. Со здоровьем все понятно: о болезни может сигнализировать дурной запах изо рта и кислый вкус слюны, при поцелуе все это легко выясняется. В предыдущем разделе я уже говорил о значении иммунной системы, о стоящих за ней генах ГКГ и о том, как они связаны с индивидуальным запахом человека. Исследования, проведенные в целом ряде лабораторий, наводят на мысль о том, что при выборе партнера мы сравниваем его комплекс ГКГ с нашим собственным. Поскольку гены ГКГ определяют наши иммунные реакции, мы склонны предпочитать тех людей, у которых имеется другой набор генов ГКГ, – предположительно потому, что такой механизм позволяет нам производить потомство с более широким спектром иммунных реакций. Поэтому, поцеловавшись от души или хорошенько обнюхавшись, мы можем не только ощутить близость родства (у родственников обычно сходные запахи), но и понять, что партнер не принадлежит к родне, а потому может оказаться хорошей парой. В исследовании, охватившем сорок восемь влюбленных пар, женщины проявляли заметно больший сексуальный интерес к партнеру, с которым имели меньше общих аллелей ГКГ. По мере возрастания доли общих аллелей убывала сексуальная «отзывчивость» к партнеру и одновременно возрастало количество альтернативных половых партнеров, равно как и влечение к другим мужчинам.

То, что уроглобулины впервые были обнаружены в мышиной моче, – историческая случайность: там они присутствуют только потому, что грызуны метят ею территорию, а ученые, сделавшие это открытие, как раз изучали территориальное поведение животных. У многих других млекопитающих уроглобулины содержатся в слюне. Хотя у людей гены уроглобулинов отсутствуют, тем не менее в человеческой слюне содержится большое количество белков близкого семейства – всего их насчитали 1116. Большинство из них или защищает нас от токсинов и бактерий, канцерогенов и других ядов, или помогает переваривать пищу, расщепляя ее на усвояемые вещества. Около четверти этих белков содержится также в слезной жидкости. Причем этот набор белков у разных людей тоже очень разный, и хотя пока что никто не проявлял интереса к исследованию роли слюны в выборе партнера, тема, безусловно, многообещающая.

Не важно, какие гены тут задействованы – отвечающие за уроглобулины или ГКГ, поцелуй (я, конечно, имею в виду настоящий поцелуй, а не легкое соприкосновение губ) предоставляет множество других сведений о потенциальном партнере, причем разница в оценке этих сведений у представителей разных полов весьма существенна. Результаты масштабного исследования, проведенного в Университете штата Нью-Йорк в Олбани, показали, что женщины (как и можно было ожидать, зная, что они обладают большей химической чувствительностью и гораздо чаще обращают внимание на вкус и запах) оценивают способность партнера целоваться, а тем самым и мужские качества партнера. Они также менее склонны заниматься с мужчиной сексом, если до этого не целовались с ним, и меньше, чем мужчины, склонны заниматься сексом с теми, с кем им не понравилось целоваться. Таким образом, при оценке качеств потенциального партнера женщины в большей степени полагаются на ощущения, испытанные от поцелуя.

Разумеется, поцелуи нужны не только для принятия решения о выборе пары – иначе после свадьбы мы бы больше не целовались. То же исследование показало, что поцелуй играет важную роль в механизме возбуждения, вызывая желание заняться сексом, особенно у женщин (вот одна из возможных причин, почему проститутки обычно отказываются целовать своих клиентов). Еще женщины гораздо меньше склонны целоваться перед соитием, если речь идет о кратковременных отношениях или если партнер больше заинтересован в сексе, а они – в длительных отношениях. Возможно, слюна содержит какие-то гормоны, которые вызывают сексуальное возбуждение, и – в таком случае – одна из дополнительных функций поцелуев может заключаться в том, чтобы облегчать передачу этих гормонов от одного пола к другому, чтобы оба партнера пришли в одинаковое состояние готовности к половому акту. При этом вполне возможно, что у разных полов поцелуи выполняют несколько различные функции: женщинам они помогают создавать социальные связи, а мужчинам – стимулировать сексуальное возбуждение у партнерши.

Разумеется, если в реальной жизни мы это сознаем, то лишь смутно. Что, наверное, правильно, потому что особо задумываться в подобных ситуациях не стоит: легко все испортить. «Считывание» всей нужной информации во время поцелуя происходит подсознательно. Так что, пожалуй, полное клиническое понимание протекающих процессов нам мало что даст. Лучше просто расслабиться и довериться природе…

В этой главе я рассматривал главным образом нейрохимические механизмы, которые стоят за нашими романтическими отношениями. Как именно мозг обрабатывает все эти сложные сигналы, до сих пор остается загадкой. Точно мы знаем одно: размеры нашего мозга напрямую обусловлены сложностью взаимосвязей между людьми. В следующей главе я обращусь именно к этой стороне дела. Мы попробуем понять, в какой мере устройство человеческого мозга предопределяет нашу моногамность.