1939
Война Тедди
Неведение

Радиотрансляцию, в которой Чемберлен сделал свое невеселое заявление, Тедди не слышал: в это время он выгуливал по переулку принадлежавшего Шоукроссам старого пса по кличке Гарри. Неторопливая, неспешная из-за собачьей подагры прогулка – на большее этот золотистый ретривер уже был не способен. Зрение сгубила катаракта, некогда мощное тело исхудало, мышцы усохли, тут и там выпирали кости. Ко всему прочему он еще и оглох, как сам майор Шоукросс. Долгими летними вечерами тридцать девятого хозяин и собака, запертые в своем безмолвном мире, дремали рядышком: майор Шоукросс – в старом плетеном кресле, а Гарри – на траве у его ног.

– Смотрю на него – и сердце разрывается, – говорила Нэнси.

Она имела в виду Гарри, хотя это в равной степени относилось и к отцу. Тедди понимал, какое это мучение – видеть, как подходит к концу жизнь собаки, которую ты знал еще щенком.

– «Намеки на смертность», – переиначивая Вордсворта, говорила Урсула. – Почему собачий век такой короткий? Мы уже стольких похоронили.

Сестры Шоукросс бесконечно обожали своего «старенького папу», и майор Шоукросс тоже души в них не чаял. Хью, естественно, любил и Памелу, и Урсулу, но Тедди всегда поражало, что майор Шоукросс так свободно проявляет нежные чувства: целует и обнимает своих «крошек», от одного их вида умиляется чуть ли не до слез. («Война. Это она его так изменила», – говорила миссис Шоукросс.) А Хью по натуре был сдержан, и Первая мировая, если уж на то пошло, только усилила эту черту. Мечтал ли майор Шоукросс о сыне? Конечно мечтал, как любой мужчина. А Тедди?..

Тедди намеревался сделать предложение Нэнси. Может, сегодня? Сегодня – день большой исторической драмы, и впоследствии Нэнси сможет говорить детям (которые у них, разумеется, будут): «Ваш папа сделал мне предложение в день начала войны». Ему казалось, что он и так затянул с этим делом… пожалуй, непозволительно затянул. Сначала ждал, пока Нэнси сдаст экзамены по математике в колледже Ньюхэм и получит свой бакалаврский диплом с отличием, а теперь – пока она дорастет до магистра. Ее диссертация была как-то связана с натуральными числами. Ничего натурального Тедди в них не находил. Не ждать же окончания войны: кто знает, на какой срок она затянется?

Ему стукнуло двадцать пять лет; по мнению матери – почти «закоренелый холостяк». Она жаждала внуков, хотя уже давно стала бабушкой благодаря Памеле, родившей троих сыновей – «будут и еще», – и Морису, отцу сына и дочки. «До чего тупые», – говорила про его детей Урсула. Тедди почти не знал отпрысков Мориса, но Сильви тоже считала их «весьма неразвитыми».

Женитьба на Нэнси казалась делом решенным. Да и с чего бы ему на ней не жениться? «Любовь с детства», – таяла миссис Шоукросс; мать Тедди такого восторга не испытывала.

Что свадьба не за горами, понимали все, даже Сильви, считавшая, что «от брака тупеют, а Нэнси для замужества слишком умна».

– Да и вообще, кто бы устоял перед Нэнси? – говорил Тедди Урсуле. – Она ведь лучше всех на свете. И милее всех.

– И ты действительно любишь ее. Мы все тоже, не сомневайся.

– Конечно я ее люблю, – сказал Тедди. (Разве могли быть сомнения?)

Но знал ли он, что такое любовь? Любовь к отцу, сестре, даже к собаке – да, но любовь между мужем и женой? Две жизни, неразрывно сплетенные в одну. Или запряженные в одну упряжку. («А как же? – говорила Сильви. – Иначе мы бы все одичали».)

Тедди подумал об Адаме и Еве, подумал о Сильви и Хью. Не лучшие примеры.

– Брак родителей Нэнси, – подсказала Урсула. – Чем не идеальный пример? Майор Шоукросс и его жена счастливы. По крайней мере, с виду.

Но с виду и на самом деле – разные вещи, правда? И кто наверняка знает секреты брака?

Тедди полюбил Нэнси еще с раннего отрочества, но это была другая любовь – возвышенная и чистая, по-детски невинная. Ибо теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло.

– Важно вот что, – продолжила Урсула. – Каково тебе будет, если ты на ней не женишься?

Так что да, решил Тедди, конечно, надо жениться на Нэнси. Они переедут в красивый пригород, непременно заведут детей, он будет работать, причем работать в банке, и когда-нибудь сотрудники, вероятно, его зауважают, как уважают его отца. А может, этого и не случится.

Не только жена – даже острое лезвие может затупиться от брака. Будущее почему-то виделось ему клеткой. Но разве сама жизнь – не ловушка, только и ждущая, как бы за тобой захлопнуться? Напрасно он вернулся из Франции. Вместо того чтобы слоняться где попало и мнить себя поэтом, лучше было бы сразу объявить себя искателем приключений и отправиться на Восток или на окраины империи – хотя бы в Австралию. Куда-нибудь в дикую глушь, где только и можно стать настоящим мужчиной, а не истуканом, которого лепят из тебя окружающие. Но сейчас уже поздно. Пускай теперь его закаляет не география империи, а громада войны.

К этому времени они уже дошли до луга, где паслось молочное стадо. Тедди сорвал несколько длинных травинок и попытался привлечь внимание коров, однако те, едва удостоив его косыми взглядами, остались совершенно безучастны. Тедди закурил сигарету и прислонился к изгороди. Гарри, тяжело дыша от усталости, неуклюже распластался на земле. Тедди наклонился и потрепал пса за мягкое ухо:

– Бедняга!

Мысли Тедди сейчас занимал отец. В коридорах банка они с ним никогда не сталкивались, но Хью время от времени приглашал его пообедать в своем клубе на Пэлл-Мэлл. В бесстрастном мире финансов Хью чувствовал себя как рыба в воде, но для Тедди это отупляющее однообразие порой превращалось в сущую каторгу.

Отец, конечно, скоро уйдет на пенсию, будет возиться в саду, дремать над страницами журнала «Уизден» – в саду или в «роптальне» – и действовать на нервы Сильви. Всего лишь год спустя его так и нашли: в садовом кресле с раскрытым журналом на коленях. Он уснул. Навеки. Но даже такая – наиболее, казалось бы, благостная – кончина раздосадовала Сильви:

– Он попросту исчез, не сказав ни слова! – жаловалась она, как будто муж чего-то ей недодал. Возможно, так оно и было.

«Папа никогда не суетился», – напишет Урсула Тедди в Канаду на тонкой голубой папиросной бумаге, с въевшимися кляксами в тех местах, куда, видимо, падали капли чернил.

Тедди затушил окурок о подошву ботинка и позвал пса:

– Пойдем, Гарри, шевелись, а то без обеда останемся.

Гарри его не услышал; не шевельнулся он и тогда, когда Тедди легонько его подтолкнул, испугавшись, что совсем загнал беднягу. Может, от пса и остался один мешок с костями, но тяжеленный, и Тедди был совсем не уверен, что сумеет дотащить на руках до дому бездыханную собаку, хотя куда деваться: нужда заставит. К счастью, Гарри, сделав героическое усилие, поднялся на все четыре лапы и медленно побрел вместе с Тедди к дому Нэнси.

– Ой, не заходи, не заходи! – воскликнула миссис Шоукросс, увидев, как Тедди идет к черному ходу ее дома, и даже замахала на него полотенцем, словно отгоняла муху.

Нэнси приехала домой на летние каникулы, но слегла: оказалось, у нее коклюш («В моем-то возрасте!»); от нее не отходила миссис Шоукросс, знавшая, что Тедди, как и ее дочь, в детстве не переболел коклюшем.

– Я не допущу, чтобы ты заразился, – сказала она. – Взрослые переносят эту болезнь чрезвычайно тяжело.

– Не подходи к этой девочке, – предостерегла Сильви, когда Тедди сказал, что вызвался выгулять Гарри, поскольку своей собаки в Лисьей Поляне тогда не было. «Поздно», – ответил он про себя.

«Этой девочке» он собирался сделать предложение, но, видимо, уже не сегодня.

– Ей очень плохо, – сказала миссис Шоукросс, – но я, конечно, передам от тебя сердечный привет.

– Пожалуйста, передайте!

Из кухни миссис Шоукросс долетал целый букет запахов воскресного обеда. Хозяйка дома, с выбившимися из наспех заколотой кички прядями, раскраснелась и запыхалась, но Тедди по опыту знал, что именно так действует на женщин воскресная стряпня. Имение «Галки», как и Лисья Поляна, недавно лишилось кухарки, а миссис Шоукросс, по всей видимости, еще хуже, чем Сильви, владела кулинарным искусством. Майор Шоукросс даже не появился. Миссис Шоукросс была вегетарианкой, и Тедди гадал, что же она ест, пока майор уминает бифштекс. Яйца?

– Боже правый, конечно нет! – ответила она. – От одной мысли о яйцах мне делается дурно.

На кухонном столе Тедди приметил початую бутылку мадеры и стаканчик с темным содержимым.

– Война, – сказала миссис Шоукросс.

Глаза ее подернулись слезами, и, забыв про опасный вирус, она притянула Тедди к себе и заключила в теплые, влажные объятия. От нее пахло мадерой и дегтярным мылом – странное, довольно неприятное сочетание. Рослая и пышнотелая, миссис Шоукросс всегда была немного печальной. Если Сильви злилась на расхлябанность этого мира, то миссис Шоукросс сносила его терпеливо, как ребенка. Тедди полагал, что война сделает эту ношу тяжелее.

– Боже, никак опять мигрень? – приложив руку к виску, произнесла миссис Шоукросс и со вздохом добавила: – Слава богу, что у нас девочки. Невилл не пережил бы отправки сына на фронт.

Тедди сильно подозревал, что уже заразился коклюшем. Нэнси, втайне от миссис Шоукросс, на прошлой неделе ездила к нему на свидание в Лондон, где под испепеляющим взглядом квартирной хозяйки проскользнула в его съемную комнату, и они провели ночь вместе, устроившись на узкой кровати и до слез смеясь над стонами пружин. В постели они еще были новичками.

– Уровень: начальный, – шутила Нэнси.

Между ними вспыхнула страсть, но «порядочная», спокойная. (Наверное, кое-кто сказал бы, что это уже по определению никакая не страсть.) У Тедди была пара девчонок в Оксфорде и пара во Франции, но близость с ними оказалась сродни физическим упражнениям: она приносила ему только досаду и немалое смущение. Грубым животным совокуплением он бы это не назвал, но нечто дикое все же сквозило в тех историях, и, надо думать, он был благодарен Нэнси, которая его «одомашнила». «Необузданное желание», «жажда любовных похождений» – все это штампы из беллетристики. Тедди был сыном своего отца; война изменила это сходство, как изменила и все остальное, и подтолкнула его к менее цивилизованным отношениям. Однако Тедди так и не научился свободно говорить о сексе. Он и сам не знал, что было тому причиной: то ли чрезмерная стыдливость, то ли сдержанность. У его дочери, напротив, проблем со словарем не было. Виола – та и совокуплялась, и сношалась, и трахалась, да еще и охотно разглагольствовала на эту тему. Тедди даже почувствовал некоторое облегчение, когда в пятьдесят пять лет дочка приняла обет безбрачия.

Съемная квартира Тедди находилась недалеко от Британского музея; жилье было довольно запущенным, но он не возражал и даже перестал замечать квартирную хозяйку, которая могла бы дать фору самому Чингисхану. Тедди даже не подозревал, что в неумолимых условиях войны тайное ночное свидание с Нэнси окажется редчайшей возможностью побыть с нею наедине.

– Как там бедняжка Нэнси? – спросил Хью, когда Тедди вернулся в Лисью Поляну.

– Держится, надо полагать, – ответил Тедди. – Но меня к ней не пустили. Кажется, мы вступили в войну?

– К несчастью, да. Пойдем в «роптальню», Тед, выпьем чего-нибудь.

«Роптальня» служила для Хью местом уединения и защищенности; попасть туда можно было только с его ведома.

– Да поживее, – добавил Хью, – пока мама тебя не увидела. Наверняка разволнуется. Она тяжело восприняла последние новости, хотя и знала, что война неизбежна.

Тедди толком не понимал, почему предпочел не выслушивать объявление войны. Может, просто потому, что солнечным воскресным утром куда приятнее было выгулять собаку.

Из тяжелого хрустального графина, который хранился в «роптальне», Хью налил два стакана хорошего виски. Чокнувшись с сыном, он провозгласил: «За мир!», хотя Тедди ожидал, что тост будет за победу.

– Ты уже решил, как поступишь? – спросил Хью.

– Нет еще. – Тедди пожал плечами. – Скорее всего, на фронт пойду.

– Надеюсь, не в пехоту? – нахмурился отец.

При мысли об окопах его черты исказились невыразимым ужасом.

– Я подумываю насчет авиации, – сказал Тедди.

Если честно, до разговора с отцом он ни о чем таком не думал, но теперь ощутил, что дверца клетки распахнулась и тюремная решетка рассыпается в пыль: он был практически свободен от оков банковского дела. А кроме того, свободен (и только что это осознал) от перспективы жить в пригороде и растить детей, которые могут оказаться «весьма неразвитыми». Свободен даже от упряжки семейной жизни. Ему представились золотые подсолнуховые поля – монолиты цвета, горячие ломтики солнца.

Тедди переживал: неужели Франция поддастся злым чарам Гитлера? Но успокаивал себя: нет, ни за что.

– Буду пилотом, – сказал он отцу. – Хочу летать.

Из-за объявления войны задержался воскресный обед. Сильви была в саду, где ее и нашел Тедди: она все еще рвала мяту для приправы к ягненку. Мать показалась ему мрачной как туча, но не слишком взволнованной.

– Ты пропустил Чемберлена, – сказала она, выпрямляясь и растирая поясницу. (Мама тоже стареет, подумал Тедди.) – И надо думать, тебе тоже придется воевать, – добавила она, обращаясь к растерзанному пучку мяты, который сжимала в руке.

– Надо думать, придется, – ответил он.

Сильви повернулась на каблуках и в облаке мятного аромата прошествовала обратно в дом. У двери черного хода она помедлила и бросила через плечо, обращаясь к Тедди:

– Обед запаздывает.

– Мрачная? – чуть позже спросила по телефону Урсула.

– Как туча, – ответил Тедди, и оба рассмеялись: Сильви яростно ратовала за политику умиротворения.

Целый день все члены семьи перезванивались между собой, и Тедди уже начал всерьез уставать от вопросов о том, что он намерен делать: словно разрешение военного конфликта целиком легло на его плечи.

– Но ты у нас – единственный, кто годен к воинской службе, – сказала Урсула. – Что думаешь делать?

– Запишусь в ВВС, – лаконично ответил он. С каждым разом его ответ на этот вопрос звучал все тверже. («Как поступил бы на моем месте Август?» – думал он. Взрослый, его сверстник, а не Питер Пэн из опусов Иззи.) – Да и потом, я не единственный. А Морис, а Джимми?

– Морис увильнет от любой опасности, вот увидишь, – сказала Урсула. – Но Джимми, думаю… О боже, не могу представить Джимми с оружием в руках – для меня он еще ребенок.

– Ему уже почти двадцать, – с нажимом проговорил Тедди.

Обед прошел вяло. За столом их было всего трое (вместе с кухаркой Бриджет – четверо, но она не считалась). Ели ягненка с картошкой и каким-то вязким гарниром из стручковой фасоли со своего огорода, а потом Бриджет грохнула перед ними овальное блюдо с рисовым пудингом:

– Спасибо этим чертовым немцам – пудинг пересох.

– Зато теперь Бриджет сможет винить за все свои промахи кого-то еще, кроме мамы, – сказала Урсула, когда Тедди в телефонном разговоре передал ей эту фразу. – Знаешь, будет много крови, – с грустью прибавила сестра.

Казалось, ей стало известно очень многое. У нее, разумеется, «были источники», включая «мужчину из Адмиралтейства».

– Как твой коммодор? – спросил Тедди, понизив голос: Сильви находилась поблизости.

– Да все так как-то… Женат, – беззаботно сообщила Урсула.

«Не судите, да не судимы будете», – сказала она Тедди, когда посвятила его в свой роман. Тедди был поражен при мысли, что его сестра – гулящая, женщина на стороне. К концу войны ни мужчины, ни женщины его больше не поражали. Равно как и все остальное. Здание цивилизации, как выяснилось, было построено на зыбкой почве из песка и фантазий.

После обеда Хью и Тедди снова долго пили виски, а потом еще – перед ужином, и у обоих вид был весьма помятый, а ведь Тедди еще предстояло ехать в Лондон. «Утром опять в банк», – подумал он, но решил в обеденный перерыв найти военный комиссариат, чтобы записаться добровольцем, и этот мир, возможно, будет «перевернут», как пелось в старинной балладе, но уж точно сдвинется с места.

– Эта «баллада» выражала сетование, а не ликование, – сказала Урсула. Иногда она могла быть педанткой почище Нэнси. – Рождество погибло в битве при Нейзби. – Сестра на тот момент еще не стала пуританкой, но впоследствии на нее повлияла война.

Перед расставанием Сильви прохладно чмокнула Тедди в щеку и отвернулась, сказав, что не собирается говорить «прощай»: это звучало бы «слишком безнадежно»; впрочем, Тедди отлично знал, какую драму может разыграть его мать – ей только дай волю.

– Я еду поездом в девятнадцать двадцать, и всего лишь на Марлибон, а не в преисподнюю, – сказал он ей.

– Это пока.

Хью примирительно похлопал Тедди по спине:

– Не обращай внимания. Береги себя, Тед.

Это отцовское прикосновение стало последним.

Тедди в сумерках поплелся переулком на станцию и, только заняв свое место в вагоне второго класса, сообразил, что не из-за отцовского виски его так тошнит и лихорадит, а из-за коклюша Нэнси. Из-за проклятой болезни его потом с месяц не брали в армию, и даже когда он пошел на поправку и решил тут же завербоваться, ему велели выждать. Лишь в разгар весны сорокового года он наконец обнаружил на тумбочке в прихожей адресованный ему конверт. Тускло-желтый бланк министерства ВВС предписывал ему прибыть на собеседование, которое будет проводиться на лондонском крикетном стадионе. Однажды летом перед началом учебы в Оксфорде отец взял его с собой на стадион посмотреть первый показательный матч со сборной Индии. Тедди удивило, что из всех возможных мест именно это выбрали для его отправки на войну.

– Англия выиграла со счетом сто пятьдесят восемь ранов, – припомнил отец, когда Тедди рассказал ему о предписании.

«Интересно, сколько же ранов нужно, чтобы выиграть войну?» – гадал Тедди, склонный даже на этом этапе жизни к причудливым метафорам. Хотя на самом деле понадобилось ровно семьдесят два нот-аута (по количеству его боевых вылетов к концу марта сорок четвертого).

Когда Тедди возвращался на работу, в его походке чувствовалась какая-то новая легкость. Он остановился погладить греющуюся у стены кошку, приподнял шляпу перед элегантной женщиной, явно очарованной и улыбнувшейся в ответ (весьма заманчиво, особенно с утра). Остановился еще раз, чтобы понюхать гроздья поздней сирени, нависшие над садовыми оградами в Линкольнс-Инн-Филдс. Все-таки «слава и мечта» Вордсворта не совсем еще забыты, думал Тедди. При входе в банк на него внезапно повеяло знакомыми запахами полированного дерева и меди. «Нет, только не это», – подумал он.

Без малого два года спустя, когда на его форме появилась пара «крылышек» и обучение в Канаде по программе подготовки летного состава для войск Британского Содружества закончилось, Тедди вернулся из Нью-Йорка на борту «Куин Мэри».

– Потрясающе, – сказала, узнав об этом, Иззи. – Я тоже пару раз великолепно отдохнула на этом лайнере.

Тедди не стал объяснять, что этот лайнер стал теперь американским военным транспортом, где еле-еле нашлось для него место («на самой нижней палубе, чуть ли не в трюмной воде!»), и что людей (из которых половина всю дорогу блевала) туда набилось больше, чем пресловутых сельдей в бочку. И ощущение уязвимости такое же: они пересекали Атлантику в шторм, без каравана сопровождения, поскольку считалось, что бывший лайнер достаточно быстроходен, чтобы уйти от немецких подлодок; но Тедди не питал напрасных иллюзий.

– И кормили превосходно, – съязвил Тедди (хотя так и было, если сравнивать с нормированным пайком).

Он не понял, уловила Иззи его тон или нет. Тетушку порой бывало трудно раскусить.

В промежутке между возвращением из Канады и зачислением в учебную часть боевой подготовки у него образовалась пара свободных дней. Сестре удалось вырваться из Лондона в Лисью Поляну на обед. Иззи тоже «нагрянула», причем, по словам Сильви, без приглашения. Итак, по состоянию на осень сорок второго: Памела эвакуировалась неизвестно куда, но обещала скоро вернуться; Морис, работавший в Уайтхолле, бо́льшую часть времени отсиживался в бункере; Джимми отбыл на армейские учения в Шотландию. Хью умер. Как такое возможно? Разве мог отец умереть?

Тедди получил внеочередной отпуск по семейным обстоятельствам, и флот (в лице того самого бойфренда Урсулы, о чем Тедди так и не узнал) подыскал ему место на торговом судне, отправлявшемся с караваном, однако в последний момент отпуск отменили.

– Ничего страшного, ты бы все равно не успел на похороны, – сказала Сильви.

– Я удивлен, – вставил Морис, – что в разгар войны кто-то счел похороны веским основанием.

– Морису, – сказала Урсула, – доверяют шлепать – или не шлепать – печати и перечеркивать красным бланки заявлений. Именно такие люди и способны отменить отпуск по семейным обстоятельствам.

В любое другое время Мориса сильно задело бы предположение, будто он стоит в иерархии настолько низко, чтобы шлепать печати. Он вздохнул. Один беглый, небрежный росчерк фирменной серебряной ручкой. Ладно, в другой раз.

Того, кто отменил отпуск, следовало лишь поблагодарить: караван атаковали немецкие подлодки, и судно, на котором должен был прибыть Тедди, затонуло вместе со всеми, оказавшимися на борту.

– Спасен для высшей цели, – прокомментировала Урсула.

– Ты ведь в такое не веришь, правда? – Тедди забеспокоился, не подхватила ли сестра религиозную бациллу.

– Нет, – ответила она. – Жизнь и смерть – вещи случайные, вот что я усвоила.

– В точку. Проверено на предыдущей войне. – Иззи закурила сигарету, хотя не съела почти ни кусочка тушеной курицы, которую Сильви подала на обед.

Сильви забила птицу с утра по случаю «возвращения блудного сына». (Ну вот, опять, подумал он. Это что, его удел? Вечный блудный сын?)

– Блудный – это напрасно, – уверенно сказал Тедди. – Я учился воевать.

– И тем не менее, дорогой, в честь твоего возвращения мы забили откормленную курочку, – заметила Урсула.

– Не такую уж откормленную, – вставила Иззи.

– Кто даже не попробовал, пусть лучше помолчит. – Это, конечно, было замечание Сильви.

Иззи отодвинула тарелку, но Сильви не унималась:

– Доедай. Эта курица лишилась жизни ради тебя.

Урсула насмешливо хихикнула; Тедди ей подмигнул. Но веселиться не приходилось: ведь с ними не было Хью.

Когда объявили войну, Иззи уже жила по другую сторону Атлантики, но к тому времени, когда Тедди прибыл в Ливерпульскую гавань, тетушка вернулась, объявив «патриотизм» более важным принципом, нежели безопасность.

– Патриотизм, – уничижительно сказала Сильви, – рифмуется со словом «идиотизм». Ты вернулась домой потому, что твой брак развалился.

Как говорила Сильви, муж Иззи, известный драматург, крутил в Голливуде шашни «направо, налево и по центру». При слове «шашни» Тедди бросил взгляд через видавший виды обеденный стол на Урсулу, но та уставилась в стоявшую перед ней тарелку с жертвенной птицей.

У Сильви теперь был целый выводок несушек; она развернула в деревне успешную бартерную торговлю яйцами. Куры, которые переставали нестись, заканчивали свои дни на обеденном столе Лисьей Поляны.

– Эн-эм-эс, – сказала Урсула и, заметив непонимающий взгляд Сильви, пояснила: – Недостаток моральных сил. Колебания. Когда даже у лучших военных начинают сдавать нервы. Таких называют «цыплятами» и «трусами».

– В окопах я видела много подобного, – отметила Иззи.

– Ты не была в окопах, – отрезала Сильви.

Ее (как и всех) раздражало, когда Иззи заговаривала о своем участии в минувшей войне. Только Хью на удивление снисходительно относился, по его собственному выражению, к «войне Иззи». Как-то раз он столкнулся с сестрой во время кровавой битвы на Сомме, в перевязочном пункте близ линии огня. При виде родной сестры он растерялся. Иззи куда уместнее смотрелась в Хэмпстеде, где, расфуфыренная, заигрывала с каким-нибудь безответным собеседником. Если Иззи, как думал Хью, и впрямь была по молодости лет «нескромной», вступила в скандальную связь с пожилым женатым мужчиной и родила внебрачного ребенка, то грязь окопов успела выбить эти подробности у него из головы. В конце-то концов, перед ним возникла совсем другая Иззи: грязный фартук поверх незнакомой формы, на щеке кровь, а в руке – эмалированное ведро с чем-то кошмарным. Завидев Хью, она ахнула:

«О, ты жив, как здорово! Целовать не буду, я вся в крови».

В ее глазах стояли слезы, и в этот момент Хью простил сестру за все ее грядущие, покуда не совершенные ошибки.

«Что ты здесь делаешь?» – спросил он ее с нежностью и тревогой.

«Да я тут в Корпусе медсестер, – небрежно сказала она. – Просто на подхвате, как бы так».

– В окопах были мужчины, – настаивала Сильви, – а не светские дамочки-волонтерши.

– Корпус медсестер скорой помощи – это не светские дамочки, – спокойно возразила Иззи. – Мы утопали в грязи. А обзывать мужчину трусом – это непростительно, – добавила она вполголоса.

– Что правда, то правда, – согласилась Урсула, – а вот цыпленочком – еще куда ни шло.

Тедди засмеялся, обрадовавшись шутке. Он боялся, что, взвешенный на весах войны, окажется очень легким.

– Ага, испугалась! Сама ты цыпленок! – сказал он, указывая на нетронутую тарелку Иззи, и они с сестрой согнулись пополам от смеха.

– Как дети! – сварливо пробормотала Сильви.

Ну-ну, подумал Тедди. Ведь это им двоим вскоре предстояло встать и уйти – защищать Сильви, ее цыплят, Лисью Поляну, последние остатки свободы.

Когда Тедди был в Канаде, сестра писала ему совсем короткие письма («Закон о государственной тайне и все такое»), но между строк Тедди прочитал, что Иззи приходится несладко. Он был еще необстрелянным, а сестра уже хлебнула лиха.

Война, без преувеличения, была кровавой. В уютной и теплой плюшевой безопасности канадских кинотеатров он хрустел попкорном и с ужасом смотрел сводки новостей о стремительном наступлении на Британию. И на Роттердам. И на Варшаву. Франция все-таки сдалась. Тедди так и представлял себе поля подсолнухов, вмятых в грязь тяжелыми танками. (Но нет, подсолнухи не вмяли, подсолнухи никуда не делись.)

– Да, ты много пропустил, – сказала Сильви так, будто он всего лишь опоздал в театр.

Теперь мать, конечно, была в полном курсе боевых действий и держалась на удивление воинственно, что, предположил Тедди, оказалось несложно в относительном спокойствии Лисьей Поляны.

– Ее испортила пропаганда, – сказала Урсула, словно Сильви рядом не было.

– А тебя – нет? – спросил Тедди.

– Я предпочитаю факты.

– Ты у нас прямо как Грэдграйнд.

– Это вряд ли.

– А что говорят факты? – вклинилась Иззи, и Урсула, чья подруга работала в министерстве ВВС, не стала говорить, что шансов на выживание в первом же боевом вылете у Тедди будет крайне мало, а на то, чтобы дослужить до конца свой первый срок, – и вовсе почти нисколько. Вместо этого она оптимистично сказала:

– Что это справедливая война.

– Тогда хорошо, – сказала Иззи, – а то в несправедливой воевать неохота. Ты будешь на стороне ангелов, дорогой.

– Выходит, ангелы – британцы? – спросил Тедди.

– Несомненно.

– Очень тяжело было? – спросил он Урсулу в то утро, встретив ее с поезда.

Сестра побледнела и осунулась, как будто долго не выходила на воздух. Или побывала в бою. Интересно, встречается ли она еще с тем «мужчиной из Адмиралтейства»?

– Давай хотя бы сейчас не будем о войне. Ну да, было тяжело.

Первым делом они сходили на могилу Хью. Из церкви доносились высокие голоса прихожан, которые явились к воскресной заутрене и усердно вытягивали «Благослови, душе моя, Господа».

Надгробие Хью с избитой на первый взгляд надписью «Любящему отцу и мужу» все еще резало взгляд своей новизной. В прошлый свой приезд Тедди видел отца живым человеком из плоти и крови, а теперь эта плоть разлагалась под землей у его ног. «Избегай мрачных мыслей», – наставляла Урсула; совет, который сослужил ему добрую службу в последующие три года. А если вдуматься, то и до конца жизни. Тедди думал про себя, насколько добрым был его отец – лучшим из всех в семье. Как смириться с этой утратой?

– «Любящему отцу и мужу» – это печально, а вовсе не избито, – сказала Берти уже в девяносто девятом году, почти шестьдесят лет спустя после смерти отца Тедди.

Теперь его собственная жизнь тоже казалась ему историей. Берти спросила деда, какой подарок он хочет получить к своему восьмидесятипятилетию, и он ответил, что мечтает отправиться в небольшую экспедицию по «памятным местам». Тогда она взяла напрокат машину, и они отправились из «Фэннинг-Корта» в «вояж», как называла то путешествие Берти; Тедди называл его «прощальным туром». Он был уверен, что после миллениума долго не протянет, и рассматривал эту поездку как своеобразное подведение итогов его жизни, итогов тысячелетия. Узнай он, что ему отпущено еще более десятка лет, удивлению его не было бы границ. Путешествие получилось и странным, и приятным, исполненным чувств («Мы испытали весь спектр эмоций», – сказала впоследствии Берти), причем подлинных, а не просто ностальгических, которые, на вкус Тедди, стоили бы очень дешево.

С годами надгробие Хью поросло мягким лишайником, и надпись читалась с трудом. Сильви была похоронена в другом месте на том же кладбище, как и Нэнси, и ее родители. Тедди не имел представления, где лежат Уинни и Герти, но Милли тоже покоилась здесь, наконец-то обретя дом после целой жизни неприкаянных скитаний. Все эти люди, думал Тедди, связаны с Берти тонкой красной нитью, хотя она с ними никогда не встречалась. Памела и Урсула, как и Беа, выбрали кремацию. Тедди подождал, когда расцветут колокольчики, чтобы развеять над ними прах Урсулы. Имя мертвым – легион.

– Избегай мрачных мыслей, – посоветовал он Берти.

– А ты бы какую надпись хотел на своем надгробии? – спросила она, пропустив мимо ушей дедовское наставление.

Тедди представились бесконечные белые поля военных кладбищ. Имя, звание, номер. Ему вспомнились строчки из Китса: «Здесь покоится тот, чье имя было начертано на воде» – эпитафия, которую Урсула всегда считала слишком трагичной. Потом он подумал о Хью. Тот вообще однажды заявил: «Можете просто выкинуть мой прах с мусором, я не обижусь». Затем на ум пришло мемориальное кладбище на лугу Раннимид и высеченные на камне имена погибших, у которых вовсе не было могил.

Что-то изменилось. Но что? Ну конечно же: непослушного развесистого конского каштана, отбрасывавшего тень на могилы, больше не было; на его месте высадили небольшие цветущие вишневые деревья. Старая каменная стена, прежде скрытая орешником, теперь оголилась; ее почистили и обновили.

– Похороните меня в лесу, – сказал наконец Тедди. – Без имени, без эпитафии, просто посадите дерево. Лучше всего дуб, но подойдет любое. Только не перепоручай этого маме.

Смерть – конец всему. Иногда нужна целая жизнь, чтобы это понять. Он подумал о Санни, неустанно странствующем в поисках того, что сам Тедди оставил позади.

– Обещай прожить свою жизнь с умом, – сказал он Берти.

– Обещаю, – отозвалась Берти, уже в свои двадцать четыре зная, что это вряд ли возможно.

Гимн «Любовь Божественная, превосходящая любовь земную» возвестил, что утренняя воскресная служба подходит к концу. Тедди бродил среди надгробий. Похороненные здесь люди в большинстве своем умерли задолго до его рождения. В дальнем конце кладбища Урсула собирала конские каштаны. Деревья вымахали огромными, и Тедди задумался, сплетаются ли их корни с костями покойных; представил, как они прорастают через грудные клетки, браслетами обвиваются вокруг запястий и лодыжек.

Когда он подошел к Урсуле, та внимательно рассматривала колючую зеленую скорлупу. Сквозь трещину поблескивал гладкий ореховый бочок.

– Плоды дерев, – сказала она, передавая каштан Тедди. – Media vita in morte sumus. «Посреди жизни мы объяты смертью». Или наоборот? Правда же, есть нечто волшебное в том, как жизнь зарождается прямо у тебя на глазах, только-только входит в этот мир: как появляется на свет теленок или распускается бутон?

Мальчишкой Тедди видел на ферме рождение телят. Его стошнило от вида склизкого последа, окутавшего новорожденного теленка, отчего тот выглядел так, будто его уже освежевал мясник.

Утренняя толпа прихожан волнами текла из церкви на солнечный свет.

– Ты раньше любил играть в «каштаны», – сказала Урсула. – В этой мальчишечьей игре есть что-то средневековое. Булава – так ведь назывались эти шары с острыми шипами? Или это моргенштерн – утренняя звезда? Какое милое название для жестокого оружия…

Урсула продолжала болтать, и Тедди понял: так она пытается сменить тему, чтобы не говорить об ужасах последней войны. Урсула-то знала, что происходило на земле во время бомбежек; Тедди мог только воображать, но воображению в его мире больше не осталось места.

Разумеется, во время учений он тоже насмотрелся всякой жути, несчастных случаев, но этой темы не стоило касаться за обеденным столом эпохи Регентства, поглощая тушеную курицу.

Он собрал грязные тарелки, чтобы отнести на кухню, проигнорировав слова Сильви о том, что это сделает Бриджет, и вдруг заметил на столе куриный скелет, уже почти без мяса. Тедди стало дурно.

На летных учениях в Онтарио «авро-энсон» у него на глазах пошел на вынужденную посадку: экипаж отрабатывал маршрутный полет, но тут же вернулся из-за неисправности двигателя. Тедди видел, как самолет слишком быстро приближается к аэродрому, виляя из стороны в сторону, а потом с полными баками рикошетит от взлетно-посадочной полосы, как «блинчик» на воде. Прогремел оглушительный взрыв. Большинство очевидцев бросились в укрытия; Тедди спрятался за ангар.

На земле никто не пострадал; к охваченному пламенем «энсону» поспешили кареты «скорой помощи» и пожарные машины.

Поступило сообщение, что один из членов экипажа был выброшен взрывом из машины, и Тедди отправился на поиски вместе с парой товарищей по воздушным тренировкам. Они нашли эту одинокую потерянную душу в кустах сирени, росших по периметру их базы. Позже они узнали, что это был «шкраб», опытный летчик-инструктор ВВС Канады, с которым Тедди летал буквально накануне. Теперь же он представлял собой страшную картину: скелет, чья плоть начисто содрана силой взрыва. (Освежеван, подумал Тедди.) Кишки инструктора гирляндами свисали с цветущей сирени, все еще источавшей различимый аромат, хоть и смешанный с тошнотворной вонью мясной лавки.

Один из товарищей Тедди бросился прочь, крича во все горло и проклиная увиденное. Парень махнул рукой на учебу и с тех пор больше не летал. Ему вменили «Н. М. С.» и с позором уволили из армии; кто знает, что с ним сталось. Другой пилот, валлиец, долго смотрел на останки инструктора и сказал просто: «Вот бедняга». Реакция самого Тедди была чем-то средним. Ошеломленный этим кошмарным зрелищем, он тем не менее порадовался, что сам не сидел в том «энсоне». Впервые Тедди наблюдал непотребства, которые механика войны творит с хрупкими человеческими телами. Его сестра, как он подозревал, такого уже насмотрелась.

– Это на потом, – сказала Бриджет, заметив, как Тедди уставился на ошметки мяса, словно вознамерившись их стащить.

По локти в мыльной воде, Бриджет стояла у глубокой фаянсовой раковины и мыла посуду. Тедди снял с крючка кухонное полотенце и предложил:

– Давай я буду вытирать.

– Нет, ступайте, – ответила Бриджет. Тедди знал, что в ее устах это означает благодарность.

Сколько лет Бриджет? Он даже приблизительно не мог бы определить. На его веку она прожила бо́льшую часть своего века, пройдя путь от наивности и даже взбалмошности («только что с корабля», не упускала случая заметить Сильви) до усталой покорности. По ее словам, она «упустила свою удачу» во время минувшей войны, а Сильви уточнила, презрительно усмехнувшись:

– А что такое удача? Каторга замужества, постоянная тревога о детях? Нет, лучше уж тебе быть с нами.

– Вернусь я домой, – сказала она Тедди, неохотно уступая ему мокрую тарелку. – Как только все это закончится.

– Домой? – переспросил растерявшийся на минуту Тедди.

Она повернулась к нему лицом, глядя в упор, и тут он понял, что никогда по-настоящему на нее не смотрел. Или смотрел, но не видел.

– В Ирландию, – уточнила она, словно он ничего не смыслил в этой жизни – а он полагал, что так и есть. – Ступайте за стол. Я сейчас пудинг принесу.

А Нэнси? А что с Нэнси? Где она, спросите вы? В одночасье выдернутая год назад из загадочного мира натуральных чисел и помещенная в тайное укрытие. Когда ее спрашивали о роде занятий, она отвечала, что работает в одном из подразделений Торгового совета, которое перевели из Лондона в безопасную загородную местность. Чтобы предотвратить дальнейшие вопросы, она монотонно бубнила: нормирование дефицитных материалов отечественного производства. Тедди надеялся с ней повидаться, но в последнюю минуту она ему позвонила:

– Никак не могу вырваться, очень жаль.

Без малого полтора года прошло – и ей «очень жаль»? Как удар под дых, но Тедди быстро ее простил.

– До чего же скрытная! Не знаю, когда увидимся, – жаловался он Урсуле, когда они «слонялись» по аллее. («Люблю это словечко, – сказала ему сестра. – Теперь слоняться особо не получается».)

Перед тем как вернуться в Лисью Поляну, они остановились выкурить по сигарете. Сильви не разрешала курить в доме. Урсула глубоко затянулась и сказала:

– Ужасная гадость. Но все лучше, чем война.

– А письма присылает вообще ни о чем. – Тедди снова завел разговор о Нэнси. – Как будто над ней цензор стоит. Уж такая секретность. Как по-твоему, чем она занимается?

– Ну, в любом случае чем-то очень математическим, – с явной уклончивостью ответила Урсула, которую охотно просвещал «мужчина из Адмиралтейства». – Думаю, ей будет легче, если ты не станешь дознаваться.

– Германскими шифрами – так мне кажется.

– Только никому не говори, – сказала Урсула, подтверждая тем самым его догадку.

После обеда Тедди предложил Урсуле выпить виски в «роптальне». Это было бы данью памяти отца – Тедди чувствовал, что они не помянули его должным образом.

– В «роптальне»? – переспросила Урсула. – К сожалению, ее больше нет.

Просунув голову в дверь задней комнатки, Тедди убедился, что в скромном отцовском пристанище устроена, по выражению Сильви, «швейная».

– Теперь здесь уютно, светло и просторно, – сказала мать. – А раньше царил мрак.

Стены она перекрасила в нежно-зеленый, на полу расстелила обюссонский ковер, а тяжелые бархатные шторы заменила льняными занавесками ажурной работы. Рядом с кушеткой, которую Сильви «купила за гроши у антиквара в Биконсфилде», угнездился викторианский швейный столик, прежде ютившийся в спартанской комнате Бриджет.

– Здесь кто-нибудь шьет? – спросил Урсулу Тедди, вертя в руках катушку хлопчатобумажных ниток, извлеченную из корзины для рукоделия.

– А ты как думаешь?

Итак, вместо «роптальни» они отправились на прогулку в сад, который теперь в основном занимали грядки с овощами и просторные курятники. Своих кур Сильви держала под надежным замком: в округе расплодились лисы. Среди лужайки по-прежнему непоколебимо стоял развесистый бук, но остальная часть сада, за исключением розария Сильви, начала приходить в запустение.

– Не могу найти приличного садовника, – сердито посетовала Сильви.

– От этой войны – сплошные неудобства, – съязвила Иззи, подмигивая Тедди, который, однако, смолчал: не вступать же с ней в сговор против матери, хотя та кого угодно могла вывести из себя.

– Моего последнего садовника забрали в отряд гражданской обороны, – продолжала Сильви, не обращая внимания на Иззи. – И если на пути войска захватчиков окажутся такие, как старик Мортимер, нам останется только уповать на Господа.

– Свинью хочет завести, – сообщила Урсула Тедди, под кудахтанье и квохтанье заточенных в клетки несушек.

– Кто?

– Мама.

– Свинью? – Почему-то Тедди не мог представить мать у свинарника.

– Да уж, с нашей мамой не соскучишься, – согласилась Урсула. – Кто бы мог подумать, что в ней проснется торгашеский дух? Теперь еще будет продавать с черного хода бекон и сосиски. Ее предприимчивости можно только поаплодировать.

В другом конце сада они набрели на целую полянку маргариток, – должно быть, они перекочевали сюда с луга.

– Еще одно захватническое войско, – отметила Урсула. – Пожалуй, возьму небольшой букетик с собой в Лондон.

К удивлению Тедди, она достала из кармана пальто большой перочинный нож и принялась срезать тонкие стебли.

– Я еще не то с собой ношу, – засмеялась Урсула. – Будьте готовы! Ну, ты знаешь – это девиз девочек-скаутов, да и всех скаутов: «Будьте готовы к любым трудностям и опасностям, зная, что и как следует делать».

– У скаутов по-другому: требования длиннее и подробнее, – возразил Тедди.

К мужчинам требования выше, думал он, хотя все его знакомые женщины тут же оспорили бы эту мысль.

Урсула постоянно забывала, что Тедди так и не перешел из бойскаутов младшей дружины в старшую. Ей-то самой никогда не приходилось страдать в «Киббо Кифте».

Тедди решил поехать в Лондон с Урсулой, хотя и знал, что это расстроит маму, которая рассчитывала удержать его еще хотя бы на денек. Но без отца Лисья Поляна опустела, и это удручало.

– Если мы выйдем сейчас, то успеем на ближайший поезд, – сказала Урсула, подталкивая Тедди к дверям. – Расписание можно не смотреть, в любом случае оно сбилось…

После прощаний, когда они уже шли переулком, Урсула сказала:

– На самом деле у нас еще куча времени, я просто спешила унести ноги. С мамой всегда сложно общаться, с Иззи еще хуже, а вдвоем они просто невыносимы.

Поезд прибыл на вокзал Марлибон, и Урсула спросила:

– Остановишься у меня?

Нет, ответил Тедди, разыщу старого приятеля, устроим ночную гулянку. Он и сам толком не знал, зачем лжет и почему не хочет остановиться у сестры. Мучительная потребность быть свободным – возможно, в последний раз.

– Ой, чуть не забыла! – воскликнула Урсула, порылась в сумочке и наконец извлекла на свет небольшую, потускневшую от времени серебристую вещицу.

– Кролик? – спросил Тедди.

– Нет, скорее заяц, хотя отличить сложно. Узнаёшь?

Нет, он не узнал. Заяц – или кролик – смирно сидел в корзинке. У него были заостренные уши и гравированная шубка. «Да, определенно кролик», – подумал Тедди.

– Когда ты был совсем маленьким, – напомнила Урсула, – он висел на твоей детской коляске. А до этого – на наших. Думаю, изначально это была мамина погремушка.

Этот заяц действительно когда-то был украшением на детской погремушке Сильви, с бубенчиками и детским зубным кольцом цвета слоновой кости. Однажды Сильви этой погремушкой чуть не выбила глаз своей матери.

– Это мне? – удивился Тедди.

– На счастье!

– Серьезно? – скептически усмехнулся Тедди.

– Это талисман. Вместо кроличьей лапки я дарю тебе целого зайца, который будет тебя охранять.

– Спасибо.

Он даже развеселился. Урсула, обычно не суеверная, не признавала никаких талисманов.

Взяв зайца, Тедди небрежно опустил его в карман, где уже лежал конский каштан – другой подарок от сестры, успевший потерять свой блеск. Тедди обратил внимание, что маргаритки Урсулы, завернутые во влажную газету, совсем поникли, почти завяли. Ничто не хранится, думал он, все утекает сквозь пальцы, как песок или вода. Или время. Может, ничего и не нужно хранить. Но это была аскетичная мысль, которую он тут же отогнал.

– Мы начинаем умирать с момента рождения, – когда-то некстати сказала Урсула, глядя, как Бриджет, сутулясь, вносит в столовую блюдо с печеными яблоками.

– Яблок нынче прорва уродилась, – возвестила Бриджет.

С тех пор как миссис Гловер, уйдя на покой, перебралась к сестре в Манчестер, Бриджет решила, что настал ее черед ходить с недовольным видом. Сильви успела продать бо́льшую часть обильного урожая, а между тем яблоки были единственными фруктами, к которым Бриджет относилась без подозрений. («Она выросла в Ирландии. Там фрукты не в почете», – объяснила Урсула.) Перед отъездом Тедди кухарка сунула ему в руку неказистое, с червоточинами, яблоко «на дорожку», и теперь оно покоилось в оттопыренном кармане Тедди.

Вместо встречи с мифическим приятелем Тедди прошелся по лондонским пабам и изрядно напился: угощали доброжелатели. Он обнаружил, что форма ВВС привлекает девушек, хотя и пытался избегать «артиллерии Пиккадилли» – так солдаты, с которыми он пересекал Атлантику, называли вест-эндских проституток. Это были самоуверенные, грубоватые девицы; Тедди мог только гадать, пробавлялись они своим ремеслом до войны или же выплыли на свет как ее неизбежные последствия.

В конце концов он дошел до Мэйфера, раздумывая, где бы провести эту ночь. В сумерках он налетел на девушку («Айви, приятно познакомиться»), и они продолжили путь вместе, под руку, пока не набрели на отель «Флемингс» на Кресент. Ночной портье посмотрел на них крайне неодобрительно, над чем они позже смеялись, когда, лежа на покрывале и опираясь на подушки, прикладывались к большим бутылкам пива, которые Айви раздобыла неизвестно где.

– Неплохое местечко, – отметила Айви. – Ты, как я погляжу, богатый парень.

Сегодня он был богат: Иззи вручила ему очередную компенсацию за Августа – двадцать фунтов, которые жгли карман.

– В могилу денег не заберешь, – любила приговаривать транжира Иззи.

Айви оказалась девушкой беспечной: работала в службе воздушного движения на зенитной батарее, а сюда приехала в отпуск из расположения в Портсмуте. («Ой, что-то я разболталась».)

Завыла сирена воздушной тревоги, но они не побежали в укрытие, а вместо этого смотрели бесплатные фейерверки, устроенные воздушными силами вермахта. Тедди был рад, что застал окончание Лондонского блица.

– Вот гады! – весело сказала Айви, когда над крышей загудели бомбардировщики. Она работала на «приборе управления зенитным огнем».

– Я – оператор номер три, – доложила она. («Ой, снова тайну выболтала!»)

Тедди понятия не имел, о чем она говорит.

– Жарьте, мальчики! – крикнула она, когда взорвавшиеся снаряды озарили небо красным.

Луч прожектора выхватил бомбардировщик. «Так вот каково это – быть по другую сторону», – подумал Тедди, затаив дыхание и размышляя о пилоте бомбардировщика. Через пару недель в таком самолете будет он сам.

Налетчик ускользнул от прожектора, и Тедди выдохнул.

– Только ничего этакого, – предупредила Айви, раздевшись до нижней юбки; затем они наконец забрались в холодную постель. – Я хорошая девочка, – чопорно сказала Айви, дурнушка с кривыми зубами.

У нее был жених, из флотских, и Тедди решил, что не станет к ней приставать; а ко всему прочему, он изрядно напился. Однако в какой-то момент этой, теперь мирной, ночи они придвинулись друг к другу на середине кровати с продавленным матрасом, и Айви так мастерски извернулась, что Тедди, полусонный, тотчас же оказался в ней, и протестовать было бы просто не по-джентльменски. Все закончилось быстро, очень быстро. В лучшем случае чувственно, в худшем – сально. Когда они проснулись, оба с набрякшими от вчерашнего пива веками, Тедди ожидал, что Айви будет раскаиваться, однако та только потянулась, зевнула и придвинулась к нему, ожидая продолжения. В тусклом утреннем свете у нее был вульгарный вид; не обладай она такими познаниями в области зенитного огня, Тедди принял бы ее за девицу из «артиллерии Пиккадилли». Тедди обругал самого себя: Айви – неплохая девушка, составила ему компанию, так нечего заноситься; тем не менее он извинился и ушел.

Он заплатил за ночь и, сунув портье щедрые чаевые, распорядился, чтобы в номер доставили завтрак («для моей жены»).

– Разумеется, сэр, – позволил себе ухмыльнуться, невзирая на чаевые, портье.

Днем на вокзале Кингз-Кросс Тедди сел на поезд до УЧБП. Учебная часть боевой подготовки. После – в ЧБПП, часть боевой переподготовки. Как говорила Урсула, война – это сплошные сокращения.

Тедди вздохнул с облегчением, когда переполненный поезд наконец отошел от платформы, увозя его из грязных руин Лондона. Как-никак война продолжалась, и нужно было воевать. Он нащупал в кармане мелкое, сморщенное яблоко и съел его в два приема. Надеялся, что будет сладкое, а оказалась кислятина.