Самая большая страсть экономиста — не изменить мир, а понять его. И все же в сердце каждого человека сокрыто тайное желание сделать мир вокруг себя лучше. Поскребите экономиста — и вы найдете реформатора.

Для экономистов политика — это порок, но порок изощренный, и мы предаемся ему, подобно тому как мы наслаждаемся ванильным мороженым с шоколадом или беспорядочными связями, поддавшись соблазнительным и нездоровым усладам, одновременно питая презрение к другим людям, павшим жертвами того же соблазна. Мы горячо утверждаем, что политика не достойна нашего внимания, но все равно продолжаем уделять ей внимание.

Хотя экономисты почти всегда занимают различные позиции при обсуждении одного и того же вопроса, у нас есть определенные общие взгляды. Экономический образ мысли видит в стимулах, выгодах от торговли и соблюдении прав собственности силы добра. Он заключает в себе уверенность, что совершенные рынки обычно дают желаемые результаты, и стремление сделать результаты более желательными, сделав рынки более совершенными. Когда нам говорят, что мы должны субсидировать оборонные отрасли, чтобы иметь их у себя в случае войны, экономисты моментально преисполняются скепсисом. В обычных обстоятельствах предприниматели могут предвидеть вероятность войны так же точно, как и государственные чиновники. Если есть вероятность серьезной войны на суше в течение ближайших пяти лет, то существует вероятность того, что владеть заводом, способным производить танки, будет очень выгодно. Почему такая перспектива не создает достаточных стимулов для того, чтобы поддерживать работу такого завода?

Конечно, таких заводов будет меньше, если вероятность войны составляет один к трем, а не один к двум, но решение об этом также будет приниматься мудрым правительством. В этом случае имеет смысл вкладывать меньше средств для защиты от менее вероятного события.

Стимулы отсутствуют только в том случае, если инвесторы ожидают, что государство будет поступать так, как оно всегда поступало раньше, и введет контроль над ценами во время войны. Если нас беспокоят вопросы нашей обороноспособности, то не из-за слишком незначительного вмешательства в рыночные отношения (в форме субсидий), а в из-за слишком большого вмешательства (в виде контроля). Лучшим рецептом обеспечения боеготовности может стать конституционная поправка, гарантирующая свободу от контроля над ценами.

Когда ученые мужи осуждают качество американского автомобилестроения, экономисты удивляются, чем вызвана вся эта суета. Кто-то же должен специализироваться на производстве автомобилей низкого качества?. Так почему бы и не американцы?

Рынки для автомобилей имеются в каждой точке спектра цена/качество. Нет ничего особенно похвального в успехе в верхней части спектра и ничего постыдного в нижней части. Я бы предпочел владеть уже созданной сетью магазинов Kmart, чем магазином высококачественной одежды с одной-единственной точкой продаж.

Качество необязательно должно коррелировать с прибылью. Производство качественного товара затратно. Некоторые потребители предпочитают платить больше за лучшую — и производимую с большими затратами — продукцию; другие предпочитают платить меньше за менее качественную — и дешево изготовленную — замену. И в этом нет ничего предосудительного.

Если американские автомобили на самом деле хуже по качеству чем японские, можно найти немало веских оснований для этого. Возможно, выгодно, когда каждый вид продукции сконцентрирован в одном месте, независимо от того, что где произведено, и что вследствие исторической случайности заводы, выпускающие автомобили более низкого качества, оказались заводами в Соединенных Штатах. Может быть, американцы конструируют некачественные автомобили, потому что высококвалифицированные американские работники наиболее продуктивно работают в других отраслях промышленности; и если бы американцы производили автомобили получше, в банковском секторе ситуация бы ухудшилась. Также возможно, что американские рабочие, будучи богаче своих японских коллег, вполне разумно не желают работать больше за ту же зарплату. В том, чтобы корректировать свои приоритеты, исходя из своих доходов, нет ничего необычного, бесчестного.

Распространенное возражение на эти соображения звучит так: вполне можно пожертвовать качеством в обмен на снижение издержек, но американские производители жертвуют качеством, не снижая его: для изготовления американского автомобиля класса «люкс» нужно столько же часов работы, как и для создания японского автомобиля с более совершенными эксплуатационными характеристиками. В ответ на это можно выдвинуть два возражения. Во-первых, рабочие человеко-часы — плохой критерий для оценки общих затрат. Если рабочий из Детройта производит за час меньше, чем рабочий из Токио, то причиной этого может быть тот факт, что Детройт разумно тратит меньше средств на обучение работников или на разработку методов для координации различных аспектов его деятельности. Во-вторых, измеренные рабочие человеко-часы — плохой критерий для оценки фактических рабочих человеко-часов. Если рабочий из Детройта каждый час прерывает работу на 15 минут, чтобы попить кофе, то на производство американского автомобиля тратится 45 минут, а не целый час, согласно предположениям наивной статистики.

Экономисты не участвуют в общих стенаниях, потому что признают выгоды от торговли. Один продукт сделан в Детройте, а другой — в Токио. Если у вас Ford Escort или Lexus, не важно, где сделана эта машина. Торговля отделяет наши потребительские стратегии от производственных. Мы можем производить дешевые автомобили и ездить на дорогих, если будем производить дешевые и получать прибыль.

Когда The David Brinkley Show посвящает час общим разглагольствованиям «проблеме» неграмотности, первый вопрос, который задает экономист, в чем проблема? Конечно, образование — хорошая штука, но это не означает, что у нас его слишком мало. Образование стоит дорого и становится все дороже, так как последовательно охватывает все менее восприимчивые к нему слои населения. Как раз самое время принять решение, что дополнительные ресурсы, выделяемые на программы обучения чтению, было бы лучше потратить на что-либо еще.

Можно подумать — или, по крайней мере, я бы так подумал, — что журналист, оплакивающий недостаточное количество чего-либо, должен был бы сказать, что он считает достаточным количеством. Ни один из гостей на программе господина Бринкли и ни один из ее завсегдатаев не посчитал это необходимым. Если бы они поведали нам, что понимают под нужным количеством образования, то могли бы пойти дальше, рассказав нам, что заставляет их подозревать, что у нас его слишком мало, а не слишком много. Экономист, возможно, захотел бы применить критерий эффективности: мы должны поощрять распространение образования, покуда дополнительные издержки не начнут превышать дополнительные выгоды. Журналист, возражающий против этого критерия, имеет на это право, но он не освобождается от обязанности предложить свои варианты. Если нашим критерием является эффективность, можно было бы ожидать, что рынки уже обеспечивают приблизительно необходимое количество грамотности. Взрослый человек, который учится читать, получает наибольшую выгоду благодаря более высокой заработной плате и чувству удовлетворения от способности учиться. Эти выгоды служат достаточным стимулом для того, чтобы участвовать в любой оправданной с точки зрения затрат программе самосовершенствования.

На этот аргумент легко можно было бы возразить несколькими способами. Часто говорят, что образованные граждане голосуют более разумно (хотя мне и не известны исследования, подтверждающие это), что выгодно не только им самим, но и их ближним. Или, может быть, неграмотные, в силу своей неграмотности, не осознают о возможностях, которые дает нам жизнь, и потому совершают выбор неразумно, что вполне можно было бы изменить с помощью хорошо продуманной программы обучения грамоте. Или, может быть, люди сознательно остаются неграмотными, поскольку социальные программы защищают их от негативных последствий.

Свои изыскания относительно существования проблемы грамотности господину Бринкли следовало бы начать с вопроса, имеются ли какие-либо доказательства, что эти или другие соображения существенно искажают естественную предрасположенность рынка к нахождению эффективного результата. Если это так, то это дело внерыночных средств. Сейчас вопрос стоит в целом: как узнать, когда эти средства зашли слишком далеко? Как измерить выгоды образования, как измерить издержки по ее обеспечению и как же определить, слишком много или слишком мало грамотности в настоящее время? Это центральный вопрос, и команда Бринкли уклонилась от его рассмотрения. Если эти ребята грамотные, то какой смысл в грамотности?

Отвечая на появляющиеся каждые четыре года статьи с требованиями предоставления бесплатного эфирного времени для кандидатов в президенты, экономисты признают, что два совершенно отдельных предложения обманчиво преподносятся как одно. Первое предложение: чтобы под политику выделялось больше эфирного времени, а под все остальное — меньше. Второе: телевизионные сети должны платить большие налоги.

Эфирное время может быть куплено за счет средств, полученных от подоходного налога или, скажем, от специального налога на морковь, или оно может быть конфисковано у телесетей. Если вместо очередного эпизода сериала «Женаты... с детьми» нам показывают выступление кандидата в президенты, то социальными издержками становится пропущенная серия «Женаты... с детьми». Эти издержки одинаковы независимо от того, несет ли их широкая общественность, едоки моркови или владельцы телевизионных сетей. Вопрос о том, что нам следует покупать на деньги налогоплательщиков, отличается от вопроса, кто должен платить налоги.

Сформулируем иначе. Предположим, мы согласны вынудить телесети обеспечить бесплатное эфирное время на 1 миллион долларов, обложив их налогом в 1 миллион долларов и используя полученные средства для покупки времени для трансляции политической рекламы. Теперь мы передумаем, предпочтя, в конце концов, смотреть фильм «Женаты... с детьми», либо потому, что нам стало известно, что кандидаты собираются запустить совершенно неинформативную политическую рекламу, либо потому, что мы узнали, что как раз на этой неделе будет транслироваться долгожданная серия, где Эл отвергает Пег ради домашней собачки. Причина, по которой мы предпочли политическую рекламу «Женатым... с детьми», изменилась, хотя причина, по которой мы захотели обложить телесети налогом в 1 миллион долларов, по-видимому, осталась. Почему же мы хотим, чтобы такое решение зависело от чего-то столь несущественного, как желание посмотреть какую-либо другую передачу?

Когда колумнисты пишут, что федеральному правительству, обладающему значительным объемом недвижимости после кризиса ссудосберегательных учреждений, следует продавать лишь небольшие ее куски для поддержания высокой цены, экономисты недоумевают. Высокие цены ведут к трансферту дохода от граждан к государству. Но в распоряжении государства всегда было достаточно механизмов для подобных трансфертов. Зачем вводить какой-то новый механизм, главным следствием которого оказывается простаивание ценных ресурсов? Экономисты способны предвидеть последствия стимулов. Когда новый законопроект создает дополнительные издержки для предприятий с числом работников свыше 24 человек, можно ожидать, что многие предприятия будут нанимать не более 24 работников. Мы уделяем большое внимание вопросам симметрии. Почему тот же самый закон о гражданских правах запрещает мне руководствоваться расовыми критериями при приеме сотрудников на работу, но позволяет мне применять расовые критерии, когда я сам выбираю работодателя? Если бы я отказался от предложения о работе, мне пришлось бы доказывать, что я не руководствовался дискриминационными мотивами? Мы любим проводить аналогии. Почему мне дозволено применять расовые критерии при выборе жены, а не при выборе секретаря?

Экономисты неустанно подчеркивают важность исполнения контрактов. Именно от экономиста я услышал, что он скорее предпочтет жить в мире, где власть происходит от ствола пистолета, нежели там, где она исходит от мускулов рук. Можно согласиться с использованием оружия, но мы не можем согласиться с использованием своих кулаков.

Экономисты чувствительны к проблемам, которые возникают, если людям не удается получить вознаграждение за свой труд. Вы можете годами заниматься разработкой крупной технологической инновации, а затем увидеть, как спрос на вашу продукцию падает до нуля, когда конкурент немного улучшает ваше инженерное решение. При таких условиях вы, возможно, не готовы были бы потратить годы работы на это, и ваше инженерное решение или улучшение просто не появилось бы. По иронии судьбы выходом может стать либо субсидирование изобретателей, чтобы вы получали компенсацию за риск присвоения кем-то ваших идей, либо налогообложение изобретателей, чтобы у вас было меньше конкурентов.

Есть много способов лишиться вознаграждения, причитающегося вам за ваши усилия. Меня всегда интересовал рынок концовок кинофильмов. Зрители хотят видеть в финале две вещи: конец должен быть счастливым и непредсказуемым. Существует некая оптимальная частота печальных финалов, поддерживающая требуемый уровень напряжения. Однако рынок может оказаться не в состоянии обеспечить достаточное количество печальных финалов. Отдельно взятый режиссер, снимающий фильмы с печальным финалом, рискует понести краткосрочные потери из-за слухов, что фильм «не приносит удовлетворения». Конечно, что в долгосрочной перспективе это полезно, так как позволяет поддерживать у зрителей интерес к будущим фильмам. К сожалению, пользу из этого по большей части извлекают другие режиссеры, так как зрители помнят только то, что убийце иногда действительно удается догнать героиню фильма в подвале, но не помнят, что это происходит только в кинофильмах определенных режиссеров. В этих условиях ни один режиссер, вероятно, не захочет нести издержки, которые оборачиваются выгодой для его конкурентов.

Решение для режиссеров — показывать свои имена на экране так, чтобы их запомнили и чтобы зритель знал, что фильм снят кем-то непредсказуемым. Однако зрители в ответ на это могут в своих интересах закрыть глаза, когда на экране показывают имя режиссера.

У меня есть коллега, который утверждает, что для компании, занимающейся вывозом мусора, особенно дорогостоящим становится избавление от тех пенополистирольных шариков, которые часто используются в качестве упаковочного материала. В мире, где существуют мусороуборочные компании, это не стало бы социальной проблемой. Компания может взимать дополнительную плату за вывоз пенополистирольных шариков, а люди стали бы выбрасывать их только тогда, когда это стоило бы дополнительных затрат. (Они также потребовали бы от транспортных компаний, чтобы те использовали какие-то иные упаковочные материалы.) Но мой коллега утверждает, что это решение не сработает, так как пенополистирольные шарики легко можно спрятать в остальном мусоре, а следить за тем, чтобы вы не хитрили, для мусороуборочной компании слишком затратно. Поэтому он считает, что проблема существует и что лучшим решением может стать введение налога на пенополистирольные шарики.

Я не уверен, что он прав, по нескольким причинам. Во-первых, создается впечатление, что мусороуборочная компания может принудительно заставить быть честными, раз в год проверяя ваш мусор на предмет наличия в нем пенополистирольных шариков и взимая за нарушение штраф в размере 100,000 долларов. Такой контроль будет стоить дешево и позволит сократить число нарушений. Во-вторых, в соответствии с предложением моего коллеги, люди будут платить за вывоз мусора дважды: в первый раз — через налоги на шарики, и во второй раз — по счету за уборку мусора, в результате чего люди могут решить выбрасывать меньше мусора, чем следовало бы. Тем не менее это второе возражение может быть преодолено с помощью государственных субсидий уборщикам мусора, частично финансируемых, если угодно, налогом на шарики.

Мы с этим моим коллегой пришли к разным выводам по поводу пенополистирольных шариков так же, как и приходили к разным выводам по поводу любого другого предмета, обсуждавшегося с ним. Тем не менее у нас с ним много общего. Мы сходимся во мнении, что пенополистирольных шариков может быть слишком много или слишком мало и что ошибка в этом вопросе может дорого обойтись. Мы согласны с тем, что совершенный рынок мог бы обеспечить наилучший результат, и мы определяем, что является «наилучшим», используя критерий эффективности. Мы сходимся во мнении, что могут иметь место провалы рынка, если информация скрывается от одной из сторон или когда контракты не могут быть исполнены. Мы с моим коллегой никогда не голосовали за одного и того же кандидата, но я уверен, что в самых важных вопросах мои взгляды ближе к его взглядам, чем ко взглядам тех 99% людей, которые всегда голосуют, как я.

Мы оба подходим к миру с позиций экономистов и, как экономисты, смирились, а иногда даже и наслаждаемся той слабостью характера, из-за которой мы отвлекаемся от чистой науки и начинаем заниматься анализом экономической политики. Экономист, который поддался соблазну анализа экономической политики, может стать жертвой еще более соблазнительного и опасного порока разработки политических рекомендаций. Каждый день за обедом мы с моими коллегами конструируем лучший мир. У нас подобралась беспощадная команда, и большинство наших идей полностью оказываются дискредитированными уже перед десертом, если его вообще подают. Выживают немногие. В следующей главе я поделюсь некоторыми из этих скромных предложений.