Глава 4

Вожак открыл тяжелую дверь, украшенную позолотой, шагнул в прохладную полутьму, принюхавшись, и улыбнулся. Пахло благовониями, краской, а еще чем-то печеным, вкусным. От запаха рот сразу наполнился слюной.

Служитель храма умел и любил готовить несмотря на то, что у него, как у всякого обеспеченного человека, были слуги, готовые сделать все, чтобы господин не отвлекался от важных дел. А их, этих дел, всегда великое множество, особенно у такого человека, как служитель храма Создателя.

Храм был очень старым – никто не мог вспомнить, когда он был построен. Поговаривали, что еще до основания Школы здесь когда-то находилась воинская часть, и все воины были обязаны посещать храм в седьмой день недели. Впрочем, никто не запрещал ходить в него в свободное от службы время. За сотни лет с храмом ничего не сталось – мощные каменные стены можно было разбить только большими камнеметами, они не поддавались воздействию дождя, ветра и солнца. Внутри время от времени красили, подновляли штукатурку, но, в общем-то, и все. Предки строили даже не на века, а на тысячелетия.

Помещение храма было небольшим. Внутри храма могли единовременно уместиться самое большее пятьдесят-семьдесят посетителей, что, впрочем, было вполне достаточно, чтобы обслужить большинство желающих припасть к источнику духовности. Честно сказать, учащиеся не отличались особой набожностью, но это и понятно, памятуя, что большинство из них были бывшими рабами, захваченными на Северном материке и не считавшими здешнего Создателя своим Богом.

В общем, служба священника не была особенно обременительной, хоть и получал он вполне достойную плату из казны Императора. Две службы в день – утренняя и вечерняя, да на выпуске Псов служитель храма обязательно стоял рядом с Вожаком и командующим Корпуса Псов, благословлял новоиспеченных бойцов на служение Императору.

Вожак подружился со священником давно, еще во времена своей молодости, когда служитель храма тоже был молод. Они долго присматривались, разговаривали, а потом их души нашли отклик друг у друга, хотя, казалось бы, что может быть общего у тренированного, жесткого, циничного убийцы и добродушного любителя печений собственноручного изготовления, полностью лишенного амбиций художника, волей судьбы надевшего облачение священника.

Возможно, именно тот факт, что священник не имел амбиций, а значит, был безопасен, в свое время и привлек Лагана, когда тот выбирал себе друга. Говорят, что друзей, как и любимых, выбирает не человек, а боги. Нельзя подружиться за что-то, за деньги, например, или за подарки, как нельзя за то же самое полюбить, что бы об этом ни говорили продажные шлюхи, улыбающиеся каждому щедрому клиенту.

Приходя в храм, Лаган отдыхал душой. Вероятно, это было единственное место, где ему всегда были рады. Принявший сан священник не имел ни семьи, ни детей, как и Лаган, как и многие из Псов, за годы службы разучившиеся жить нормальной, человеческой жизнью. По сути своей священник был таким же осколком жизни, как и те, кто учился в школе.

Пойти в священники его заставили родители, увидевшие в этом возможность неплохо обеспечить будущее своего сына. Он не протестовал, решив, что это все временно, и он когда-нибудь снимет с себя облачение служителя храма, займется тем, чем ему больше всего нравилось заниматься – рисовать картины и смотреть на закат с бокалом вина и печеньем в руках.

Его направили в Школу после того, как умер прежний служитель. Небольшой, тихий храм привлек его внимание, и молодой священник с чистой совестью согласился, решив пересидеть тут лихие годы. Его родители были знатными господами и однажды опрометчиво решили, что достаточно знатны для того, чтобы хотя бы встать поближе к трону, если уж не смогли усесться на сам трон. Вот и сгинули в очередном заговоре, лишившись голов и всего имущества, ушедшего в казну, как компенсация за поруганную честь Императора.

Лаган это знал, но за все время знакомства ни разу не спросил своего приятеля о делах родителей, а тем пуще – об отношении к Императору и к тому, что тот сделал с семьей друга. Дружба такая штука – не все можно говорить другу, даже если он друг. Особенно если тебе уже далеко за пятьдесят и новых друзей ты вряд ли приобретешь. Ты служишь Императору и не имеешь права на лишние разговоры, когда те впрямую касаются венценосной особы. Нужно довольствоваться тем, что подарил тебе Создатель, и не пробовать что-то изменить – риск может быть слишком велик. Скажи, например, священник, что он ненавидит Императора, что готов его разорвать на куски за то, что тот сделал с родителями, – как тогда поступить Вожаку? Тому самому Вожаку, который воспитывает воинов, готовых за Императора убить любого в этой стране и за ее пределами, готовых умереть за него – если Венценосный прикажет. Сам Лаган, плоть от плоти Школы, был воспитан именно так…

– О! Наконец-то! – пухлый кругленький человек выкатился из-за алтаря Создателя, вытирая о фартук испачканные чем-то белым руки. – Давай скорее за стол! Я тут вызнал один рецепт печений. Ты должен его попробовать! Честное слово – он будет записан в хроники Империи как лучший рецепт печений за всю ее историю! Я знаю пару травок, семена которых придают тесту особый вкус. Немножко остро, но когда распробуешь – м-м-м-м! Вкуснотища!

– Ты лопнешь когда-нибудь! – усмехнулся Лаган, обнимая приятеля и чувствуя, как теплеет на душе. – Ты уже толстый, как бочка! Если бы у меня был такой ученик, я бы порол его и гонял по тренировочной полосе до тех пор, пока он не стал бы таким же худым, как и я!

– Злой ты! – с нарочитой обидой в голосе выдал священник, хватая Лагана за руку и утаскивая на кухню. – Давай, давай, садись! Я сейчас заварю тебе травки, а ты мне расскажешь последние школьные сплетни! Я тут уже с ума схожу. Скучно, сил нет никаких! В город собрался, думаю, похожу по своим знакомым, сплетни пособираю, развеселюсь! А то уже и вдохновения нет!

– Небось в бордель собрался! – фыркнул Вожак. – Вдохновения у него нет! Ты кому мозг клюешь? Интересно, как тебя девки принимают, такого толстого? Они с тебя вдвойне берут, что ли?

– Дурак ты, Лаган! – тоже фыркнул, ничуть не обидевшись, священник. – Да им впору мне приплачивать! Такого ласкового, такого нежного мужчину только поискать! И не жадный я, плачу хорошо! И подарки дарю! Чего меня не любить-то?

– Вот я и говорю – приплачиваешь! – ухмыльнулся Лаган, с интересом наблюдая за перемещениями приятеля возле горящего очага. В духовке румянились кругляшки печений, пахло одуряюще вкусно, и на минуту все заботы ушли куда-то далеко, отстранились, будто их никогда и не было. За такие минуты Лаган и любил посещать дом своего приятеля, объясняя непосвященным, что ходит к служителю храма, чтобы очиститься от душевной скверны и помолиться Создателю за успех в школьных делах.

Священник с грохотом достал из очага противень с плюшками, поставил его на заранее подготовленную скамью, деревянной лопаточкой ловко и быстро снял несколько печений, наполнив ими деревянную корзинку, сплетенную из сухих прутьев, и тоже сел к столу, выставив на него большой медный чайник, из носика которого шел пар.

– А где прислуга? – вскользь осведомился Лаган, обшаривая взглядом кухню.

– Не под печью спряталась, это точно! – рассмеялся священник. – Отпустил, конечно! Завтра придут, утром.

– Не понимаю тебя, – осуждающе покачал головой Лаган. – И зачем тебе самому, лично, печь какие-то дурацкие плюшки?! Что, слуги не могут этого сделать? Позоришь свой сан такой работой!

– Но-но! На мои плюшки не наседай! – грозно нахмурил брови приятель. – Ишь, дурацкие! Напеки своих, да обгаживай! Мои плюшки – величайшее произведение искусства! Наравне с картинами! А ты – болван, который только и умеет, что пырять своими дурацкими железками, лишать жизни людей! Лишу сейчас довольствия, узнаешь, какие дурацкие!

– Не успеешь! – Лаган быстро схватил горячее печенье и, обжигаясь, откусил от него здоровенный кусок. Печенье таяло во рту, было невероятно вкусным – чего-чего, а таланта кулинара у приятеля было не отнять.

– Вот так всегда! Обгадят, потом напрыгнут и отнимут плюшки! Вояки, одно слово! – пожаловался священник и тоже схватил печенье. – Ты запивай, подавишься! Мне свежую траву для заварки принесли – полезная для здоровья. Говорят – мужскую силу добавляет! Выпьешь – и как жеребец, неделю будешь кобыл покрывать!

– Кхе-кхе! – Лаган поперхнулся и с подозрением покосился на чашку с темным пахучим напитком. – Мне только этого не хватало! Кого мне покрывать? Командиров стай, что ли?! Или Звеньевых? А может, Щенков?

– А что, ты высокопоставленный вельможа, а все они по сути своей извращенцы. Тебе уже положено завести какое-нибудь извращение. И…

– Заткнись, а? – Лаган неодобрительно посмотрел на друга, скривил губы. – И ведь какую гадость за столом говорит! Аппетит портит! И как язык поворачивается – в храме, служитель! Да тебя Создатель должен покарать. За такие слова тебе нужно мужские причиндалы на лбу вырастить!

– Если бы всем священникам-грешникам Создатель выращивал на лбу такой замечательный предмет, девяносто процентов нашей братии ходили бы с завязанными тряпкой лбами, – ухмыльнулся священник. – Погрязли в разврате, в роскоши, совсем обнаглели! Я хоть стесняюсь, а вот настоятель храма с Бирюзовой улицы третий особняк купил и поселил там трех любовниц! И ничего! А только за это у него три причиндала должны были на лбу вырасти! Куда катимся, Вожак? Одни Псы в этом мире остались верными государству, и то только потому, что… ладно, не будем об этом. Ты мне расскажи – что там у вас за шум? Мне слуги рассказали – я ничего не понял! Взахлеб про какого-то звереныша, который порвал вашего лучшего бойца, и что это твой внебрачный сын!

– Че-го?! Какой внебрачный сын?! Вот идиоты! – Лаган улыбнулся уголком рта и задумался, нахмурив лоб. – Стал бы я его распинать на кресте, если бы это был мой внебрачный сын…

– Стал бы! – серьезно ответил священник, отставляя полупустую кружку. – Я тебя знаю. И всю вашу шайку знаю. Иногда мне хочется, чтобы Создатель прихлопнул эту Школу, этот грешный город, весь этот мир, как муху, чтобы кишки брызнули! И создал новый мир, чистый, где не будет грязи, где люди не будут страдать! Жаль, что это невозможно…

– Для Создателя все возможно. Вот только почему ты считаешь, что этот мир не устраивает Создателя? Возможно, он специально создал его таким. Для чего? Не знаю. Это уже на его совести. Может, он таким образом забавляется? Развлекается, как игрой в лис и кроликов?

– Богохульствуешь… нет на тебя кары божьей! – Священник грустно усмехнулся. – Впрочем, как и на меня. Ведь я такой же, как ты, раз потворствую творящемуся злу. Злу, которое творишь ты и такие, как ты!

– Вот зачем я тебе? Если я творю зло – зачем ты со мной дружишь? Скажи честно! – грустно усмехнулся Лаган, чувствуя, как ощущение покоя и безопасности его покидает. – Ты прекрасно знаешь, что я делаю и зачем. Ты ведь не дурак, не строишь иллюзий. Как ты можешь, осуждая то, что я делаю, дружить с таким, как я? Убийцей, который по приказу Императора убьет и тебя, если понадобится. Фактически рабом!

– Все мы рабы в той или иной степени, – вздохнул священник. – Ты хотя бы честен. Есть в тебе то, чего нет в других. Все лгут, все изворачиваются, а ты прямой, как клинок. Одному тебе верю, хотя и знаю, что если понадобится – перережешь мне глотку и не посмотришь, что мы с тобой дружим двадцать лет.

– Что-то плохой у нас сегодня разговор, друг мой! – Лаган отложил недоеденное печенье, откинулся на спинку кресла и замер, прикрыв глаза. – Грустный разговор. Никогда ты еще не был таким… злым.

– Старею, наверное, – пожал плечами священник. – Задумываюсь – а для чего я живу? Для того чтобы нарисовать пять десятков картин? Чтобы испечь очередное печенье? Что оставлю после себя? Да, много лет мы с тобой обсуждали все, что угодно, не касаясь того, чего касаться нельзя. Но вот назрело, да… Когда услышал про этого паренька… Сколько их было, таких пареньков? Сколько еще будет? Сколько крови прольется, чтобы очередной вельможа купил очередной особняк? Почему в мире потоком льется зло, и нет ему конца? Ты не сердись, друг мой, я не про тебя. Ты сам жертва, я все понимаю. Но этот поток зла… ты не устал от него?

– Устал. – Лаган бросил эти слова неожиданно для себя самого и понял, что говорит искренне, от души. Слова сами вырвались, будто ждали, когда он их освободит.

– Устал, но это ничего не значит. Завтра утром пройдет Ритуал. Один из многих, которые я пережил. Но, наверное, последний. Для меня – последний. Никому не говорил, тебе скажу – уйду. Надоело все. У меня есть хорошее поместье, есть земли, подаренные Императором. Хороший доход. Буду жить, любоваться закатом… может, картины начну писать, как ты, например. Одобришь?

– Нет, конечно! – фыркнул священник. – Твою мазню нельзя никому показывать! Вот если бы ты мечом рисовал – вот тогда бы ты выписал красивейшие пейзажи. Кистью же… ужас!

– Да ну тебя! Критик проклятый! – усмехнулся Лаган и, грохнув кружкой по столу, потребовал: – Вина давай! Чего ты мне свою мочу наливаешь! Вина! Выпьем, я и расскажу тебе про Звереныша. Если интересно, конечно…

– Мочу, мочу… не понимаешь ты ничего, грубый мужлан! Вот видно, что ты неученый простолюдин, и больше никто! Вина ему… Ладно, налью, но если ты скажешь, что это плохое вино, – я засуну тебе в рот все эти плюшки и утрамбую ногой! И не дам запить! Давай, рассказывай о парне… любопытно, что за чудо попалось в твои сети.

– Мда… интересно… Говоришь – спятил? Все мы немного сумасшедшие, да… Я вообще считаю, что ни одного нормального человека нет на всем белом свете! Вон, Дондокс, – как начнет свои лекции, хоть беги! Достанет своими рассуждениями о науке, магии и всякой такой нудятине!

– Не хуже, чем ты, – невозмутимо заметил Лаган, допивая кружку легкого красного вина. – Ты где такое вино берешь? Скрываешь, мерзавец! Как-нибудь отхожу тебя плетью, тогда точно выдашь тайну!

– Не выдам. Не приставай! Там всего десять бочонков делают, к столу Императорской семьи! Немножко и мне перепадает. Не хмурься! Не ворую я у твоего Императора! Вот что творят с людьми проклятые маги… проклятый Ритуал! Ты сам-то понимаешь, что эта верность неестественна? Что это результат магии и снадобий? Молчишь? Хорошо хоть мне по башке не дал, и то спасибо… Ты вот что, если мальчишка выживет, пришли его ко мне, ладно? Он мне интересен, я хочу с ним поговорить. Может, и с головой улажу? Я научу его рисовать, говорят – это лечит душу.

– По тебе не видно. По-моему, от рисования ты еще больше сходишь с ума! Пришлю. Если выживет. Если выживет…

– Император после полудня приедет? Один или со свитой?

– Какая тебе разница? Это государственная тайна! Зачем спрашиваешь?

– Ой, ой – тоже мне, тайна! Вся столица знает, когда Император куда-либо едет. Разве у нас что-то скроешь? Проклятый город… ненавижу его. И службу ненавижу!

– Она приносит тебе хорошие деньги. Ты ни хрена не делаешь, пузо наедаешь, плюшки жрешь, а тебе за это денег дают. Разве плохо? На что ты жалуешься?

– Не жалуюсь… ворчу. Сам знаю… кому я нужен? Старый, толстый, нищий. Картины продать? Так обычное дело – художник становится известен только после того, как умрет. А я еще не собираюсь умирать. Тебе еще вина налить?

– Нет. Хватит. Пора мне. Как-нибудь еще забегу.

Лаган медленно поднялся. В голове приятно шумело, вино оказалось коварным – легкое на вкус, оно крепко шибало в мозг, путая мысли, заставляя мир вокруг качаться, будто во время шторма.

– Да уж забеги… совсем забыл старого друга. Я уж подумал, что ты наконец-то себе нашел достойную женщину, у нее пропадаешь. А ты вон что… суета, работа, всякая глупость, не приносящая радости и покоя.

– Как обычно, – кивнул Лаган и, махнув рукой на прощание, пошел к двери, огибая скамьи и табуреты, расставленные в зале храма. – Пришлю к тебе парня. Странный он, конечно… сомневаюсь, что ты найдешь с ним общий язык. Никто еще этого не смог – сидит, как одинокий зверь. Ни с кем не разговаривает. Холодный, как каменный. На моей памяти такого еще не было. Впрочем – все когда-то в первый раз…

– Подъем! – звонкий голос дежурного ворвался в мозг Адруса, и он, не раздумывая, вскинулся с постели, тут же сбросив с себя сон, готовый к любым неожиданностям. Впрочем, никаких неожиданностей не было с тех пор, как Щенка сняли с креста и оживили. Его покормили, выдали форму, отвели в казарму и больше не трогали. Других новоприбывших, пребывавших в счастливом ничегонеделании, тоже не трогали, в отличие от остальных, тех, кто в поте лица бегал, прыгал, фехтовал, тренировался в силовых упражнениях, на плацу. Новички удивлялись, обсуждали происходящее, выглядывая из окон, – наружу их не выпускали. После того, что перенесли мальчишки, безделье, сытость, чистая постель были раем на земле!

Щенка никто не задевал, никто с ним не разговаривал, и его это вполне устраивало. Целый день, а потом и ночь он спал, прерывая свой дневной сон только для того, чтобы как следует поесть и сходить по нужде. Кормили здесь отлично – мясо, лепешек сколько хочешь, овощи – так кормят господ, а не рабов – радовались товарищи по несчастью. А еще говорили о том, что им повезло, и все могло быть гораздо хуже, что их ждет славное будущее, потому что Псов очень ценят в Империи – это знает каждый подданный Императора.

Когда Щенок не спал, он лежал с закрытыми глазами и прислушивался к тому, что происходило в казарме, слушал то, что рассказывали мальчишки – звук летел по всей казарме легко, проносясь из угла в угол, будто здание было специально построено с таким прицелом, чтобы от дверей можно было услышать все, что говорят в противоположном углу длинного зала.

Конечно, построили так не специально, но это свойство помещения позволяло Щенку подслушивать разговоры парней, практически не прилагая никаких усилий. Так он узнал, что некоторые «местные» рабы были проданы в рабство своей семьей, что не укладывалось в голове у свободного роста – как можно продать своего сына? Или свою дочь? Многодетная семья, попадая в стесненные обстоятельства, без зазрения совести продавала одного из своих детей, и даже те не видели в этом ничего странного – так выпал жребий, никуда не денешься.

Были и потомственные рабы – дети рабов, были те, кого продали за долги отца, который и сам пошел на рабский помост. Неурожай, пожар – и ты уже раб. И это, со слов проданных, не самый плохой исход – куда хуже умереть с голоду или сидеть, побираясь, в толпе нищих на Привратной площади. Раба покормят, оденут, обуют… а если попадет к хорошему хозяину, то может и выкупиться, лет через двадцать или тридцать.

Щенок не был согласен с тем, что стать рабом лучше, чем умереть. Он бы, скорее, перерезал себе глотку, чтобы миновать этой участи. Он и сейчас покончил бы с собой, если бы не цель, если не то, что заставляло его трястись от ненависти: лица. Лица врагов.

Три лица. Он вспомнил еще одного – того, что его спас, когда воин возле дома хотел убить. Судя по разговору, тот был командиром убийцы матери, а значит – один из тех, кто послал воина грабить и убивать. Значит, заслуживает смерти.

Разговоров у мальчишек было много – о доме, об обычаях. О том, что было раньше, до того, как они сюда попали. Нашлись и те, кто знал Адруса и его семью, кто знал парня по имени. Они сообщили дежурным, и те записали его уже под настоящим именем. Щенку было все равно. Он не собирался сотрудничать с врагами, но и не протестовал против правил Школы. Себе дороже. Пусть записывают, как хотят.

Многое узнал о самой Школе. Назначение этого заведения оставило его равнодушным. Щенок не собирался долго тут сидеть. При первой возможности сбежит. Сбежит и найдет этих тварей. И убьет.

Впрочем, к вечеру последнего дня перед Ритуалом, после размышлений, после всего того, что он услышал в казарме, пришел к выводу – бежать рано. Вот, к примеру, нашел он того воина – и что? Как справится с ним? Как победит? Как сможет убить? Необученный, не умеющий владеть оружием! Не лучше ли вначале воспользоваться представленной врагом возможностью и научиться искусству убивать?

Когда Щенок пришел к такому решению, он едва не захохотал – ну не смешно ли? Его, врага Империи, эта самая Империя учит убивать! Чтобы он, Щенок, убил подданных Империи, которые убивают во славу Империи! Да это же просто смех один! Как они могут заставить его быть верным Императору? Как они собираются заставить весь этот ненавидящий Империю сброд служить ей, не щадя всей своей жизни?!

В этом было что-то таинственное, но чутье подсказывало Адрусу, что скоро он узнает тайну. Не зря же местные все время твердили про какой-то Ритуал, после которого выживают не все.

Щенок собирался выжить наверняка, потому не слушал их причитания, вычленяя из разговоров лишь то, что должно было относиться к делу – как выглядит этот самый Ритуал, чего от него ожидать и что будет после него. Увы, ничего дельного он так не услышал – только чушь, сказочную и глупую. По крайней мере, так ему казалось.

После умывания всех новичков повели не в столовую, как они ожидали, а куда-то дальше, по плацу, к зданию, где обитали лекари, где хранились медицинские снадобья и перевязочные материалы. Всех построили, а когда построили, перед ними появился Вожак, выглядевший, как обычно, щеголем, в своих начищенных ботинках, отглаженной форме, с сияющим на плече серебристым черепом. Седые волосы, выглядывающие из-под берета, были уложены в воинский хвост и спадали на воротник. Вожак внимательно осмотрел взволнованных новобранцев, посмотрел на солнце, едва поднявшееся над горизонтом, и, почти не напрягая чистого, звучного голоса, объявил:

– Новобранцы! Сегодня самый важный в вашей жизни день! Сегодня вы присягнете на верность Императору! Я должен вас предупредить: те, кто не захочет принять присягу, – умрут! Вы должны со всей искренностью принять верность Империи в свое сердце, если же попытаетесь сопротивляться, попытаетесь уклониться от принятия Ритуала, будете неискренни – участь ваша будет незавидна. Сейчас вы будете заходить в здание группами по десять человек. Вам дадут снадобье, вы должны его выпить. Потом маг сотворит колдовство, и если вы примете Верность, то станете одними из нас – навсегда. По окончании Школы вы становитесь лучшими в мире воинами, личной гвардией Императора, основой трона, надеждой и опорой нации! Гордитесь, что вас допустили к Ритуалу, позволили встать на одну ступень с теми, кто является гордостью Империи!

– Ага… позволили! – шепнул один из местных парней. – Папаше денег отвалили, вот он и позволил… продать меня!

Командир Третьей стаи скомандовал:

– Начинаем Ритуал! Первая десятка пошла!

Адрус попал в здание в составе пятой десятки. Почему-то он ждал, что будет первым подвергнут таинственному ритуалу, но никакого особого внимания к своей персоне он не заметил.

Весь процесс происходил деловито, просто, обыденно, как обед или построение на тренировку. Не очень большая комната, в которой как раз и умещались десять человек, столы, на которых стояли кружки с резко пахнущей темной жидкостью. Полки со снадобьями, стол, заставленный кувшинами, в которых, вероятно, эта самая пахучая жидкость и хранилась. За столом мастер Дондокс и два его помощника, деловито перебирающих плошки, что-то записывающие в здоровенную книгу, делающие пометки на листках, прикрепленных к стеклянным бутылкам.

Под надзором двух Звеньевых рекруты выпили из кружек, задыхаясь от горечи, желания сплюнуть и вообще извергнуть выпитое на пол – позывы к рвоте были такими сильными, что двое не удержались и все-таки заблевали пол под ругань командиров и лекарей, тут же притащивших ведра и тряпки. Провинившиеся прибрали за собой, получили новую порцию жидкости и все-таки перелили ее в себя, в этот раз уже удержав в желудке.

После того как все выпили, наступила пауза, будто маг чего-то ждал.

Щенок понял, чего тот ждал, минут через пять, когда комната вдруг покачнулась и стены начали заваливаться, угрожая раздавить тех, кто тут сидел. Адрус попытался дернуться, встать, но ноги перестали слушаться, как перестал слушаться и язык. Все что он мог делать – сидеть и смотреть на спокойного деловитого Дондокса, наблюдающего за происходящим.

После того как все опоенные закатили глаза, помощники мага прошли между рядами, пощупали пульс пациентов, кивнули Звеньевым, и те поспешно вышли из комнаты, чтобы не попасть под влияние колдовства.

Когда лишние покинули комнату, Дондокс встал перед рекрутами, простер к ним руки и начал читать заклинание – длинное, сложное заклинание подчинения. Именно оно, вместе со снадобьем, раскрывавшим мозг для внушения, давало эффект верности, который впечатывался в мозг практически на всю жизнь. Наверное, на всю жизнь.

Существовала некая теория, из которой следовало, что действие Ритуала слабеет, примерно начиная с тридцати лет возраста объекта, потому достигшие тридцатилетия Псы уже не могли служить телохранителями Императора – так гласил закон. Император должен быть полностью уверен в лояльности своих телохранителей, и никак иначе.

В воздухе отчетливо проявился голубоватый искристый туман. На полках, над бутылочками, колбами, кувшинами, загорелись синие огни, мерцающие, притягивающие взгляд. Но магу некогда было смотреть, все его силы и умение уходили на то, чтобы не ошибиться в произношении заклинания, ведь если Дондокс допустит хоть одну ошибку, заикнется, споткнется на каком-нибудь слове – произойдет непоправимое. Самое меньшее, что может случиться, – большинство из этих парней умрет от необратимых мозговых изменений. Вырвавшееся из-под контроля заклинание высшего уровня буквально растерзает их мозг, превращая его в кровавую кашу.

Такое случалось, и не раз. Даже на памяти Дондокса. Еще на заре своей деятельности в качестве школьного мага он допустил ошибку, всего на миг ослабив внимание из-за мухи, севшей ему на нос.

Трое парней умерли на месте, двое сошли с ума, остальных пришлось списать в обычные рабы, и, по слухам, они умерли в течение года. Тогда Дондокс едва не лишился своего места, довольно выгодного, хорошо оплачиваемого Императорской казной. Спасло его, как ни странно, заступничество Лагана, что, впрочем, никак не повлияло на отношение мага к Вожаку – унизительно осознавать, что спас твою карьеру тот, кого ты презираешь, как и всех этих выскочек, людей низшей расы, бывших рабов. Однако тот же Дондокс в случае чего отдал бы Вожаку свой долг – даже если он его и недолюбливает. Боги не любят неблагодарных людей, не отдающих свои долги.

В воздухе вдруг потемнело – маги называли этот этап волшбы «Покров Создателя». Говорили, что это проявление божественной сущности, и как раз в этот момент решается, дозволено ли магу произвести свое колдовство или нет. После «Покрова Создателя» остановить процесс было уже совершенно невозможно – обратный удар мог убить самого мага, нужно было обязательно закончить колдовство.

Наконец, сказаны последние слова, и солнечный свет ринулся в комнату, копьями лучей вонзаясь в тела мальчишек, сидящих на стульях в полуобморочном состоянии. Маг привычно вгляделся в лица заколдованных и вдруг с удивлением встретил взгляд того, кого тут называли «Зверенышем». Мальчик смотрел прямо, без малейшей заторможенности в глазах, будто не пил недавно одурманивающей жидкости и не подвергался воздействию мощнейшего, самого сильного из известных колдовства.

Дондокс не то чтобы удивился, он оторопел, моргнул, потер глаза, слезившиеся от напряжения, смахнул со лба пот, выступивший от волнения и физической нагрузки. Попробуй-ка, наколдуй заклинание высшего разряда! Не так пропотеешь! И снова раскрыл глаза, чтобы убедиться… Звереныш сидел так же, как и все, опустив голову, прикрыв глаза, будто и не было недавно острого, звериного взгляда существа, выслеживающего свою добычу.

В голове зашумело, мерзкая жидкость была сродни вину, как понял Адрус.

Он однажды пробовал вино – кто-то из ребят принес на посиделки медовуху, стащив ее у отца, и Адрус, чтобы не отставать от остальных, выпил приличную дозу. Он навсегда запомнил отвратительное ощущение, когда ноги не идут, весь мир крутится, а твой желудок живет самостоятельной жизнью, извергая наружу все, что ты ел сегодня, и даже вчера вечером – до зелени, чуть не до крови, выворачиваясь наизнанку. После того случая Адрус сделал вывод: пить вино – это не для него.

Как ни странно, отец и мать восприняли его «опыт» довольно легко, посмеялись, уложили спать, и только утром мать укоризненно покачала головой и тихо сказала: «Больше так не делай, сынок. Плохо это. Пьяниц никто не уважает, и они всегда плохо заканчивают». И все.

С тех пор Адрус не пил. Никогда. Даже если уговаривали, смеялись, подначивали. До нынешнего дня не пил.

Опьянение нарастало, оно было странным – тяжелое, лишающее движения, парализующее. Отнялись руки, ноги, даже глаза отказывались подчиняться, сами собой закатываясь под веки.

Потом пошло колдовство. Слова впивались в мозг, как злобные крысы, визжали, кусали его, рвали на куски, вбивая одну-единственную мысль: «Подчинись! Ты теперь наш! Теперь ты навсегда наш! Только наш! Ты должен делать то, что мы тебе скажем, только то, что мы тебе скажем, даже если тебе от этого будет плохо! Ты наш! Ты наш! Ты наш!»

И вдруг слова обернулись волками.

Адрус побежал по длинной, уже знакомой темной пещере, туда, где виднелось белое пятно выхода. Бежать было трудно – теперь он был тяжелым, неповоротливым, будто сделанным из дерева. Позади пыхтели и визжали волки-слова, пытаясь поймать и вцепиться, тогда Щенок наддавал еще сильнее, и, когда он выскочил в кухню, «волки» отстали от него шагов на двадцать.

Отец и мать стояли наготове. У отца в руках был меч, у матери – знакомый плотницкий топор, которым она едва не отрубила ногу врагу.

Волков было много, десятки – мерцающие, почему-то голубые, они с разгону наскочили на людей и тут же покатились по полу, разрубленные на части. Родители бились так умело, так ловко, что Адрус залюбовался! Он хотел бы быть таким же сильным, ловким, умелым, как они! Но больше всего он хотел быть с ними…

Со стаей было покончено за считаные секунды. Разрубленные тела волков медленно, как клубы дыма, растворились в воздухе, и родители опустили оружие, с улыбкой глядя на сына.

– Привет, сынок! – улыбнулась мама, обняла Адруса и взъерошила ему волосы. – Молодец, хорошо бегаешь!

– И биться будет хорошо! – улыбнулся отец. – Говорил тебе, нужно его научить воинским искусствам! А ты все не хотела! Пригодилось бы.

– Тебе – пригодилось? – грустно покачала головой мама. – В моем видении его спасало только то, что он не умел биться. Если бы его увидели с оружием в руках – он бы погиб. Я тебе уже сто раз это говорила!

Женщина помолчала, снова обняла Адруса, и он задохнулся от нахлынувшей нежности, душевной боли и предчувствия расставания.

Спросил:

– Мы еще увидимся?

– Когда-нибудь – да! – пробасил отец, становясь рядом, положив руку на плечо сыну. – Когда-нибудь. А сейчас тебе пора. Иди, сынок, и помни, что ты рост! Не забывай нас, не забывай свой род! Ничего не бойся! Смерти нет, сынок! Живи достойно, и ты нас обязательно увидишь!

– Помни нас! Живи достойно! – вторила ему мама, оказавшаяся уже в двух шагах от Адруса. Когда она успела отойти – он не заметил.

Родители удалялись все дальше и дальше. Адруса затягивало в воронку, крутило, вертело, и вот от светлой кухни осталось лишь маленькое белое пятно, потом и оно исчезло…

Удар! Вспышка!

Щенок настороженно посмотрел по сторонам – все его соратники сидели с закрытыми глазами, расслабленные, будто уснувшие, и только он, Щенок, был бодр, как никогда, ему хотелось скакать, петь, и… впервые на душе был покой – он увидит своих родителей! Смерти нет! Он будет жить достойно! Он выживет! Он отомстит!

Маг, который перевел взгляд на Щенка, был ошеломлен так, будто увидел что-то невероятное. Инстинкт подсказал Адрусу: «Притворись! Веди себя как все! Не высовывайся!» И Адрус закрыл глаза, откинулся назад и замер, как и все остальные.

Маг подошел ближе, наклонился над Адрусом, постоял так минуту, прислушиваясь… От Дондокса пахло снадобьями, какими-то притираниями и плохими зубами – сладковатый тошнотворный запах, вползающий в ноздри.

Потом Дондокс отошел и снова начал творить колдовство. Это было обычное отрезвляющее, оздоровляющее колдовство, ничего особенного. Волна бодрости прошла по телу Щенка, хотя куда еще бодрее – его и так распирало от кипящей в жилах энергии.

Но Адрус сдержался и не подал виду. Он так же, как и все, потянулся, открыл глаза, недоуменно посмотрел по сторонам, по приказу мага встал, вышел из комнаты на солнцепек, где изнывали десятки соратников, ожидавших своей участи.

Те, кто уже прошел Ритуал, переговаривались, смеялись, подшучивали над испуганными парнями – мол, ерунда! Поспите, все закончится – ничего страшного! И только командиры помалкивали, зная истину, но не спеша сообщить ее новичкам.

Процедура продолжалась еще довольно долго. С самого начала никого не отпускали, не кормили, только привезли бочку с водой, чтобы каждый мог пить вдоволь, иначе половина новичков точно бы попадала от обезвоживания и теплового удара. Лекари прекрасно знали, как сберечь человеческий материал, так что воду привезли уже через полчаса после начала Ритуала.

Наконец, когда все новички прошли через комнату мага, их отвели на плац, где за ночь успели соорудить деревянный помост, накрытый плотной тканью, сберегающей от солнца и возможного дождя.

Новоиспеченных Щенков построили, и снова потянулось ожидание. Чего ждали? Никто не знал. Спрашивали командиров, но те лишь морщились и молчали, не отвечая на вопросы.

Ожидание опять затянулось. Снова бочка с водой, раздача кружек, палящее солнце, пот, мухи, ропот застоявшихся мальчишек. Уже пару раз поднялась и опустилась плеть, «огладив» особо нетерпеливых – обнаглевших – как сказал Звеньевой. Плеть поработала бы гораздо активней, но вовремя прозвучал сигнал – на стене ударили в колокол, прогудели трубы, и через несколько минут тяжелые ворота поползли вверх, освобождая дорогу кортежу.

Впереди ехали Псы на вороных конях – черные Псы, черные кони – смотрелось это очень красиво, тем более что телохранители были украшены серебряными черепами, цепями, какими-то серебристыми амулетами. Их чисто выбритые молодые лица надменны, и они демонстративно не замечали толпу новичков, скопившихся на плацу.

Псов было десятка два – они сразу рассыпались в стороны и спешились, бросив поводья конюхам и парням из школы, поприветствовав их коротким кивком. Затем окружили помост, дожидаясь, когда к нему подплывет огромная, как сухопутный корабль, белая карета с императорским вензелем на борту.

Следом за каретой появился еще один отряд Псов, человек пятьдесят. Спешиваться они не стали, заняв позиции у ворот и вокруг плаца, готовые к любым неожиданностям. Впрочем – как и все телохранители.

Следом за Псами к плацу подтянулась свита – толпа прихлебателей из числа высокородных дворян. Все они были на лошадях, богато украшенных золотом, разноцветными лентами, вплетенными в гриву и хвост.

Всадники соответствовали своим коням, украшения, которые были на них надеты, стоили огромных денег, таких, какие простой человек не мог заработать за всю свою жизнь.

Империя богата, богаты и те, кто правит этой страной. Таков негласный закон. И он же говорит, что чем богаче те, кто правит страной, тем беднее люди, которые это богатство создают. Так было и так будет тысячи лет – утверждали ученые, а они знают все, иначе зачем тогда учились?

За свитой появились слуги на разношерстных лошадях и в повозках, везущих различную снедь и напитки.

День Ритуала – известный праздник. И как всякий праздник, он требует хорошего угощения, иначе потом и вспомнить-то будет нечего.

Кавалеры поддерживали дам, спрыгивающих с лошадей, отводили туда, где на плацу расставляли столы, стулья, чтобы удобнее было смотреть.

Пестрило в глазах от нарядов, воздух звенел от голосов – красивые женщины, воздушные одежды, прозрачные, едва прикрывающие наготу драгоценные платья, стоящие многих сотен золотых!

Все было прекрасно и невероятно дорого, как и положено при Императорском дворе Занусса, великой державы, растянувшейся на много дней пути по огромному Южному материку.

Император не впечатлил. Вначале никто из новобранцев даже не понял, что это Император. Невысокий человек в белоснежном костюме, украшенном позолотой, без особых отличий от придворной знати, разве только золотой обруч с трилистником. Без короны этого мужчину пятидесяти с небольшим лет можно было бы принять за небогатого дворянина, чудом пробравшегося в общество важных вельмож.

Император не любил навешивать на себя много украшений. Он говорил, что все эти цепи и дурацкие подвески давят, будто вгоняя его в землю, и что главное его украшение – власть, а побрякушки пусть останутся для идиотов, которым нечем больше кичиться, кроме как здоровенной золотой цепью, на которой можно держать собаку.

С Императором была его дочь, принцесса Агалана, наследница престола. Довольно миловидная девушка, ростом со своего отца. По рассказам придворных слуг – девица опасная, непредсказуемая и любвеобильная. Она до сих пор не вышла замуж, хотя от роду ей было почти двадцать лет. Почему? Никто не знал. Опасно знать лишнее, если это касается членов Императорской семьи.

Как обычно на подобном мероприятии – Императрицы здесь не было. Она предпочитала в это время дня сидеть в прохладной тени у пруда с экзотическими рыбками и, лениво вытянувшись на кушетке, бросать им кусочки плюшек, до которых была великой охотницей. Это знали все и старались не замечать, что первая имперская дама стала похожа на облако – такая же белая и пухлая, вся в складочках и совершенно без талии. Что, впрочем, ее не смущало и не портило расположения духа.

Мужа она не любила и старалась как можно меньше проводить с ним время. Свое дело Императрица сделала – подарила ему дочь, так что имеет право жить так, как ей хочется. По крайней мере, она так считала.

Император не мешал супруге тонуть в счастливом заблуждении, занимался своей жизнью – правил, искоренял бунтовщиков и время от времени кувыркался с женами своих вельмож и со всеми девками, которые попадались на его жизненном пути.

Поговаривали, что принцесса удалась в отца своей безудержной страстью к постельным игрищам, правда, очень тихо, стараясь, чтобы не услышали те, кому слышать не нужно. У Секретной службы Императора в столице имелось множество добровольных агентов, тех, кто просто-таки мечтал донести о прегрешениях своего соседа. За вознаграждение или просто для того, чтобы напакостить более успешному – ибо нечего язык распускать, даже если ты на прошлой неделе купил дорогого жеребца! Нечего было пачкать грязью нашего Императора и его благочестивую дочь!

Император и его дочь устроились на заранее приготовленных креслах под навесом, и через несколько минут перед ними уже стояли яства, разложенные по тарелкам, множество хрустальных графинов с напитками и вином.

Еще через какое-то время на свои места уселись и придворные. Шум стал стихать, и тогда к Императору церемониальным шагом подошел Вожак, склонившись в глубоком поклоне возле его ног.

– Мой Император! – начал он звучным голосом. – Эти люди готовы дать обет Верности, прошу тебя позволить им сделать это!

Император встал, посмотрел на толпу сжавшихся в испуге парнишек и, слегка улыбнувшись, тихо сказал:

– Каждый раз одно и то же… и все те же. Вожак, начинай, дело к вечеру, как бы дождя не было. Дочь, я тебе говорил – лучше бы осталась дома, ну зачем за мной увязалась? Нудная процедура, ничего интересного…

– Дома еще скучнее, – капризно надула губы принцесса. – Хочу немного развеяться! Ты запер меня в четырех стенах, как какую-нибудь преступницу!

– Считаешь, для этого не было оснований? – нахмурился Император. – Тебе напомнить? Или не надо? Все, дорогая моя! Ты вышла у меня из доверия! Теперь, пока замуж не выйдешь, будешь сидеть под замком. Потом поговорим. Смотри.

Маг Дондокс вышел на площадку перед новичками, предварительно низко поклонившись Императору. Тот благосклонно кивнул. Маг поднял руки, добиваясь тишины, и, когда все стихли, выкрикнул фразу, после которой указал на Императора и крикнул:

– Это ваш господин! Ваш Император! Служите ему! Его приказ – закон!

Щенок покосился на соратников. Было похоже, что тех ударили по голове поленом. После того как Дондокс выкрикнул какую-то бессвязную фразу, они застыли, выпучив глаза, и после того, как маг указал на Императора, стали смотреть на того, как на невероятное чудо, пожирая глазами это живое божество.

Адрус с отвращением заметил, что у некоторых парней рядом с ним изо рта потекли слюни, как у слабоумных…

Дальше началось вообще невообразимое. Парня из первого ряда подвели к Императору, и стоявший перед помостом Вожак подал ему нож. Император что-то сказал, и парень без колебаний вонзил нож себе в грудь.

Толпа придворных ахнула, дамы привстали, чтобы разглядеть происходящее, а двое полупсов тут же подхватили самоубийцу и унесли его за помост.

Еще один новичок отправился к помосту. И еще один нож вонзился в грудь.

Осечка произошла на пятнадцатом парне – после приказа Императора он затрясся, бросил нож и упал на землю, выгибаясь дугой, пуская слюни, дергаясь в нестерпимых, ломающих кости судорогах. Его тоже унесли.

Процесс пошел быстрее – парни падали с ножом в груди, их уносили, снова падали и снова бились в судорогах… Тех, кто не смог пройти «экзамен», было довольно много, по прикидкам Адруса, примерно каждый пятый.

По своей привычке прятаться в тени других, Адрус стоял в задних рядах, и пока очередь дошла до него, он успел обдумать происходящее и принять решение.

Что происходило с теми парнями, которые вонзили нож себе в грудь? Умирали они или нет? Скорее всего – нет. Зачем покупать столько рабов, чтобы вот так тупо лишать их жизни? Значит, это проверка. Значит, он должен поступить так же, как и все. Чтобы выжить. Убить себя – чтобы выжить, не смешно ли? Вряд ли смешно, а вот больно – точно. Это-то Адрус знал наверняка.

Оставалось человек пять, когда пришел его черед отправиться к помосту Императора. На негнущихся ногах, стараясь не дрогнуть лицом, Щенок подошел к помосту, посмотрел в лицо человеку в белом и услышал, как и все, страшный приказ:

– Убей себя! Докажи верность Императору!

Вожак подал нож, Щенок сжался в ожидании боли и, воскресив в памяти образ родителей, ударил ножом себе в грудь. Острый клинок проник между ребрами, уйдя по самую рукоять. Щенка подхватили, потащили в сторону, к палатке, у которой стояли те, кто уже прошел процедуру посвящения.

Было больно. Ужасно больно. Но Щенок не исторг ни звука. Молчал, будто мертвый, и лишь глаза выдавали то, что он еще жив. Лекари, что были в палатке, мгновенно вынули кинжал, шлепнули на рану мазь и запели резкими рваными голосами. Через несколько секунд боль стихла, а еще через несколько на месте раны был лишь шрам – старый, зарубцевавшийся, выглядевший так, как если бы был нанесен много лет назад.

– Все, вставай, чего разлегся! – дружелюбно ухмыльнулся лекарь, моложавый мужчина лет тридцати. – Беги наружу! Думал, сдохнешь? Не-е-ет… пока рано. Ты еще не все мирское говно сожрал! Давай, давай, не задерживай! Сейчас еще одного болвана принесут!

Ритуал закончился довольно быстро, отлаженная система работала четко, как обычно. Скоро всех прошедших проверку снова выстроили перед Императором, он ласково помахал рукой и уселся ужинать, болтая с дочерью и приближенными, собравшимися вокруг Венценосного. Обыденно, скучно, все как всегда.

После окончания процедуры всех Щенков отправили в казарму. Тех же, кто сошел с ума, не в силах преодолеть страх смерти, а значит, был недостаточно верен Императору, – в темницу. Что с ними будет потом – Щенки не знали, и спросить было не у кого. Первый же спросивший получил удар плетью и теперь шел в казарму «украшенный» кровавой полосой через все лицо.

Торжества Императора и его приближенных продолжались до самых сумерек, и лишь когда солнце уже начало заходить за горы, столы свернули, уложили в повозки, куда погрузилась и многочисленная челядь. Остатки еды отдали новоиспеченным Щенкам, свалив ее в большие корзины – ну не тащить же назад в самом деле?

С заходом солнца жизнь в Школе затихла. Щенки жевали перемешанную, как для свиней, жратву, запивали из бутылей, обсуждали происшедшее, мечтали о будущем.

То, что оно должно быть прекрасным, никто не сомневался. Кроме, вероятно, Адруса. Звереныш молча жевал кусок копченого мяса, вывалянный в сладком варенье и крошках, и думал о том, что маг Дондокс странно посмотрел, когда он, Адрус, на миг замешкался, прежде чем воткнуть в себя кинжал. Понял ли он, что Звереныш обманул всех? Что он может не выполнить приказ Императора и что ему плевать на них всех и, вообще, на эту страну? Что он ненавидит их и хочет уничтожить любой ценой? В том числе и Императора… вероятно, тот как раз и есть причина всего.

Конечно, не знал. Само собой – не знал. Иначе убил бы его на месте. Как и любой из этих парней, рабов Императора Занусса…