Часть вторая
Виргиния
Апрель 1993
В конце промозглого апреля Изе исполнилось двадцать пять. Побитая морозом трава обнажила сырую землю, а те немногие цветы, что расцвели вдоль забора, были крошечными и хилыми. Уже пять лет она жила с Ливоном, читая или совершая поездки в университет по длинному и вьющемуся, словно приплюснутый бобовый стебель, шоссе. Она со священным трепетом брала книги, несла их домой, как плоды трудов дневных. Спальня стала ей кабинетом, и она забила ее книгами, зная каждый томик из выстроившихся вдоль стены от пола до потолка. Хотя она специализировалась во французском и заодно в истории и литературе, преподавание ее не интересовало. Ей нравились архаичные слова, бессмертные идеи. Ей не было дела до денег или юношества.
Со временем они с Ливоном научились сосуществовать; пока он без разбора читал – внеземные цивилизации, легенды об атлантах и невидимые планеты, – она загораживалась молчанием как щитом. Книги, которые она читала, были настоящими, и она понимала, что Ливон – дилетант. Но он обладал долголетием дураков, и хотя с каждым годом становился все тоньше, дряхлее и суше, оставался верен своему имени, которое фонетически было созвучно английскому глаголу live on, «пережить», и, похоже, собирался пережить многих. Он почти превратился в деревянного, страшноватого истукана из заграничного магазина, купленного из прихоти и забытого в углу, но никогда не замолкал. И пока он двигался к далекому горизонту, Иза оставалась на первом плане. Хорошо прописанное пространство вокруг себя она сразу заполнила словами и историей, а потом едой. Скоро запасы Ливона пополнились бесчисленными банками с соленьями и маринадами, икрой, хлебом необычной выпечки и коробками, полными пряников и круассанов с шоколадной начинкой. Лошади вздыхали под ее весом, стояли, расставив ноги, глядели печальными глазами и гримасничали, как престарелые собаки. Она редко ездила верхом, но иногда брала их погулять.
Но вечера она проводила в сожалениях, глядя в окно на темный пейзаж, на сейсмические причуды ночи. На первом этаже Ливон смотрел телевизор и проверял свои акции. Экономика была в полном хаосе, а он благоденствовал, посмеиваясь над телевизионными комедиями. Его хватку ослабили только ее размеры. Она больше не была его собственностью, которой можно было гордиться, экспонатом; и хотя он иногда садился рядом, он рассматривал ее скорее как рубеж, где он когда-нибудь проявит храбрость, чем как предмет романтических отношений. Но после того как он, отложив карты Луны и звездного неба, шел спать, или когда стоял у ручья, ожидая, что его убьют, когда он возвращался с пастбища и кивал своей все еще живой головой у ее двери, – она еще долго сидела в кабинете и просто мечтала. Он читала любимые стихи, как заклинания, проверяя, как бы это звучало в другом месте или времени. Она укладывала книги на пол, сметала пыль с полок, расставляла по порядку. Она плакала. Однажды ночью она увидела, как на ближнем пастбище расцвел цветок огня.
На следующее утро, выйдя из дома, она заметила на соседнем участке несколько убогих палаток. Их разбили между затоптанным бычьим глазом костра и коричневым микроавтобусом, позади которого оставалась колея вмятой травы. Огромными белыми буквами на боках автобуса было выведено: «ИИСУС». В полдень, когда она выходила из городского магазина, она снова увидела этот автобус, припаркованный на дальнем конце площади, около видеосалона. Вокруг него образовалась небольшая толпа, перед которой проповедовал человек в черном, похожий на отца-пилигрима из Плимута, в темной шляпе с огромными полями. Иза открыла багажник «Хонды» и положила туда пакеты, потом пересекла стоянку. Человек жестикулировал. Его белые, плохо подстриженные волосы в беспорядке торчали из-под шляпы. Поскольку она на голову возвышалась над толпой, ей было его хорошо видно. Он бросил на нее молниеносный, как искра меж проводами, взгляд, потом еще раз. Она решила, что ей показалось, но через мгновение убедилась, что он ее заметил. Он говорил и наблюдал за ней.
Иисус будет ходить между вами, сказал он и сам сошел в толпу, и коснется плеча каждого из вас… Что он и сделал с мягкостью, которой не было в его голосе… и вы преклонитесь, и имя его запечатлеется в вашем сердце.
Скоро многие уже стояли на коленях, а те, кто не преклонил их, смотрели с подозрением и в конце концов ушли. Иза пропустила проповедь, но тоже встала на колени, хотя религия возбуждала в ней только любопытство.
Мы – народ Божий, сказал он. Мы несем Божью весть в страну, потерявшую ценности, детям, развращенным похотью и наркотиками. Но нам нужно, чтобы вы тоже нуждались в нас, чтобы вы просили нас продолжать нашу миссию по спасению душ.
Проповедник махнул рукой на автобус, рядом с которым на асфальте сидели мужчина и мальчики. Она сообразила, что мальчики были очень маленькие, а мужчина между ними – гигантского роста.
Весть Завета глубоко проникает, промолвил проповедник, а гигант встал на ноги. У Изы что-то екнуло внизу живота, когда она осмыслила рост этого мужчины. Все ее тело будто набрякло и потянулось к земле. Мужчина казался еще выше, потому что все стояли на коленях. На нем были джинсы и рубашка с пятнами от пота, лицо его было широкое, как лопата, смуглое, со следами ожогов на челюсти. И грудь, и горло, и даже тыльные стороны ладоней были покрыты волосами. Он нагнул голову и окинул толпу взглядом.
Бартелеми, произнес проповедник, сирота с севера, далеко отсюда. Его нашли мальчиком, когда он заблудился во время метели. Его родители замерзли, а он благодаря своему росту и силе, а на самом деле по Воле Божией, не погиб. Годами ни один приют его не принимал. Он пугал людей. Он не говорил. Доктора думали, что его голосовые связки поразил мороз или, возможно, невероятный ужас, когда он увидел, как умирают родители, сделал его немым. Когда я встретил его, он был неграмотным. Я взял его с собой, и Библия, истинные Заветы Спасителя Господа нашего Иисуса Христа, научили его читать. Этот ребенок искал дом, а став мужчиной, он нашел его в Слове Божьем.
До этого момента толпа казалась и без того вполне заинтересованной проповедью, но теперь все взгляды были прикованы к гиганту, который неуверенно выступил вперед. Каждый его кулак был величиной с обычную мужскую голову.
Бартелеми будет ходить меж вами, сказал проповедник. Он взыщет вашего сочувствия, чтобы мы могли продолжать нашу миссию. После чего проповедник вытащил из кармана куртки войлочный мешок и протянул его гиганту, который подошел ближе, глядя по сторонам, явно испуганный, с вытаращенными глазами, Иза заметила, что по толпе прокатились волны сострадания и тревоги.
Спокойно, мой мальчик, сказал проповедник. Полагайся на христианское великодушие этих добрых граждан.
Иза глазам своим не верила, поражаясь, что такое еще случается на свете. Люди опустошали кошельки. То, как гигант поджимал губы от страха и вращал глазами, ее растрогало. Но только когда он оказался над ней и она отдала ему несколько долларов, то почувствовала настоящий страх и не хотела знать, откуда он и какова его истинная глубина. После этого проповедник начал бесконечные наставления. Два молодых человека из автобуса молча ходили среди толпы, шепчущей молитвы. Иза приобщилась своей и повторяла ее про себя, потом стала шептать другую, только что сочиненную, не сводя при этом глаз с великана.
Вечер был дождливый, пламя на ближнем пастбище угасло, а когда нагрянула буря, засуетились насекомые и слабый стебель розы поднялся из пепла в омытые небеса, залитые лунным светом. Иза сидела на крыльце. Ливон вернулся с ручья раньше обычного. Его бдения теперь были редки и случайны, больше по привычке. Он коротко рассказал о новых исследованиях в генной инженерии, опровергших теорию эволюции и доказавших, что всякое растение или прямоходящее было изначально изобретено и потом отправлено на Землю для витрины космического магазина. Она послушала, посмеялась и ушла к себе в комнату. Свет в комнате Ливона выключился ровно через час после календарного времени заката. Самое лучшее время для здоровья, любил повторять он, и в соответствии с суточным ритмом. Она чуть-чуть подождала, а потом пошла на кухню и взяла два пакета мягкого печенья.
Когда Иза пересекла блестевшую дорогу, чтобы зайти на пастбище, отвороты ее брюк отяжелели от влаги. Один из юношей возился с костром, другой вытащил гитару и настраивал ее, бренча по струнам, потом тихо запел: «Иисус». Потом на опушке появился Бартелеми с охапкой хвороста в руках.
Привет, крикнула она, когда огонь взметнулся вверх по сухому хворосту. Человека в черном не было, только два паренька, которые ходили в толпе и предлагали спасение: один сидел на перевернутом пластмассовом ведре, другой – на табуретке.
Привет, сказали оба, и благослови вас Бог, и поблагодарили, когда она угостила их печеньем, и один запел «Для тебя…» и объяснил, что это про Галилею. Но Бартелеми сидел на ступеньках в дверях автобуса, углубился в чтение страшного вида Библии. Хотя печенье предназначалось и ему, он съел только одно, и то только когда она подошла к нему с пакетом и стала, а он смотрел на нее если не безразлично, то с легким презрением.
Меня зовут Иза, заявила она им.
А меня Эндрю, сказал гитарист; в свете костра его бледное лицо казалось смешным.
Он представил Морриса, второго юношу, потом протянул руку и сообщил: это Бартелеми. Мы в городе на неделю или около того. Мы будем служить в воскресенье, в Нижней македонской баптистской церкви. Приходите.
Приду, пообещала она. То, что вы делаете, прекрасно. Ну что ж, до свиданья.
Они попрощались, эти слишком благостные юнцы сказали ей «Господи, благослови», а гигант только посмотрел в ее сторону, чуточку дольше, но по-прежнему безразлично.
В воскресенье человек в черном, преподобный Даймондстоун – так священник его представил, провел такую замечательную и чудну́ю службу, которую Иза даже представить себе не могла: об архангелах и разрушительных силах. Изложил собственный взгляд на утрату ценностей и на путь к спасению, рассказал, как он сам, начав грешником, пришел к духовному сану. Он поведал свой сон, в котором он поднимался по узкой горной дороге в «Шевроле» с откидным верхом образца пятьдесят седьмого года.
Все пассажиры машины смеялись до колик, сказал он, так, что не могли разогнуться. И вот я поднял глаза, взглянул на дорогу и увидел, что навстречу едет черная фура, непрерывно сигналя, а мы не сбавляли скорость, и для разворота не было места. Я, сказал он, от этих сигналов проснулся и увидел архангела Михаила. И открылось мне, что должен я раздать деньги во имя Царства небесного.
Снова полил дождь, стуча по остроконечной крыше. Он продолжался и во время барбекю с коллективными песнопениями и всеобщим ликованием, которое, без сомнения, закончилось молитвами, залитыми светом звезд уже без дождя. Музыкальные инструменты и Библии прятали под одеждой, белый хлеб раскисал, соусы становились жиже, пламя шипело, как разгневанная публика в партере.
Хотя Иза пыталась маневрировать вокруг Бартелеми, он держался рядом с Даймондстоуном, который – ей не верилось, что все это наяву, – следил за ее галсами от буфета до стола и обратно до порога церкви, когда дождь лупил все сильнее, сверля ослабшую землю. Она решила уйти домой, но заметила, что гигант тоже наблюдает за ней.
Скоро все прихожане сгрудились вокруг Даймондстоуна, и она удивилась силе его обаяния. Ей казалось, он как будто занял гораздо больше места, чем полагалось; она следила за ним, словно за черной вдовой на стене, которую она однажды видела во время уборки. Проповеди порой становились более длинными и замысловатыми, а порой – простенькими и слащавыми, как песни кантри, но тем не менее вполне уместными. Он ухитрялся вставлять устрашающие слова в обыденный контекст.
В будущем мы обратимся к Иисусу как нашей единственной связи с прошлым. В противном случае мы потеряемся в хаосе времени.
Страшиться надо не того, что Землей завладеют нелюди, а того, что с развитием технологий мы сами станем похожими на насекомых, пришедших из космоса.
Слушая аплодисменты единоверцев Даймондстоуна, Иза размышляла о намерениях проповедника. Она была образованная, фиктивно замужняя женщина, а Бартелеми – немой, может, полоумный и жил в компании чокнутых. Сердце ее уже успело несколько раз разбиться: однажды Иза влюбилась в дылду-профессора, а потом – в полузащитника (потом она видела, как он держал подружку на коленях). Каждый раз, встречая в магазине или на улице крупного, рослого мужчину, она заглядывалась на него, прикидывая на глаз его вес, сравнивала со своим, с Джудовым. Бартелеми затмевал всех, кого она видела раньше.
Она смогла к нему приблизиться лишь один раз. Тучи временно расступились, выглянуло солнце, сверкая в вечернем небе, как будто огромная и невидимая паутина остановила капли дождя. Прихожане гуляли по лугам, обсуждая политику, и Вознесение, и даже оружие, но главной темой была вечная святость брака и то, что ему может угрожать. Даймондстоун царил в толпе, как светский лев, а Иза все гадала, чего же он добивается. Потом на земле отозвалось громыхание приближающейся бури.
Терпение Изы почти истощилось. Она вслушивалась в один разговор за другим и наконец решила, что пора уходить. Но внезапно нагрянул дождь, и пока все бежали в укрытие, она вдруг оказалась под навесом беседки. Секундой позже рядом с ней оказался Бартелеми.
Ливень отрезал им дорогу. Словно они стояли в круглой комнате без окон. Он развел руками, а потом опустил их; его затхлый запах резко отличался от запаха, поднимавшегося от иссохших полей в первые минуты долгожданного дождя. Он уже не казался испуганным, взгляд у него был острый и оценивающий.
Я – Иза, напомнила она.
В сумраке падающей воды сияли его глаза. Ее голова едва доставала ему до плеча, и она подумала, каким же должно быть сердце, способное удовлетворить такого человека, сердце, которое может качать кровь в таком огромном теле. Чего оно жаждет? Она отчаянно искала, что сказать или сделать, но он уже шагнул сквозь стену дождя.
Ночью Иза внезапно проснулась, Ей снился Джуд, но был он безлик, просто ее охватило чувство огромности, словно кто-то вспоминал ее родные горы. Какое-то время она лежала в безмолвном мраке, пока не сообразила, что ее разбудило что-то еще, не сон. Ночь была безветренна и спокойна. И она прислушивалась, пока не услышала тихий скрип на крылечке под окном. Она встала и выглянула в окно. Через несколько секунд на тропинке шевельнулось что-то вроде тени. Сарайчик, где она держала разное барахло, обнюхивал черный медведь. Весной оголодавшие за зиму медведи довольно часто спускались с гор. Ей следовало сразу догадаться. Она вернулась в постель. Бесконечно тянулись часы, наконец настал предрассветный час, когда она призналась себе, что не может спать. Лошади уже радостно ржали на пастбище, и норовистые удары копыт были необычайно громкими. Она встала, оделась и спустилась к крыльцу. Медведь ушел, и она пошла к конюшне. У двери она почуяла запах чужого тела. Сначала она подумала, что это ветром принесло запах медведя после спячки. Потом мигом сообразила.
Что тебе нужно? – сумела выговорить она, задохнувшись.
Он вышел на лунный свет; его глаза казались совершенно белыми.
Я – Иза, тщательно выговорила она, думая, что лучше бы сбежать.
Я могу говорить, сказал он. Он подошел ближе. Лицо его было спокойно. Прости, что испугал тебя.
Ее сердце чего-то требовало. Что ты здесь делаешь?
Я шел вдоль ручья. Я ходил в лес за хворостом и нашел тропинку. Я правда не хотел тебя напугать.
Да все в порядке, ответила она. Ее страх уступил место внезапному удушливому безумному веселью.
А как насчет французского, ты говоришь по-французски?
Нет.
Твои… твои родители действительно замерзли насмерть?
Нет, ответил он и отвернулся. Они стояли там, не глядя друг на друга.
Как долго ты знаком… с преподобным? – спросила она.
Год или около того, ответил он и зашевелил губами, будто хотел продолжить.
Разве честно притворяться немым французским сиротой-великаном или вообще кем-нибудь только для того, чтобы заработать денег?
Но я и есть великан. Кроме того, это для добрых дел.
Она думала, что бы еще спросить, но по равнодушному лицу его поняла, что ему неинтересно. Она боялась, что он уйдет.
Ты голоден? – спросила она. Кроме того, она и сама проголодалась: бессонница и адреналин – сильные аперитивы.
Бартелеми, произнесла она.
Барт, поправил он, зови меня Барт. Да, я бы поел, думаю, что если ты сама будешь, я составлю компанию.
Подожди меня здесь, а я пойду в дом, это займет пару минут. Мы можем поесть в конюшне. В доме на нее напала смешливость, будто в любую секунду она расхохочется, хотя на самом деле она была в ужасе. Она взяла из кухонного шкафа два огромных пакета кукурузных чипсов, три банки мексиканского соуса и три банки мясных равиолей. Достала из холодильника полкуска копченого итальянского сыра и хрустящий багет, намазанный застывшим чесночным маслом, и как можно тише уложила все это в бумажный пакет. Потом добавила корытце тирамису, пармезан и двухлитровую бутылку газировки. По дороге еще прихватила пакет с кофейными зернами в шоколаде.
Проходя через двор, Иза все сильнее чувствовала всю странность положения, но уже через полчаса она подумывала вернуться на кухню – осталось только немного газировки. В кладовой конюшни была плита, и она могла бы сварить макароны. Она поразилась, как легко стало разговаривать, когда они принялись за еду.
Ты откуда? – спросила она.
Мэн. Я родился в Мэне.
Она ждала встречного вопроса, но когда вопроса не последовало, она рассказала, что изучает историю штата Мэн как часть своей дипломной работы.
Ты много читаешь? – спросил он.
Она улыбнулась. Удачный выход из положения.
Какие книги ты любишь?
Нервничая, она назвала несколько, стараясь вспомнить что-нибудь не из классики.
А, сказал он. Я раньше любил Томаса Вулфа и Керуака. А теперь вынужден обходиться Библией.
Глядя, как он ест, стремительно, отрешенно, она думала о Джуде, но Барт, в отличие от Джуда, говорил будто сквозь сон. В свете одинокой лампы она изучала его тяжелые черты. При таком росте он казался слишком податливым. Волосы были подстрижены кое-как, и ей хотелось коснуться острых неуклюжих углов, оставленных ножницами, ощутить их под рукой.
Он не слишком распространялся о своей жизни и не перечислял ни места, где побывал, ни книги, которые прочел. Казалось, он побывал везде и давно забыл названия мест, в которых бывал по много раз, поскольку шел по одним и тем же дорогам. Он болтал о пустяках, и ее это устраивало. Раз ему приходилось притворяться немым, он хранил годы разговоров.
В свою очередь она рассказала об учебе, об истории, которую она тщательно восстанавливает. Ее всегда поражало, как легко она может изложить события, в которых сама не участвовала, хотя, без сомнения, именно они привели к тому, что семья Барта прибыла в Штаты. Иза рассказала ему и это. Она объяснила, что если бы не эмиграция, французское население Квебека сейчас бы удвоилось. Она не упомянула, что никогда не была в Квебеке.
В тишине конюшни переступали с ноги на ногу или негромко ржали лошади. Она долго молчала, не находя сил рассказать о Джуде, боясь, что как-то все это приведет к разговору о Ливоне. Барт прокашлялся и сдавленно признался, что тоже любит историю. Он рассказал, как мать давала ему в детстве книги о Римской империи и Древнем Египте и как он верил, что все эти страны до сих пор где-то существуют, далеко-далеко.
Вы с матерью близки? – спросила Иза.
Он ответил не сразу. Иногда, сказал он, я думаю, что читал только для того, чтобы понять, кем может стать человек. Вероятно, я не понимал прочитанного. Я думал, что это для меня значит. Как будто я знал, что перечитаю их опять, когда-нибудь, когда узнаю больше.
Она не знала что ответить. Они сидели, прислонившись к стене. Отступление от темы ее удивило. Она осмотрелась. Он положил на колени сжатые кулаки.
Да, я тоже раньше так думала, сказала она и подумала, как простые суждения в устах сильного мужчины могут звучать, словно поэзия.
Позже Барт сказал, что ему надо уйти до того, как его отсутствие будет замечено, и она пригласила его прийти вечером снова. Он взглянул на нее и заколебался.
Хорошо, сказал он, но не так поздно.
Прекрасно, отозвалась она. Мой… мой отец не беспокоит меня, когда я в конюшне. Я буду ждать здесь. И принесу чего-нибудь вкусненького. Но чтоб отец тебя не видел. Он не совсем обычный. Она невнятно пробормотала что-то о нетерпимости.
Конюшня находилась за деревьями, окно кладовой глядело на горы, и Иза была уверена, что Ливон ничего не заметит. Они так долго жили рядом, безразличные друг к другу, а с тех пор, как построили конюшню, они заключили молчаливое соглашение, что туда может заходить только она. В каморке была маленькая кухня и раздвижной диван. Это было ее укрытие, с ее запахами и знакомой тишиной, напоминающей о жизни, которую она оставила Джуду.
Ложь об отце тяготила Изу и на рассвете, и весь день. После полудня ей удалось немного поспать, а потом она час ехала до новостроек в пригороде, поближе к округу Колумбия. Она останавливалась в разных ресторанах, купила огромную порцию суши, острые тайские супы в пенопластовых судках и пакет с китайскими блинчиками, а также буррито и энчиладу с курицей и острые приправы к ним. В кондитерской она выбрала пирог с меренгами, бисквитный торт и полдюжины шоколадных эклеров, после чего зашла в магазинчик и купила молоко и лимонад. Все это она пронесла в кладовку в торбе для кормления лошадей.
Остаток дня она сидела в кабинете и пыталась читать, но не могла сосредоточиться. Чего она хочет от Барта? И почему его прибило к Даймондстоуну? Странно, что он ни разу не обмолвился о религии. Перед тем как пробило восемь, она отправилась к конюшне и села под деревьями. Он появился со стороны ручья, видно, двигался по исхоженной Ливоном тропинке. Он нервничал и вытирал потные руки о штаны. Разговорился он только во время еды.
Поверить не могу – столько еды, сказал он ей.
Духовная жизнь, наверное, не такая… эпикурейская, ответила она.
Он никак не прокомментировал замечание, но еда исчезала стремительно: куча жирных банок и пластиковых контейнеров загромоздила пол, над бумажными тарелками с остатками размазанного торта мелькали пальцы. После получаса хруста и чавканья в полном молчании и подавлении отрыжки они откинулись к стенке, закатили глаза и задвигались, дабы дать кишкам точку опоры. Барт держал двухлитровую бутыль. Он отвернул пробку и дал газу выйти. Потом закрыл бутыль, встряхнул и дал газу пошипеть. Потом выпил.
Как ты встретился с Даймондстоуном? – спросила она.
Я жил в Луизиане, сказал он и глотнул. У меня была гитара и усилитель, их-то я и продал, чтобы Даймондстоун мог починить автобус.
Он горд этим, как дитя, подумала она, но он нахмурился.
Вот, я думал о том, что ты говорила о твоей семье и моей семье. И все правда, знаешь ли. Маму звали Эми Белью. Точно как ты рассказывала – многие в Мэне носят французские фамилии.
А в семье говорили по-французски?
Кое-кто. Дед с бабушкой.
Изе захотелось рассказать о Джуде. Она жалела, что солгала.
Керуак из Мэна, добавил Барт. Я читал, что его родной язык был французский.
Дождь полил снова, удары капель заполнили все пространство. Изе казалось, что это она изобрела Барта.
Она видела его будто в момент создания, его лицо, когда он говорил, черты и угловатость румяной плоти. Одежда его была поношена и растянута. И она могла вообразить, как бы одежда выглядела после стирки – как Джудова.
У вас в семье все такие большие? – спросила она.
Кое-кто да, ответил он. Мой отец. Мама тоже была довольно высокая. Я помню, как я начал расти. Ты даже себе не представляешь, как это больно. Мама советовала лечь в ванну, и тогда боль пройдет, – и потому что я верил ей, боль проходила. Так что я даже подумывал, что если встать под дождь, то это тоже поможет. Мама выходила со мной, и мы так и стояли.
Ты в своих странствиях скучаешь по семье?
Он поднял голову. Моя мать умерла. И, по правде сказать, я никогда не знал отца. Совершенно. Никогда его не встречал.
Изе показалось, что он не хотел это рассказывать. Она подумала, что и сама не хотела многим делиться.
Меня вырастили родственники, сказал он. Я все еще с ними общаюсь.
Казалось, он ходит вокруг да около. Он покашлял. Больше всего мне запомнились мамины татуировки. Она позволяла мне их срисовывать. Я помню, как узнал, что у меня есть душа. Я думал, что моя душа похожа на татуировку – голубой свет у меня под кожей.
Иза захотела рассказать о Джуде, но рассказала о матери. Я ничего не знаю про нее, сказала она. Отец предпочитал не… не хотел о ней рассказывать. Единственное, что он рассказал, что она была не как все.
Иной расы?
Нет… Это вряд ли. Я полагаю, я думаю, она, наверное, была темнокожей француженкой.
Барт наблюдал за ней. Она почувствовала, что он заинтересовался, как и воспоминания о Джуде, это было словно давление атмосферного столба.
В детстве, продолжила она, я пыталась понять, как выглядела мама. Стояла у зеркала и думала, что если смотреть очень долго, из зеркала проступит часть ее отражения и я ее увижу.
Ветер в медленном ритме протащил дождь через крышу.
А почему ты ничего не знаешь об отце? – наконец спросила она.
Барт оставался безмолвным чуть дольше обычного.
Мать бросила его, когда я родился. Я видел его только раз, когда шел по улице с отчимом. Мы шли покупать подарки на Рождество, и за нами увязался огромный бродяга. Через несколько дней мы безо всякой причины переехали в Северную Дакоту. Только через много лет я узнал, что этот человек был мой отец. Даймондстоун однажды сказал мне, что реальна только боль, ибо человеческая любовь умирает. И что страдание может побороть только любовь Бога.
О, задохнулась она. А как она умерла?
Она умерла, когда мне было девять…
Он молчал так долго, что она сообразила, что продолжения не будет. Он огляделся вокруг.
Мне пора уходить.
Прямо сейчас?
Дождь утих. Казалось, они возвращаются сами к себе, голоса возвращались в их большие усталые тела, по-разному подпиравшие стенку.
Я часто гуляю, сказал он, но никогда так долго не задерживался. Могут заметить. Он встал и пошел к двери. Я смогу увидеть тебя завтра?
Опять? – сказала она с удовольствием, его же и подразумевая. Конечно, повторила она сразу. Да. Ну конечно. Я бы тоже этого хотела. Я принесу еще еды.
Когда он ушел, конюшня показалась пустой. Потом постепенно проявила себя обычная тяжесть и наполнила лошадей и стойла, разделенные перегородками. Иза заставила себя встать. Тело будто постарело. Когда она вышла во двор, то поразилась тому, что дом был ярко освещен. Ливон никогда не бодрствовал так поздно. Когда она поднялась по ступенькам, то увидела его в гостиной. Она замерла. Напротив него сидел кто-то еще – конечно, черная одежда, бледное лицо и белые волосы. На коленях Даймондстоун держал шляпу. Он смотрел на нее, улыбаясь, будто они только ее и ждали.
Иза, позвал ее Ливон, когда она открывала дверь в дом. Пожалуйста, зайди к нам. Я хочу представить тебя джентльмену, который рассказывает просто невероятные истории.
Виргиния
Май 1993
Когда Барт вечером появился, Иза решила, что он уже все знает. Ливон и Даймондстоун еще долго беседовали, когда она ушла спать, и весь следующий день Ливон приставал к ней, чтобы пересказать детали их великолепной дискуссии. Великолепное, повторял он, совершенно великолепное знакомство. Значительнейшая встреча двух мудрецов. Он сообщил, что Даймондстоун признал в нем анахорета и искателя истины. Он поведал ей различные интерпретации, предложенные Даймондстоуном для объяснения того, что это за человек был тогда у ручья. Изе хотелось плакать, но не из-за абсурдности всего этого, а из-за того, что такой убогой была ее жизнь с одиночеством Ливона, с его убогим желанием говорить – о чем угодно с кем попало.
А о нас? – спросила она, притворяясь, что Даймондстоун ей неинтересен. О нас он спрашивал?
Нет. А зачем? Он хотел обсудить миссию Бога на Земле и множество способов, какими Он посылает вести.
Потрясающе, повторяла Иза, ведя машину, а потом, обдумывая меню и покупая продукты к обеду, хотя не была уверена, что съедят все. Потрясающе! – шипела она; это слово появилось у нее вместо слова «великолепно». В какой-то момент, перечисляя путешествия, Барт обмолвился, что любит все, что связано с Луизианой, особенно кухню, так что она ездила минут сорок, чтобы найти каджунский ресторан, где и заказала все меню: джамбалайю, «грязный рис», пампушки, мясо аллигатора в пикантном соусе, гумбо из морских продуктов и крабов, а заодно два галлона раков, сваренных с початками кукурузы, и нежный маленький картофель, красный от специй.
Потрясающе, сказала она мальчику у стойки, когда попросила отнести коробки в машину, хотя не очень-то верила, что Барт придет и поможет ей все это съесть.
Но когда он помогал, то ни разу не упомянул о Даймондстоуне. Сперва Иза заподозрила неладное. Она не верила Даймондстоуну и не могла понять, почему Барт ничего не знает о вчерашнем визите проповедника к Ливону. Разговор за едой начался с того же места, где окончился последний раз. Он рассказывал о семье, и она обнаружила, что верит ему неохотно, и скоро рассказала немного о своей семье, только для того, чтобы он продолжал. Против воли она полюбила его россказни – ей нравилось, как в его устах английский становился древним языком, наполненным вздохами и долгими паузами. Он описывал свой клан, связанный тесными узами, праздничные сборища, мирное детство. Он поведал ей, что когда ему исполнилось двадцать шесть, он выглядел гораздо старше.
Родня все еще просит меня вернуться, сказал он. Они такие, как есть. И, может, я когда-нибудь и вернусь.
Он объяснил, что в детстве верил, будто родители, и он вместе с ними, уехали из-за татуировок матери. Отчим работал бухгалтером – надменный вежливый человек, женившийся на матери Барта неизвестно почему, когда после года жизни в Бостоне она вернулась домой с татуировками и новорожденным. Среди первых воспоминаний Барта остались частые осуждения матери из-за ее необычной одежды. Бедняцкие блузки открывали маленькую черную фею Динь-Динь на груди, колючую проволоку на руке и красный цветок с сердечком тающего льда на плече.
Зимой отчим не слишком роптал, потому что мама пряталась под одеждой, но… Барт помолчал… татуировка была и на кисти руки. Именно она не нравилась отчиму больше всего. Это была надпись от руки, но это было имя отца. Я всегда думал, что мое.
Иза была уверена, что, расскажи она ему о Ливоне и Джуде, он бы понял. Но рассказывала о другом, ничего не значащем – колонизация, освоение земель, войны и капитуляции. Все это не имело отношения к ее жизни – Церковь, простершая крылья и готовая объявить о чудесном предназначении, и тот же Квебек, готовый принять истинный католицизм, утраченный во Франции, – сельское хозяйство и труд на земле в качестве сосуда истины. И вновь зашел разговор о том, как французские канадцы оказались в Новой Англии. Он, в свою очередь, описывал летние праздники и менестрелей, пришедших с севера, принесших фрагменты языка его дедушки и бабушки.
После смерти матери я ни разу не был на ее могиле, вдруг сказал он. Иза уже привыкла к неожиданным сменам темы. Она пыталась понять пути, которыми следовали его эмоции.
Я всегда хотел сходить, но не мог, даже когда приезжал в Льюистон. Что-то мне не давало. Это трудно объяснить.
Так вот ты откуда? Из Льюистона? Название ей было знакомо из книг по истории. Довольно крупный город, но деталей она не помнила.
Да, ответил он. Она сообразила, что перебила его.
После недолгого молчания он снова начал рассказ о зиме, когда они с отчимом встретили того бродягу, как они быстро собрались и уехали. Через неделю, в Северной Дакоте, когда отчим уехал на работу, мать вышла купить хлеба и не вернулась.
Он помолчал, будто обдумывая сказанное. И признался Изе, что ночами старался вспомнить, закрывал глаза и видел бродягу: ободранное пальто военного образца с крючками, какие бывают на шторах, рубцы, свернувшиеся, как опавшие листья. Родственники утверждали, что ничего не знают о его отце. Барт так и не смог восстановить в памяти его лицо, влажный, хватающий воздух рот с усами, вросшими в него, жестокие темные глаза. Когда он путешествовал, то вглядывался в каждого встречного бродягу.
Рассказывая, он часто повторялся в деталях. Он говорил с такими очевидными и непосредственными эмоциями, что все казалось случившимся недавно – переполненный грузовик «Ю-Хол», дорога на запад, ночевки в дешевых гостиницах. Через несколько часов после того, как мать Барта вышла за хлебом, домой вернулся бледный, убитый горем отчим. Он проигнорировал вопросы Барта и закрылся у себя в комнате с телефоном. Только в Мэне дедушка рассказал Барту, что мать сбила снегоуборочная машина. А до того возникали картины езды в тишине – поля, покрытые снегом, города, далекие, как миражи в тумане. Странным образом Барт никак не мог избавиться от этих деталей – однообразные пейзажи с разбитыми обочинами, там, где шоссе тянулись от города к городу, вознесшиеся рекламные щиты «Эксона» и «Ситго», дешевые забегаловки и магазины на объездных дорогах. Это отпечаталось в памяти, хотя он не помнил названий – только пустоту, однообразие. Там, в этом спешащем пространстве – качающиеся тормозные огни, голубые равнины, исчезающие на темных далеких поворотах, – ничего не стояло на месте.
Иза нерешительно положила руку на его мускулистую шею. От него исходил запах пота. Она его поцеловала.
Мысли кружились в голове. Как это сделать? Поцелуй был и неуклюж, и слишком осторожен, ее поразило еще и то, что раньше она никого не целовала, даже будучи уже замужем, и свиданий с мальчиками, слишком высокими или одинокими, или не способными общаться с другими, у нее было мало. Неужели любовь – именно то, о чем она так часто читала в книжках, что и сама в это поверила? Она все еще прижимала лицо к его плечу. Она расстегнула ему рубашку и положила руку на грудь, на нежные волосы. Она разжала его пальцы и положила ладонь себе на грудь. Они дышали друг другу в шею. Она представить себе не могла, какими они будут, эти прикосновения, и как быстро они станут инстинктивными, и самое странное – вес их тел, слой за слоем мускулов и жира. Она пыталась заставить себя не думать. Лицо ее касалось его плеча, он закрыл глаза. Она запустила руку ему в волосы. Потом он лег рядом с ней. Конюшня хранила таинственное молчание.
Они встали и пошли в холодный мрак к центральному проходу. Над цементной плитой – там, где мыли лошадей, – качалась лампа. Она держала шланг, ледяная вода стекала по ее локтям. Он казался человеком из иного времени: грубые черты лица, ожоги, нос с раздвоенной веной в форме сердца. Вода сверкала в его волосах, на шее, на плечах. В каплях отражался свет лампы, так что казалось, можно заглянуть ему под кожу, увидеть под ней яркие контуры.
Они вернулись в каморку и легли на матрас, который она стянула с раскладного дивана на пол. Иза думала, что же будет дальше. Комната казалась огромной и гулкой, их дыхание отдавалось эхом. Она закрыла глаза. Во влажном воздухе повеяло ветерком. Она мечтала о побеге: они с Бартом, оба в темных очках, клетчатый чемодан, набитый деньгами. Они оставались в конюшне, пока не начало сереть за окном, таким грязным, что оно казалось разбитым. Она решила, что он заснул, но глаза его были открыты.
Он лежал, уставившись в потолок. Чуть позже они оделись, и она проводила его до конца пастбища. Шумел ручей, они шли по теням к упавшей каменной стене, где часто стоял Ливон, ожидая убийцу. Она думала о том, что знает Даймондстоун, и о том, что она никогда не сомневалась в двуличии немого гиганта Барта с его евангелическим спектаклем.
Мое сердце давно уже не занято этими религиозными штуками, сказал он неожиданно, будто отвечая на ее вопрос. Голос у него сорвался, казалось, он сейчас расплачется.
Может, за этим стоит нечто большее, утешила она его.
Но подспудно она знала, что он не согласится, просто не сможет.
Думая, что бы такое сказать, она осознала и то, что ее подозрения быстро испарились – магическая сила гиганта удовлетворила ее томление. И ей казалось, что это уже в прошлом. Она уговаривала себя, что выжила, оставшись дочерью Джуда, выжила с Ливоном, несмотря на вину перед ним, хотя слишком быстро повзрослела. Небо за деревьями начало светлеть. Она думала, что человеку легко сбросить тяжесть настоящего.
На следующее утро, вскоре после того, как Ливон сказал ей, что Даймондстоун снова приходил накануне вечером, тот опять заявился. Она услышала их настойчивые голоса, доносившиеся с первого этажа, и, голодная и взволнованная, спустилась в кухню, чтобы подслушать. Она смастерила себе два бутерброда с жаренной в свином жиру курицей, желтым домашним майонезом, взбитом с кайенским перцем, и помидорами, заправленными специями. Она готовила бутерброд, кусая творожный пирог с вишней прямо из обертки. В соседней комнате Даймондстоун пытался уговорить Ливона присоединиться к миссии.
Этот дом может стать базой нашего движения, говорил Даймондстоун, лагерем для перевоспитания и тренировки молодых умов. Я служил Господу много лет, и Он привел меня сюда. Он, именно Он провел меня к вам, человеку, долго жившему в ожидании. Как же могу просто уйти? Разве не для этого вы работали, один в доме – в этом доме? Один в этом доме, на земле, данной вам Господом, множа вашу мудрость, не бесцельно же?
И простите меня за то, что я это скажу, прибавил Даймондстоун, но я не имею права не сказать. С женой, вас не любящей, живущей с вами из расчета.
Потрясающе, пробормотала Иза, неожиданно проголодавшись как волк; в секунду она осознала, что Даймондстоун переоценил свою риторику. Ливон был жаден, и, несмотря на все причуды, смыслом его жизни была не мудрость, а видимость – то, что он мог показать, будь то мудрость или богатство. Так что она слизнула острый майонез с пальцев, вытащила полоску курицы из поджаренного бутерброда и ждала, когда дело пошло к печальному концу. Не то чтобы она недооценивала Даймондстоуна, она даже его боялась. Просто жадность Ливона была вполне понятна. В этой жадности была хорошо различима ревность к людям, которые десятилетиями называли его Мексиканцем. Христианский лагерь со всем его величием был бы нелепостью. Скорее всего, Ливон уже придумал развязку истории своего богатства – полное исчезновение или загадка. Может, он все давно зарыл в землю: пиратские сокровища, похороненные вокруг дома, как на берегах необитаемого острова.
Когда Даймондстоун наконец ушел, Ливон пребывал не в лучшем настроении. Несомненно, в картине, нарисованной проповедником, он увидел нечто привлекательное. Когда Иза зашла к нему в комнату, он на нее даже не посмотрел. Может, он договорился с Даймондстоуном насчет наследства, хотя вряд ли Ливон собирался выгнать свою единственную несчастную компаньонку. И все же она не была уверена, что история закончилась. Скоро Барт узнает, кем приходится ей Ливон. А может, уже знал. Может, все случившееся не было абсурдом: ни еда, поглощенная в конюшне, ни решение вечных вопросов бытия и человеческих судеб в гостиной Ливона в то же самое время. Роль немого великана могла быть не единственной ролью Барта.
Иза раздумывала, какую еду подготовить на вечер, но ничего путного в голову не приходило. Она нашла ключи от машины, но на полпути к воротам услышала покашливание. Даймондстоун стоял в тени дуба, скрестив руки на груди.
День добрый, сказал он и взглянул на небо, минуя взором ветки. Если вы не возражаете, я хотел бы перемолвиться с вами словечком.
Как странно, подумала она, глядя, как он приближается, я настолько крупнее, что, если бы захотела, могла бы переломать ему кости, просто упав на него. И сколько бы проблем это решило, и какой судья обвинил бы дебелую толстуху в том, что она оступилась – по воле Божьей, если хотите.
Даймондстоун проводил ее к машине, а потом – еще дальше, словно оба понимали, что между ними и Ливоном должно быть максимально возможное расстояние. Они остановились на бегущей под уклон дорожке, за которой начинался ручей и вдалеке виднелся припаркованный автобус, за которым тянулись две полосы прибитой травы.
Мальчик все мне рассказывает, сказал Даймондстоун.
Мальчик?
Барт. Он совершенно невинен. Я знаю про него все. Он явно влюблен. Никто раньше им не интересовался.
Что вам от меня надо?
Даймондстоун осклабился, внимательно глядя на ее, зубы у него были мелкие и блестящие. Я хочу, чтобы вы помогли уговорить Ливона. Он искусный оратор. Он будет говорить целый день, но не пожертвует нашей миссии ни пенни.
Может, у него не так уж много денег, как вы думаете, сказала Иза и тут же подумала, что вполне может быть недалека от истины. Последние годы она не отказывалась шикануть. Она исследовала каждый магазин, где продавали деликатесы, в радиусе двух часов езды, и расплачивалась его кредиткой направо и налево. Она знала, что Ливон много инвестировал, но ведь он мог и потерять?
Послушайте, сказал Даймондстоун. У меня нет намерений заставить вас полюбить Господа. Я говорил Барту: образованные люди спасутся последними, но им же первым гореть в адском пламени. Но, может быть, судить вас будут милосердней, если хоть один поступок в вашей эгоистичной жизни поспособствует миссии Спасения человечества.
А если нет?
Тогда Барт узнает, что вы замужем.
Хорошо, ответила она, уже зная, что выбора у нее нет. Я это сделаю.
Правда сделаете? Интонация уточнения была едва различима, слова сложились в приказ, звучащий на высокой ноте.
Он провел пальцем по ленточке на шляпе. День был влажный, ветер уснул в предчувствии летней жары, но Даймондстоун и не думал потеть. Кожа его казалась холодной, и Иза не могла определить цвет его запавших глаз. Складывалось впечатление, что они плохо видят и что надо бы приглядеться. Она ни разу не видела, как он мигает. Она села в машину.
Минутку, остановил ее Даймондстоун. Мы еще не обсудили…
Считайте, что дело сделано, ответила она и захлопнула дверь.
В полдень она сделала остановку в китайском ресторане и у стейк-хауса: кисло-сладкая свинина, креветки с рисом, утка, запеченная в фольге, жаркое из омаров, креветок и говядины – по две порции, просто омары и стейки и картофель в масле. Ливона она дома не застала. Но у него был настенный календарь в кабинете, и она посмотрела, что там отмечено. В округе Колумбия открывалась картинная галерея. В последнее время он зачастил на подобные мероприятия, явно наслаждаясь атмосферой изысканности и всегда привозя что-нибудь. Произведение искусства, говорил он ей, – единственное надежное вложение.
На этот раз, встретив Барта у конюшни, она пригласила его в дом, сообщив, что отца долго не будет. Она провела его по дому, а потом, пока она суетилась по хозяйству, разогревая еду, Барт стоял у окна – темный силуэт на фоне голубых туманных полей.
Я не могу себе представить… сказал он, но она не расслышала продолжения. Она подошла к двери кухни.
Что? – спросила она. Я не расслышала.
Я сказал, не могу представить себе, что кто-то всем этим владеет. Всем этим.
Она оперлась на дверной косяк. И уже собиралась спросить, почему, но сообразила, что вопрос дурацкий: коллекция абстрактной живописи, дорогие диваны приглушенных тонов, вазы, турецкие ковры. В первый вечер здесь она думала, что дом выглядит, словно картинки в каталоге и, ясное дело, создан по чьему-то вдохновению. Только утром, увидев в окне поля вокруг фермы, она поверила, что сможет здесь жить.
Барт посмотрел на нее. Что мы будем делать?
Она пыталась придумать, с чего начать, как ему все рассказать.
Не знаю, призналась она. Может, уедем куда-нибудь вместе?
Он медленно повернулся к окну.
У меня ведь нет таких денег, как у тебя, сказал он ей. Это нелегко. Ты ведь ничего не делала, только книжки читала. Ты даже не представляешь, как это тяжело.
Ты о чем?
О жизни.
Это неправда.
Разве?
Нет, она среагировала слишком быстро, послушай. Слушай! Неожиданно она почувствовала себя опустошенной. Она подтащила стул и села. Я солгала тебе, призналась она. И все рассказала: о разговоре Даймондстоуна с Ливоном, а потом – с ней на тропинке. Она не делала пауз, не дожидалась реакции Барта. Она продолжала – больше ее не оправдывали ни расчетливое прошлое, ни неубедительные ссылки на бедность, миграции, фабричные города и непорочный брак со стариком, наивное детство, завороженное добровольной дряхлостью отца, чье молчание и было его единственными воспоминаниями.
Они сидели, не зажигая свет, в темной комнате. И вот Барт заговорил. И голос его звучал странно, словно он торопился, ограниченный временем, и одновременно медленно, будто он хотел создать впечатление искренности. Он снова говорил о том, о чем уже рассказывал ей много раз, – о смерти матери, о том, как его передавали от родственника к родственнику, и о том, что мать была не слишком близка им.
Какое-то время я жил у ее младшего брата, сказал он, в Луизиане. Тот год был редким для него периодом спокойной жизни. Дядя учил его играть на электрогитаре, Барт мечтал стать музыкантом. Они вместе слушали «Моторхед» и «Айрон мейден» и валялись на диванах сутки напролет, уставившись на конверты грампластинок, будто там были начертаны спирали и символы индуистской мистики. Но дядя любил одного мужчину, о чем и поведал в предсмертной записке. Барту такое и в голову не приходило. Дядя повесился. Потом были приюты и исправительные учреждения, тогда-то Барта и захватила Америка Керуака. Он воображал товарные поезда, бегущие по туманным побережьям, путешествия на машине в Мексику. Он думал, что только так можно будет вернуть себе жизнь.
Тут он помолчал, и она сообразила, что он всем рассказывает эти истории. Ему исполнилось двадцать шесть, и он провел с Даймондстоуном чуть больше года, а все остальное, что он мог рассказать о своей жизни, были только странствия. Описывая этот период жизни, он пытался представить его как постоянные путешествия. Иногда с перерывами, но всегда по собственному желанию – пожить в поместье, где устраивали пиршества крысы и которое хозяевам не удавалось продать годами, или в летнем домике на замерзшем озере, где он ел замерзшие консервы.
Историями она восхищалась, но заставить Барта поговорить о людях, подобных Даймондстоуну, оказалось нелегкой задачей.
У меня было много приключений, сказал он, наверное, Керуак меньше путешествовал за всю жизнь, чем я за эти годы… Но у меня бывали тяжелые… месяцы. Я помню, однажды я застрял посреди Невады. Я спал несколько недель в заброшенном парке динозавров – в брюхе бронтозавра. Я так хотел есть, что воображал себя отшельником в пещере.
То, как он выбирал слова, подсказало ей, что он хочет, чтобы она ему верила.
Я был бездомным, сказал он. Дела не всегда шли хорошо. Я хочу сказать, что я хотел начать все с самого начала. Я думал, что стану свободным. Я не знаю. Наверное, я думал слишком много об отце. И только… только когда я уже встретил Даймондстоуна, я совсем отчаялся. Но я знаю, продолжил он, я знал уже все, что ты мне рассказала. Я знал, что Ливон – твой муж.
Это ее почти не смутило. Все, что говорил Барт, он говорил в свое оправдание. Он хотел, чтобы она поняла, что происходило до того.
Мы всегда так поступаем, сказал он. Когда мы приезжаем на новое место, мы ищем богатых затворников. Даймондстоун, Моррис и Эндрю. У всех у них есть нюх. И этот бедолага, которого все называют Мексиканец… я хочу сказать, мы сразу о нем прослышали. Надо было только получить разрешение разбить лагерь на соседнем с вами поле.
Он медленно заморгал, будто устал. Она не могла понять, зачем он ей все это рассказывает. Множество одиноких богачей отдает нам деньги, добавил он.
А ты сам их видел?
Что?
Деньги.
Он обдумал вопрос.
Нет. Не видел. Но Даймондстоун не такой уж плохой. Мы не притворяемся, что религиозны. Он нам всегда говорит: ты веришь, но должен и принести что-то на стол. Люди… они слишком жадные, чтобы жертвовать по собственной воле. Но Богу они отдадут легче, и грех невелик, когда мы их обкрадываем. Но мы ведь не грабим. Ну как Иов…
Знаешь, улыбнулась она, это больше напоминает Робин Гуда.
Ты не понимаешь, Даймондстоун для меня много сделал. Это трудно объяснить. Сколько бы я ни пытался сделать мою жизнь лучше, я испытывал чувство вины. Как когда уходил из семьи. Я искал работу, но посмотри на меня, когда человек невысокого роста зол, это никого не пугает. Когда я злюсь, люди видят монстра. И я был зол больше, чем могу описать. Годами. Все прошло, когда я встретил Даймондстоуна. Но кто он такой? Откуда он?
Она не заметила, что лицо Барта побагровело, но ее встревожило, что он может расплакаться. Она медленно встала со стула. Извини. Я не притворялся. Он поколебался и кротко добавил: я по уши во всем этом, как ты со своим мужем. Он вышел на крыльцо. Потом шаги его затихли. У нее не было сил встать или позвать его. Потом он спустился по ступенькам, и она осталась одна в притихшем доме.
Мне очень повезло, говорила она себе потом, что Барт ушел, а я его не остановила. Вскоре после ухода Барта вернулся Ливон. Она спросила, где он был, и получила ответ, что он собирался пойти на открытие галереи, но потерял интерес к таким событиям. И что вернулся с полпути. Он стоял в коридоре, хрупкий, сутулый.
Я не могу заставить себя не думать о разговоре с Даймондстоуном, сказал он. Я же не дурак и понимаю, что ему нужны мои деньги. Он просто заставил меня задуматься. Вот так-то.
Он еще постоял немного и потом поднялся по ступенькам в свою комнату.
Иза вышла на порог. Могут ли любовь и страх существовать одновременно, просто как одно из многих сочетаний? Разве к ней любовь и страх не всегда приходили вместе?
Она удивилась, когда Ливон, не глядя на нее, спустился по ступенькам во двор. Он ступал осторожно, прокладывая себе путь через пастбище. Иза смотрела вслед, пока он не исчез. Во мраке парили залитые лунным светом цепочки телеграфных столбов.
Как же странно, что чисто животное, чисто физиологическое, неудержимое влечение, похоть может так притянуть двух людей друг к другу. Лежа рядом с Бартом, она воображала, что рассказывает ему, как похожи их жизни, вечно преследуемые воспоминаниями о семье, непостижимыми и неистребимыми воспоминаниями. Его беспокойство и сжатая энергия напоминали Джудову. Но, может, ее страхи не напрасны и истории Барта значили больше, чем она могла понять? И все же, так ли далеко она сбежала от Джуда, чья жизнь не могла измениться в лучшую сторону? Насколько больше мог бы рассказать Джуд, если бы кто-нибудь любил его?
Иза вернулась к себе и стала ждать возвращения Ливона, чтобы затем отправиться на поиски Барта. Собственная храбрость ее пугала.
Иза не знала, сколько уже вот так просидела. Потом взглянула на часы. Она считала минуты, словно испытывая время на прочность. Затем пошла в спальню Ливона, обошла весь дом, понимая, насколько это глупо, – было очевидно, что она боится расстаться со всем этим ради жизни, вроде той, что разрушила и ее, и Джуда. Она долго вглядывалась в ночь, стоя на крыльце. Был уже двенадцатый час, тутовник у колодца стал невидимым, каменная стена превратилась в неразличимую преграду. Ливон никогда не оставался у ручья так поздно. Она сидела на пороге за полночь, не двигаясь; весенний воздух был горяч и чуть влажен. Около часа она пошла в дом и позвонила в полицию.
Виргиния
Май – декабрь 1993
Вскоре после ее звонка появились две патрульные машины и «Скорая помощь». Иза разговаривала с полицейским на пороге, а в лесу, в низине, фонари пронзали чащу, трубы света обшаривали стволы. Когда она осознала, что Ливон не вернулся, наступило облегчение, омрачаемое мыслью, что его могут принести мертвого, умершего по какой-то естественной причине.
Но полицейские вернулись ни с чем. Она подошла к ним. Тот, что постарше, седеющий мужчина с подстриженными усиками, спросил, не видела ли она посторонних, и только потом, ввергнув ее в ужас, осведомился, понимает ли она, что Барт под серьезным подозрением? Она объяснила все сначала, сказала, что каждый вечер Ливон караулил у ручья. Она старалась, чтобы объяснение звучало правдоподобно. Извините, ответил полицейский, но это абсурд.
Да, я согласна, но он верил в эту чепуху. Полицейский засыпал ее вопросами. Почему она вышла замуж? Кто ее друзья? Он сказал, что опросит всех на ферме, где она росла. Она сообщила им о секте, раскинувшей лагерь в поле. Чуть позже полицейский передал эту информацию по радио. Иза разобрала «пропавший, ну да, тот самый, Мексиканец… Кто в это поверит?». Появилась еще одна полицейская машина, а также красный пикап с пожарными-добровольцами, в помощь поискам. Снова зачастил дождь. Полицейский вернулся после объезда соседних ферм с описанием членов секты, которая, сказал он, исчезла. Тот, что постарше, задавал и другие вопросы, связанные с сектой. Она сказала, что секта пробыла здесь недолго и сама она немного о них знает. Его участливое дружеское отношение как рукой сняло. Дождь перешел в ливень, трамбуя землю и выстукивая по крыше, заливая горы, так что поиски пришлось прекратить. Ей посоветовали запереть двери. Держите телефон поближе к постели, бог знает что происходит.
На рассвете она вышла на порог и осмотрелась. Поля блистали светом. Автобуса и след простыл, остался разве что намек на борозды от колес. Она услышала стук с черного хода.
Он медленно вошел, не столько испуганный, сколько усталый. Барт заслонил окна, плечи его сгорбились. Он был бледен и весь промок. Она открыла дверь.
Даймондстоун бросил меня, сказал он.
Что ты хочешь?
Я увидел полицейских, и я… я не знал, куда мне идти.
Ливон пропал.
Она изучала его лицо. Гигант, решила она, всегда выглядит виновным. Она подумала о Джуде и степенях предательства.
Смотри, сказала она ему. Если это не ты…
Это не я.
Тогда отлично. Полиция, вероятно, вернется утром… Думаю, Барт, нам надо тебя спрятать. Она отвела его в подвал, помещение с низким потолком и торчащими трубами, покрытыми изоляцией и нагретой пылью, посередине которого стояла печка. Когда она открывала дверь, с петель посыпалась ржавчина. Барт был весь в поту, несмотря на прохладу, и вытирал ладони о джинсы. Пыль запеклась на лбу и на руках.
Может, лучше на чердаке?
Ты слишком большой. Они услышат, как ты ходишь. Она дала ему фонарик.
Я вернусь, как только они уйдут. Она старалась не смотреть на него, когда затворяла дверь.
На этот раз поисковая партия была побольше – вся пожарная команда и много местных, хотя, думала она, те явились больше из любопытства. Когда в полдень приехали судебные эксперты, все ключи к разгадке исчезновения Ливона были вмяты в грязь или безнадежно смыты водой. Она слышала, как эксперты ругались на некомпетентную деревенщину. Люди бродили по полям и лесу, а полицейский ограничился беглым осмотром – так они это назвали – конюшни и дома. К вечеру ничего не нашли. Но весь день машины на шоссе замедляли ход. Она просидела в кресле целый день и думала не столько о Ливоне или даже о Барте, сколько о том, как поведет себя Джуд, когда с ним свяжется полиция. Она стала сильнее, после стольких лет понимает его лучше и, возможно, сумеет его разговорить. Она никогда не позволяла себе думать о Джуде, а теперь позволила и встревожилась при мысли, что так сильно тосковала по нему. Сидя у окна в гостиной, она ждала, чтобы солнечный свет проник в комнату и, пройдя по стене, угас.
Полицейский снова допросил ее. Она рассказала все, что знала. Рассказывая о Ливоне, она упирала на то, что между ними была дружба, а не любовь.
А у Даймондстоуна было другое имя? – спросил он.
Я не знаю, а разве нельзя найти автобус?
Автобус, сказал он и вздохнул. Это большая страна. Вы даже не представляете, как легко в ней исчезнуть. Уходя, он дал ей те же наставления, что и прошлой ночью. Полицейский, казалось, разочаровался, не сумев найти никаких доказательств ее вины.
Мы будем искать, сказал он ей, сейчас остается только ждать. Когда Иза спустилась в подвал, было уже поздно. Лицо Барта было покрыто пятнами, и она посторонилась, давая ему вылезти.
Прости, сказала она. Она выключила везде свет и опустила шторы. Пошли наверх. Только тихо. На всякий случай. Расскажи, что случилось. Он слушал насупившись. И дышал с трудом. Каждый раз, когда он вытирал пот, он все больше пачкал лицо.
Мне нужно убраться отсюда, сказал он ей.
Надо подождать. Может, завтра его найдут.
Меня же обвинят.
Нам ничего не остается, как ждать завтрашнего вечера. Полиция скоро вернется. Уже почти светает.
Я его не убивал, ответил он.
Я знаю.
За час до рассвета они поели, хотя оба не чувствовали голода. Она предложила ему принять ванну, и он кивнул. Они больше не обсуждали, что ему делать. Она принесла ему из холодильника фрукты и бутылку воды. Он стоял на пороге подвала с зачесанными назад мокрыми волосами. Ей захотелось высушить их, но ее беспокоило, что полиция может вернуться или что кто-то наблюдает за домом.
Может, ждать придется долго, уговаривала она.
Он кивнул, потом опять полез в подвал.
Утром появилась полиция. Опять было много вопросов и новые поиски, а ночью, потушив свет и задернув шторы, она спустилась к Барту. Он сказал, что потерял счет времени в этом погребе. Он не спал.
Мне надо уходить.
Я знаю. Я тебя отведу кое-куда.
И повела его в спальню Ливона. Много лет тому назад, когда они еще верили друг другу, Ливон заставил ее заучить шифр. В сейфе он держал десять тысяч долларов, то, что он называл «на черный день». Немного, говорил он, но банки могут обанкротиться, такое случалось. Это написано в книгах по истории. Иза отдала все деньги Барту. Ты можешь ждать меня где-нибудь. Как только все будет спокойно, я приеду к тебе.
Где? – спросил он, не глядя на пачку денег в кулаке.
Поезжай в Мэн. Я приеду к тебе туда.
В Льюистон?
Ты можешь звонить мне в любое время, сказала она и коснулась его руки. Кроме того, там твоя семья. А это поможет тебе… нам продержаться какое-то время. И я еще привезу. Хорошо?
Он не смотрел на нее. Барт, сказала она. Она постаралась преградить ему дорогу.
Барт. Хорошо? Мне пора. От него крепко несло потом.
Подожди, сказала она. Она рассказала, что он должен сделать, хотя понимала, насколько это унизительно. Он вышел и скорчился в багажнике ее «Хонды». Было далеко за полночь. Она стояла на пороге черного хода. В лунном свете были различимы силуэты лошадей. Она верила, что Барт невиновен, и понимала, как страшно ему возвращаться.
Она ехала до округа Колумбия больше часа. На станции она позволила ему вылезти из багажника. Они не прикасались друг к другу. Нестройная вереница пассажиров, в основном чернокожих, спускалась в зал.
Барт, сказала она, и он поглядел мимо нее, потом вокруг. Он опустил глаза, развернулся и заспешил вниз по ступенькам.
Газеты никогда не писали об убийстве, только об исчезновении. Они напечатали старую фотографию Ливона в разделе новостей, но слишком зернистую и темную. На следующий день позвонила Барбара. Джуд ушел год назад, сказала она, земля ему пухом. Ему было около пятидесяти. Он так быстро состарился! Мы тебя искали. А ты оказалась в двух шагах. Кто мог догадаться? Его прах у нас, благослови Господи его душу. Ты должна приехать и его забрать. Джуд был бы счастлив.
Да, хотела сказать Иза, но бросила трубку. Она закрыла глаза.
Она встала, пошла к себе в комнату, легла и не вставала до утра.
В следующие дни ей казалось, что ни Ливон, ни Барт вообще никогда не существовали. Она часто просыпалась от собственного плача. Она вспомнила, как, живя в пристройке к амбару, слышала, как Джуд хрипло вскрикивает во сне. Она пыталась думать о чем-нибудь осязаемом – о его варварской руке в шрамах, солнечном свете в рыжих волосах. Дни напролет она спала. Сны пестрели безымянными улицами, уходящими вдаль, городскими небесами, которые она увидела впервые, когда отец нес ее на плечах, а она цеплялась за его волосы, о лицах прохожих, смотрящих вверх, будто обращенных к солнцу. Она просыпалась от света молчаливой полной луны и выходила из дома. Что бы ей ни снилось, сны о Джуде отличались мирной огромностью пустоты, и она предалась этой тени, как птеродактилям детства, внезапно прядавшим крыльями в последний раз и исчезавшим.
Снова явились полицейские. Она напропалую врала, не особенно беспокоясь и не веря в то, что все это имеет какое-то значение. Иногда она испытывала чувство вины – за то, что стало с Ливоном, за то, что она привела Барта в их жизнь, но потом вспоминала, что и Барт, и Даймондстоун пришли не за ней, а за деньгами Ливона. Так или иначе, бывали дни, когда она вообще не хотела думать о случившемся.
Однажды в полдень она отправилась на ферму, где выросла. Ферма обветшала, заросла сорняками, большинство лошадей исчезло, вероятно, их забрали владельцы. Когда он постучала, Барбара крикнула, чтобы она заходила. Барбара сидела с ногами на скамеечке, завернутая в одеяла, окончательно ослабевшая, с выступающими костями. Лицо у нее было красное и отечное, а волосы обрезаны, как у старухи.
Заходи, завопила она. Заходи. Я бы встала поцеловать тебя, да ноги-то у меня не ходят, такие дела. Иза подошла к ней и подставила щеку.
Я хочу сказать, сказала Барбара, обмусолив ей щеку, что могу ходить. Мне просто это не нравится. Слишком много работы. Ноги меня не слушаются. Все из-за пьянства, навсегда уже, как ты понимаешь. Она оглядела Изу и сообщила, что Иза уже не та маленькая девочка. Она немного поговорила о ферме.
Тяжело за ней смотреть, сказал она, а ты живешь так близко и замужем за черным? Ее испитые глаза на минуту сфокусировались под пластиковыми очками. Ты поживешь тут, а?
Иза заколебалась. Как он умер?
Черт его знает. Я его неделю не видела. И послала кое-кого на поиски. Я думаю, он умер от голода или упился вусмерть. Я хочу сказать, что не насильственной смертью. Но кто знает? Кто знает? Ему было-то чуть за пятьдесят, а пил он как… как… Ладно, неделю спустя уже трудно сказать, от чего он помер.
Я понимаю.
Но хоть осмотрись. Мне трудно найти помощника. Подумываю ее продать. Барбара вытерла губы. Ну, милочка, прими мои соболезнования. Он был хороший человек. Когда он исчез, полиция занялась розысками. Потом я позвонила Минди. Помнишь Минди, тренера? Ну вот, мы отправились за прахом. Джуд ей нравился, и она думала, что в нем есть что-то печальное, что он в кого-то влюблен. Мы поехали туда и забрали ящик. Это было ужасно. Я все время хихикала, Почему, понятия не имею. Минди купила розы. Розовые, кажется. Она утверждала, что это гарантирует мирное путешествие души. Ну, не знаю. Мы вернулась в амбар, и тогда Минди тоже начала смеяться. Мы веселились ужасно. Она сказала, мол, какой тяжелый прах, да уж, Джуд был здоровенным парнем, и мы решили его взвесить. Мы отправились в кладовку для приготовления корма для лошадей и положили его на весы.
Иза слушала, пока могла.
Где… он?
Барбара покраснела, верхняя губа приподнялась, как у кролика, отчаянно задышала носом. Она явно сдерживала смех. Он на полке в моей комнате. Пусть, думаю, составит мне компанию.
Спасибо, сказала Иза и пошла его забирать. Там же стояла коробка с сапогами и сложенной одеждой, старая винтовка с фермы и бумаги. В бумагах она нашла несколько удостоверений разных лет. Джуд в восемнадцать, сложенный как гладиатор, водительские права, имя: Джуд, фамилия: Уайт.
Май растворялся в снисходительном ветреном июне. Жимолость нежно обвивала заборы. Даже упоминаний не осталось ни на заправках, ни в лавках. Она была вдовой Мексиканца. И подозреваемой. Они изучали ее одиночество, явственно сгорая от любопытства – что она сделает и почему тоже не исчезла.
Призрачные недели складывались в месяцы. Дом стал просторным придатком небес. Но она думала еще кое о чем. Иза никогда не обращала внимания на свое тело и придавала уходу за ним то же значение, что и уходу за лошадьми. Она заставила себя переодеться и поехать в аптеку. Там она купила тест на беременность. Дома она заперлась и использовала тест по назначению. Она села. Тошнота лучилась в ней, как солнце, хотя это был всего лишь страх. Она попыталась представить себя преображенной. Но она чувствовала отрешенность, нереальность, словно ее жизнь была рассказана кем-то другим и о ком-то другом.
Иза все чаще думала о Барте, и то, что она думала о нем, возвращало ее к жизни, к ней самой. Может, она смирится с возможностью его вины, а там и сама сможет жить в мире со своей собственной виной. А может, попросту не хотела ребенку безотцовщины. Она вспоминала, как девочкой воображала семью, которой у нее никогда не было. Она перечитала ту главу из «Джейн Эйр», где Джейн оставила Рочестера и шла через лес на поиски своей настоящей семьи. В появлении Барта было нечто магическое. Возможно, желание – это вид молитвы, и через Барта божественное проявлялось в двуединой уловке: убийство и любовь.
И хотя полицейские регулярно ее навещали, они уже не казались страшно заинтересованными, и, соответственно, смерть Ливона перестала быть значимым событием. Но и в смерти он ее удерживал. Он довершил ее изоляцию. Она прямо-таки ощущала, как его мелочное привидение лазит по книжным полкам, просовывает призрачные руки в халат. Она допоздна читала, чтобы приручить ночь, но он парил у двери в поисках золота, не способный забрать его в иной мир. Она пыталась изгнать Ливона, мечтая о новой жизни, и только эта огромная тень смогла унести его самого, а Джуд и все, с ним связанное, унеслись раньше, затмив даже ее чувства.
Иза сказала себе, что ей нужен план. Она открыла счет в банке. И стала класть на него скромные суммы, снятые с общего счета с помощью банковской карты, которую Ливон ей дал. Она должна встретиться с Бартом. Она вспоминала все до мелочей, думая о том, когда же он позвонит. Он очень религиозен, говорила она себе, не совсем уверенная, то ли уговаривает себя, что он существует, то ли что он невиновен.
Она часами просиживала в одиночестве своей комнаты с закрытыми глазами. Недоступный участок мозга постоянно работал, и когда она засыпала, мысли превращались в образы. Она пыталась видеть себя независимой. Но чего ей не хватало? Философы писали, что есть некое бессознательное, которое только и ждет, чтобы проявиться, что личность существует на самом деле и должна быть возделана. Всегда есть искушение существовать, когда кто-то обращает на тебя внимание, существовать для любви или для борьбы с тиранией, дабы найти смысл жизни с точки зрения жертвы. Все это оказалось простым, когда борьба свелась к противостоянию с законами Ливона, – читать, есть, писать всю ночь и постоянно думать о чем-нибудь вроде стихов, гуляя в горах. Но когда Ливон и Джуд умерли, свобода стала просто отсутствием, и всё, даже сама свобода, потеряло смысл. Барт по-прежнему не звонил.
Прошли июль и август, милосердно умеренные, почти не похожие на лето, с переменными дождями. К сентябрю вечерами стало холодать. Автоответчик записал несколько звонков от профессоров, интересующихся, что с ней случилось, напоминавших о семинарах, спрашивавших, собирается ли она закончить учебу. Она никогда не дослушивала до конца. Живот рос, но она несла эту тяжесть легко. К доктору она не пошла. Ей казалось, что нет причины для беспокойства. Пару раз она чувствовала внутри себя какое-то движение, но почему-то не поверила, что ребенок шевелится. В доме царила привычная тишина, поля не вмещались в окна, веранды заслоняли полотнища гор.
Несколько раз позвонил адвокат Ливона. Он объяснил ей все законы, касающиеся пропавших без вести, но сообщил, что теперь рассматривается вопрос о смерти. Иза встретила его на кухне. Был солнечный день в конце октября. Он подвел баланс денег и имущества.
Ух, сказала она без особого восторга.
Но есть одна оговорка. Адвокат был человек среднего возраста, со складками у рта, в очках в черной оправе – Кларк Кент, но бесчувственный. Если я не ошибаюсь, ваш муж сильно вас любил. Он развернул завещание. Начиналось оно, как она и ожидала… если ты читаешь это сейчас… но дальнейшее испугало. Вот мое видение твоей жизни после моей смерти. Наряжайся, как леди с Юга. Я всегда восхищался ими, хотя их больше нет. Сиди на крыльце и читай. Запишись в общества, где обсуждают книги. Культивируй исключительность – не эксцентричность, а сознательно установленную дистанцию, чтобы все видели глубину нашей любви. Однако, моя милая Изабель, я не могу навязать все это, могу лишь выставить несколько требований. Тебе гарантировано содержание, но если ты снова выйдешь замуж, ты перестанешь его получать. Ты потеряешь все. Надеюсь только, что эта мера не слишком затруднит тебя и ты будешь лелеять память обо мне по собственной воле. Твой Ливон Дж.
Она положила завещание на колени. Ясное дело, оно было написано давно.
А если я снова выйду замуж?
Его наследство, сказал юрист, пойдет на создание муниципальных парков имени Ливона Дж. Уиллиса.
Парков?
Да, он намеревался создать по парку, с бронзовым бюстом в каждом из ближайших городов в пределах свого состояния. Если вы решите выйти замуж в семьдесят, то хватит только на один. Он улыбнулся.
Когда она не ответила на улыбку, он объяснил ей, сколько она будет получать, и удалился. Солнце за окном садилось в небеса цвета ледяной полыньи.
Неожиданно она очнулась, полная гнева – на будущее, предначертанное Ливоном: она сама в корсете, кружевные финтифлюшки на груди. Будто только на такую жизнь она имела право.
Она вышла во двор босиком. Бесконечные дожди обнажили гвозди и осколки стеклянного мусора в земле. Ветер дул и убаюкивал, мрачные тучи ходили туда-сюда перед молодым месяцем. Бутоны сорняков колыхались вдоль забора. Она медленно пошла к конюшне.
В проходе между стойлами она прислушалась к тихому шелесту соломы под копытами лошадей; все три лошади заинтересовались ею, кивая и прядая ушами. Они всегда были частью ее жизни, всегда готовые услужить, так что ей не надо было учиться ездить верхом. Она просто залезала в седло и пребывала в гармонии с животным. Была ли она предана кому-нибудь еще? Годы привязанности, но не любви.
На скамье лежала винтовка, подаренная Барбарой Джуду. Он пользовался ею, когда донимали бродячие коты, сурки или кролики. Она нашла коробку с патронами и в свете, доходившем из дома через окно, зарядила винтовку.
Жеребец, стоявший рядом, смотрел на нее. Серебристый арабский скакун, которого купил Ливон и обычно выпускал пастись вдоль дороги. Она коснулась его шеи. Он отпрянул. Она приложила приклад к плечу, а он опустил морду так, что ухо пришлось прямо под дуло. Она пыталась вспомнить, как отдает ружье, как в те времена, когда Джуд водил ее в поле и она стреляла в деревья. Летучая мышь стремительно влетела в дверь стойла и взмыла к стропилам. Лошадь не испугалась и все еще смотрела на нее. Она нащупала курок, думая о том, что мгновение будет неуловимо, вспоминая свой давний сбивчивый выстрел, серое небо над океаном листьев. Она подумала, что пуле необходима твердая рука. Жеребец еще ближе придвинулся к стволу.
Она опустила ружье, потом вынула пулю. Иза положила руку на теплую конскую шею и смахнула пыль ладонью. Потом медленно вернулась в кладовку. Она хотела Барта, хотела прижимать голову к его груди, пока семя разрушения, какой бы природы оно ни было – боль или одиночество, – не найдет выхода.
Иза стащила с полки попону и разложила диван. В звуках, и запахах, и воспоминаниях все было здесь – и часы, проведенные с Бартом, и дни юности, когда она наблюдала, как работает Джуд. Она просто дышала, лежа неподвижно, пока не убедила разум задремать. Однажды Джуд зашел в дом с винтовкой. Она смотрела «Я мечтаю о Джинни» и хотела показать ему, что похожа на героиню. Она завязала рубашку узлом на животе. Джуд сидел за столом, а она вставила красную пластиковую бусину в пупок и закружилась, так что юбка взлетела. Ее искренняя улыбка и откровенность оказались неожиданными для обоих, она чувствовала, что глаза ее сверкают. Он встал, резко откинув стул, а она отпрыгнула, закрылась руками. Он выбежал, пронесся по траве, перепрыгнул забор и зашагал по полю туда, где оно вечерами исчезало в лесу. Он три раза выстрелил в небо. А потом махнул ружьем, описав огромные дуги, далекие и необычно тихие, неподвижные, как его рваный силуэт, исчезающий во мраке.
Настали последние – порывистые и тоскливые – осенние дни, отрясающие деревья. Однажды холодным днем ее проведал полицейский. Он спросил ее, как скоро это произойдет, хотя она не думала, что это так очевидно. По крайней мере, род вашего мужа не прервется. Нет ничего хуже, чем покинуть этот мир, не оставив потомство с твоим именем.
Иза представила, как местные будут говорить: ребенок Мексиканца. Ага, и этот тоже – Мексиканец.
Она поняла, каково будет остаться здесь. Ливон наведывался к ручью годами, но пропал в ту неделю, когда появился Барт, и она с этим смирилась. В мире слишком много исчезновений и вообще неизвестного. У ее ребенка должен быть отец.
Иза пошла на кухню. Она поглотила больше, чем съедала за неделю. Потом на кусках картона и бумажках написала цены на продающиеся вещи, все очень дешево. Поехала на почту и в сельскую лавку и повесила объявления, где могла.
На следующий день толпы заполнили ферму. Она продала все – «Ягуар», лошадей, антиквариат и электронику. Она позволила местным очистить дом от мебели и кухонных мраморных столов, сосновых шкафов и дубового паркета. Всю неделю она наблюдала, как исчезают заборы, конюшня – весь дом был отдан за восемьсот долларов, разобран и увезен. Она наняла сыщика, чтобы узнать, кто была ее мать, и дала ему копии карточек Джуда. Она была довольна вырученной непомерной суммой, будто, в конце концов, только ради этого и вышла замуж. Она уведомила следователя, что покинет город, но с ним свяжется. Барт так и не позвонил. Она оставила себе немного одежды, книги и пепел Джуда, а также древний «Полароид». Она воображала путешествие в Квебек с Бартом, как она развеет прах и начнет новую жизнь – не сначала, но наконец-то.
Вечером перед отъездом она наполнила мусорные мешки всем, что осталось после Ливона, – его костюмами, подборками журналов про НЛО и круги в пшеничных полях. Стекла в окнах сверкали электрическими разрядами дальней бури. Закончив, она оделась и вытерла лицо грязной рубашкой. Живот был уже огромный, и она почувствовала, как он затвердел, когда натягивала свитер. Она вышла, таща за собой мешки через выгон к каменной стене. В переполненных лужах валялись ржавые гвозди – с той самой мельницы, решила она. Она охапками швыряла книги и бумаги, пока ручей не превратился во взбаламученный поток грязи, смешанной с обрывками и обносками. Она стояла в холодной безмолвной тишине, не зная, чего ожидать или бояться. Ей не нужны были доказательства существования – ни Бога, ни богов, ни дьявола.
Мэн – Квебек
Декабрь 1993 – Январь 1994
Иза приехала за два дня до Рождества. Она остановилась в гостинице в Льюистоне, сообщив портье, что ищет старого друга. Он посоветовал поспрашивать в популярных барах – и хотя она сомневалась, что это поможет, уже в первом Барта знали все. Когда она вошла туда, разговоры свелись к неловкому молчанию. Это была редкая полуденная толпа, в основном старики, но, посовещавшись, они сказали, где его можно найти. Она не знала, почему они молчали, из-за ее живота или из-за роста. Она подумала, что если бы не была беременна, то они бы рассказали больше.
Квартира находилась на окраине, одна из двух над покинутым магазинчиком. Декабрь выдался умеренно теплым, так что можно было обождать на ступеньках. У нее не было причин думать, что Барт в Льюистоне, но она не могла вообразить, где еще он может быть. И если здесь его нет, сказала она себе, или если она его не найдет, то здесь живет его семья, и даже тогда она сможет просто отправиться дальше на север.
Он появился в полдень, на проржавевшем «Форде-Бронко», но с новыми колесами. Одежда его была в грязи, и он поднялся до половины лестницы, прежде чем ее увидел. И она уже унюхала запах алкоголя. Он тут же замер.
Ты работаешь? – спросила она. Впервые она осознала, сколько времени прошло. Лицо его выглядело жестче, старше, в глазах – кровавые прожилки.
Как ты… попала сюда?
Я спросила в баре.
Он поколебался. Я думал, что звонить опасно.
Она пожала плечами. Может быть. Но я уже здесь.
Он взглянул на нее, потом поднял глаза на лестничный пролет.
Я могу показать тебе, где я живу.
Она обрадовалась, что нет нужды в разговорах. Когда они шли по лестнице, она смотрела на его сгорбленную спину. На полу лежал матрас, рядом стоял стол с двумя стульями. Рифленое стекло окошка в потолке было забито мертвыми мухами, а единственным украшением на стене были пыльные часы, которые стояли. Желтый коврик был изукрашен грязными следами от сапог, отчего стал удивительно похож на леопардовую шкуру. Он смотрел мимо нее, переминаясь с ноги на ногу, пол скрипел, будто корабль на море.
Ты хоть думал обо мне? – спросила она.
Ага. Я работал. Я здесь просто живу и в основном работаю. Деньги-то украли. Я… На то, что осталось после того, как украли деньги, я купил грузовик и все остальное. Но у меня есть работа.
Она помолчала. Все в порядке. У меня тоже есть деньги.
С осторожностью, уже ставшей привычкой, она села. Она чувствовала странную отрешенность, как монах. Я устала, сказала она, а через какое-то время, когда он не ответил, – я беременна. Я думаю, уже месяцев восемь.
Потом, чтобы разрядить обстановку, она попросила показать ей город. Согласие между ними казалось временным перемирием. Тучи плыли по небу цвета алюминия. Они шли без цели. Иза захватила «Полароид», но теперь не понимала зачем. Она заметила, что встречные, в основном мужчины, останавливались и смотрели на них.
Как твоя семья? – спросила она.
Он ответил не сразу.
Я работаю с моим кузеном Зы. Он работает на тягаче и ремонтирует их. Он служил в Корее – был механиком вертолетов и только вернулся, в прошлом году. Он и дал мне работу.
И что ты делаешь?
Да всякое для лесозаготовочной компании. И я там делаю карьеру.
Она хотела спросить, видел ли он своих бабушку и деда, но он указал на железнодорожную станцию.
Все канадцы французского происхождения появлялись отсюда. Я помню… Бабушка рассказывала, что они приехали, когда построили ветку Портленд – Монреаль. Все это место отсюда и, кажется, до реки называли «Маленькая Канада».
Она посмотрела на название улицы – «Лисбон-стрит».
На его лице застыло обиженное выражение. Ты сказала, что у тебя есть деньги?
Достаточно… чтобы продержаться.
Она собиралась сказать «нам». Сказать «родить ребенка и начать жизнь по-новому». Интересно, если она отдаст ему все деньги, будет ли он продолжать работать?
Нам надо купить продукты на обед, сказала она ему, отпраздновать. Он остановился и посмотрел в сторону. Потом на нее.
Давай я тебя сфотографирую, сказал он.
Иза остановилась у фонаря. Она старалась спокойно смотреть в объектив. Небо почти потемнело. Он щелкнул затвором. Они ждали, пока фотография проявится, плечом к плечу в последнем проблеске света.
Я все думал, сказал он. Твоего… нашли его? Ливона? Они его нашли?
Он не был моим мужем на самом деле, ответила она. Так, по закону. И – нет. Его не нашли.
Он сжал кулаки. Фото, наверное, готово. Оторви его.
Она вытащила фотографию и подала ему, не оборачиваясь.
Здорово, сказал он. Правда отлично.
Они отправились домой, ничего не купив. Она внезапно устала. Это случалось все чаще и чаще – приступы утомления, такие, что она засыпала раньше, чем ложилась. Она сняла туфли, пол был ледяной из-за покинутого магазина внизу. Она вытянулась на кровати и подумала о времени, когда впервые встретилась с Бартом, и как они лежали рядом в темной конюшне. Ей хотелось говорить с ним, как раньше. Болело горло.
Как ты думаешь, что нам теперь делать? – спросил он.
Делать? – переспросила она. Да простейшие вещи.
Он сел рядом.
Иди сюда, попросила она. Потрогай.
Казалось, рука принадлежала чужому. Она прижала руку к животу. Бывали дни, когда она отказывалась признать случившееся с ней. Она закрыла глаза, потом заставила себя открыть их и взглянула на него. Он уставился на свою руку.
Когда я был ребенком, сказал он, я ненавидел мои руки. Слишком волосатые. Помню, один учитель говорил, что руки – символ человеческой красоты, или человечности, или что-то такое.
Иза позволила глазам закрыться. Засыпая, она ощущала тяжесть его руки, тепло, подобное тому, какое исходит от спящего зверя. Потом осознала, что тяжесть ушла. Она услышала скрип половиц и выглянула из спальни на кухню, минуя взглядом гостиную. Голова Барта почти касалась потолка. Свет мял покатости его измученного и пожирневшего лица. Молчание. Он с бутылкой в руке шел к кухонному столу и двигался, как старик.
Утром его уже не было. Она не могла вспомнить, вернулся ли он в постель. Слабый свет проник сквозь окна. Она надела пальто, села на ступеньки. Из дома напротив вышел мальчик. Он посмотрел на термометр, потом записал что-то в тетрадку.
А что ты делаешь? – спросила она.
Я наблюдаю за температурой, ответил он сухо. Шлю измерения моему кузену в Мехико-Сити, а он мне шлет свои. Сейчас солнечно, но по радио сказали, что сегодня будет снег, так что я проверяю каждый час.
А! Она постаралась улыбнуться.
Первый раз она задумалась, на кого будет похож ее ребенок.
Вы жена Барта?
Ну… да.
Меня зовут Мигель. Барт говорил мне, что когда-нибудь станет писателем. И это совпадение, я ведь тоже писатель. Но я пишу о будущем.
О будущем? – повторила она, представляя Барта писателем и то, как он себя таковым представляет.
Да, в основном о межгалактических путешествиях. Я пишу книгу о мире, где части тела заменяют и никто не умирает. Мир, в котором мы живем, скоро станет ненужным.
Ненужным?
Он глянул на нее холодно, раздраженный тем, что она за ним повторяет.
Именно так. Все, что мы делаем, больше ничего не значит. Мы остановимся, состарившись, а всю работу будут делать роботы. Люди будут наслаждаться жизнью вечно.
Как дети?
Вроде того, согласился он. Но лучше.
После, ожидая Барта, Иза думала о будущем. Сможет ли она пожертвовать малым, частью себя, ради определенности: никто не забыт, штрихкод на руке, номер на одной из одинаковых дверей? Она проспала все утро, потом принялась за уборку. Рабочая одежда кучей лежала в стенном шкафу, грязь на ней превратилась в тончайшую пыль. Пустые бутыли из-под виски звенели под раковиной. Она подумала про Джуда. Погода изменилась, в окна били снежинки. Движение на улице почти прекратилось. Она смотрела на промокшие нимбы автомобильных фонарей. Ей больше не хотелось никуда бежать.
Иза пошла в ванную и откинула волосы со лба. Она положила руки на живот. Тело сильно изменилось. Ребенок часто толкался.
Она нашла на кухне телефонную книгу. Там было несколько Белью, но с третьего звонка старческий голос ответил, что Эми Белью – его племянница, но по какому поводу ее спрашивают?
Я занимаюсь генеалогией, ответила ему она, поскольку уже нашла, по какому из оставшихся номеров найти бабушку Барта. В списке были Билл и Эвелин Белью, но Билл сказал ей, что его дедушка умер. Вдова живет одна. Иза дослушала до конца, поблагодарила и записала адрес.
Потом надела куртку и взяла сумку. Снег равномерно падал с мрачного неба. С фонарных столбов свисало несколько рождественских венков.
Она завела машину и включила обогрев стекол. Сидя на холоде, она чувствовала глубоко в себе биение пульса. Снег занес колеса, но после нескольких попыток она смогла дать задний ход.
Дом находился недалеко. Она нажала кнопку звонка и стояла, оправляя куртку. Она побоялась предварительно позвонить по телефону, чтобы не потерять подтолкнувший ее импульс. Дверь открыл приземистый мужчина с усами.
Да, сказал он.
Здравствуйте. Я ищу Эвелин Белью.
Ну да. Она здесь.
Кто это? – спросил женский голос.
Она появилась на верхней ступеньке внутренней лестницы. На щеках ее были пятна такого же металлического цвета, что и ее волосы. Она сняла очки и держала их перед глазами.
Чем я могу вам помочь? Иза коснулась куртки там, где оттопыривался живот. Ее волновало, как она выглядит. Извините, что так поздно. Я жена вашего внука.
Которого?
Барта, сказала она.
Эвелин четко выговорила имя.
Барт? – повторила она. Он где-то здесь?
Он живет неподалеку.
Заходите. Заходите, раз пришли. Я не знала, что мы заставили вас ждать на холоде.
Эвелин поставила воду для чая в микроволновку и села. Иза рассказала, где работает Барт, что они жили в Виргинии и переехали ближе к семье.
Эвелин слегка нахмурила брови.
Я давно потеряла его след.
Я знаю. Но теперь мы здесь. Иза попробовала улыбнуться.
А, ну да. Что ж, ему трудно пришлось в детстве. Он не из счастливчиков.
Он справится.
Да, согласилась Эвелин.
Они сели. Вязаные куклы лежали на кофейном столике и на полке под телефоном. Фотографии в рамках являли невест и женихов в смокингах, сидящих бок о бок и улыбающихся в камеру. Мужчина не проронил ни слова. Он поерзал на стуле и поджал губы.
Я надеялась узнать побольше о семье, сообщила Иза.
Хорошо, ответила Эвелин, некоторые члены семьи как раз сегодня встречались. Мы только что вернулись. Это Майк. Он возил меня. Он с Бартом – кузены, я полагаю. Она подняла руки, будто удивляясь, и положила их опять на ручки кресла. Эта семья никогда не была слишком сплоченной. Дети, которые остались тут, сами уже родители, а некоторые уже и дедушки и бабушки, им и самим хватает забот с потомством. Но мать Барта никогда не была нам близка. Я сама его видела, кажется, два или три раза.
Иза посмотрела на фотографии. Она попыталась связать юношей с мужчинами, девушек с матерями.
А фотография Барта у вас есть?
Эвелин заколебалась. Нет, сказала она. Нет, не думаю. Не было причин хранить. Иза попыталась вздохнуть. Ей казалось, что ее пристально рассматривают.
Я беременна, сказала она.
Эвелин взметнула брови, как крылья. Я вижу. Это будет мальчик или девочка?
Я не знаю, ответила Иза. Она и сама не понимала, зачем пришла. Каким-то образом она хотела, чтобы Барт и она сама были здесь уместны. Не хочу вас задерживать, сказала она им. Микроволновка в кухне громко задребезжала. Иза старалась дышать ровно. Мне пора идти.
Хорошо, ответила Эвелин. Приятно было познакомиться. Если бы я знала, что вы в городе, а бы вас пригласила… Спасибо. Эвелин встала и села снова.
Я счищу снег с машины, предложил Майк. Иза пошла за ним на неряшливую пригородную улицу. Дул сильный ветер, льдинки били по ветровому стеклу.
Вы простите нас, сказал он. Некоторые знали, что Барт в городе, но у нас не было даже мысли… Он поднял подбородок… О вас. Но все в порядке. В молодости мы как бы привыкли, что Барт приходит и уходит. Он просто не может оставаться в покое. Но он хороший парень. Ко мне, по крайней мере, хорошо относится.
Он любит путешествовать.
Да, сказал он. Он немного очистил ветровое стекло. Снега было слишком мало, чтобы оправдать помощь Майка. Он смотрел чуть в сторону.
Послушайте, сказал он, я полагаю, что не все в порядке, раз вы здесь, одна. Я… несколько раз слышал, чем занимается Барт, но никто не упоминал вас. Если вам нужна помощь, то я и моя жена… у нас есть свободная комната. И мы сделаем все что можно. Тут еще есть родственники. Мы не очень близки, но помогут все.
Она хотела спросить о прошлом Барта, но ей показалось, что это было бы нечестно. Кроме того, может, ничего и не было. Алкоголизм – обычное дело. Она могла вообразить чего и похуже, основываясь на россказнях Барта или судя по колебаниям и удивлению Эвелин.
Спасибо вам, сказала она.
Не за что. Мы будем видеться, правда?
Хорошо.
Спокойной ночи.
Сидя в машине, она думала: вот я – огромная женщина, беременная, возможно, жалкая в их глазах.
Она миновала магазин с телевизорами на витринах, на огромных экранах она немедленно узнала улицы Нью-Йорка, украшенные к Рождеству. Она чувствовала, что мир на экранах никак не может принадлежать ей. Когда она вернулась, грузовик Барта стоял у дома. Войдя в дом, она унюхала и Барта. В спальне скрипели полы. Он подошел к двери, став так, что свет из кухни осветил щетину на челюсти. Она замерла, на секунду растерявшись, – запах перегара изо рта, знакомое привидение. Он придвинулся ближе.
Где ты была?
Она включила свет. Она заставила себя успокоиться и взглянуть на него. Кровавые прожилки опоясывали его зрачки.
Ты убил Ливона? – спросила она. Он чуть качнулся и отвернулся.
Это был несчастный случай, сказал он. Он прижал лоб к стене. Он был неуклюжим, большим и небритым и прижимал лицо к стене, как наказанный ребенок.
Я ходила повидать твою бабушку, призналась она, желая, чтобы это было правдой, и жалея, что спросила о Ливоне.
Он медленно распрямился. Дух перегара стал непереносимым, и она заметила, что Барт держит бутылку. Она не могла прочитать надпись на наклейке, но если бы не пыталась разглядеть, то не заметила бы, что он собирается швырнуть в нее бутылку. Она закричала, не сдержавшись.
Ты не можешь сделать это. Не можешь!
По тому, как он сделал шаг вперед и потом отступил, она поняла, что он пытается сдержать себя и не подойти. Она отступила к двери. Он размахнулся стулом и легко разбил его об стену. Она силилась отыскать слова, которые имели бы силу или смысл. Но, видя, как легко все рушится, она поняла, что попытки бесполезны, и ушла.
Под Новый год она уже была в гостинице в Квебеке. Она меняла одну гостиницу за другой, охота к перемене мест отзывалась в ней даже во сне. Северное небо казалось просторнее. Закат наступал слишком рано – иногда желтеющими бесконечными вечерами, иногда в чахлой красной дымке. Иногда она забывала, принимала ли она душ, ела ли. Дороги были испещрены грязью и солью, и она следовала по ним.
Ее удивляло, что она никогда не была в этих местах. Она прочла так много старинных книг, собрала так много подробных исследований по истории региона, тихих земель, где она искала ответы на свои вопросы. Она сравнивала рассказы Джуда с пейзажами, но в их аннотациях и молчании не находила ничего из ожившего прошлого. Она не принадлежала понятным потокам истории, в которых семья Барта чувствовала себя как рыба в воде, даже если Барт лгал о том, что потом выбросило на берег. Джуд пришел слишком поздно. Его смерть лишила ее единственного ключа.
Было ли это желание вернуться к истокам, как у рыбы, идущей на нерест? Сколько времени понадобится, чтобы вопросы потеряли смысл? Она хотела понять, что искал Джуд. Не странно ли, что мир, которого она никогда не знала, сейчас живет внутри нее?
Она останавливалась у маяков и соборов. То и дело ее принимали за une parisienne из-за акцента, который она ностальгически поставила себе в колледже. Она была для них иностранкой. Как и все, она парковалась на обочинах и шла на смотровые площадки, туда, где знаки предлагали, что могли: пейзаж с сувенирными лавками или вечернее море, будто сошедшее с открытки.
Две недели она прожила на побережье в Гаспези. Она почти не ела. Она рано просыпалась и довольствовалась легким завтраком. Она вспоминала о Виргинии, о том, что дом давал ей возможность мечтать и обновляться.
В ближайшем городе она купила себе сапоги. Безлистные горы обнажали глубокие следы своего сотворения. Гуляя по замершим дорогам, она выходила к вырубкам, где деревья были уже повалены и распилены, но острый запах древесины еще висел в воздухе. Однажды Джуд сидел на чердаке амбара, придерживая складчатую руку; он думал, что никто его не видит. Она, спрятавшись, копировала его неподвижность до самой ночи, успокаивая дышавшую в ней любовь.
Тело болело. Живот сводили судороги. Ноги отекли, и на них вздулись вены. Хотя холод заставил ее вернуться в гостиницу, она думала, что если идти, не останавливаясь, то мир простит ее.
В середине января надвинулся неожиданный теплый воздушный фронт, как объявили по радио. Казалось, расцвели небеса, голубое на синем. Солнечные лучи падали на все и вызывали зуд в носовых пазухах. Люди выходили на улицы, и их куртки развевались на ветру, прилетевшем с залива. Даже в Виргинии такая погода была необычной для января: полдня града, теплый ветер, снег, тающий на серых пластах обнажившейся породы. Залив забился льдинами. Что сейчас чувствует Барт? Казалось, жизнь тому назад они лежали рядом и разговаривали о своих матерях. Что случилось с этой частью жизни?
Она решила уехать. Собрала вещи. На обочине голосовали подростки-индийцы в джинсах и майках с рок-звездами.
Под вечер она нашла полосу пустых пляжей, усыпанных камнями. Достала прах Джуда с заднего сиденья. Начинался прилив, омывавший сырую прибрежную грязь. Из моря выступали покосившиеся, поросшие травой и растениями глыбы льда, в накатывающихся волнах похожие на куски мира, состриженные с холмов и пущенные вплавь. Не было никаких обрядов, никакого смысла в возвращении в те места, которые он оставил и которые не сохранили даже его следов, – и она это знала. В конце концов она разделась донага и положила руку на растянутый болезненный живот. Ей хотелось находиться здесь всецело. Дыхание стало неглубоким. Она высыпала прах против ветра. Мелкие, сухие кусочки костей разлетелись, а тонкая пыль осела на ее лице. Она коснулась губ, шрама на носу. Она вспомнила книгу о каннибалах, читанную в детстве, и засунула пыльные пальцы в рот. Ощутила чуть едкий вкус пепла. Так все кончилось, и она села, придерживая живот. Сожалея о последнем движении, она думала о матери, о том, каким мог быть другой обряд. Она была уверена, что мать мертва, и никогда не думала об обратном, хотя и наняла сыщика. У нее не осталось сил и желания мечтать о новой жизни.
В скудном солнечном свете она оделась, испуганная движением в себе. Той же ночью она припарковалась на узкой береговой полосе. Ветер раскачивал машину, вентилятор гнал теплый воздух. Иза выключила фары. Она пробудилась от лунного света на неспокойной воде с чувством, что это может происходить в любой стране, кроме ее собственной.
В Монреале она сняла комнату. Оставив «Хонду» на стоянке, она погуляла по шумному городу – буйные караоке, ирландские бары, японские дети на детских площадках, старые евреи, играющие в обветшалых кафе. Здесь не было места для ее любви к прошлому: холеные машины и клубная музыка, бутики с антиквариатом Depart en Mer и Dix Milles Villages. Даже предыдущий день, Квебек, равнины Авраама, старый город и живописные гостиницы – все было бессмысленным. Она уже не могла пройти и двух минут, чтобы не сесть. Она хотела спать. Люди расплывались, как старые призрачные телевизионные кинескопы. Они глядели на нее. Ей казалось, она парит над ними.
Там, где улица изгибалась к смотровой площадке, стояла негритянка с ребенком на руках. Иза была растеряна и устала. Ее преследовало чувство утраты. Чтобы понять, как много она потеряла, ей понадобилось мало времени.
Каждое утро она касалась опущенных венецианских штор. На них, сияя, падало солнце, и шторы мерцали, как вода.
Ее разбудил голод. Ей хотелось, чтобы ее история осторожно передавалась из уст в уста людьми, ей не знакомыми. Она стояла у зеркала без рубашки и касалась груди, живота. Как-то она читала, что спартанцы считали рождение таким же сокровенным действом, как и воинский долг. Но это было до того, как люди переполнили землю.
Она бы теперь с радостью приняла будущее, описанное Мигелем. Прошлое, даже ее страдания – все стало ненужным. Она легко бы смогла стать адептом этой философии. Место, где все не важно.
Снова повалил снег, заметая небоскребы, утихомиривая город, превращая мокрые улицы в лед. Радио сообщало про холодный фронт и чистые арктические небеса. Аж до минус сорока. Метеоролог предупреждал население не выходить без нужды.
Ей казалось, что она постоянно спала, но на самом деле не более часа, боль учащалась. Она просыпалась, не зная где. Ей хотелось чего-то знакомого. Перед рассветом она встала. Оделась, вышла и прогрела машину. Смела снег. В городских сумерках казалось, что воздух исчез, высосанный с земли, словно атмосфера расширилась. Когда она тронулась с места, холод стал проникать за стекла, тепло внутри машины исчезало, подвеска дергалась и застывала. Весь час пути до границы она пребывала в полудреме, мысли где-то гуляли; в туалете на заправке она смочила лицо и шею. На пустом шоссе по дороге на юг меж деревьев сияли звезды. На мгновение она огорчилась тому, что все было украдено или потеряно, тому, что она больше не может вообразить свою семью. Снилась ли, помнилась ли ей Виргиния – белые поля, то, как лунный свет растворялся во влажном мраке? Или первые вечера на плечах Джуда, бесконечные анфилады небес в залитом светом городе, темные лица, поднятые к небу, разделявшие ее удивление? В ней был только холод. Она хотела спать. Ей снилось, что уже рассвет. Серое солнце выпало из облаков на горизонте. Она закрыла глаза и стала ждать, когда ее поднимут из неподвижности.
Мэн
Декабрь 1993 – январь 1994
Сможет ли он снова остановиться? И есть ли причина сделать это сейчас? Он пил не переставая. Он не мылся и не брился неделями. Когда он проходил мимо, людей передергивало, а товарищи по бригаде перешептывались. Он познал, как легко впасть в гнев. Когда он пытался постичь смысл вещей, казалось, его удерживал только страх перед собственной злостью.
Последний раз он останавливался в недостроенном доме в Луизиане. Вся собственность – видавшая виды электрогитара, усилитель, бумажный пакет с книгами. Потом распорядитель нашел ему работу и жилье на старой ферме, превращенной в питомник. Там цвели кизил, папайя и магнолия, с каждым дуновением ветра доносились ароматы, и он с удовольствием выполнял свою работу. Но приходил гнев, неожиданный и необъяснимый, заставляя его пить, а не в поте лица копать, пригнувшись к земле. Даже поры его кожи источали звериный запах; это было не хорошо, не плохо, но он этот запах ненавидел.
Однажды вечером, когда на деревьях повис туман, Барт шел по заросшей проселочной дороге к лесу. Он закончил работу на ферме, но не устал и в гаснущем свете шел через заросшие бурьяном выбоины к месту, где, как ему сказали, находилась заболоченная роща с засохшими кипарисами. Выцветшие стволы вырастали из земли, неожиданно, как смятые упаковки яиц, обнажая красную глину, на воде плавали листья, пыльца и пух с семенами. Трава превратила бобровые плотины в мостики размытой земли. Небо над погубленными деревьями казалось слабым и далеким. Пока не дул ветер, висела ненасытная тишина, но и при ветре было необычно тихо. Он стоял перед болотом, перед густо заросшим осевшим воздухом и дышал.
По воскресеньям он не работал и на следующий день погрузил в фермерский грузовик гитару, усилитель, газовый генератор и вернулся на болото. На берегу он установил оборудование и стал петь песни, которые любил в юности, – «Железный человек» и «Угасаю» из репертуара «Металлики». Хотя он представлял свое будущее по-разному, часто – как у героев книг, поэтов, писателей или путешественников, музыка была единственным занятием, ради которого он был готов на все. Было время, он запоминал причудливые сплетения мелодий и часами воспроизводил их. Он искал удовлетворения в хрустящих ритмах, в приглушенных ладонью могучих аккордах. Он орал скрипучим голосом. Ему хотелось, чтобы звук был грубым, таким, каким он услышал его впервые. Вспотев от нахлынувшей энергии, он смотрел на густую воду. Он поднял руку, чтобы ударить по струнам, но остановился. За взбухшим мраком на холме стоял человек, одетый в черное, и держал в руке широкополую шляпу.
Минутку, сынок, сказал он и стал пробираться через болото. Не уходи, закричал он, задирая ноги, как цапля, чтобы нащупать твердую землю.
Приблизившись, он несколько раз оглядел Барта с ног до головы, будто впервые осознал его огромный рост и, возможно, потенциальную опасность. Мой мальчик, сказал он, что за дар! Господь благословил тебя голосом пастыря. И добавил, будто никто не знал, что пастыри отличаются крикливостью: голосом вождя.
Но пойми меня правильно. Я подумал, что услышал крик боли. Я и сам пришел сюда обдумать проповедь, но уверен, что у тебя есть и другие причины, я раньше слышал эти мелодии в записи. Но Господь не привел бы тебя сюда, если бы не хотел спасти. Я вижу это в тебе.
Он помолчал, лицо его – ястребиное, изможденное, с кожей под редкими волосами, словно покрытой изморозью, – отразило напряжение. Я вижу, что ты в поисках. Я вижу, что в тебе есть могущество Господа нашего, но ты не знаешь, как его выразить.
Преподобный Даймондстоун, представился он и добавил, что имя он сам придумал, а когда проповедовал на улицах Нью-Йорка, ему сказали, что это еврейское имя, но он не поверил. «Он» скажет все что угодно, лишь бы сбить тебя с пути. Он произнес слово «он» с особой значительностью, понизив голос, как будто это слово не просто писалось со строчной буквы, но было искорежено и испачкано. Это не был ОН – Святой Господь Иисус.
В то воскресенье Даймондстоун говорил, пока над стоячей водой не закружили комары и не принялись кусать им лица. Даймондстоун рассказывал о времени, когда он проповедовал на улицах, о бизнесмене с Уолл-стрит, который со слезами рухнул на колени и дал ему тысячу долларов для продолжения миссии. Духовные ясли Святого Трибунала, сказал он. Я полагаю, что это подходящее имя, но и любое другое подойдет, чтобы люди не думали, что я обыкновенный баптист. Но тем не менее я баптист. Он поведал Барту, что был бездомным и жил под забором в западном Техасе, где его посетил Господь, вселяющий ужас архангел Михаил, который обрушил с небес бесстрашные сонмы с мощью десницы Господней, – и он, Даймондстоун, немедленно начал проповедовать, там же, под забором, и обратил, сказал он, женщину, которая возвращалась домой из магазина.
Даймондстоун сделал глубокий вдох, рассчитав постепенный выдох диафрагмой.
Да, рек он, Иисус нашел меня. Иисус нашел меня под забором в Техасе и решил, что с меня довольно страданий. Он наделил меня мечтой, и все зло во мне он обратил в добро. Но, сын мой, слушай меня. Ты знаешь, почему я так сильно страдал?
Потому что я вожделел. Я желал весь мир. Я хотел быть на горе вместо Иисуса, когда дьявол искушал Его. Но я бы мог поддаться искушению, сам того не зная. Вот почему Иисус умер за нас. Вот почему Он не поддался искушению. Мою боль взял на себя Иисус. И твою возьмет тоже. Мы все это ведаем. Мы все это узрим. Все отдай желанию. И все равно этого будет мало. Но внутри каждой алчбы, нищеты или нужды всегда найдется мгновение, пространство для желания, вобравшего в себя все желания в мире. Только для того, чтобы получить удовлетворение, но это, если ты понимаешь, желание Бога. Принеси свое томление Иисусу – и упоение будет подлинным, а ублаготворение вечным.
Барт глядел не на него, а во мрак, будто меж ним и преподобным возник какой-то неясный свет. Солнце уже катилось к закату, сияние гасло на верхушках деревьев. Даймондстоун вздохнул. Так как же, мой мальчик? Мир может использовать твой голос.
Барт понимал, что именно общего меж ними – бездомность и пьянство. Путь впервые показался понятным, неусыпная сила гнева перестала быть таковой.
Так или иначе, сказал Даймондстоун, я не пойду путем, по которому пришел. Я последую за тобой, чтобы быть уверенным в твоей силе.
Болото уже было почти невидимым, хотя Барт по-прежнему ощущал его присутствие, как будто густая грязь и грязная вода источали сильное притяжение. Было очевидно, что Даймондстоуна завела сюда музыка, и он не имел ни малейшего понятия, как выбраться. Барт загрузил грузовик, и они вместе потряслись к ферме. Даймондстоуна подбрасывало на каждом ухабе, но он, чтобы сохранить равновесие, не держался ни за дверь, ни за приборную доску. Когда они прибыли, работодатель Барта обедал с женой. Барт вошел с видом человека, занятого делом, и сказал: мне очень жаль, но я должен уехать, и хочу поблагодарить… но Даймондстоун заполнил дверной проем, подобно спустившейся безлунной ночи, потом вошел и начал превозносить благодать Бартова обращения.
В первые две недели скитаний страна снова казалась невинной. Моррис и Эндрю уже были частью команды, и когда весна перешла в лето, они смотрели через огромное ветровое стекло на свой мистический опыт, меняющий землю, на живописное небо над прериями, голубое с единственным ленивым тающим мазком инверсионного следа самолета, на бесконечные поля, помогающие понять, как легко можно потерять друг друга и утонуть.
Наш Господь – всемогущий поэт и художник, провозгласил Даймондстоун.
Аминь, завопили они.
Аминь, повторил Барт как будто в задумчивости, выглянув в окно, испытывая пространство в сердце на способность удержать мир.
Каждый день они останавливались в кампусах или в лагерях ИМКА. Они пересекали страну город за городом, Даймондстоун проповедовал, а они собирали со слушателей дань. Когда дух нисходил на него, он кричал «Здесь!» и парковал автобус у самой обочины, и колеса протестовали жалобным визгом. Он начинал проповедовать, едва поставив ногу на ступеньку машины.
Хотя Барту было приятно общество Эндрю и Морриса, у него было мало общего с ними. Эндрю был белокож, с раздражающе нежным лицом, а Моррис – уроженцем Флориды, с аккуратной стрижкой и в очках, как у первоклассника, но с глазами опоссума; он легко впадал то в эйфорию, то в гнев, повторяя после этого благодарения – аминь, спасибо Господу за пищу, слава Иисусу за погоду, за гладкие дороги, Господи, благослови «Макдоналдс». Со временем Барт узнал истории каждого: и теории Даймондстоуна по поводу того, что надо наряжаться в черное, как в давние времена, чтобы люди видели, а не только слышали в нем посланца Иисуса, и рассказы Эндрю, бросившего колледж штата, чтобы жить в христианской общине, где он символически сжег все, чем раньше владел, включая, как горестно он сообщил, шесть тысяч долларов в непрочитанных комиксах, среди которых были «Люди Икс», номер один, два и три.
Барт слушал и сострадал, но чувствовал, что его страдания были другого порядка, даже когда его счастье могло стать предательством по отношению к тем, кого он потерял. Но по мере того как росли его сомнения, оказалось, что Даймондстоун держит ухо востро. Он расспрашивал Барта о жизни, ободряя, напоминая, что глубина мудрости приходит с болью. Это случилось незадолго до того, как он однажды вечером отвел Барта в сторону. Моррис и Эндрю, казалось, нервничали весь день, и когда он и Даймондстоун уходили из лагеря, Барт заметил, что ребята за ними наблюдают.
Сынок, сказал ему Даймондстоун, у нас кончаются деньги. Так вот, печальная сторона сегодняшнего миссионерства состоит в том, что иногда людей надо уговорить. Они просто не знают, что для них лучше… назовем это театром, если необходимо. Так вот, у меня есть идея. Она, возможно, не совпадает с нашими намерениями, но нам надо есть, а мир скуп.
Таким образом Даймондстоун посвятил его в свой план, и скоро Барт стал немым ради пополнения средств. Он сообразил, что Даймондстоун нашел его вопящим в болоте и услышал голос лидера, но также понял, что должен принести жертву. По крайней мере, он был избавлен от обязанности проповедовать.
И вот почти уже год они прокладывали длинные, бесцельные траектории по всей стране. Барта поражало, как охотно аудитория принимала анахронизмы бродячих религиозных спектаклей. Его роль была легкой. Он и так не был особенно разговорчив, но, странным образом, постоянное молчание вызывало желание разговориться. И хотя Даймондстоун объяснил, что они борются со страстями, ведя людей к чему-то лучшему, душу Барта снова язвило беспокойство. Он говорил сам себе, что был взят из мира, смутившего его злом, и что он находится на пути духовном. Гнев редко его мучил. Несмотря на отведенную ему роль, казалось, что в их действиях есть некая невинность.
Однако постепенно миссия стала представляться жизнью перекати-поле, состоянием, в котором он уже однажды существовал, – общественный душ, еда на стоянках. Разбегающиеся ночные шоссе, армады грохочущих грузовиков, рекламные щиты, гнущиеся под ветром и покрытые пылью, элеваторы и перерабатывающие фабрики, которые выглядели заброшенными и устаревшими. Приближаясь к Оклахома-Сити, они увидели светящиеся кресты, которые парили над черным диском равнины.
О Боже, сказали они, аминь. Какое счастье! Когда они подъехали ближе, то поняли, что иллюзия создавалась небоскребами с зажженными огнями в виде креста по сторонам.
Постепенно наступало Разочарование, сопряженное со сценами спасения, архангелами, бизнесменами и жутковатыми «Шевроле» пятьдесят седьмого года выпуска. Даймондстоун не закрывал рта. Вскоре Барт, Эндрю и Моррис были способны только выдыхать «аминь!». Это превратилось в круглосуточный евангелистский телеканал подле руля микроавтобуса; репетиция проповедей, толкование снов, его решение назваться в честь Симона Петра Камнем – Саймоном Роком, чтобы в имени слышался самый что ни на есть тяжелый рок, единственный вечный камень в нем, сформированный давлением. Будто каменный уголь, сказал он – и они немедленно заснули, уже получившие прививку от проповедей и монологов, укачанные тряской.
В конце концов, Барт оставался с ними только потому, что боялся вернуться к жизни, которую он вел до того. Он так и не признался Изе, как плохо ему было. Впрочем, бывали периоды исцеления и работы, когда он клялся себе никогда не возвращаться к прежнему, но он всегда клялся. Одиночество и пьянство казались неизбежными, как и скитания. Он спал на обочинах шоссе, в оврагах и канавах, в штольнях и в сухих руслах речушек Юго-Запада, под крошащимися, изъеденными луной скалами. Неделями он не мог связать местность с названием. Он скитался по борам, зарослям кустарника и кактусов, пересекал желтые и пурпурные пустыни. И не мог понять, как он сбился с пути, как перестал различать пласты в себе, подобно этой красной разрушенной формации – простое желание любви, потом пьяное чувство полета, потом скорбь, вызывающая неистовство. Он избил мужика, который попытался его ограбить. Он сам грабил. Он копался в мусорных ящиках. Покупки в магазине были исключением и элегантной иллюстрацией жизни в лучших пределах. Рим – варварам! Он находил книги повсюду: в ящиках, выставленных на обочинах, в книжных автоматах, на покосившихся подоконниках или в заросших сорняками дворах, распухшие от дождей, слипшиеся, как древние ману-скрипты.
Барт не собирался приближаться к Изе. Даймондстоун хотел, чтобы он отвлек ее от Ливона. То, что она его полюбила, оказалось настолько удобным, что упустить этот шанс нельзя было никак, но почему-то, слушая ее рассказы о матери, Барт захотел и сам поговорить. Сочинять небылицы он научился у Даймондстоуна, так же как и использовать события своей жизни, чтобы заинтересовать собеседника. Но с Изой это не сработало и показалось ему нечестным. И, странным образом, что совсем уж его удивило, он продолжал лгать, хотя его намерения стали вполне искренними, а она нашла в нем то, о чем мечтала. Прошли короткие, теплые дожди, постукивая по крыше конюшни. Он изучал ее бледные губы, шрам на носу, ее скованные жесты, ища знака, чтобы понять, чему бы она могла поверить.
И все же он говорил и правду – детство, прошедшее зря, годы после смерти матери, то, как он читал – беспорядочно, до ночи, так что к полночи лицо его опухало и под глазами появлялись мешки, как у дальнобойщика. Впрочем, романы, которые он изучал, чтобы создать образ неизвестного отца как молчаливого умного человека у стойки бара, охладили его пыл, он отверг их, так как они не могли открыть все то, что причиняло ему страдания. Как и Изе, ему казалось, что жизнь определяли те, кого не было.
И хотя он видел бабушку всего несколько раз, эти встречи и подтолкнули его к чтению. Первый раз она явно чувствовала себя неудобно и говорила безразлично, слишком вежливо, даже холодно. Приятно познакомиться, Барт, сказала она. Они вместе прошлись по городу, и бабушка немного рассказала о семейном прошлом. Мать бабушки была ирландкой, а отец – французом, но Барт многого из ее рассказов не понимал, ибо она говорила о вражде между разными культурами, особенно если была замешана работа. Многим французам пришлось изменить фамилии. Она знала мистера Бьюкампа, который стал мистером Филдсом. Она упомянула, что в первые годы их здешней жизни французские школы закрылись и ее кузенам и братьям пришлось идти работать – Манчестер, Вунсокет и Фолл-Ривер. Но он никогда не относился к этим событиям так, как Иза. Однажды в Луизиане, в ночлежке, старый креол рассказал ему, что учителя запрещали детям говорить по-французски, а ослушавшихся заставляли ложиться в грязь у школы. Барт никогда не чувствовал себя французом, и это его мало волновало.
Все, что он помнил о своей семье, были похороны. Дед, почти чужой ему, в конце концов рассказал, что случилось с матерью. Он вздыхал и бормотал что-то о неисповедимости путей Господних, но не очень уверенно. Позднее, перед прощанием с телом, он вышел поговорить с отчимом, и Барт обнаружил, что остался в комнате один. После замерзших улиц теплая гостиная казалась отрешенной и чужой, по углам стояли вазы с розами, а на крышке гроба в ногах лежал букет белых цветов. Его ботинки неслышно касались ковра. Он подошел и заглянул в гроб. Он не ожидал увидеть там мать. Он должен был все понимать, но оцепенел, будто она лежала в гробу живая. На ней было слишком много косметики. Он произнес ее имя. Эми, еще раз сказал он. Он поднял ей руки и убрал их с груди. Он расстегнул ей пуговицы на блузке, облокотившись на гроб. Фея Динь-Динь летела над бюстгальтером. Татуировки никогда не были так ярки, и он подумал, что с ними будет под землей.
В день смерти Ливона Барт ушел от Изы, уже не зная, что и делать. Он рассказал ей правду и хотел все изменить, но он боялся слишком долго. Уже во мраке он старался все обдумать. Если Барт пойдет против Даймондстоуна, а Иза его прогонит, то он опять останется один. Когда лес укрыл его, он остановился и обдумал приказ, полученный утром, – напугать Ливона у ручья. План был прост – придерживаться режиссерского замысла. Даймондстоун и Эндрю с Моррисом обсудили, как разбудить у Ливона страх перед Богом и незнакомцем, которого он видел у ручья. И хотя Барт уже был готов перейти на сторону Изы, у него не хватило мужества отказаться.
Барт сидел на камне, пытаясь принять решение, и тут послышался шум машины Ливона, взбирающейся по дорожке к дому. Он не ожидал такого скорого возвращения. Он слушал: шоссе проходило недалеко от леса, неумолчный шорох автомобильных шин становился его частью. Потом он пошел к ручью. Он уговаривал себя, что и сам хочет повидаться с мужем Изы, чтобы узнать, правду ли она говорила.
Шум бегущей воды заглушал все звуки; когда он шел по холмику у ручья, отбросил тень в лунном свете. Он подумывал спрятаться, но Ливон уже стоял там и глядел на него. Они смотрели друг на друга с минуту. У Барта промелькнула мысль, что его оценивают, и он понял, как глупо все это выглядит. Должно быть, сердце Ливона просто остановилось. Секундой позже он упал. Барт перешел ручей вброд и стал на колени. Глаза Ливона были открыты, мускулы на шее окоченели. Барт коснулся его груди, потом кисти руки. Он поднял его и направился к дому, но сообразил, что его могут обвинить. Под мышками и по спине потек холодный пот. Осторожно, насколько это было возможно, он вернулся к ручью и вошел в грязную воду. От дождя ручей наполнился, и он пошел против течения по направлению к горам. Вскоре он добрался до места, где бывал и раньше, гуляя, до широкого пруда с каменным островком в центре. Он положил Ливона на воду. Руки его дрожали. Пот стекал даже с кончиков пальцев. Он выбрал камень чуть больше Ливона. Он наклонился и поднял глыбу, у его колен закрутился водоворот. Он поднял тело и вгляделся в залитое лунным светом лицо. Казалось, глаза слабо блестели. Сомнений не осталось. Все, что говорила Иза, оказалось правдой. Он опустил тело в воду и накрыл камнем. Он сделал несколько шагов, потом повернулся. Может, летом, когда вода сойдет и очистится, кто-нибудь заметит.
Он спустился с горы и шел по ручью, пока не добрался до места, где ждал Ливона. Крадучись, он пересек поле, ища Даймондстоуна, понимая, что если он останется, то его поймают. Рано или поздно его выдадут следы в грязи.
С того момента все решения принимались в тумане ужаса. Как только Даймондстоун узнал о случившемся, он сказал: если что, и он сам, и Моррис, и Эндрю обвинят именно его. Отъезд свершился без церемоний. Палатку загрузили в автобус, а Барт остался на поле. Под начавшимся дождем он ушел в лес и стал выжидать. Он слышал, как подъехали машины, и видел огни «Скорой помощи». Он знал, что одна его огромность подтверждает его вину.
В следующие месяцы жизни в Льюистоне всякий раз, когда хотел сбежать, он пил. Но он постоянно отдавал себе отчет в своих действиях. Он прожигал жизнь так сильно, как никто не мог и предположить, и только благодаря пьянству мог заглушить чувства. Когда появилась беременная Иза, против его воли поднялись смятение и гнев. Ему больно было видеть ее страх. Он понимал, что если признается, что убил Ливона, то она уйдет. Но когда он это сказал, то все еще надеялся, что она останется, хотя выбора ей не оставил. Слишком велик был его гнев.
В утро Рождества он проснулся настолько трезвый, что, дыша, испытывал боль, будто кто-то бил его по груди и жар в горящей ране никак не выходил наружу. Весь день он ожидал, что она вернется. Он чувствовал, что после долгого расставания она на него не претендует, но ребенок-то был его. Вечером, не испытывая желания напиться, он вышел и сел в машину. Он пересек реку Андроскоггин, направляясь к Оберну, потом следовал за грузовиком с цистерной. В окна светили елочные огни, и он вспомнил книжку с картинками, подаренную в детстве, жизнерадостные истории, и как он мечтал об империях, о тех, кто был в ладу с войной, кто находит радость в сражениях. Он хотел быть побежденным, почувствовать, что погибло и исчезло то, что его держит, чем бы оно ни было. Мерзлые летящие листья, редкие машины и несколько прохожих – казалось, все были гонимы какими-то болезненными воспоминаниями. Он остановил машину и закрыл глаза.
В первый раз он усомнился во власти воспоминаний над ним в те зимние вечера, когда солнце садилось слишком рано и мать его купала. Она усаживала его на забитую бельем корзину, раздевала, ее руки и бедра были совсем как страницы книг с цветными картинками. Она прижимала его к животу и мыла. Черная фея Динь-Динь сверкала на груди, линолеум под ногами блестел от влаги. Потом она сажала его на обитую лиловым плюшем крышку унитаза и рисовала по нему мелками из набора для игр в ванной; красные и голубые порезы сначала его пугали, но скоро они превращались в картинки, подобные тем, какими она украсила себя – сердечки, и змеи, и цветы. Потом она вытирала зеркало и держала его на руках, пока зеркало не запотевало снова. Он думал о силе небытия. Смерть матери стала образом его самого в девять лет, образом, возвращающимся теперь по дороге через Средний Запад: глухо жужжащий мебельный грузовик, и за окнами – голубое зимнее убаюкивающее пространство. Он думал о себе, вернее, о ребенке, одиноком ребенке.
Дома Барт набрал виргинский номер Изы. Номер оказался недействителен. Он позвонил в полицию, где его соединили с человеком, сказавшим, что среди жителей города она не числится.
Барт вытащил из-под умывальника бутылку. Нашел «Полароид». Он рассматривал высокие крепкие скулы Изы. Она напоминала ему луизианских креолок.
Он знал, что покидал других слишком легко и научился пренебрегать другими слишком быстро. Даймондстоун говорил ему, что только Бог снимет ношу с его плеч, и Барт в это поверил.
Но потом он просто ушел, потому что любовь привела его к невинности и подвела его к ней слишком близко, и не было больше места, куда требовалось идти в поисках Бога. И все же Даймондстоун, возможно, был прав, когда утверждал, что все желания должны слиться в одно. Возможно, Барт верил в спасение, даже теперь, пока снег принуждал мир к молчанию; он ждал человека, который бы принес в его жизнь смысл.
В середине января пришел теплый фронт, сделав сизое небо голубым, сугробы обнажили щебень и мусор и заполнили улицы грязью и тающим льдом. Он выполнял самую тяжелую работу на трелевке. Когда он сказал, что деньги Ливона украли, он соврал. Большую часть он потратил на грузовик и съем квартиры, пропил в баре, а остальное проиграл в карты на одной вечеринке. Зы, кузен, которого он не видел годами, подпоил его во время игры и заставил говорить об отце. На следующее утро Барт подсчитал остаток. Он подумывал о том, чтобы сбежать, не уплатив за квартиру. Вместо этого он попросил Зы найти ему работу и через несколько дней уже вышел. В его обязанности входило крепить тяжеленную цепь к пням и деревьям или подносить тяжести рабочим, хотя большую часть времени он просто стоял на морозе и ждал.
Когда стаял снег, все в трелевочном парке уже были сыты работой по горло, земля обнажилась, они работали по колено в грязи. Потом в пятницу по радио объявили о заморозках, ожидалось до минус сорока. Арктический фронт и чистое небо, сказал диктор, при всей этой воде Мэн может стать самым большим катком в США. Барт уже не помнил время года с грязью, запах земли, теплый ветер издалека, то, как чихал от солнечного света. Мать всегда смеялась, когда он, топоча, забегал в дом. Он подумал об Изе и о ребенке. Он еле сдерживал ненависть к самому себе. Он чувствовал, что мог бы связать тягачи цепью и стянуть лес и холмы, как простыню, с кровати. В обеденный перерыв он вытащил из-под сиденья грузовика бутылку.
Позднее, дотащив цепь до дерева, он крикнул водителю, что можно тянуть, прежде чем успел убрать руки. Звенья цепи раздавили кончики двух пальцев. Он заорал, собрались люди, и он ударил водителя; тот извинялся, но уверял, что Барт сам виноват. Бригадир послал Барта в госпиталь и попросил не возвращаться, когда закончится оплата по страховке. Кончики пальцев с ногтями ампутировали, слишком серьезное увечье. Когда он парковал машину возле дома, Мигель сидел на ступеньках.
Ты поранился?
Да уж, но это чепуха. Барт сообразил, что его выдала бледность.
Такое случалось и с отцом. Много раз. Наверное, это нормально, если работаешь с машинами.
Наверное. Как продвигается книжка?
Нормально. Если не считать, что родители ссорятся.
А.
Где ваша жена? Она рожает в больнице?
Нет. Поехала навестить родню.
Дома Барт не принял болеутоляющее и не пил. Пальцы пульсировали. По резинке трусов собрался пот. Он сел и отдался боли, нерв был точно оголенный провод под током. Словно в руке скопились все известные ему чувства.
Впервые желание бросить пить возникло у него в Национальном парке около Натчиточеса. Тогда Барт с неделю спал под столом для пикника. Он уже забыл, каково так жить. Ему хотелось разорвать все в клочья, надеть свежую одежду, поесть, лечь и заснуть, начать все сначала. Он хотел пробудиться от такой жизни и все обдумать. Всегда ли он боялся действовать? Он знал, как легко эмоции затмевают рассудок.
Барт встал и принялся упаковывать вещи. Он отправится в Виргинию и отыщет Изу. Он взял «Полароид» и в шкафу натолкнулся на сумку. Там лежала тетрадь Изы и старые документы. Джуд Уайт. Даже по фото паспортного формата Барт мог судить о размерах этого человека, плоское лицо, вытаращенные глаза, бессмысленные и могущественно-невинные, некто, кто не мог быть иным. Барт почувствовал, что устал. Ему надо лечь. Уродство этого человека прожгло его и наполнило печалью, беспомощностью перед неотвратимостью их жизней.
Во сне он метался, и снилось ему болото, грязь, которую он ощущал до самого дна. Он знал, что в окружающей его ночи присутствовал кто-то еще, и сначала решил, что это Даймондстоун. Но присутствие этого кого-то обладало притяжением, которое ребенок ощущает рядом со взрослым. Он не мог двинуться и ждал, вспоминая во сне отца, неизменное воспоминание все эти годы – огромный человек, смотрящий на него с другой стороны улицы. Он хотел убежать, нырнуть в темную воду.
Он проснулся. Освещенное окно было украшено ледяными узорами. Он открыл дверь, холод обжег виски и пополз по волосам. Небеса казались слишком прекрасными, луна – тревожно-ясной, полная, но с легким полумесяцем на краю, будто белое чуть расплылось на ярко-синем. Казалось, мир накренился, пустынный, нагой на холоде, расплывчатые ледяные сады выбросили побеги на промокшей стоянке. Он вернулся в дом. На буфете стояла недопитая бутылка бурбона. Он вылил содержимое в раковину и вернулся в постель.
Снова ему снилось болото, месиво безмолвной грязи. Он стоял на коленях и глядел в воду, жаждущий как никогда доселе. Он проснулся, встал, облокотившись на стену. Руки дрожали. Он добрался до ванной. Включил свет. Он давно не брился. Кожа была в рытвинах, старая. Он держался за раковину. Грудь походила на бочку, руки опухли после месяцев непосильного труда. Он смотрел на серьезное крупное лицо. Он убил человека и, может быть, станет, да, наверное, уже стал отцом. И можно ли после этого все еще осознавать себя мальчиком?
Он подошел к двери. Начинался снег. Он поднял трубку и позвонил в полицию. В этот раз ему ответил другой человек, который нашел фамилию Изы. Он был краток и сказал Барту, что перезвонит. Через двадцать минут зазвонил телефон. Теперь человек говорил медленно, с паузами, повторяясь. Барт не отвечал. Человек продиктовал адрес в пригороде Нью-Йорка. Но потом, к удивлению Барта, продолжал говорить. Постепенно Барт сообразил, что речь идет о ребенке.
Он оделся и натянул куртку. Стащил сумки к порогу, над замороженной грязью хрустел лед. Обогреватели в грузовике ревели. Его держала только боль. Сколько раз он мечтал исчезнуть в одно последнее мгновение. На этот раз он вел машину осторожно, догоняя задние огни машин и замедляясь, прежде чем нажать на газ.
Он полагал, что ненавидит себя, или это означало всего лишь ответственность? Все, что требуется от человека в жизни, требуется только потому, что ничего нельзя исправить. Он миновал кладбище, потом вернулся и остановился около ворот. Он не выключил зажигание. Он вылез из машины и пошел между могилами. Под сапогами трещал снег, пустоту ночи он замечал краем глаза. Однажды он сказал Изе, что отца звали Бартелеми, но это была неправда. В день похорон матери он заметил памятник в старой французской части кладбища. На нем было выбито имя Бартелеми. Поскольку он не знал имени отца, то решил, что это – самое подходящее и что его имя должно произойти из этого имени. Может, оно просто ему понравилось. Это была мальчишеская уловка.
Он смутно помнил цветущие деревья и каменное здание. Теперь он их видел на фоне леса. Рука на холоде болела. Растаявший снег обнажил большинство надгробий. Ему не понадобилось много времени, чтобы найти то, что он искал. Эми Белью Грэй. 1951–1976. Он осторожно опустился на эту затерянную, непосещаемую землю. Он подумал об Изе, как о ком-то, кто мог бы его спасти. Он коснулся материнского надгробья. Ей было двадцать пять. Он сосчитал годы. И тогда понял, что ее больше нет.
Виргиния – Луизиана
Февраль 1994
Южная автомагистраль около Вашингтона казалась военизированной внеземной цивилизацией – бетонные стены и заграждения по обочинам, желтое небо, разноцветные огни в туннелях, пригородные объезды, подобные разбегающимся галактикам. Город был жутковато пустынен. Воскресенье. Все улицы с приземистыми домами, похожими на бункеры, выглядели одинаково. Его мечта о старой Америке находилась далеко. Он никогда не был так беззащитен перед болью. Он думал, что он будет тем человеком, сумевшим уничтожить себя.
Старый доктор в больнице все объяснил. Потом были анализы крови и подписание разных бумажек. Слова и шепотки, гулкие коридоры. Несколько часов никто не замечал ни машину, заглохшую на разделительной полосе, ни сугробы, ее остановившие. Годами Барт, пока не сдастся, будет пытаться найти слова, объясняющие все это; он всегда мечтал, чтобы она закрыла глаза и увидела звездное небо. Это чудо, говорил доктор, как все обернулось.
Барту пришлось задержаться, чтобы оформить все бумаги. Впервые он без труда удерживался от пьянства. Медсестры заставили его проводить с ними дни, чтобы он научился. Они же собрали ему сумку, явно волнуясь, не давали уехать, пока не научат всему. В сумке лежали пакеты с детским питанием, книги, одна женщина даже принесла из дому детское автокресло.
Это было чудо, повторил он. Он вспомнил, как Даймондстоун сказал: мы возносимся благодаря несчастьям. Потом он какое-то время ни о чем не думал. В Виргинии он остановился у дома. Дверь не была заперта. От слабого дрожания первых же ступенек остановился как вкопанный. Место было похоже на голый каркас, комнаты ободраны до стропил, голые провода и изоляция. Он думал, что она вернется. Он рискнул прийти сюда в надежде, что найдет что-нибудь принадлежащее ей и он сохранит на память. Но там оказался только конверт в оберточной бумаге из детективного бюро.
Он ехал на юг весь день, останавливаясь, только чтобы смешать детское питание или успокоить то, что не хотело спать или плакало. К вечеру он добрался до места, где потеплело. Он въехал в Луизиану. Он чувствовал, что спокоен, даже крепок. К вечеру он снял комнату в мотеле. Она была спокойным ребенком.
Какое-то время он наблюдал, как она спит, потом вышел наружу. Ночные звуки исходили из болота за шоссе, застоявшийся мрак был подсвечен кругами света. Ему было двадцать шесть. Провода на столбах висели на фоне неба, почти невидимые. Он пересек пустое шоссе. Проехал грузовик, что-то тарахтело в кузове. Он стоял у кромки грязи, на траве, отражение на воде мерцало за деревьями. Он знал это место. Все вдруг стало ясным и простым, это маленькое существо было его частью. Возможно, Даймондстоун и вправду верил, что единственной силой – большей, чем все страдания мира, – является Божья любовь. Барт в этом уже сомневался. Еще один грузовик проехал мимо, накапливая темноту, позволяя ей расплескаться еще сильнее, чем раньше. Мимо проносился влажный воздух. Он подождал еще, просто позволяя себе дышать. Потом вошел в номер и лег спать.