21
Розыски Лизы Порфирий решил начать с бабки Аксенчихи.
Он застал ее дома одну. Григория старуха отправила на все лето на покос. Дуньча вместе с ребенком убежала к соседям. Дома она не любила засиживаться — мать обязательно ей находила работу.
Аксенчиха перекрестилась, увидя вошедшего к ней в избу Порфирия.
Откуда это ты? Которые так тебя уже и схоронили.
Нет, бабка, жив я. И хоронить себя не дамся.
Чего говорить, живуч. Помню, оглоблей тебе голову проломили. Срослось?
Вот она, метка, — Порфирий показал ей глубокий шрам.
Ужасти! — вздохнула старуха. — Где же ты был, шалый?
Далеко был я, бабка. Ты дай мне поесть чего-нибудь. Забыл я, когда ел.
Ох ты господи! — засуетилась Аксенчиха. — И верно, гляжу я, тень одна от тебя стала.
Порфирий сидел, привалясь спиной к печке, смотрел, как достает старуха с полки посуду, наливает из высокой, широкогорлой кринки в глиняную чашку густое, неснятое молоко, как, переводя дыхание, режет большую ковригу хлеба па тонкие длинные ломти. Ему хотелось отобрать у нее нож и скорее развалить ковригу на два-три куска — только бы было во что вцепиться зубами, — но отчаянным усилием воли он сдерживал себя. Терпеливо выждал, когда старуха его кликнет к столу, и, взяв в руки ложку, ощутил, как рот у него наполнился жгучей слюной.
Тебе, может, вина налить? — спросила Аксенчиха. — Держит Григорий. Как и ты, все прикладывается. Хочешь, так налью.
Не надо мне вина, — сдержанно сказал Порфирий и, дрогнув ноздрями, хлебнул с ложки глоток прохладного молока. Он откусил несколько раз от горбушки, пожевал, и челюсти у него сразу устали, заныли. — Расскажи мне, бабка, не знаешь ли ты чего про… — Порфирий не сразу нашел, как ему называть Лизу для посторонних, — про жену мою… Елизавету Ильинишну. Где она? Куда из своего дома ушла?
Как не знать, все знаю.
Аксенчиха села на лавку к окну. Трудно было начинать свой рассказ. Полюбилась ей Лиза. И Порфирий всегда чем-то нравился. И диковат, и пропойца, а честный, открытый человек. Два года и слыхом не слыхать его было, а вот вернулся опять, — значит, к дому его потянуло, значит, ищет человек семью свою… Сказать ему сразу, ошеломить, ударить?..
Аксенчиха начала издалека. Напомнила Порфирию, как его занесли к ней в избу, как он очнулся и пошел домой шатаясь. Она, Аксенчиха, тогда забеспокоилась, не упал бы Порфирий дорогой, и как только Дуньча вернулась с погляденок на свадьбу Ивана Максимовича, послала ее проверить, добрался ли Порфирий до дому. Дуньча дошла, глянула, а там все в щепы разбито, изрублено, Лиза стоит посередь избы на коленях, и лицо у нее белешенько, от страха губы трясутся…
Лиза… там в то утро была? — откладывая ложку в сторону, спросил Порфирий.
Почему ж ей не быть? — удивилась Аксенчиха. — Ты не виделся тогда с ней, что ли?
Рассказывай, бабка, — вяло сказал Порфирий и снова взялся за ложку.
Видит Дуньча — дрожит бабенка, бормочет: «Убьет он, убьет меня!..» Как ее одну там оставишь? Взяла и к нам в дом привела…
У тебя и сейчас она? — Порфирий рывком повернулся к Аксенчихе.
— Нету… нет… Погоди, дай все я тебе по порядку. Порфирий стал опять жевать хлеб. Аксенчиха, чтобы
затянуть свой невеселый рассказ, углубилась в мелкие, нестоящие подробности. Дотошно расписала, в чем Лиза была одета, какая обувь была у нее на ногах, где спала она у Аксенчихи, какую работу делала.
Уж до того-то она прилежная и скромница была, — нахваливала Аксенчиха Лизу, — на радость каждому бы такой человек. Матери — дочка такая, мужу — жена.
Не тяни ты душу мне! — закричал Порфирий. — Ты скажи, жива она?
Жива, — потупясь, проговорила Аксенчиха, — да я все тебе расскажу.
Так говори, что ли!
Ну вот, а Дуньче моей и Григорию поперек горла стала она. Сам знаешь характер мой: никому не спущу. Уж я Дуньчу с Григорием и словами увещевала и чересседельником, бывало… Так они тогда еще хуже к ней. Исподтишка поедом стали есть. Не углядишь за каждым разом. А Лизавета твоя кроткая, не огрызнется, не отлается, обиду, горечь на душу себе складывала, а потом взяла и ушла.
Ушла? Куда ушла?
На железной дороге, на постройке, потом она объявилась. — Аксенчиха подумала. — У немца какого-то в прислугах, что ли, жила.
На постройке? У немца? — Порфирий торопливо дожевывал хлеб. Глаза у него заблестели. — Так я найду ее, возьму домой. Кто он такой, немец этот?
Да, вишь ты… — старуха замялась.
Чего?
В прошлую пятницу Лизавету вроде как в Иркутск… увели.
Увели? Кто увел? Почему увели? — Порфирий вскочил, едва не опрокинув стол. Ложка упала на пол. — Почему ты не говоришь мне правду, бабка?
— Правду говорю. Увели. Вместе с кандальниками. Порфирий обхватил голову руками, приник к столу.
Аксенчиха молчала. Знала: горе мужское не словами лечат, а молчанием. Она отошла подальше, за печку, чтобы Порфирий понял, что он остался один: так ему будет легче. Поплачет — сухих слез мужских никто не увидит.
Но ворвалась Дуньча, шумная, оживленная. Сунула ребенка на кровать, увидела на столе нарезанный хлеб, схватила ломоть.
Мама, кто это тут спит у тебя за столом?
Потише! — остановила ее Аксенчиха. — Выйди в сени.
За что ее увели? — поднимая голову, спросил Порфирий. Он не слышал, как в избу вбежала Дуньча, не слышал, о чем она перемолвилась с матерью.
Убиться! — закричала Дуньча. — Да это же сам Порфирий!
Уйди ты! — потащила ее за плечо Аксенчиха. — Дай одуматься человеку.
Да ведь он же про Лизку свою спрашивает, — вывертываясь из цепких рук матери, сказала Дуньча, — ну, а я все про нее знаю…
Уйди, Дуньча! — грозно крикнула Аксенчиха.
Что ты знаешь? — потянулся к Дуньче Порфирий.
Все знаю. Варначина она оказалась, в каторгу ее повели…
Аксенчиха дала Дуньче такой подзатыльник, что та захлебнулась словами, и вслед за тем вытолкала ее в сени. Однако прежде чем захлопнулась дверь, Дуньча успела еще прокричать:
Ребенка своего задушила она и против царя всякие книжки читала!
Аксенчиха закрыла дверь на крючок. Еще дрожа от гнева, подошла к Порфирию.
Может, зря это все люди болтают. Никто толком не знает.
Порфирий отодвинул Аксенчиху рукой.
Пойду я.
Куда? Лица на тебе нет. Воды хоть попей.
Не надо. Тяжко мне.
Он откинул с двери крючок, спустился с крыльца, пересек двор и вышел за ворота. Посмотрел направо, налево.
Сходи к Василевым, — услышал за спиной Порфирий.
Кто это сказал? Он оглянулся.
Из калитка высунулась Дуньча, торопливо выкрикнула:
Теща твоя там в няньках живет. Может, она тебе больше расскажет.
И прихлопнула за собой калитку. Звонко брякнула щеколда., Порфирий потер лоб рукой:
«Узнать всю правду о Лизе и тогда решать. Тогда решать, уж в самый последний раз…»
Дом Василевых отсюда налево? Порфирий повернул налево…
Вот и новый дом Василева. Порфирий остановился, окинул его посуровевшим взглядом. Крепко построен дом. Из окантованных бревен в лапу, крыша железная с узорчато выстриженными поверху водосточными трубами. На дымовых трубах словно беседки из жести построены, и в самом верху, на шпилях, флюгера — узнавать, откуда дует ветер. Порфирий усмехнулся. Своими руками в тайге готовил он этот лес. А живет здесь другой… за его здоровье…
Все было прочно сделано в этом доме. Прокованные железом двойные ворота; в шпунт сбитые заборы, такие плотные, что казалось — налей во двор, как в бочку, воды, и ни одна ее капля не вытечет наружу. На калитке висит витое железное кольцо. Порфирий попробовал повернуть его. Нет, щеколда чем-то придавлена. Справа от парадной двери на медной сияющей пластинке кнопка электрического звонка. Нажать ее? Выйдут и обругают. Или откроют дверь на цепочку, глянут и снова захлопнут. Мало ли шляется нищих и попрошаек! Порфирий сдвинул брови. Он в этот дом — нет, дом ему не нужен, — в этот двор он войдет в распахнутую настежь калитку или совсем не войдет. Сквозь щелку он не станет разговаривать!
Он взялся за витое кольцо и застучал им, резко, решительно. Где-то в глубине двора залаяла собака. Зло, остервенело. Порфирий застучал сильнее. Послышались неторопливые шаги.
Эй, кто там? — окликнул его строгий мужской голос— Кого тебе надо?
Открой. Мне надо Клавдею.
Щелкнул засов, приподнялась щеколда, и повернулось кольцо. Калитка распахнулась, Порфирий вошел.
Ты дворник здесь, что ли? — спросил он, оглядывая открывшего ему калитку мужика с забинтованной по локоть правой рукой.
Ну, дворник, — неприветливо ответил тот. — Думал, кто тут стучит… Тебе зачем Клавдею надо?
Позови мне ее, — сказал Порфирий. — Скажи: зять пришел.
Зять? Фью! — свистнул дворник. — Бона, не знал, — и потряс больной рукой, — разломило всю, язви ее.
А с чего?
Кобель с цепи сорвался, на улицу выскочил, бросился на людей. Я стал отымать, а он и меня с азарту цапнул. Вишь, тварюга, почуял тебя, расходился! — Собака лаяла все сильнее' и злее, мешая им говорить. — Клавдею тебе, говоришь? Нет ее. Хозяин по делу услал.
На веранде показалась Елена Александровна. Прикладывая руки к вискам, она неодобрительно сказала дворнику:
Арефий, да уйми ты, бога ради, Нормана! В квартире сидеть невозможно.
Арефий побежал во внутренний двор.
Ну, а ты, мужик, чего? — брезгливо опуская углы губ, спросила Порфирия Елена Александровна. — Побираешься?
Нет.
Ищешь работу?
Нет.
Норман взвизгнул и успокоился. Елена Александровна облегченно вздохнула.
— Попрошайничаешь, говорю? — снова спросила она. Порфирий нахмурился. Молча отрицательно качнул
головой.
Ну, пройди тогда в садик и посыпь свежего песку на дорожки, — распорядилась Елена Александровна. — Сколько раз говорила Арефию! Все тянул, а теперь с рукой своей нянчится. Я тебя, мужик, покормить
велю.
Чувство гордой независимости всегда владело Порфирием. Оно не давало ему мириться с несправедливостью, не позволяло кланяться, унижаться перед хозяевами. Вот на высокой веранде, над ним, стоит полная, изнемогающая от безделья женщина; белые, словно перетянутые нитками у кистей, холеные ее руки никогда, наверно, не прикоснулись ни к чему, где можно бы им запачкаться. И она ему так пренебрежительно приказывает, заставляет перед нею согнуться и сыпать ей под ноги песок… У Порфирия в глазах потемнело. Он трудно перевел дыхание.
Что же ты стоишь? — нетерпеливо спросила Елена Александровна. — Тебе ведь за это поесть дадут.
Не нужно мне, — вдруг хрипло вырвалось у Порфирия. — Не нужно… И песок… тебе… я сыпать не стану!
Лицо Елены Александровны передернулось злой судорогой.
А! Чего же тогда тебе надо? — гневно спросила она. — Спустить на тебя Нормана? Да? Сейчас же, бродяга, вон со двора!.. Арефий!
Уйду я сам, — сказал Порфирий, сдерживаясь, но угроза прозвучала в его словах, — и дай тебе бог, чтобы нам никогда больше не встретиться.
Он медленно повернулся и, высоко неся голову, вышел за ворота, на улицу.
