16
Порфирий огляделся. Какие-то вовсе незнакомые ему места. Ничего этого раньше здесь не было. Добротные, новые дома, пахнущие свежей масляной краской, плотные высокие ограды из досок, поставленных стояком, перед окнами домов решетчатые палисадники. Поблизости вздыхают паровозы, лязгает железо. Впереди, поднятые высоко на столбы, светятся фонари. Порфирий оказался в пристанционном поселке. Значит, надо возвращаться назад, чтобы выйти на привычную ему дорогу, к переезду.
А утомленные ноги совсем уже не носили Порфирия. Дрожали в коленях, подгибались, и проще всего было бы упасть и заснуть где-нибудь здесь, привалившись к забору. Но этого он не мог сделать. Он должен был прийти домой. Порфирий стиснул зубы и повернул влево.
Когда уже закончились линии больших новых домов и начались обычные слободские постройки, Порфирий не выдержал, присел на скамейку, откинул голову к забору.
Кто-то тронул его за плечо. Было по-прежнему темно, однако Порфирий различил, что перед ним стоят двое — мужчина и женщина.
Больной? — участливо спросил Порфирия мужчина.
А? — не понял было Порфирий. — Нет, я не больной.
А почему же ты стонешь?
Я? Разве я стону?
Может, тебе надо помочь?
Ничего мне не нужно, — сказал Порфирий, — ничего. Так это я… малость устал… Пойду.
Он едва не закричал, поднявшись со скамейки, — такая острая боль пронзила ему ноги.
Где мне тут ближе выйти на дорогу к заимкам? — спросил он, придерживаясь рукой за забор.
К заимкам? За Уватчик? — сказала женщина. — Так это лучше всего сейчас свернуть в этот вот переулок, а потом…
Зачем же, Груня? — перебил ее мужчина. — Там накопаны канавы. Лучше пройти до третьего переулка, а возле лавки Могамбетова…
Могамбетова? — переспросил Порфирий. — Лавку Могамбетова я знаю. Оттуда найду.
Они пошли рядом. Каждый шаг Порфирию давался большим напряжением воли, так сильно ныли и болели у него ноги. Лучше бы он не садился! Может быть, остановиться, дать этим людям уйти вперед? Зачем он идет рядом с ними? Слушает их разговор… Словно он для них друг или хороший знакомый. Но так манили и влекли к себе их тихие, сдержанные голоса!
Ванюша, — говорила Груня, — как придем домой, ты с чердака достань мне шайку, я самовар вскипячу да твою синюю рубашку постираю. В чем ты завтра на работу пойдешь?
В ней и пойду. А стирать ее нечего. Она еще не грязная. Ведь ночь уже, а ты и так устала.
Успею небось. Я не хочу, чтобы ты на работу ходил у меня в грязном.
Да ведь все равно рубашку мазутом я сразу испачкаю! Как ни берегись.
Ну и пачкай. А я все-таки тебя из дому выпускать буду в чистом.
«Живут люди как хорошо, — без всякой зависти подумал Порфирий, — дружные! С ними бы знакомство свести…»
Почему-то вдруг в памяти всплыла душная, полыхающая зарницами ночь у Чалотского распадка; мальчик, который отдал ему свой калач; веселые девахи Денка и Пелагея, их разговор о любви; потом вспомнилась спокойная, строгая Дарья с ребенком. Как много на свете хороших людей! Тесней, тесней надо с такими…
Опять до него долетели слова Груни. Она говорила про какой-то подарок мужа, про голубое платье.
Порфирий заковылял в сторону.
Куда ты, прохожий человек? — окликнул его Ваня. — Тебе рано еще сворачивать. Вон в следующий переулок.
А я теперь знаю уже.
Ну, прощай тогда.
— Прощайте! — крикнула и Груня. Порфирий проводил их глазами.
Эй! — вдруг беспокойно окликнул он.
Чего тебе? — отозвался Ваня из темноты.
Вы чьи по фамилии?
Мезенцевы. Знаешь, что ли?
Нет…
Порфирий сказал неправду. Он вспомнил. Да, он знал их. И того и другого. Когда они еще не были женаты.
Это случилось осенью, в воскресный день. Иван и Груня под ручку шли низом по берегу Уды. К ним привязалось пятеро подвыпивших парней. Злой шутки радп они хотели загнать эту парочку в реку… Свистя и нахально посмеиваясь, парни стали теснить их к самой воде. Иван стоял впереди, побледневший, зная, что ему одному с пятерыми не справиться. Груня прижалась к нему плечом, а на ноги ей уже плескались холодные мелкие волны. Порфирий все это наблюдал сверху, с обрыва. Что угодно, но видеть несправедливость Порфирий равнодушно не мог, коршуном упал он с обрыва и раз за разом, прежде чем они успели опомниться, побросал всех парней в воду. И сам пошел, не дожидаясь благодарности, — ласковые и теплые слова почему-то всегда больно ему кололи сердце.
А сейчас ему было хорошо. Именно от этих ласковых, теплых слов, которые говорили друг другу эти люди.
Вот Иван подарил своей жене голубое платье. А он, Порфирий, что подарит? С чем придет? Выходит, как и прежде… Только что не пьяный… Э-эх!
Он дошел до переулка. Это лавка Могамбетова. Хитрый, скупой татарин. Это Гурдус его сюда перевез из Казани. Всё Гурдусовы родственники. Для Могамбетова Порфирий много работал. Дрова на всю зиму готовил ему только он. Могамбетов хотя и скупой, а давал помаленьку Порфирию в долг, когда тот пропивался и в доме есть было нечего. Не только товарами, раз даже деньгами рубль серебряный дал. Это когда Порфирий с Егоршей в тайгу собирался, рубить и плавить лес для Василева. Деньги Порфирий оставил Лизе. Могамбетову долг он не отдал. Когда приплыл он из тайги, был у него и заработок и… Тогда все и рухнуло.
С Могамбетовым Порфирий знал, как разговаривать. Твердой рукой постучал он в окошко.
Кто там?
Знакомый скрипучий голос. Это сам Могамбетов. На этот раз Порфирий не ошибся. Он назвал себя. Могамбетов не удивился. Только спросил через ставень:
Зачим пришел?
Насчет долга своего. Лавочник поворчал немного.
Зачим ночью будишь? Приходи днем, худой ты че-ловик, — но пошел открывать дверь.
Он встретил Порфирия в полосатых тиковых кальсонах, босой и с тюбетейкой на бритой макушке. Провел его в лавку с товарами, смежную с жилой комнатой. Здесь у него горела керосиновая лампа. Было душно. Пахло гвоздикой, лимонами и юфтевой кожей.
Уй, уй, какой ты сегодня! — сказал Могамбетов, оглядывая Порфирия. — Уй, как зарос волосами!
Вот и этот напомнил…
Могамбетов! Есть ножницы?
Есть. Конично, его дело, есть.
Постриги меня.
Уй! Я тебя постригать?! — воскликнул Могамбетов. — Давай про долг разговаривать. Плати — да уходи. Спать надо.
— Постриги, Могамбетов. Видишь, из тайги домой человек вернулся. Как таким придешь? Кто больше пострижет меня ночью?
Вирнулса, вирнулса, — прищурился Могамбетов и, хлопнув себя ладонями по тощим ляжкам, расхохотался: — Ай! Опять, его дело, крутить, вертить будешь.
vHe буду.
У Ивана Максимовича дом сгорел, тебе в каталажку сажать будут! — Он все хохотал, и Порфирий не знал, шутпт лавочник или говорит серьезно. — Уй, уй! Хороший мужик! Отдавай долг. Когда рубить, пилить дрова придешь?
Постриги, Могамбетов, — твердил Порфирий. — Дров я тебе напилю сколько хочешь.
Могамбетов наконец согласился подстричь. Еще всхлипывая от душившего его смеха, отыскал на прилавке ножницы и усадил Порфирия к порогу. Приподнял длинные космы волос.
Уй! Косы, его дело, плести можно. Где был, чем человик занимался?
Он часто защелкал ножницами, и Порфирий ощутил приятную прохладу на голове, Могамбетов ходил вокруг, что-то приговаривал — Порфирий ничего не слышал. Здесь, в этой духоте, наполненной острыми запахами, его тошнило. И в то же время неодолимо тянуло в сон. Чтобы не свалиться с табуретки, он обеими руками вцепился в сиденье. Могамбетов толкнул его в бок:
Беричь бороду будешь?
Стриги, все стриги, — вяло сказал Порфирий, и Могамбетов снова защелкал ножницами.
Керосиновая лампа с рефлектором из белой жести висела высоко на стене, свет от нее падал на прилавок, на полки с товарами, где лежали цветистые платки, полушалки, целые стопы нераспечатанных кусков всяческих материй, от дешевенького ситца до шелковой чесучи и маслено блестевшего атласа. На узких перекладинках были развешаны готовые женские платья, мужские костюмы, а всюду, где только было немного свободного места, — кружева, ленты, снизки бус, коралликов, бисера… Все это мерцало и переливалось тихпми огоньками, приковывало к себе утомленный взгляд Порфирия. Сколько здесь всяких подарков для Лизы!
Кончал базар! — весело сказал Могамбетов и поднес небольшое зеркальце.
Со стекла глянуло совсем незнакомое лицо: черное от крепкого, таежного загара, с остро выдавшимися скулами, шрамом на виске и глубоко запавшими глазами. Порфирий отвел рукой зеркальце.
Подтощал за дорогу, — сказал он, словно оправдываясь.
Конично, его дело, — отозвался Могамбетов, — теперь знай поправляйся. Теперь давай долг, плати — и ступай. Всем говори: «Какой хороший человик Могамбетов!» Уй, как постриг я тебя! — Он поддернул свои, на резинке, тиковые кальсоны и визгливо засмеялся: — Постриг лучше, чим парикмахер.
Могамбетов, — осторожно переступая отяжелевшими ногами, Порфирий, подошел к прилавку. — Могамбетов, долг я тебе отработаю. Говори, когда приходить, чего делать?
Aй, — ворчливо сказал Могамбетов и повертел головой, — зачим тогда, его дело, поднимал человика с постели? Постригал я тебя чтобы? Ай, какой хитрый! За два рубля тогда отрабатывать будешь.
Отработаю! — с радостью согласился Порфирий и протянул руку за прилавок. — Дай мне, Могамбетов, это платье… голубое.
Как дай? — закричал Могамбетов, и волнистые морщинки заполнили у него весь лоб, до самой тюбетейки. — Как дай? Зачим шутки шутить, молодой человик?
Дай в долг, — просительно сказал Порфирий, — не обману, отработаю.
Могамбетов нырнул под прилавок, стал с той стороны, словно боялся, что Порфирий самовольно возьмет поглянувшееся ему голубое платье. Замахал руками.
Уй, уй! Ничего не проси, пока старый долг не отдашь!
Да ведь отдам же я, отдам, — язык не повиновался Порфирию.
Как убедить этого черствого, жадного лавочника? Знал бы он, как нужно Порфирию это голубое платье! Без него он не сможет отсюда уйти.
Дай!
Нет, его дело, не дам.
Назначай цену вдвое.
Не дам.
Втрое!
Не дам.
Вчетверо! Сколько хочешь! — Порфирию было все равно.
Ай! — воскликнул Могамбетов. — Чистное слово?
Своим богом, твоим Магометом клянусь!
Вчитверо?
Да.
На! — Он швырнул на прилавок голубое ситцевое платье, отделанное узким белым кружевом. — Ай, какое хорошее платье! Ай, какой хороший человик Могамбетов!.. Давай завирну. — Он закатал платье в тонкую, хрустящую бумагу, накрест перехватил шпагатом и подал Порфирию. — Ступай, говори всем, какой хороший человик Могамбетов.
Крепко зажав сверток под мышкой, Порфирий пошел к двери. И вернулся.
Погоди, — сказал он. — Дай мне еще, Могамбетов, за любую цену рубашку надеть… и… поесть, чтобы с собой унести.
А! — Могамбетов аж присел и поднял вверх обе руки. — Уй, какой хитрый!
За любую цену, — твердо повторил Порфирий.
Но на Могамбетова это уже не действовало. Слишком легко давал Порфирий свои обещания. Так не скажет человек, который хочет отдать. Пропало платье… Пропал старый долг… Довольно! Больше Могамбетова не обманешь.
Кониц, его дело! — закричал он. — Кониц всякому разговору!
Ты понял меня? — Порфирий подошел опять к самому прилавку, близко склонился к Могамбетову, осекающимся голосом повторил: — Ты понял? За любую цену…
Могамбетов распахнул рубашку на груди, обнажил поросшую волосами узкую, костлявую грудь.
— Бери нож, рижь меня — не дам! Порфирий потер лоб.
Говорю: за любую цену.
Губы Могамбетова сложились в тонкую, бескровную линию. Он откинул голову и выставил крупный кадык.
Рижь, его дело!
