Книга: Концессия
Назад: ПОЕДИНОК
Дальше: СОБЛАЗН

ПОЛЯНА СОСТЯЗАНИЙ

Графф вернулся после короткой разведки. Неподалеку в лесу он обнаружил отличный стадион. Между рекой и сопкой — совершенно ровная поляна в мелкой траве, клевере и подорожнике. Только у сопки начинались кряжистые дубы и клены.
— Не тайга, а английский парк, — сообщил он. — Ребята, стройся!
И физкультурники прыгали в реку, проваливались по колени в холод и исчезали в чаще на противоположной стороне. Остальные двинулись за ними.
Первый номер — состязание в беге. Состязались трижды. И все три раза первенство взял Графф. Этот юноша бегал изумительно. Он нарочно отставал и до половины пути шел в хвосте, вызывая у неопытных зрителей впечатление слабости, а потом начинал мелькать.
Китайцы стояли кучкой под деревьями.
— Ну, кто из вас бегать хорош? — спрашивал Сун, подмигивая правым глазом.
— Второе место нам стыдно брать, — заметил Цао, потирая от волнения руки. — Разве это человек?.. Посмотри, какие у него ноги, длинные, тонкие, круглые, как у оленя... Я предлагаю другое... — он оглядел товарищей, — я предлагаю фокусы... вот что.
— Фокусы? — поднял брови Сун. — Хо! В фокусах мы победим, но где фокусник?
— Я.
— Ты?
— Я много лет жил фокусами.
Сун цокнул губами и двинулся через толпу зрителей к распорядителю Краснову. Графф стоял тут же, вытирая бисеринки пота на груди и разговаривая с девушкой с черными косами. Сун подмигнул ему и сказал Краснову:
— Эй, мы хотим мало-мало показать фокусы.
Краснов громко оповестил поляну. Зрители с веселым шумом разместились плотным кругом. На свободное место вышли пять китайцев.
— Садитесь по четырем сторонам, — тихо сказал Цао.
Сам он стал посредине, гибким движением снял шапку и сбросил куртку. Приветствуя публику, он обошел круг на руках и сел на куртке, поджав ноги.
— Такие фокусы и я умею, — заметил Графф подруге, — и даже больше: могу при этом драться ногами.
— Два маленьких платочка, — попросил Цао, смотря на женщин и поясняя жестами, что ему нужно.
Белые хлопья платочков посыпались со всех сторон. Помощники взяли два и перекинули Цао. Все шло так, как будто они давно между собой срепетировались.
Цао из двух платочков связал узелками двух смешных человечков, поставил себе на плечи и взмахнул ладонями. И тут началось то, чего Графф уже не мог сделать: платочные человечки встали на вялые тряпичные ноги и, приплясывая, начали спускаться по его рукам к ладоням.
На поляне все стихло. Одни зрители улыбались от недоумения и восторга, другие смотрели напряженно, затаив дыхание.
Человечки, достигнув вытянутых и раскрытых ладоней, начали делать невообразимое: становились на руки, кувыркались, прыгали.
Поляна загремела от криков и рукоплесканий. Публика ринулась к Цао, ощупывала платки и его самого, но голое до пояса тело не таило никаких ловушек: ни проволоки, ни ниточки — ничего.
— Ну, это чорт знает что! — хохотал Куст, более всего довольный тем, что отличаются китайцы.
В три часа горнист влез на скалу и затрубил сбор.
Гущин сообщил о положении на заводе за последнюю неделю.
— Правда, бригада Мостового так и не вернула своего первенства, однако показатели ее намного благополучнее прежних, но что плохо: недостает рабочих рук, и взять их неоткуда. Впрочем, есть один источник: внутренние ресурсы!
Он стал говорить о смысле женского труда, о значении для женщин самостоятельного заработка, о том, что через несколько дней завод откроет ясли и детсад.
В первом ряду слушала Нюра Суркова, русоволосая, гладко причесанная, она прятала руки под пуховый платок, взятый на случай холодного вечера.
— Я хочу сказать о себе и о таких, как я. Нас не так уж и мало, молодых женщин, которые выходили замуж с одними планами, а потом нее получилось иначе. У коммунистов завода родилась замечательная мысль: помочь женщинам выйти за калитку родного дома. Что ж, выйдем, приложим свои силы, а сил-то ведь много... в самом деле, резерв огромный... — Она оглянулась: — Несколько слов хочет сказать моя соседка. — Мария Евсеевна, — обратилась она к высокой, полной женщине с резкими, суровыми, но красивыми чертами лица. — Скажешь, что ли?
— Почему же не сказать? Скажу. Товарищ Гущин говорил здесь о том, что женщине выгодно поступить работать на завод. Да что там говорить о пользе — выгоде. Одной рукой деньги заработаешь, а другой — на неустройстве семьи спустишь. Надо иначе сказать: женщины, государство помощи просит, рабочих рук нехватает. Не пожалейте уж себя! И не пожалеем, честное слово!
— Хорошие слова, очень хорошие слова, — сказал Гущин, — радостно их от тебя, Евсеевна, слышать. Но, между прочим, не надо забывать, когда идешь работать на завод, пусть это и нелегко, но ты отворяешь калитку и выходишь на широкую людную улицу. Об этом хорошо сказала Суркова. Тут, дорогая моя, и ветер веет, и солнце светит.
— А, между прочим, — сказал Графф, — у меня вопрос к тебе касательно столовой... Завтра, что ли, открывается?
— Не откроется, — помрачнел Гущин.
— Па-че-му?
— Механическое оборудование не прибыло.
— Так, так, так... А без столовой как же понимаешь приглашение к товарищам женщинам?
— Есть договоренность: будем давать талоны в столовую инвалидов на Луговой.
— А наша откроется к концу пятилетки, примерно?
— Неуместное остроумие. В десятидневный срок откроется.
— Еще один вопрос: для русских и для китайцев совместная столовая?
— Совместная.
— Ну, это перестарался. Разные вкусы, разные ароматы... Я, например, не охотник до чеснока и черемши. Все твое угощение назад полезет.
— Поставить перегородочку, — прищурился Гущин, — и на перегородочке надпись: «Сюда вход китайцам и собакам запрещен»?
Графф тонко улыбнулся и стал смотреть через его голову. Улыбка говорила, что ему, Граффу, великолепно известны все эти штучки и что у него по этому поводу свое собственное мнение.
— Считаю, — говорил секретарь, — вопрос Граффа неверным и неуместным. Вместе работаем, вместе будем и есть. Говорить о запахе чеснока и не говорить о рабочей солидарности!? Да провались в тартарары все запахи в мире!
На обратном пути, в лазоревых сумерках, под рождающимися звездами, на широкой корме парохода играл оркестр, пели песни, и Цао, окруженный тесным кольцом, показывал фокусы.
Китай лежал там, за волнистой линией гор. За ровносеребряной чертой океана — Япония.
Когда повернули, в Золотой Рог, он открылся черный, в зигзагах, пучках, виноградинах огней. Дома, памятники, маяки, пароходы — все унизано огненными шарами. С каждым поворотом винта чернота воды и ночи становилась относительнее и, наконец, исчезла под налетом света.
Хорошо подплывать ночью к пристани, когда уже стихли машины, и железный лебедь, с легким хрустом разбивая волны, скользит между пароходов, шхун и шампунок. А вокруг усталые, разнеженные люди... В руках их целые кусты сирени и черемухи, и запах полей и лесов несется над палубами.
Троян не распростился с Верой ни на пристани, ни на Ленинской, ни даже у дверей ее дома.
Из темной комнаты черная ночь видна отчетливо. Редки прохожие по дощатым тротуарам... Крик: не то перепуганный человек, не то далеко-далеко — паровоз.
Неплохо сидеть ночью у окна, открытого в простор залива, с человеком, который вдруг стал для тебя источником счастья, не совсем понятного, несмотря на все написанные человечеством на эту тему поэмы и романы.
Назад: ПОЕДИНОК
Дальше: СОБЛАЗН