КОЗАРУ БЬЕТ МИМО
Он был молод, Юмено, а молодость горяча и не осуждает горячности. Он не случайно попал на Камчатку. Не потому, что пароход, на котором он ехал, вдруг повернул на север; не потому, что голод погнал его на тяжелый камчатский промысел, но потому, что Камчатка позвала его своим именем — «Советская земля»!
Воздух на ней был особенный. И хотя рыбак сидел здесь за проволочной стеной, здесь лучше чувствовалось и планы зрели смелее и дерзче.
— Конечно, можно делать все медленно, — говорил он Бункицы, лежа с ним в свободный день на берегу. Такой день рыбаки обычно отдавали починке платья и тщательной уборке бараков. Но Юмено уходил к морю и думал.
— Ха!.. Можно, конечно, бросить семена и ждать, когда они взойдут. Ведь солнце светит и дождь льет. Но какой хороший хозяин бросит так свои семена? Нет, он тысячу раз придет на поле, польет в засуху и закроет от солнца в жар. Нет, он десять раз прополет гряду. Разве настоящий хозяин будет курить трубку, сидеть и ждать?
— Я говорю только об осторожности, — поправил Бункицы.
Юмено не ответил и сгреб песок в высокий серебрящийся холмик. Песок сыпался между пальцами, щекоча и знобя, пропахший солью и разлагающимися останками звезд, крабов, моллюсков.
— Осторожность! — раздумчиво произнес Юмено. — Я часто, я больше всего был неосторожен, и ничего, я пока благодарю свою судьбу.
— Молодые люди играют с мячом, а революционер Юмено — с революцией?!
— Зачем ты так? — Одним движением он сел, разметав песчаный холмик.
— Я беспокоюсь за тебя и за наше дело. Ты его хочешь ставить широко, но... Мы здесь за колючей проволокой, Юмено.
— За колючей проволокой, — по-детски торжественно воздевая руки, воскликнул Юмено. — Бункицы! Мы ведь на советской земле! Где же есть земля более плодородная для наших планов?
— Как ты горяч, — покачал головой Бункицы. — Как ты горяч!..
День шел по песчаному берегу. Теплый, яркий, но не слепящий. Голову свою он укрыл снежными шапками, молочными величавыми конусами. День шел от солнца, от межпланетных пространств, спокойный, как всякий далекий странник, а земля под ним не успокаивалась. Эта старая планета все бушевала, как миллионы лет назад, в своей молодости. Холодное, упругое голубовато-зеленое море с веселым ревом, свистом и грохотом обрушивалось на песчаные косы.
День шел по берегу. По берегу же, со стороны сопок, шел человек.
— Идет человек, — заметил Бункицы, указывая на него пальцем.
По камчатской мари, по едва намеченной тропе медленно шел русский, спотыкаясь и раскачиваясь. Иногда он останавливался и делал прыжки.
Козару-сан тоже заметил гостя и теперь разглядывал его с пристани в бинокль. Затем он спустился и исчез в бараке. Через минуту к калитке с ключами побежал повар Ициро.
— Пойдем-ка поближе, посмотрим на советского человека, — предложил Юмено. — Я еще не видел вблизи ни одного советского человека.
Советского человека они встретили на полдороге к крошечному домику конторы, где Козару лично вел все дела. Гость был высок, в высоких сапогах, в кожаной куртке, за плечами нес тощий рюкзак.
Из бараков выглядывали. Ициро, собирая в сердитые складки лицо, шел в кухню.
— Не знаешь ли ты русского языка? — подошел Урасима.
Юмено только причмокнул губами.
— Пожалуйста, — говорил Козару, отворяя дверь в контору.
На столике лежали легкие конторские книжечки Козару. Около окна висел календарь. Галечный пол закрывали цыновки.
Гость вошел в комнату и снял рюкзак.
— Стакан горячей волы, господин заведующий...
Но Козару не понял такой сложной фразы. Тогда, вынимая из мешка банку консервов, хлеб и сахар, русский жестами показал, как он пьет горячую воду, обжигая руки и губы. Козару закивал головой и выглянул за дверь.
Юмено и Урасима стояли возле и смотрели на дверь.
— Сбегай к Ициро за чаем.
— Бегу, Козару-сан! — сказал Юмено. и, действительно, побежал.
— Приехал инспектор, — сообщил он Ициро, — давай-ка самого лучшего чаю и самых жирных свеже засоленных брюшков.
— А для себя Козару-сан спросил?
— Самые неприятные минуты — всякие ревизии, — вздохнул подоспевший Урасима. — Нет, для себя не спросил.
Инспектор ел и пил, разглядывая в окно берег, строения и как бы изучая расположение кунгасов.
«Чего пялишь глаза? — думал Козару. — Лучше будет для тебя, если ты будешь не так внимателен. Козару-сан строит свое благополучие, и он тебе его не отдаст».
Русский ел долго и много. Козару иронически посматривал на исчезающие хлеб и рыбу, на залпом выпитые два стакана чаю. Потом русский достал из кармана куртки документ и положил его перед Козару. Козару пробежал японский текст и вежливо заулыбался и закивал головой.
— Ну, что ж... пойдем, осмотрим ваше хозяйство... Сколько у вас неводов, кунгасов...
Поблизости сидела группа рабочих: такехарцы, Юмено, Бункицы. Они поднялись и пошли издали за ревизором.
Совсем неожиданно для Козару ревизор во все сунул нос: в бараки, на кухню, присматривался к лицам рыбаков. В бараке с ним плечом к плечу толкался Юмено. Мальчишка Юмено вел себя откровенно нагло. Оба они стоили друг друга — русский большевик, невежливо сующий нос куда не надо, и японский мальчишка-дурак.
Ревизор даже пошел на завод. Какое отношение имеет завод к дозволенным законом формам рыбной ловли?
— Отчего мы не знаем русского языка, — говорил Юмено, слушая удаляющиеся шаги. — Непростительное для нас легкомыслие.
Директор завода говорил по-русски лучше Козару. Он приветствовал гостя и, пока тот был на территории завода, не отходил от него ни на шаг. Гость не только внимательно осмотрел механизмы, он толкался среди работниц, присматриваясь к тонким, слабым женским фигурам, к маленьким проворным рукам, он посматривал на голые ноги в гетах, забрызганные кровью.
— Вы были на наших новых заводах в Усть-Камчатке? — спросил ревизор.
И директор, медленно подыскивая слова, хвалил новые заводы.
— Что ж, это государство! — заключил он свои рассуждения. — Государство всегда богаче самой богатой фирмы. Наши заводы не могут бороться.
Юмено и Бункицы сидели на перевернутом кунгасе и смотрели на отплывающий катер.
— Что будет, если он не найдет кайрио-ами? Ну-ка, что будет? — блистал глазами Юмено.
— Если он не найдет, будет тяжелеть карман Козару и кто-то будет обжираться рыбой, которую мы ловим.
— Я думаю, не лучше ли будет, если Козару заплатит штраф. Зачем он нарушает правила, предписанные не только советским, но и японским правительством, и срамит японский народ?
Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Наконец, Бункицы отрицательно покачал головой.
— Ты что? Не согласен?
— Я думаю, какие из всего этого могут получиться последствия.
Юмено тихонько засмеялся и хлопнул его по плечу.
— Что бы ни было, японским рабочим хуже не будет. А мы с тобой не попадемся, старик.
Напевая под нос песенку о лепестковокожей девушке, он отправился к Ициро пообедать. После памятного сражения над свежей тушкой кеты благоволение повара к рыбаку было неизменным.
Инспектор с большим любопытством осматривал японское хозяйство. Ему хотелось не только проверить, как выполняет концессионная рыбалка свои обязательства, но и заметить все приемы японского рыболовства.
К сожалению, было затишье, и он не мог увидеть интересного и поучительного зрелища ловкости и бесстрашия, с каким японцы переправляют через прибой свои кунгасы.
Катер бегал от невода к неводу, и ревизор проверял установки. Запрещенных приемов не было, даже употребление ваку как будто не наблюдалось. Синдо на кунгасах сосредоточенно глядели в море. Да, все было в порядке на этой ближайшей к А-12 рыбалке.
— Очень хорошо расставлены невода, — похвалил советский чиновник, указывая на расположение кунгасов.
По тону голоса, улыбке и кивку головы Козару понял похвалу.
«Мы за спиной нашей матери уже умели ловить рыбу, — подумал он с легким презрением и превосходством. — Где вам, медведям пустынь!»
Воздух в этот день был чист и тепел. Козару рассматривал снежные шапки, которые надели на себя горы, и благодушно покачивал головой. Как и следовало ожидать, осмотр прошел отлично. Не разобраться русским в японских хитростях на море! Хорошие волны, великолепные волны, из тончайшего железа, из тончайшего стекла! Только японцы по-настоящему умеют понимать красоту мира и природы!
Перед взором Козару мелькнули красоты Внутреннего моря, и он мысленно прищурился, выбирая живописнейший уголок для своей будущей дачи.
— Харасё, — наконец по-русски высказался он, обливая ревизора маслом своего благодушия.
По берегу, к конторе, ревизор шел нарочито медленно, делая вид, что после поездки у него занемели ноги, и опять внимательно смотрел на людей и на предметы.
«Ну, смотри теперь, пожалуйста, сколько хочешь, хоть до слепоты... Приказ фирмы — наибольший улов — будет выполнен».
Козару даже на пять минут оставил гостя одного: позволил ему самостоятельно сделать сто шагов и завернул к себе за табаком.
Но в эти пять минут произошло непоправимое.
В дверях конторы с ревизором столкнулся рыбак. Ревизор увидел молодое лицо, брызнувшее в улыбке струей зубов. Услышал звук непонятного слова и в своей ладони ощутил бумажку. Дверь захлопнулась.
Бумажка папиросная, на ней квадратики... пунктир и стрелка к группе из четырех квадратиков.
Сначала ревизор ничего не понял, но потом расположение квадратиков ему что-то напомнило. «Невода! Стрелка ведет в сторону за косу к четырем неводам... Там он не был, за косой он не был».
Бумажка бережно легла в боковой карман.
Козару входил, закуривая доверху набитую трубку.
— Я еще не уеду, — заговорил гость, — я еще хочу кой-что осмотреть.
По голосу и потемневшим глазам Козару понял, что советский чиновник чем-то озабочен и недоволен, но чем?
— А, да, да, — ответил он единственное, что мог ответить, и усиленно засосал трубку.
— Я еще не все осмотрел, — говорил советский чиновник, показывая рукой на море и выражая явное желание снова плыть. — Кунгасы, невода... да, не все осмотрел... Поедем.
Козару почти догадался, но, чтобы окончательно все выяснить, послал за директором завода.
— Харасе, харасе, — успокаивал он нетерпеливого человека, — сейчас, сейчас...
Ревизор объяснил директору завода, в чем дело. Козару выслушал объяснения директора и задумался.
«Откуда мог узнать медведь пустыни про японскую тайну? Разве он видит сквозь воду и песок?»
Чтобы переварить непостижимое, Козару вышел из конторы.
Неизвестно откуда, прямо из ничего, глупо, необъяснимо наступала гибель. Огромный штраф, который придется уплатить Козару из собственного кармана, — потому что фирма никогда не оплачивает глупости своих служащих, — разорял его и, кроме того, лишал всякого доверия фирмы. Кто будет доверять ответственное дело лягушке на песке?
«Успокойся, ты победоносен», — шептал он машинально свою магическую формулу.
Выход мог быть только один.
Земля поворачивала к вечеру. Какие-то молодцы устроили себе купанье в море, точно нехватало им ежедневной возни с этим сквернейшим из океанов. Присмотревшись, Козару узнал в голых людях, отплясывавших на берегу, Юмено и трех такехарцев.
— Что ж, поедем, — заглянул он в окно конторы, — если господину советскому чиновнику все еще недостаточно.
На шлюпке он сделал последнюю попытку: вскинул плечи и развел руками: не знаю, мол, куда, в какую сторону ехать.
Но ревизор непреклонно указал сторону... Шлюпка обогнула косу, и вот на превосходном месте открылись четыре установки. Ревизор взглянул на Козару. Доверенный не ответил на взгляд. Он курил трубку и смотрел в одну точку перед носом лодки.
Вот первый невод... Большой сетяной ящик, открытый сверху, едва колыхался от движения воды. Шлюпка прошла и над открылками и над садками, прошла медленно, чтобы ревизор мог вполне насладиться зрелищем накладных сетей, делающих из невода «последнее слово техники» — страшную, безвыходную ловушку. Так же медленно они посетили и остальные невода.
Козару молчал. Он позволял советскому чиновнику вдосталь пить свое торжество.
Кроме того, за этой же косой на сторожевых кунгасах оказались мешки ваку, разрешенные при лове сельди, но безусловно запрещенные при лове вымирающих лососевых. Почему запрещены ваку? Они делают лов беспрерывным, хищным. Один кунгас с мешком ваку заменяет пять. Таким образом, даже слабо оснащенная судами и рабочей силой рыбалка может ловить рыбу почти беспрерывно.
Козару был совсем спокоен. Правда, он не улыбался, не отдавал бодрых распоряжений, но был совершенно спокоен. Русский тоже молчал. Но зачем ему говорить, прыгать или плясать! Он не дикарь, который пляшет от радости, найдя то, что долго искал. Он сидит себе и молчит, наслаждаясь втихомолку.
Наконец, русский сказал: «можно ехать!» — и показал рукой на рыбалку.
Однако рабочие с соседнего кунгаса схватились за борта и плотно подтянули лодку к кунгасу.
— Будут забирать рабочих, — подумал ревизор и вдруг услышал за спиной «ха!», вылетевшее из нескольких человеческих глоток. Хотел обернуться, но от удара в спину, в плечи, в голову полетел со скамьи. Навалились человеческие туши, в глотку воткнули кляп, голову обмотали тряпкой, руки и ноги скрутили и тело завалили снастью почти вровень с бортами.
Все было хорошо. Козару облегченно вздохнул и направил шлюпку к пристани.
Земля склоняется к вечеру.
Когда вечер наступит, когда ночь придет, Козару освободит шлюпку от лишнего груза.
Вечер пришел. Ночь наступила. Вот она уже за гребнями гор. Оттого, что снега розовы, оттого, что снега светлы, день не сделается дольше.
Юмено, Бункицы и такехарцы сидят у стены завода, в пещерке между ящиками. Отсюда видны горы, сюда глуше доходит грохот прибоя.
— Я не прощу себе никогда смерти товарища, — кается Юмено. — Бункицы, но может быть, он не умер?
Бункицы крепче обычного поджимает губы и молчит.
— Надо узнать! — настаивает Юмено. — Но как узнать? Рыбаки, которые убивали, разве расскажут?
— Я думаю, труп на шлюпке, — сказал Бункицы.
Он так и сказал «труп». Не «русский товарищ», не как-нибудь иначе, а «труп». Очевидно, для него смерть ревизора не подлежала сомнению. Юмено укоризненно посмотрел на друга.
— Труп на шлюпке, — объяснял Бункицы, — потому что, во-первых, в море Козару не мог его сбросить, там мелко. А во-вторых, тогда на шлюпке не сидел бы часовой. К чему сторожить пустую шлюпку? Он сторожит тело. Козару будет ждать ночи.
— Да, там не сбросишь. Товарищ, наверное, в лодке, — вздохнул Юмено.
«Нет, я себе никогда не прощу его смерти, — думает он. — Козару не только победил, но еще и убил русского революционера». — Он выдохнул тяжелый, горячий воздух из груди и встал.
— Я способен на все, Бункицы!
— На что ты способен? — спросил Бункицы, оставаясь сидеть. За шлюпкой будем следить, чтобы ее не угнали, и чуть ночь — обследуем ее...
— Я готов силой отбить тело товарища.
— Не забывай, что японские рыбаки не любят, когда русские мешают им ловить рыбу, — тихо заметил Бункицы.
— Я лучше думаю о своих товарищах, — отрезал Юмено: его раздражала осторожность друга.
— И я думаю о них неплохо, — не сдавался Бункицы, — иначе зачем за них бороться? Но у них есть любимые идеи. Они любят родину и мало любят иностранцев. Они считают рыбу своей... Ведь рыба — морской житель. Кто же на нее имеет больше права, чем мы?
Пещерка опустела. Вечер убежал за море. Блеснула холодком звезда.
Козару лежал на своем матрасике, слушая, как потрескивали щепки в бочке, подготовлявшие для него воду, как разговаривал Ициро с почтенным рыбаком Зиро.
Голос Зиро был скрипуч и напоминал скрип старых тростников перед бурей. Но то, что он рассказывал, должно быть, очень радовало Ициро, потому что повар поминутно удовлетворенно почмокивал.
«Наверное, какую-нибудь сказку о своей прежней жизни до бегства жены», — подумал Козару.
Зиро, будучи не в силах выносить тяжесть постигшего его несчастья, каждому серьезному человеку рассказывал свою историю, предварительно взяв с него слово молчать.
Лежать на матрасике после сегодняшних волнений было недурно. Козару дожидался полной ночи.
...Бункицы, как старшему, предоставили действовать. Он покинул наблюдательный пост за грудой тары, когда совсем стемнело, океан исчез, и люди на берегу рисовались в виде светляков-фонарей, медленно проплывающих над землей. Бункицы шел без фонаря и не рисовался никак.
В нужном месте он набрел на исобунэ и кинулся в океан. Сейчас, ночью, океан казался еще громаднее, еще мощнее, чем днем. Лодчонка, попав на крупы водяных коней, поскользнулась, и на одну минуту могло показаться, что хлюпающие вокруг нее волны заглотят ее. Но Бункицы был старый японец, он усидел на хребтах пляшущих водяных коней и, делая полукруг, приближался к шлюпке с телом ревизора.
На ней не было огня, но Бункицы нашел ее без труда, проведя воображаемую линию от освещенных окон бараков за пристанью.
— Козару-сан? — раздался тихий вопрос с кормы шлюпки.
— Шш... — зашипел Бункицы. — Где он? — продолжал он шопотом, в топоте скрывая свой подложный голос. — Давай его сюда.
Часовой перебрался на нос, и Бункицы с волнением увидел, как на корму полетели какие-то предметы, должно быть, снасти и канаты. Бункицы едва удерживался от страстного желания перелезть туда и заработать руками, сколько хватит сил.
— Эй... помоги, господин...
— Тащи, — ответил Бункицы.
Одной ногой он встал в исобунэ, другой в шлюпку и принял тело. Оно извивалось, оно сопротивлялось, оно не хотело отдаться враждебным рукам. Оно было живое!
Бункицы перехватил его, как куль, опустил на дно лодки, оттолкнулся от кунгаса и исчез во тьме.
«Как-то ты теперь встретишь своего хозяина, товарищ Шима?» — подумал рыбак.
Береза ушел с рыбалки А-12 утром.
Накануне на заседании редколлегии Савельев и Точилина подняли вопрос о сближении с японскими рабочими.
— Живем под боком, — говорил редактор, — надо, обязательно надо! Не будет полного удовлетворения без этого.
Береза отрицательно качал головой, и Савельев продолжал с жаром:
— Мы знаем истину. Истина не терпит того, чтоб ее держали под спудом. Как же я могу не сообщить своего настоящего знания тем, которые его не знают?
— Согласен, но нельзя, — отвечал Береза. — Очень хочется побеседовать со своими товарищами из другой страны, хоть на пальцах, но нельзя: ведь о каждом нашем слове, о каждом жесте скажут: пропаганда! Даже «здравствуй, как живешь?» мы не можем спросить. Мы должны, Савельев, выполнять свои обязательства. Мы, действительно, не ведем пропаганды. И затем, пора в каждой стране быть своим революционерам. Если это народ достойный, он всегда будет иметь передовой отряд.
— Нельзя ли просто сходить в гости? — спросила Точилина.
Береза засмеялся.
— Милая Точилина! Хотя ты сходишь только в гости, тебе предъявят твой же мандат, в котором будет написано, возможно, через «ять» и с «ъ», что тебе поручается вести коммунистическую пропаганду среди рабочих японских концессионных рыбалок. А откуда возьмется этот мандат, догадаться нетрудно. Впрочем, для общего вашего утешения я сам схожу к соседям.
Точилина недоумевающе посмотрела на него.
— В самом деле схожу. У меня мандат ревизора. Мне поручено ознакомиться с положением дел на концессиях.
Утром Береза отправился к японцам. Он пошел по старой, едва заметной тропе и скоро смешался с воздухом, с кочками и фоном далеких сопок.
Береза предполагал вернуться самое позднее к ужину. Но не вернулся и к ночи.
— Ишь, обследует, — завидовал Савельев. — Нам нельзя, а ему можно. Нашел парнягу, балакающего по-русски, и теперь обследует...
Береза не пришел, и никто не беспокоился, кроме Шумилова. В одиннадцать часов он разбудил Гончаренко.
— Поедем со мной на японскую рыбалку.
Гончаренко хлопал глазами.
— Зачем?
— За Березой!
— А что с Березой? — встревожился студент.
Проснулась Зейд, подняла голову.
— Почему за Березой? Точилина, ты слышишь?
Но Точилина уже сидела на постели и, прикрывшись простыней, одевалась. Она не придавала особенного значения тому, что Береза не пришел. Мало ли почему он мог задержаться? Может быть, хорошо приняли, решил остаться до завтра, чтобы проследить какой-нибудь интересный процесс. Но сейчас вдруг ей стало страшно.
— А что такое может быть с Березой? — спросила она.
— Я имею основания не доверять японцам, — сказал Шумилов. — Если товарищ Береза собирался вернуться днем, а его нет к ночи, нужно ехать за ним.
Гончаренко успокоился. Он думал, что пришло известие о несчастье с Березой. Повел под одеялом теплыми ногами, ощутил, как приятно лежать сейчас в постели, и окончательно успокоился.
— Да что может быть! Просто заинтересовался человек. Нашел говорящего по-русски японца...
— Может быть, но я лучше вас знаю Камчатку. Наши ревизоры не раз пропадали на концессиях. Я сейчас еду.
— Я поеду, — Точилина решительно спустила ноги с постели.
— Тебе-то уж совсем незачем. Я еду.
Студент схватил комбинезон.
Катер вышел через четверть часа. Он уже пробежал половину расстояния, когда под его левым бортом прошла лодка. Прошла, и вдруг раздался оттуда окрик.
Мотор застопорили. Береза взобрался на палубу.
— Вижу, идет на меня катер, а кричать боюсь, — говорил он, пожимая руки товарищам. — Думаю — крикну, а там японцы... Ну, друзья-товарищи, история!
