В общежитии китайских бригад грязно и сыро. Грязные стены, холодные рваные асфальтовые полы, тесные ряды нар. Но людям после ночлежек на мусорных кучах в родных городах плохо отремонтированная казарма казалась приличным жилищем.

В общежитии Троян чувствовал себя несколько неловко. Все заняты: чинят обувь, платье, некоторые пишут, читают, курят, разговаривают. А он в стороне от их жизни: нет главного связующего — языка.

Он сидел с Сеем на его постели, крайней у окна. Здесь висели портрет Ленина, календарь и длинная красная лента с возбуждающим иероглифом: «Возрожденный Китай».

Троян присматривался к костюму, лицу и жестам Сея. Костюм — простой, китайский, из синей дабы. Лицо — простое китайское лицо. Глаза — вишенки, нос плоский, щеки худые, лоб покат. Жесткие волосы коротко острижены — всё обыкновенно, но тем не менее в этом обыкновенном есть то, что делает его примечательным.

В тихом голосе, которым он осторожно говорит на ломаном русском языке, во взгляде глаз сквозит упорство. Да, этот человек знает, чего он хочет!

— Приятная служба у этого русского капитана, — подмигнул Лу-ки, — ходит и смотрит на китайцев. Да, смотреть на истинных людей и то полезно.

Прошел мимо Трояна и остановился за его спиной, разглядывая курчавый затылок.

— У меня есть идея, — подал голос Цао.

Он вырезывал у окна из клепочного брака шашки. Маленький нож в его руках вертелся, как змейка.

— Идеи Цао всегда замечательны, — отозвался флегматичный Ван Чжен-син. — Однажды у него появилась идея устроить перед общежитием цветник. Ему показалось, что он — властитель по крайней мере трех провинций... и как же ему без цветника!

Ван Чжен-син протянул ноги на матрасике и глубоко вздохнул:

— А то у него была еще великолепная идея...

В это время Лу-ки, удовлетворенный рассматриванием Трояновского затылка, пошевелил над ним пальцами, точно посыпал поэта пылью. Несколько человек прыснуло.

— Что за новорожденный! — пожал плечами Цао. — Поверни голову, Сей. Посмотри на новорожденного... Пришел русский товарищ, а он вытряхивает над ним пальцы.

Троян заметил, что стал центром внимания. Все смотрели на него — кто внимательно, кто с усмешкой. В ответ он ничего не мог придумать, кроме улыбки.

— Хот Су-ин будет? — спросил он Сея.

— Хот Су-ин? Его скоро приходи... А ты, Лу-ки, — обернулся он к старику, усевшемуся на подоконник, — забудь свое превосходство. Ты — медицинский профессор, ты — государственный чиновник, но живи тихо и мирно в нашей комнате. Об этом говорю тебе я, староста комнаты!

— Они стали такие, что боятся даже шутки, все только учатся, все только идеи имеют! — забормотал старик.

Он обиделся и решил больше не разговаривать с товарищами, особенно с Сеем и его дружком Цао.

— Ты начал о чем-то говорить, но тебя прервал Ван, — сказал Сей. — Какая у тебя идея, Цао?

Цао положил готовую шашечку на стопку ранее сделанных и стряхнул обрезки и пыль с колен.

— Сун вчера рассказывал, — начал он тихо и значительно, — что в Харбине наша родная китайская полиция обыскала и закрыла советские школы и арестовала много детей. Моя идея такая: собраться всему цеху и пойти к господину консулу поговорить с ним.

Сей кивнул головой.

— Светлая идея! Действительно, арестовывать русских детей! Почему они не арестовывают японских или английских детей? Почему они арестовывают детей верных друзей китайского народа? Они думают, что китайцы вечно будут молчать, терпеть и безропотно сносить подобные оскорбления. Ты — прав! Надо потребовать, чтобы консул передал кому-нибудь наше негодование.

— Ох-хо-хо! — не выдержал Лу-ки. — Господин консул будет говорить с тобой! Ты будешь спрашивать и учить господина консула!

— А что ты думаешь, — важно сказал Ван, — почему бы ему не поговорить с нами? Для того он и живет здесь, чтобы говорить с нами и защищать нас. Пусть защищает нас от позора.

Троян внимательно вслушивался в звуки незнакомой речи. Почему руки всех оставили работу? Шитье, письма, шашки — все брошено... Вон как блестят глаза. Сей давно вскочил. Нет, ему сейчас не до Трояна! Учить язык надо, вот что! Стыдно жить на Дальнем Востоке и не знать китайского языка.

Троян вздохнул и поднялся. Люди жили своей жизнью. Как ни грустно, пока эта жизнь для него не совсем понятна. Поссорились они или просто спорят? Дольше сидеть в казарме просто как-то неловко.

— Хот Су-ин скоро придет, — сказал он Сею, — я пойду к ней навстречу.

За порогом был хороший ясный мир дня отдыха. Бочарный завод и «фабрика городов» молчали, не лязгали, не звенели, но стучали. Только железная дорога не прекращала суетливой жизни. Паровоз толкался взад и вперед по двум веткам между белыми цинковыми пакгаузами, коротко покрикивая, перекатывая вагоны, и ему отвечал сцепщик таким же коротким, но пронзительным голоском.

Городские дома, от фундамента до труб забрызганные солнцем, выглядели как цветные плакаты.

«Взять в руки палку и пойти туда, за перевалы, в зеленеющую живую чащу? Пройтись и вернуться назад!»

Выломал сухую стволинку и зашагал по шоссе к бухте Тихой посмотреть на открытый океан, на Уссурийский залив, на Сихотэ-Алиньский хребет, синими глыбами спускающийся к заливу.

Поэт скоро исчез, потонул в синих, плотных слоях воздуха. Вернулся к шести часам и никого не застал. Один Лу-ки сидел на пороге и, засунув ладони в рукава куртки, не мигая, смотрел перед собой. Старик строго взглянул на него и на вопрос: «Где люди?» — ответил: «Моя не знай».

А «люди» отправились к консулу.

Через полчаса после ухода Трояна пришла Хот Су-ин и начала заниматься со своей группой ликбеза. Под школу была отведена маленькая комната, некогда фельдфебельская. Здесь стараниями учительницы и учеников стены украсились красными лентами и живописными значками, портретами и открытками. Но идея Цао помешала на этот раз занятиям. Ее стали обсуждать с Хот, пошли за Суном.

— Полезная мысль, — согласился Сун. — Полезно знать генералам, как зреют мозги солдат. Собирайте бригаду.

И бригада выступила. Она полилась по улицам, как новый дракон, раздувая над собой огненный гребень — красное знамя. Как неожиданно налетевший ветер распахивает окна и двери, так и движение демонстрации распахивало двери многочисленных китайских лавочек, сапожных, столярных и механических мастерских. Купцы, хозяева и работники выскакивали на улицу, рассматривали идущих и долго провожали их глазами.

— Что такое? — раздавались голоса.

И Сун, идущий впереди, разъяснял, что такое.

— Присоединяйтесь к нам! — звал он работников и подмастерьев. — Не бойтесь своих хозяев. Знайте, что пробил час великой битвы. И если мы будем едины, мы победим! Забастовка сапожников, несмотря на все попытки хозяйчиков сорвать ее, победоносно продолжается. Мы победим потому, что мы едины.

Бригада двигалась по китайским кварталам, обрастала сочувствующими и длинной тысячной толпой втянулась на Пушкинскую улицу.

По Пушкинской, немощеной, неторговой, где расположился кирпичными корпусами университет, бригада прошла в тишине до самого консульства, которое взобралось на сопку и отгородилось от улицы высокими решетками.

Хот Су-ин и Сун стояли впереди, около знамени. Окна консульства были величественны. Солнечный свет обращал их в пышные сияющие горны. Но, должно быть, обитатели консульства не страдали любопытством: в широкие окна, в которые, казалось, можно было увидеть и самый Пекин, не видели бедных китайцев.

Цао и Сей отправились делегатами. За ними нетерпеливо двинулись остальные и заняли всю серую широкую гранитную лестницу от решетки до площадки у вестибюля.

По бокам лестницы, на маленьких клумбах, расцветали первые цветы. На площадку вышел швейцар. Этого худощавого положительного человека демонстрация удивила донельзя. Подняв тощие брови, он готовился уже задать вопрос, но рядом с ним стал Сун и, не ожидая вопроса и выхода консула, заговорил.

— Да, ясное дело, зачем они пришли... Они пришли сказать: почтенные чиновники, капиталисты и генералы, уважаемые лица всего мира — довольно! Много тысячелетий китайцы были рабами своих чиновников и купцов. Слышали вы имена Ленина и Сун Ят-сена? Что вы скажете о Сен-вене, вожде четырехсотмиллионного народа, первом президенте Китайской республики?! Он умер, и вы думаете, умерло его дело? Вы его предавали много раз и думаете делать это и впредь? Думаете, китайский народ все будет прощать? Смотрите, не ошибитесь! Мы вам напомним завещание Сен-вена: «Сорок лет своей жизни я посвятил делу национальной революции, — писал перед смертью великий человек, — тому, чтобы добиться равенства и свободы для Китая. Эти сорок лет убедили меня в том, что задача эта выполнима, если мы поднимем массы и объединимся с народами, которые относятся к нам, как к равным». То, что вы сделали вчера в Харбине, и есть «объединение с народами, которые относятся к нам, как к равным»?

Голос Суна звенел, как колокол. Швейцар, который не обладал силой ума, способного вникнуть в смысл слышимого, начал пятиться и исчез за тяжелыми дверьми.

В это время консул осторожно вышел на балкон, и крики демонстрантов прервали речь Суна.

Консул, секретарь и, в щель двери, деятель Гоминдана Лин Дун-фын смотрели на кричащую толпу. Консул не слышал речи Суна. Он подумал, что это новая волна забастовки, и счел за хорошее предзнаменование, что рабочие, наконец, решили обратиться к нему. Консул был человек образованный, много знал, много читал, он был человек, уважаемый своими друзьями. Он взглянул на секретаря.

— Что надо? — тотчас же крикнул секретарь. — По какому поводу вы беспокоите господина консула?

В ответ раздались было голоса, но они сейчас же смолкли, потому что Сун поднял руку и повернулся лицом к балкону.

Он стал говорить; напомнил о трех принципах Сун Ят-сена: национализме, демократизме и социализме. Он говорил о жизни великого революционера и его заветах.

Речь его лилась грозно и торжественно. Что можно было возразить на нее, на это страстное обличение? Что можно было ответить этой вдруг окаменевшей толпе, жадно ловившей каждое слово оратора?

Разве консул не помнил подобных демонстраций в Шанхае и Пекине?

Он совершил недопустимую ошибку: не узнав, в чем дело, вышел на балкон!

— Уходите! — приказал он негромко секретарю. — О чем мы будем разговаривать с ними? Наши речи их не вылечат. Для них только одно лекарство — палач!

Консул с секретарем осторожно попятились и пропали из глаз демонстрантов. Захлопывая двери, они слышали веселые крики и смех, взлетевшие выше дома и забарабанившие в стекла.

Они прошли в заднюю комнату, окна которой выходили во двор. Обширный цветник поднимался уступами на сопку. Золотистые настурции вились вдоль дорожек, пчелы и шмели рассекали воздух.

— Я еще раз прав, — сказал Лин Дун-фын, — нужны решительные, быстрые действия. Там, где нельзя пустить в дело палача, там надо пользоваться более сложными средствами.

— Их заботят советские дети! — покачал головой консул.

Он хотел улыбнуться. Но улыбка не получилась, потому что губы его дрожали. Тогда дрожащими руками он достал папиросу.

...Троян, медленно шествующий домой, встретил возвращавшуюся из консульства бригаду.

— Где были? — спросил он Хот.

— Вот, где были... — рассказала Хот.

И, слушая ее, поэт от досады только покрякивал.