Верстах в трех от города Илека сохранился земляной вал, отделявший Уральскую область от оренбургского казачества. С особым, щемящим сердце волнением садился я на автобус в Илеке. Сейчас он помчит меня в глубь Уральской области, в центр уральского казачества. Там, за Уральском, ближе к Каспию, в поселке Каленовском я провел детство. С тех пор, больше двадцати лет, я не бывал в этом крае. Детские впечатления неизгладимы.

Теперь я страшусь этих воспоминаний: ведь мой учитель детства — яицкий казак — сам потерпел крушение: мой первый друг оказался самым упорным врагом новой жизни, ярым контрреволюционером. В. Короленко, мельком глянувший на этот край в 1900 году, писал в своих очерках «У казаков»: «Да, казачий строй выработал особенный человеческий тип… Что внесет он со своей стороны в ту будущую волю, которая должна теперь вырабатываться не на «украинских началах» борьбы, а на началах, одинаковых и для Уральска, и для Илека, и для киргизской степи, над которой в эти минуты перед моим взглядом там, за Уралом, висела туманная мгла…»

Теперь мне предстоит посмотреть, что сталось с уральским казачеством после прихода этой, тогда еще «будущей воли», проверить свои детские впечатления, увидеть, как теперь живет уральский казак.

От Илека до Уральска дорога идет Бухарской стороной — через село Бурлин, известное в крае своими огромными скотскими базарами. Отсюда она круто поворачивает, отходя от Урала в глубь степей, бежит солончаковыми степями, выходит на ковыльные просторы и к Уральску скатывается лугами.

Автобус по степи стал ходить недавно. Казачье и крестьянское население им не пользуется: правление Уаса решило отменить скидку для крестьян: все равно, дескать, они не пользуются автомобильным сообщением. На этот раз едут трое торговцев, кооператор из Илека и большое семейство ответработника-казаха.

Автобус быстро проносится мимо станиц, не давая возможности вглядеться в новую для меня казачью жизнь. На переправе через реку Илек, бегущую в Урал из-за Актюбинска, машина шумит и сердится, разгоняя стадо быков и лошадей. Молодой казах в ушастом малахае пытается на низкорослой лошадке обогнать нас. Оскалив желтые зубы, он с минуту несется рядом с «фиатом», потом с гиканьем поворачивает в сторону и довольный едет обратно: степная картина, ставшая обычной и даже шаблонной после есенинского жеребенка. Казаки молча поглядывают на новое для них чудовище, и не узнаешь, что они думают о нем.

Дорога однообразна и пустынна. Степь проносится мимо ковыльным седовато-серым полотнищем, и, если бы она не навевала на меня детских воспоминаний, она могла бы и мне показаться мертвой и скучной. Но я вырос в Уральской степи. Серыми призрачными зверками скачут по равнине перекати-поле; на курганах, по-местному — марах, черными точками маячат хищники, мелькают остатки зимних вешек. И больше ничего. Но я с детства помню о жаворонках, о желтых сусликах, которых мы выливали из нор водою. Я знаю, что по ковылям прячутся осторожные дудаки, стрепета. Помню поездки на бахчи, где зреют лучшие в мире «фрукты» — сладкие арбузы и душистые дыни. В моих глазах скачут быстроногие сайгаки, по рассказам казаков снова появившиеся в здешних местах. Степь снова расцветает в моем воображении, и я сейчас еду не на «фиате», а гонюсь верхом за одичавшим аргамаком, стараясь накинуть ему на шею аркан, как то ловко делал друг моего детства, казах Алибай. Мои глаза невольно ищут на перекрестках дорог горку арбузов и дынь: в прежние времена казак, возвращаясь с бахчей, непременно оставлял здесь подарок проезжим. Я спрашиваю моих спутников, сохранился ли этот добрый старый обычай. Торговцы усмехаются: «Нет, это давно уже вывелось. Дураков не стало. Теперь все идет на базар».

Навстречу нам почти непрерывными караванами тянутся по степи обозы: на быках и верблюдах везут яблоки. Уральские яблоки отправляются преимущественно на Саратов и Оренбург. Здешние яблоки вкуснее ташкентских. Уральские сады расположены по реке Чаган, впадающей в Яик под Уральском. В них вызревают различные сорта яблок: есть несколько сортов аниса, среди них славится московский — бархатный, есть и крепкая антоновка. Много малиновки, растет бледно-розовая грушовка и вкусный кальвиль. Немало более дешевого яблока — черного дерева, перцовки и мягкой, скороспелой белянки. Вызревает в большом количестве ранет. Вся торговля яблоками в руках частника. Я некоторое время не понимал, зачем торговцы и их агенты, едущие со мной в автобусе, так старательно считают возы с яблоками. Они отмечали даже сорта, узнавая их по упаковке. Оказывается, их задача — телеграфно сообщать компаньонам в Оренбург, сколько идет яблок из Уральска. Те уже по этим данным решают, задерживать ли яблоки или, наоборот, сбывать их быстрее. Купцы всю дорогу горестно ахали: за сутки мимо автобуса прошло более четырехсот возов, это не меньше ста тридцати тонн. «Беда. Катастрофа. Через неделю яблоки в Оренбурге будут нипочем». Проходят последние возы с падалицей, она быстро портится, ее спешат поскорее сбыть. За ней следует подбор-щипаница, то есть собранные с деревьев спелые крепкие яблоки.

Я спросил кооператора, почему они не пытаются эту торговлю вырвать из рук частника.

— Пытались. Ничего не вышло. Погноили яблоки. Специалисты-яблочники — все старые торговцы.

Имя известнейшего купца в крае произносилось повсюду. Нынешний год, ввиду редкого урожая, он, по словам агента, наживает больше ста тысяч. Им на корню скуплены заблаговременно все лучшие сады по Чагану. Он, как чеховский купец Варламов из повести «Степь», нагоняет на остальных торговцев страх и трепет: рынок всецело в его руках.

— Почему вы на него так рьяно работаете? — спросил я агента. — Почему не идете в кооперацию?

Агент усмехнулся:

— Разве кооперация так заплатит мне? Там же «режим экономии». А дело всегда требует широты и размаха.

В Бурлине мы остановились на ночлег. Сегодня здесь базарный день. Народу на площади много. Немало и скота. Но нищим мне показался базар в сравнении с прежними уральскими торговыми гульбищами, когда сюда съезжались со всего края богатеи казаки и украинцы, сгоняли баранов, лошадей и рогатый скот. Здесь впервые, после многих лет, я увидел и услышал типичный резкий говор уральских казаков. Увидел даже их старые малиновые околыши: теперь их носит молодежь как эмблему революции.

Чаем нас угощала уральская казачка. Муж ее был украинец, но я узнал ее происхождение по говору, похожему на московский, только резко ускоренного темпа.

— Каймачком бы, хозяюшка, угостила.

Казачка взглянула на меня светлее, внимательнее и засмеялась:

— Тепло, вишь, стоит. Восейка (на днях) ставила каймак, холодней был стало, а нонека киснет он уж очень скоро.

Мы договорились: она обещала угостить меня каймаком — топлеными сгущенными сливками — на обратном пути. В помещении, где мы расположились чаевничать, сидели два пожилых казака. Один был из поселка Свистун, другой — из Трекина, описанного В. Короленко. Оба были уже на взводе. Перед ними поблескивала порожняя бутылка. Свистунский казак обнял за плечи своего земляка и шептал ему горячо на ухо:

— Тамыр ты мой! Во никак не думал тебя живым стретить. В мертвых считал. Давно я тебя схоронил, Евстигнеич!.. Оба, значит, мы друг друга к Миколе спровадили. Выйду на Урал и думаю: «Не один ли я на свете-то остался?..» А тут гляжу, Гришанька, друг заветный! Помнишь, чай, как на багренье вместе на моем Мегреневом скакали. О, конь-то был! Все багры у казаков вдребезгу расшибали!

— А что, земляки, багренье-то у вас теперь ведется?

Багренье — это зимнее рыболовство баграми: длинными сосновыми шестами с железным крюком. Мне самому доводилось бывать на багренье. Это были торжественные и веселые дни для казаков. Со всех концов области скакали они к Уральску на лучших своих лошадях. В лисьих и волчьих шубах, заранее погулявши, они с гиканьем лихо мчались к «ятови», месту зимней спячки рыбы. По дороге сшибались санями, беззлобно, но мастерски ругали друг друга, пели песни. На берегу Урала стройно располагались с баграми в руках и по «удару» пушки бросались на лед. Рыба, спугнутая необычным шумом, кидалась по реке и натыкалась на багры, частоколом опущенные в проруби. Скоро на льду высились груды рыбы. Дневной улов иногда доходил до трехсот пятидесяти тонн. Из центре наезжало на багренье множество торговцев. Рыбу часто продавали еще подо льдом. Происходила игра на счастье, своеобразная торговая лотерея. Икряная рыба ценилась в несколько раз дороже яловой. Белуги встречались такой величины, что, помню, мои ноги не доставали земли, когда казак забросил меня на ее спину. Белуга сломала десятка два багров, пока ее не задержал один из счастливцев. Казакам было где показать свою удаль и молодечество. Я видел, как лбищенский казак Киреев, попав в полушубке и валенках в полынью, из воды повыкидал, сняв с себя, всю верхнюю одежду и тогда вылез на лед: помочь ему казакам было «недосуг».

Свистунский казак, встревоженный моими вопросами, предался воспоминаниям о былых временах:

— Помнишь, помнишь, Гришанька, как мы цапали с тобой белуг и осетров? Да все икряные!.. Я всегда перед выездом к своему пьянице долговолосому ходил: «Благослови, батя, улов будет — Миколе на лоб трехрублевую свечу приляпаю и тебе икорки привезу. Молись усердней!»

Казака долила пьяная тоска, он не выдержал, вскочил, затопал и запел отчаянную плясовую:

Притопывая тяжелыми подборами больших сапог, он сотрясал своими ударами ног летнее жилище. Казачка с улыбкой смотрела на разгулявшихся земляков. Плясун обнял своего друга, крепко поцеловал его три раза и закричал:

— Во, божусь перед иконой: стречу тебя через сто лет, четвертную поставлю, хоть на мне и шароваров не будет! Споем, Гришанька, старинную, что баушки наши певали:

Гришанька подхватил мотив, и они, обнявшись, запели пьяно, тоскливо, протяжно, покачиваясь в такт песне:

Всю ночь тосковали в песнях казаки. Рано утром автобус двинулся на Уральск.