25
Выше Чалбутинской есть на Аргуни брод. Он наискось пересекает реку на каменистом, круто обрывающемся перекате. В засушливые годы его можно переехать верхом и на телеге, не замочив ног. Но стоит немного отклониться в сторону — и рухнет телега в глубокий омут, где конь не достанет дна.
Этим бродом и решили воспользоваться знающие о нем партизаны. Осень стояла сухая, и на средине реки давно желтела большая песчаная отмель, торчали из воды голубые, гладко отшлифованные камни. Предупрежденный заранее председатель Чалбутинского ревкома Замешаев еще днем отправил к броду две лодки с надежными людьми. Под видом рыбаков обосновались они на заросшем густыми кустами островке, наблюдая за китайским, совершенно безлюдным в этом месте берегом.
В сумерки лодки выплыли к отмели и стали на якорь, отмечая нижнюю грань мелководья. На них засветились красные огоньки потайных фонарей.
Не выезжая на берег к Аргуни, партизаны остановились в нешироком распадке у выкопанной в сопке пастушьей землянки. У входа в нее пылал на ветру костер. Только Семен подошел к костру, как из мрака вынырнул Замешаев, молодцеватый, подтянутый казачина высокого роста в сбитой набекрень папахе. Он доводился дальним родственником Фролу Балябину, у которого был в восемнадцатом году адъютантом. Потом вместе с Семеном и Романом скрывался в Лесной коммуне, два года партизанил и, вернувшись домой, стал председателем станичного ревкома.
— Здравия желаю, товарищ командир полка! — по-дружески весело приветствовал он Семена. На загорелом лице его была неподдельная радость. — В гости, значит, собрались?
— Собрались. Да вот не знаем, обрадуются ли таким гостям. Что тут у тебя слышно?
— Ничего особенного. Все по-прежнему… Меня с собой не возьмете? Я здесь в полной боевой.
— А хочется?
— Еще бы! Побывать в гостях всякому охота.
— Бакалейки свои хорошо знаешь?
— Любую лавку с закрытыми глазами найду.
— Тогда возьмем… Каргин! Подойди сюда!
Державшийся поодаль от Семена Каргин подошел к костру. Отблески огня легли на его широкое, сурово озабоченное лицо. Замешаев смотрел на него удивленными, ничего не понимающими глазами. Семен ткнул его слегка в бок, усмехнулся:
— Узнаешь?
— Узнаю. Видал я его в подметалах у Ты Сун-хина. Как он с вами очутился?
— Сейчас узнаешь… Мои ребята тоже ничего не знают — Товарищи! — обратился Семен к обступившим их партизанам. — Пора всем знать, куда и зачем мы едем… Нам поручено одно дельце. Идем мы в Чалбутинские бакалейки. Там сейчас проживает семеновский контрразведчик полковник Кайгородов. Тот самый, который замучил в нерчинском застенке сотни людей и расстрелял Балябина, Богомякова и Бронникова. Вместе с ним находится удравший из Завода Челпанов. Отсиживаются они в усадьбе есаула Рысакова. Эти гадюки одна другой хуже. Надо их обезвредить.
— А откуда тебе известно о них? — спросил Кушаверов, ненавидящие взгляды которого все время жгли Каргина.
— Об этом сообщил Каргин.
— И ты веришь этому гаду?
— Н-ну, без гадов. Поосторожнее на поворотах…
— Он нас убивал, измывался над нами. Я по его милости чуть на тот свет не отправился. Убить его к такой матери, пока не завел нас в ловушку, — потеряв самообладание, злобно выкрикивал Кушаверов и бил себя кулаком в грудь.
— Хватит орать! — перебил его Семен. — Каргин не врет. А если ты боишься с нами ехать, можешь поворачивать обратно. Без тебя обойдемся. Каргин по доброй воле согласился помочь нам скрутить офицеров и живьем доставить в Завод. Он сейчас и без твоих угроз как на иголках себя чувствует. Мы ведь верить верим, а приглядываем за ним во все глаза. Он это знает. Поможет, спасибо скажем, на старое крест поставим. Всех, у кого горит на него зуб, предупреждаю: тронете его — на месте в расход пустим. Зарубите это себе на носу…
Слова Семена обрадовали Каргина. «Вот человек! Молчал, косился на меня, а в обиду не дает. Да я лучше сдохну, чем подведу его».
— Разреши, товарищ Забережный, сказать мне одно-два слова! — попросил он Семена.
— Скажи, скажи, Елисей. Надо!
Каргин шагнул в круг, порывисто снял с головы папаху. Партизаны уставились на него пристальными, полными жгучего интереса и насмешливого презрения, леденящего недоверия и непримиримой злости глазами. Он стоял перед ними внешне спокойный, осанистый, но чувствовал себя во власти растерянности и стыда. Это был суд, страшнее которого ничего не могло быть. Он потупил свою лобастую голову, не зная, что им сказать, как заставить понять, что творится в его смятенной, опаленной тоской и раскаянием душе.
— Я перед вами кругом виноват, — начал он тихим, проникновенным голосом, в котором помимо его воли звучали такие ненавистные ему нотки покорности и унижения. Презирая себя за это, он постарался говорить тверже и решительней: — Оправдываться не буду. И жаловаться не хочу. Все равно словам моим не поверите. Делом, а если надо, собственной головой докажу, что я вам больше не враг.
— А что же ты в глаза нам не смотришь! Чего в землю уставился? — спросил Чубатов, когда-то чудом уцелевший при разгроме дружинниками партизанского госпиталя.
— Неловко в глаза-то смотреть, — с веселостью обреченного сознался Каргин.
— А не подведешь? Поможешь гадину Рысакова накрыть?
— Раз вызвался — все сделаю.
— Врешь, продашь! — снова крикнул Кушаверов.
— Нет, не продам. Хоть верьте или не верьте, а только… — Он взмахнул правой сжатой в кулак рукой и закончил: — Нет у меня камня за пазухой. Клянусь в этом…
— Хватит, Каргин, каяться, — грубо оборвал его Семен. — С этим успеется. Ты о деле говори.
— Хорошо, скажу. — И Каргин принялся рассказывать о том, как лучше всего пробраться в рысаковскую усадьбу, не поднимая шума. Чувствуя на себе все те же ненавидящие, растравляющие сердце взгляды, он говорил, запинаясь, часто повторяя слово «значит». И когда кончил, лоб его был в поту.
Незадолго до полуночи, ориентируясь по огонькам на лодках, начали переправу. Один за другим, подвязав повыше стремена, съезжали с отлогого, в хрустящей гальке берега в черную, как деготь, воду. Кони тревожно всхрапывали, водили ушами, словно не узнавали ночной воды. Потом успокоились, жадно тянулись к ней и торопливо пили на ходу.
Хорошо налаженная переправа продолжалась недолго. В половине первого с дозором впереди двинулись к бакалейкам. Все подтянулись и подобрались, положив винтовки поперек седел, чтобы в любую минуту иметь их под рукой. Впереди ехали Семен, Замешаев и Каргин, сведенные вместе превратностями судьбы.
Пристально вглядываясь в синевато-черную непроглядь, поеживаясь от пронзительного ветра, они частенько поглядывали друг на друга. «Черт его знает, что у него на уме», — думали Семен и Замешаев. О том же думал и Каргин, держа свой револьвер в кобуре, которую давно украдкой расстегнул и сдвинул на самый живот.
Когда до рысаковского дома, стоявшего на отшибе среди огородов, осталось не больше двухсот саженей, спешились в неглубокой низинке. С конями оставили пять человек. Остальные двинулись по узкому проулку к усадьбе. Теперь их вел Каргин, всем существом своим чувствуя наставленный в спину наган Замешаева, которому Семен поручил следить за ним.
Кайгородов и Рысаков были твердо уверены в своей безопасности. Они считали, что красные ни в коем случае не решатся идти за границу, боясь осложнений с китайцами. Кроме того, Кайгородов считал, что его пребывание на границе неизвестно госполитохране. В эту ночь, как всегда, дневалил один из ординарцев. Остальные, семь человек, спали в землянке. В полночь улеглись спать Рысаков с женой и Кайгородов, на половине которого спали Челпанов и адъютант сотник Побегов.
В глухой предутренней тишине партизаны подошли к воротам усадьбы и замерли в ожидании. Каргин принялся стучать в калитку. Скоро послышались шаги дневального. Он неторопливо подошел, громко спросил:
— Кого надо?
— Полковника Иванова, — отозвался Каргин.
— А что надо сказать?
— Верность и мужество!..
Прошла томительная минута. И вот калитка приоткрылась. Каргин проскользнул в нее. Когда дневальный стал закрывать ее, Каргин приставил к его затылку дуло нагана:
— Молчи и открой калитку. Послушаешь — жить будешь, иначе убью. — Дневальный затрясся, непослушными от страха руками распахнул снова калитку. Партизаны вошли в нее, связали дневального, забили ему в рот кляп. Потом оттащили от ворот и положили на бревна.
Теперь предстояло самое трудное. Нужно было проникнуть в дом, двери которого могли оказаться закрытыми. Людей в землянке решили пока не трогать. У входа в нее оставили четырех человек с гранатами наготове. Остальные, крадучись, подошли к дому.
Каргин поднялся на крыльцо, приналег плечом на дверь. Она оказалась запертой изнутри и даже не скрипнула от его нажима. Он с минуту постоял в нерешительности, слыша нетерпеливый шепот Семена. Потом взгляд его упал на узкое окно рядом с дверью, не имевшее ставня. Он спустился с крыльца, сказал притаившемуся у точеного столба Семену:
— Плохо. Закрыта наглухо. Придется через окно попадать.
— Да ведь услышат.
— Другого все равно ничего не придумаешь. Давай, а?
— Ладно, попробуем.
Они поднялись на крыльцо, подергали поочередно раму. Она держалась крепко. Каргин мысленно перекрестился, стал нащупывать в темноте гвозди, которыми была прикреплена рама к колодам. Все время он боялся, что из сеней грянет выстрел. Но все было тихо. Тогда Каргин принялся кинжалом отгибать гвозди, стараясь держаться поближе к стене. Семен нетерпеливо следил за ним.
И вот, наконец, гвозди отогнуты. Каргин потрогал раму. Она поддалась его усилиям. Он тихо ее вынул и прислонился к перилам. Вытерев перчаткой заливавший глаза пот, полез в окно, стараясь протиснуться в него боком. Пролез, спустился в сени, нащупал засов, отодвинул его, и дверь открылась.
Семен, сделав партизанам знак следовать за ним, вошел в сени. Каргин шепнул:
— Здесь должна быть лампа. Зажечь ее?
— Зажигай. В темноте друг друга перестреляем.
Когда лампу зажгли и приготовились, Каргин показал на дверь справа:
— Это к Кайгородову.
— А Рысаков где? — спросил свистящим шепотом Чубатов. Каргин молча показал на дверь слева.
— Я буду брать Рысакова, — потряхивая зажатым в руке наганом, сказал Чубатов.
К нему присоединились Никандр Корецкий и Кушаверов.
Семен тихо потянул дверь. Она поддалась. Тогда он рывком распахнул ее до отказа и очутился в освещенной привернутой лампой прихожей, где спал на деревянном топчане курчавый адъютант. Вошедшему следом за ним Каргину он приказал кивком головы начинать.
Адъютант лежал на спине, положив согнутую в локте левую руку на лоб. Каргин взял его за руку, тихо окликнул:
— Анатолий Сергеевич!
Адъютант открыл глаза и увидел дуло наставленного на него нагана. Дикий ужас плеснулся в его глазах.
— Тихо, Анатолий Сергеевич! — приложив палец к губам, сказал Каргин. — Иначе убьем. Где Кайгородов и Челпанов?
— Там оба, — показал он на белую филенчатую дверь в комнату.
— Вы нам не нужны. Нужны те, — сказал Каргин, — берите лампу и ведите нас к ним. Только без фокусов, если хотите жить…
— Сейчас, господа, сейчас! Разрешите надеть брюки…
— Не надо, шагай без брюк! — приказал Семен. — Потом оденешься.
Трясущимися руками адъютант взял лампу и с приставленным к затылку наганом Семена пошел в комнату.
Кайгородов спал на кровати лицом к стене. Свет лампы не потревожил его. Но Челпанов, занимавший диван у передней стены, спал на боку лицом к двери. Он проснулся, сел на диване и закричал тонким, пересекающимся от страха голосом.
Каргин подбежал к нему, приставил к груди наган:
— Руки вверх!..
А Семен и Лукашев навалились на вскочившего с кровати Кайгородова. Он отбросил их от себя и ринулся к кровати, чтобы схватить лежавший под подушкой наган. Тут его и настиг Замешаев, отличавшийся завидной физической силой. Он ткнул его кулаком в затылок, и Кайгородов, потеряв равновесие, упал на кровать ничком.
Замешаев схватил его сзади, заломил за спину руки и крикнул:
— Давайте веревку!
Когда все было кончено, Семен обратился к тяжело дышавшему и смертельно бледному Кайгородову:
— Ну, полковник Кайгородов, давай познакомимся. Забережный! Слыхал о таком?
— Что вам от меня нужно?
— Ничего особенного. Повезем на русскую сторону, где будем судить по заслугам. Добром поедете или как?
— Никуда я не поеду. Можете на месте убивать. — И тут, увидев Каргина, сказал ему с бессильной яростью: — Это ты нас предал, сука? Как я не раскусил такую сволочь! — заскрежетал он зубами.
— Нечего сволочить людей! — прикрикнул на него Семен. — Не хочешь ехать, здесь вздернем, как собаку. Ну, а ты, Челпанов, поедешь или тоже хочешь в петле болтаться?
— Поеду, товарищ Забережный, поеду. Я все расскажу вам, все.
— Я тебе не товарищ. Надевай штаны, собирайся. А тебя, Кайгородов, в мешок затолкаем, приторочим к седлу и повезем, как свинью на базар.
Кайгородов промолчал. Семен приказал его одеть силой, чтобы не замерз в дороге. На него надели полушубок, бурку, спеленали снова веревками и приготовились толкать в мешок, когда появились в комнате Чубатов, Корецкий и Кушаверов.
— Где Рысаков? — спросил у них Семен.
— Сопротивлялся. Шашку успел схватить, пришлось хлопнуть.
— А баба его?
— И бабу тоже. Визжала и кусалась так, что мне чуть палец не откусила.
— Врешь, подлец! По глазам вижу, что врешь. Ладно, приедем домой, разберемся. Помогайте этих к коням доставить.
— А что будем делать с теми, которые в землянке? — спросил Корецкий. — Может, гранату им подкинем?
— Если не проснутся, пусть спокойно спят. Они нам не нужны. Подоприте дверь землянки бревном, окно закройте доской и тоже подоприте. Пусть их потом кто хочет, тот и вытаскивает оттуда. Они же не офицеры.
Офицеров вынесли из ограды в проулок. Туда уже были доставлены коноводами кони. На трех запасных коней усадили Челпанова и адъютанта, связанных, с кляпами во рту. Когда стали привязывать к седлу Кайгородова, он понял, что ехать в мешке несладко, и попросил посадить в седло.
— Правильно рассудил, полковник! — рассмеялся Семен. — Иначе, пожалуй, пришлось бы тебе в мешке раза два за дорогу обмараться.
Спавшие в землянке казаки так ничего и не услыхали. А может быть, и слышали, да решили молчать, чтобы спасти свою шкуру.
На рассвете партизаны переехали через Аргунь и направились в Нерчинский Завод.
