1913 год. Май пришел в тайгу. В небе гогот гусей, над пашнями перезвон жаворонков. Пора выходить в разведку полезных ископаемых. Сотня рабочих, которые будут рыть канавы, пробивать шурфы, – завтра выйдут в тайгу.

Главная задача – найти залежи серебра и золота. Другие руды было приказано брать на заметку, не задерживаясь на их детальной разведке. Таков приказ генерала Крупенского. Он тоже приехал на хутор, чтобы проводить отряды в сопки. Хлопот полон рот. Надо каждую партию геологоразведчиков обеспечить сухарями, мукой, крупами, мясное же они добудут в тайге. Надо позаботиться об оружии, патронах.

Андрей Андреевич, разметав бороду, носился по огромному подворью хутора, который был обнесен плотным забором.

Андрей Андреевич мужик расторопный. Везде успевает. Видит это генерал. Не вмешивается. Умело ведет он свое сложное хозяйство. Никто у него не засидится, не заленится. «Надо работать, надо брать с этого полудурка Ванина, который за каждую рудную точку платит наличными. За камни – платит. Брать, а потом не с кого будет взять», – думает Андрей Андреевич.

Широко поставил геологическое дело в этих сопках Ванин. Но он чаще идет по следам Федора Андреевича. Проверяет его рудные точки. Много их у рудознатца. И все они заслуживают внимания.

Здесь и Арсе Заргулу. Он служит проводником у Ванина. Глядя на Андрея Андреевича, он говорил:

– Совсем пропал человек. Худой стал, злой стал. Как плохо, когда деньги как дождь падают на голову.

– Чудак ты, Арсе, ведь я здесь плачу каждому по его заслугам. Андрей Андреевич готовит наши экспедиции, продукты, все хозяйство держит в чистоте, не обманывает нашу кантору. Вот и плачу. Да и не ему, а больше Федору.

– А ты чего расселся? – налетел на Арсе Андрей Андреевич. – Аль не видишь, что еще работы по-за глаза?

– Все вижу. А тебе чего, как голодный волк, бегай? Сиди, все равно завтра все уйдем. Куда спешишь?

– Ты мне не перечь, сказано, иди помогай – и баста!

– Моя хочу мало-мало отдыхай. Завтра далеко ходи. Ванина скажи, что я снова буду с Федорка ходи. Понял? Не кричи.

– Завтра ты ходи хоть с чертом, а сегодня работай.

– Оставь его, Андрей Андреевич. И верно, у них задание трудное.

– Вы, ваше благородие, всегда потакаете лодырям.

– Арсе не лодырь. В прошлом году он нам много помог. Если бы не он, то в наводнение мы все бы сгинули, тогда кто тебе бы деньги платил? Ну вот и не шуми. Вон генерал идет.

– А кто же вас поведет?

– Твои сыны, Николай и Алексей.

– Вот уж Кольшу-то я бы с тобой не отправлял. Не любит он тебя. На чо злобится, не знаю.

– Ничего, в тайге смиримся.

Утром, на Егора теплого, отряды выходили в тайгу. Федор поведет большой отряд геологов и рабочих на Монастырское месторождение, чтобы выяснить, надо ли открывать рудник. Серебро там попадалось. Вот его-то и надо подсечь.

Ванин пойдет на Маргаритовку.

Отряды провожал сам Крупенской. Заботливый генерал желал удачи в добром деле.

– Вы уж порадейте для России, а она вас не забудет, – просил Крупенской.

Отряды вышли за ворота: один ушел на юг, второй – на север, третий – на запад, только никто не пошел на восток, там плескались волны Тихого океана.

– Ну вот, Андрей Андреевич, и проводили мы своих. Если откроем рудник, то ладную подножку поставим Бринеришке. А Мария Федоровна нас вознаградит должным образом. Зовет она тебя к себе, хочет посмотреть на мужика-медведя. Грамотешки нет, а вона как ты нам помогаешь, будто все университеты прошел.

– Рады стараться, ваше превосходительство!

– А теперь пошли-ка отдохнем от трудов праведных. Порыбачить хочу. Бери коньяк, удочки и пошли.

«На хрен бы сдалась мне эта детская забава, – в сердцах подумал Андрей Силов, – тут надо сеять, овощи сажать, а ему рыбалка. Тьфу». Но степенно ответил:

– Как прикажете, ваше превосходительство! – И затрусил на склады, чтобы взять снасти для рыбалки и съестное.

Потом они сидели на берегу бурной Арзамасовки, дергали ленков, пеструх, таймешек, а генерал рассуждал:

– Хорошо жить на природе, в дикости первозданной, свежий воздух. Экзотическая страна. И все же я заберу тебя, Андрей Андреевич, в Питер, пусть царь посмотрит на мужика-мудреца. Порадуется, что не захирели еще в России мужицкие таланты. Хочешь, нынче возьму?

– Нет, ваше превосходительство. Бросить такое хозяйство незнамо на кого – страшно. Все может на распыл пойти. Здесь глаз и глаз нужен. Народишко вороватый. А потом бандиты часто шалят в тайге. Могут напасть, и все пойдет в дым. Тут народ поговаривает, что дюже страшно шалит в тайге купец Безродный.

– Наслышан от людей. Буду говорить с губернатором – помяну это имя. Пора приструнивать всех варягов. Давать ход крепкому мужику. В нем наша сила. Ладно, позже съездишь, а вот Федора Андреевича я заберу в Питер, пусть он там посмотрит людей и себя покажет. Вот поучить бы его годиков пять, славный был бы горный инженер. Инженер, да с таким нюхом, он бы всю тайгу на ноги поднял.

– Обойдется Федорка, он и без того весь край знает. Каждую скалу в тайге руками прощупал да молоточком простукал. Не выпить ли нам за их удачу, ваше превосходительство?

– Налей, здесь пьется хорошо. За удачу! – поднял хрустальную рюмку генерал. – За соль земли русской! За таких самородков этой земли, как ты, как твои сыны и особенно Федор.

Андрей Андреевич покосился на генерала. Знает тот или нет про частые ссоры между братьями? Особенно не любил Федора Николай. А за что было любить-то? Николай коновод, а Федор верховод. Федор вроде белой кости в семье. Из-за этого и шла нелюбовь, а иногда и драки.

Хотя отец всегда брал сторону Федора, потому что он поднял их из грязи. Орал, бывало:

– Нишкните все! Без Федорки вы никто! Я голова, а он мой подголовник. Все молчать, не то вожжами буду драть!

И драл. При работниках драл, чем еще больше обозлял братьев. Вбивал клин.

Потом Силов с генералом ходили на охоту, снова на рыбалку, и когда Крупенской уехал, дав много указаний, то Силов легко вздохнул:

– Слава богу, унес черт старого дурака! Приедет, только с панталыку сбивает. Как дитятя: рыбалочку ему, бабенку мирскую. Тьфу! Катись с богом, да шею не сверни!

За пять лет Федор и Ванин нашли до двухсот рудных точек. Однажды был такой случай с Федором. Он, не ведая о том, что рудную точку кто-то нашел, взял образцы. Это явно была серебряная руда. Собрался уходить. А тут выскочили двое из чащи и навели на него стволы винтовок.

– А, гад, попался, по чужим местам лазишь! – закричал Семен Астафуров. – Убью!

– За что же, братка?

– Это мы нашли руду!

– Нашли, так и берите, чего же шуметь-то!

– А то, что ты везде затычка, не успели отвернуться, как ты уже здесь.

Астафуров ударил Федора в челюсть. Федор упал. Его сильно избили, набрали по полмешку образцов и ушли в Ольгу, чтобы показать руду Эдуарду Анерту. Бринер, в пику Крупенскому, организовал в Ольге геологический пост. Здесь и занимался горный инженер Анерт. Он осмотрел руду. Да, руда была с высоким содержанием серебра.

– Руда отличная, кривить душой не буду. Сделаем анализ, и получайте свои пять тысяч рублей, как покажете место.

Но пришел Федор Силов. На лице синяки, хромал на правую ногу. Он заявил, что его эти двое избили, отобрали образцы, хотя они не имеют прав на столбление.

Анерт давно переманивал Федора к себе на работу. Обрадовался приходу мужика-рудознатца. Федор показал карту, где найдена эта руда. Анерт тут же выплатил Федору пять тысяч. Астафуров схватился за винтовку, но тут подошли казаки и скрутили ему руки. А через неделю Федор пришел, положил Семену на стол деньги и сквозь зубы процедил:

– Сволочь ты! На своего руку поднял. На, но только не подавись. Не все отдаю, поделил на троих, как и подобает это делать на охоте.

Анерт просил Силова продавать ему хорошие находки, но Федор наотрез отказался. Продал, мол, одну и будя. Конечно, займись Федор продажей своих рудных точек, давно бы стал миллионером. Но он дал слово Ванину и держал его. Не забыл плетей, что всыпал ему Бринер. За участки, которые он застолбил, платы не просил, пусть этим занимается и рядится отец. Его дело искать. А это уже стало насущной потребностью.

Федор с Арсе проводили партию в Монастырку, сами же ушли в тайгу на поиски новых рудных точек. Федор круто свернул в Пятигорье. Там много скал, там столь же много россыпей, а каждая скала или россыпь – это выход коренных пород, где можно найти руды, не копая землю. Оттуда они хотели уйти в Чугуевскую волость, чтобы хорошо осмотреть месторождение золота.

Месяц бродили Федор и Арсе среди диких распадков Пятигорья. Здесь Федор брал образцы, складывал в кожаные мешочки, ставил номера, наносил на карту место взятого образца.

Так шли и шли, любовались сопками, пламенеющими восходами и закатами.

В одной из пещерок охотники за рудами нашли выводок волчат. Арсе просил Федора не трогать их, говорил:

– Каждый люди хочу жить. Пусть живут.

– Э, чудак. Да эти люди сколько сожрут в тайге изюбров, кабанов – волков надо убивать, где только можно.

И тут же перебил прикладом винтовки волчат. А когда серой тенью мелькнула на скале волчица, он и ее убил. Арсе сильно рассердился на Федора. Хотел его бросить и уйти.

– Я просил тебя не трогать. Я человек из племени красного волка. Ты убил моих сородичей.

– Да ладно тебе, Арсе. Ты человек, а не волк.

– Не каждый человек – человек, и не каждый волк – волк.

– Ну прости, не знал же, что ты из такого сильного племени. Сразу бы сказал. Прости. Больше я не трону при тебе волков.

Черный Дьявол снова остался в одиночестве. Погибло его потомство. Среди волчат было два черно-серых волчонка, чему немало подивились Федор и Арсе.

А Черный Дьявол подкрался к людям, смотрел на их спины, тихо рычал. Нет, он не собирался защищать свое потомство. Он просто ненавидел людей, которые пришли в его владения.

Друзей не пугали встречи со зверями. Оба хорошие стрелки, охотники – кого бояться? Но людей они боялись. Особенно Федор – после жуткого избиения. При встрече с людьми он тут же срывал винчестер с плеча и готов был вступить в перестрелку. «Одинокий человек в тайге – опаснее зверя» – так говорили охотники. Поэтому искатели руд всячески избегали встреч с людьми. И не зря.

Вот они свалились в Деревянкин ключ. Вдруг увидели, как по лезвию сопочки бежит человек. Вот он припал к дереву и выстрелил. Пуля с воем прошла над головами. Похоже, человек стрелял в них. Друзья упали за валежину и открыли по неизвестному стрельбу. Пули рвали кору кедра, с визгом уходили в сторону. Неизвестный закричал:

– Эй, вы что, ошалели – стреляете в человека? Не стреляйте!

– А ты кто такой?

– Я Федор Козин из Божьего Поля.

– Так пошто ты в нас стреляешь? Я Федор Силов, знаешь ли такого?

– Знаю. Федора Силова вся тайга знает.

– Ну тогда выходи первым, ежели ты зла супротив нас не таишь.

Федька вышел из-за кедра. Здесь-то и выяснилась причина его выстрела. Он стрелял в изюбра, который бежал по косогору.

– Вот ястри тя в печенку! – выругался Силов. – Могли и порешить. Хорошо, кедр-то толстенный, так ить могли прошить, будь он потоньше, и его и тебя. Пантуешь, значит. Ты айда-ка с нами. Мы все одно идем в сторону Иван-горы, там я тебе покажу такой солонише, что ты ахнешь. Пантачи прут туда, как в загон. Сам я там их добывал, но сейчас недосуг. Пошли.

– Слыхал, что вы знаток по камням. Всякому свое. Пойду с вами. Может, и правда там мне повезет.

Три дня добирались до солонцов охотники. Сюда ходили изюбры камни лизать.

– Вот тут и будешь вести охоту. Но ежели к этим солонцам подбросишь еще пудик соли, то отбою от изюбров не будет. Тебя заместо соли сожрут. Добывай, а мы пошли дальше.

– Самое трудное, Арсе, – это разгадать человека, узнать, кто он тебе – враг или друг. Можно найти камни, добыть зверя, но друга распознать или врага увидеть – трудно. Это самая сложная наука. Сколько я уже видел друзей, которые скоро стали врагами, скольких подозревал, что они враги, а они стали друзьями. В этом вся тягость жизни. От пули можно упасть за валежину, за дерево юркнуть, но от этого никуда не спрячешься. Вот кто Ванин?

– Ванин хороший человек, добрый человек – вот кто Ванин, – ответил Арсе. – Вот думаю, зачем ты ищешь эти камни? От них твой отец скоро лопнет, а ты все ищешь и ищешь. Зачем?

– Да в тайге я как божья птаха: куда хочу, туда и полечу. А дома ты видел нашу жисть? Здесь я человек! Зима для меня в тягость. Вот было бы на земле вечное лето, так бы и не вылазил из тайги. Здесь все чисто и родниково.

Николай Силов вел маленький отряд на Маргаритовку. Там Федор нашел несколько выходов оловянной руды, серебряной и золото в шлихах.

В этой партии был мужик Нестор Соломин, грамотный, церковно-приходскую школу закончил с отличием. Нравилось Ванину спорить с этим человеком.

– А если бы ты оказался на месте Силова, – спросил Нестора Ванин, – что бы делал?

– Я… – замялся Нестор, – я бы… Да что говорить, Силов-то неграмотный, а я грамотный.

– Значит, еще бы круче дело завернул? Богатство Андрея Андреевича пришло не с пустого места, его дал Силовым Федор. Одни живут с копеек, другие с рублей.

– Мы ему платим гроши по сравнению с тем, что нам дает его сын. А если мы не будем платить те гроши за это великое богатство, которое нам открывает Федор, то он и искать не будет.

– Федор будет. Он без этого уже жить не может.

Отряд пробирался через тайгу. А тайга, по-майски солнечная, буйно распускала зелень, волновалась под ветром неохватным морем. Кони на крутых подъемах падали на колени, сбивались вьюки, их поправляли и снова шли и шли.

Продолжая старый разговор, Ванин говорил:

– Кто Ванин? Ванин – исполнитель воли сильных мира сего. Какого черта я дохну в этой тайге? Нога болит, мошка жрет, а Ванин все ищет. И делает это не для себя, а для процветания России. Ванин верит, что придет час, когда Нестор не будет злобиться на Силовых. Все будут равны, все будут выполнять долг перед Родиной. Не верь в это я, то давно бы все бросил и не мучил себя и людей, – размышляя, говорил Ванин. – Нас, таких, много, кто, не жалея живота своего, бредет по тайге, плывет по морю, качается на льдинах. Не ради генералов и цариц мы это делаем, а для вас, люди. Вы нас понять должны. Понять и то, что все это будет ваше. Ванину и грамульки не надо.

Работники молчали. Кое-кто отвернулся с презрительной миной: знаем, мол, мы вас, пой себе, птаха, пой. Одна курица гребет от себя, все – к себе. Николай, прищурившись, нагло смотрел на Ванина.

Тот понял, что его возвышенная речь смешна. Не понимают его мужики. Что не ради денег он работает, а ради того, чтобы не забыли его потомки, как не забыли они имена Невельского, Чихачева, Бошняка, Харченко, того же Феодосия Тимофеевича Силова, чьим правнуком является Николай Силов. Даже ради этого стоит жить и травить себя гнусу. Сжался Ванин, присел к костру и нахохлился продрогшим рябчиком в непогоду.

– Узок ваш мир, мужики. Одной мечтой живете – чтобы разбогатеть.

– А ить и вы, ваше благородие, деньги мимо кармана не сыплете. Ежли бы не они, то для ча бы я пошел сюда? Пошел за кусок хлеба и за деньги. В хорошем зипуне лишняя деньга не протрет карман. Можно ту тяжесть носить.

– А вот если без денег, просто жить для народа?

– Так бывает только в сказках. А сказками жить мужик перестал, – ответил Нестор Соломин. – Потому такого быть не может. Разве Силов согласится отдать деньги для народа? Да его Душу клопы загрызут, ночами спать не будет. Посулы-то, ваше благородие, извиняюсь, глупы. Ходил тут один, о том же трындил, теперь на каторге вшу кормит. Пойми, барин, что вошь клопу не товарищ, хотя они одну кровь пьют. Ежели завшивет мужик, то пропал, руки опустились, ни до чего дела нет. А отмой его, дай в руку деньгу – и заворочается он. Так я говорю, мужики?

– Знамо так. Чего там воду в ступе толочь.

– Вы, барин, говорите, а могут донести – и пропали. А ить вы человек хороший, – загудели мужики.

– Ладно, за меня не бойтесь, я у царицы видный человек. Знаете ли вы, что есть на этой земле один человек, имя которого Ленин. Его даже царь боится.

– Новый Исус Христос появился. Не знаем мы такого. Да и для ча нам знать, все это пустое, – махнул рукой Нестор.

– Но знай я того Ленина, то доказал бы ему, что он играет в глиняные блины. Где, когда, кто видывал, чтобы не было бедных и богатых.

– А вот Ленин с большевиками хотят сделать такое.

– Байки. Попы нам сулят рай на том свете, а Ленин – на этом. Вот что значит пожил человек в тайге и научился байки таежные сказывать. Трогай, поехали. Далеко ли еще до места-то? – спросил Нестор.

– Еще одну сопочку перевалим и будем ставить табор.

– Так что, барин, выбрось эту думку, потому и рвем жилу, что каждому хочется стать не просто Иваном, а Иваном Ивановичем. Не всякому удается, но каждый ради этого жилы рвет. Но! Уснули!

– Я вот из Ивайловки сюда подался. Впрямь заела вша. Так, жил средь нас Макар Булавин, тот тоже хотел тремя хлебами мир накормить, но в дураках остался, ославили – и сгинул. Верно, пустое это все. Я вот зароблю деньжат, куплю конягу, на той коняге буду возить богачам добро, тоже деньга, потом на ту деньгу куплю еще одну конягу, снова в извоз. Там коровенка будет, овечки, домик новый поставим, и боле мне ничего не надыть. Нет, ваше благородие, такое нам не с руки, – говорил ивайловец.

– Большевики обещают землю и волю.

– Хе, у нас тут земли и воли по горло. Пусть они дадут нам денег, тогда и в ноги поклонимся. Тягла поболе, жисть будет что надо.

– Но они говорят, что все это надо отобрать у богачей и передать народу.

– Тоже у нас шибко не разгонишься. Можем пощипать Бринера, Силовых, Безродных, Хоминых, а больше и некого. Отбирать у тех, кто все нажил своим горбом, право же, грешно. Ну отобрали мы рудник у Бринера, почали все работать, снова же голова нужна. Та голова-то и будет жить, а мы спину гнуть. Не подходит.

– А что же подходит? – спросил Ванин.

– Да никто не знает. Может одно подойти, ежли люди будут жить одной верой, одной мечтой, где каждый друг и брат, тогда еще можно выбиться сообща из нужды.

– Где же выход? – спросил Ванин.

– А его нет. Чтобы стать богачом, то надо работать в три силы, да и то едва ли станешь, потому как платите гроши. Сам смотри: Безродный, кто он? Богач. Отчего стал богачом? С крови людской. Силовы разбогатели оттого, что у Федора на камни нюх сильнее собачьего. Староверы живут богато оттого, что они дружны, вера едина…

– Пятышин тоже купец, чего же о нем не скажешь, с чего он разбогател? – усмехнулся Ванин.

– Этот от ума. Да только Иван-то Андреевич бедняк, и все с того, что честности много. Для купца честность, как мозоль на пятке, ходу не даст. Снял бы ее Иван и стал бы настоящим купцом.

– Выходит, что честных и нет на земле?

– Нет, конечно, барин. Иван тоже играет в честность. Вы тоже.

– А вы честны? – в упор спрашивал Ванин.

– Нет, ваше благородие, – усмехнулся Нестор.

– Вы озлоблены, Нестор, поэтому обвиняете всех в нечестности.

– Не обвиняю, потому как жизнь худущая, где каждый смотрит, как бы подмять под себя соседа…

Ванин на месте рудных точек поставил разведочные работы: прослеживал жилу канавами, шурфами. Это была оловянная жила, может быть, перехватят где серебряную, да и олово начало подниматься в цене. Жил в корявом шалаше, ел с рабочими из одного котла. Мужики похохатывали над его причудами: барин и ест из одного котла, тоже играет в честность. Вся жизнь – игра, притворство.

Болела раненая нога. Ванин в часы отдыха часто задумывался о жизни, о взаимоотношениях между людьми. Понимал, что так жить нельзя, что народ обозлен, никто никому не верит, каждый рвется в богачи.

Те споры в технологическом институте о роли человека на земле сейчас казались смешными. Мужику дай заработать, а на остальное ему наплевать. Вот и Нестор – здоровенный мужик, он в два раза быстрее работает. Сила есть. Этот даже с канав сможет подняться. А вот рядом с ним работает ивайловец, этому не вырваться из нужды: слабоват, не хватает сноровки. Но и он рвет жилы, чтобы купить лошаденку и стать пахарем, с земли зажить. И выходило, что живет и среди людей волчий закон, право сильного.

– Это уж так, ваше благородие, слабому в мужицком деле не устоять. Коль нет ума, нет силы, хваткости, то загодя можно рыть могилу. Быть вечным батраком, работать на дядю – душу надорвешь, – криво усмехался Нестор. – Дай мне тыщу рублей, я через три года из той тыщи сделаю десять. Поймите, я батрак, гоняю и чищу чужих коней, пашу и засеваю чужую землю, а когда же свою? Мы равны только перед богом и смертью…

Звенели кайлы, шаркали по грунту лопаты, жалил гнус. Шла работа. Ванин брал пробы, составлял карту. Приходил к выводу, что Нестор прав: если ничто не изменится в этой жизни, закон волков будет жить…

А где-то брели по тайге Арсе и Федор, искали руды и тоже для сильного, чтобы еще сильнее стало акционерное общество «Крупенской и К°».

Вышли на пантовку каменские побратимы, чтобы добыть панты, сделать прибавку к их богатству.

Черный Дьявол одиноко кружил по сопкам.

Зеленым морем дыбилась тайга. Во всю силу пылало солнце. Зной и томление. Ивам тоже жарко, они разбежались, чтобы нырнуть в прохладную воду, но будто чего-то испугались да так и застыли на берегу, опустив ветви долу. А березки, что хороводом выросли на сопке, те и вовсе изнывают от жары. Кедры еще больше насупились. Раскорячились дубы. Лишь птичкам некогда обращать внимание на жару, они снуют и снуют челноками, несут в свои гнезда жуков и червяков.

Да и людям жара нипочем, тоже забот полон рот: не успели отсеяться, как подошла пора полоть хлеба и овощи, а там и окучивать картошку. Работали с восхода до заката. Некогда было за детьми присмотреть. А они играли на берегу речки, рылись в дорожной пыли.

В один из таких отрадных дней трехлетняя Иринка Розова и голенастая Галька Гурина, той сравнялось уже пять лет, возле речки «пекли» шаньги из песка. И так заигрались, что не заметили красного волка, который выскочил из кустов, схватил за холщовое платье Ирку и понес в тайгу.

– Волк! Волк унес Ирку! – закричала Галка, прибежав в деревню.

К счастью, несколько мужиков оказались дома. Выскочил с берданой Гурин, за ним Козин, сбежались еще мужики, прыгнули в телегу Федьки Козина, бросились в погоню. У сопок преследователи разбежались в разные стороны. С Розовым рядом оказался Федька. Они первыми взбежали на крутую сопку и услышали в распадке рычание, возню, вой. А потом тишину разорвал крик:

– Мама-а-а-а-а!

Розов метнулся на крик и увидел бегущую к нему дочку. Схватил на руки, начал шарить по телу – искал раны. Но тут же отпустил девочку, увидев на сопке зверя. Сорвал затвор с предохранителя и вскинул берданку. Крикнул:

– Черный Дьявол!

Розов нажал на спуск, и быть бы убитому Черному Дьяволу, но Федька Козин ударил снизу по берданке, и пуля ушла вверх.

– Ты что, с ума сошел?! – вскинулся Розов.

– Тихо, под сопкой кто-то хрипит. Кого-то Дьявол задавил.

Охотники в кустах увидели издыхающего волка.

– Непонятная собака – то с волками, то против волков. Как понять?

– Так и понимай, что жисть есть жисть. Прижмет, то пойдешь с волками, отпустит – супротив, – проворчал Ломакин. – Судьбу еще никто не расписывал по святцам. Хотя метаться бы Дьяволу не след. Но кто знает, как у него все сложилось. Говорю, что жисть – штука сложная.

– Ежели уж по чести, то и в той охоте я не тронул Дьявола-то, – проговорил Федька Козин и рассказал, как к нему вышел Дьявол и как обнял его лапами, в бороду лизнул. – Рази же после всего можно поднять руку на такого пса? Пришел вот. Праведное дело сотворил. Неприкаянная душа. Все его клянут, а он ить к людям тянется.

– Не забулгачил бы опять. Не привел бы в зиму волков.

– Сложна, может быть, и душа собачья. Кто ее проведал? А? Никто.

– Мужицкая – сложнее. Розов за гроши продался Безродному, сподличал. Безродный хапает что можно… – говорил Ломакин. – Розов за ним тянется. А ить конец каждому будет. Злое дело никогда без кары людской не проходило.

В ночь Безродный ушел на солонцы за изюбром. С вечера звери не пришли, утра не стал дожидаться, в полночь возвращался домой. Увидел коней возле овсов Гурина – пастух спал в шалаше, – взял да и загнал табун в овсы. Хоть маленькой, но местью решил наказать Гурина.

С пантовки шел Ломакин и все видел. Решил не выгонять коней. Потрава дороже обойдется Безродному, чем цена овсам. Утром взял понятых. Овсы были стравлены и помяты. Вернулись. Ломакин ударил в колокол на сходной площади, собрал народ. Там все и рассказал людям. На сход вызвали Безродного и Розова: они по зову колокола не пришли. Первый заговорил Ломакин:

– Люди, мы вырвали своей дружбой Федора Козина из кутузки. Знать, есть в нас сила. Так покажем ту силу еще раз. Безродный потравил нароком гуринский овес. Розов – его же овец. Пошто они так сделали? А пото, что Гурин чист перед людьми и богом. Это их злит. А они во злобе своей пакостят Гурину.

– С чего ты взял, что я стравил волками гуринских овец? – вскипел Розов.

– А с того, что на твоем огороде работник нашел лапы Волчка, а у одной лапы не было когтя. Твоя работа. Нам долго говорить недосуг. Так и порешим: сегодня Розов сгонит Гурину десять овец. Безродный заплатит за потраву овса сто рублей да за подлость – сто. Значит – двести. Голосуем, други.

– Я не травил овес. Это надо доказать! – рванулся из толпы Безродный, но его окружили, не дали уйти. И все молча, без крика. Лишь глаза людей выдавали то, что накипело в их душах.

– Так, господин Безродный, платишь ли ты за потраву и подлость? – тихо спросил Ломакин.

Безродный сквозь зубы процедил:

– Плачу. Но это насилие!

– Тогда деньги на кон. Не вздумай юлить. В нашей деревне живешь. Грехов много накопил. Но не все мы можем тебе предъявить. Но знай, что придет такое время – все представим и своим судом предадим смерти.

Безродный шел со схода, сжимая кулаки. Будь его сила, он бы тут же пристукнул Гурина, Ломакина, да мало ли еще кого. Федьку бы повесил на сук вниз головой, пусть посушится. Сколько они ему крови перепортили, и все приходится терпеть. А что делать? Калину убил – от пристава нагоняй. «Хватит! – орал пристав на Безродного, как на мальчишку. – Ты знаешь, ежели бы высшее начальство узнало про это убийство – беда. Сорок человек пришли с ружьями, да еще наши примкнули. Ты думаешь своей башкой что и как? Народ и без того бурлит, того и гляди, все сметет. Если еще кого тронешь – каторга. А теперь гони тысячу за дурость и дуй отселева». Безродный пытался оправдаться, но его оборвал пристав: «Знаю твои замашки. Нишкни! Деньги на стол и больше ни гугу!»

И решил Безродный: надо затихнуть на время, чуть дать слабинку вожжам. На панты повысить цены, сбросить цены на товары. А тут черт дернул с этими конями и овсами.

Дома снова сорвался, чтобы на ком-то излить гнев. Заревел, затопал ногами, разогнал всех работников, накинулся на Груню, но та спокойно ответила:

– Знаешь, Степан, невмоготу мне с тобой жить. Не могу я больше выносить всего. Убью я тебя, Степан! Ночью заколю ножом – и не пикнешь. А нет, то пристрелю. Ведь я знаю, что уйти мне от тебя – значит убить себя. Я же хочу жить. Ить я света-то белого не видела. То бедность, то богатство, от которого тошнит. Кусок в горло не идет. От всего кровью пахнет. Тошно!

– Я вперед тебя убью!

– Меня ты трусишь убить, Степан! Видела, давно метил, но трусишь. Я и мертвая истерзаю твою душу. Потом сведу тебя с ума.

– Сука ты, а не баба. Другая бы радовалась такой жизни, а ты нос воротишь.

– Ворочу, потому что за каждым грошом стоит чья-то, смерть. Если бы все это нажили мы с тобой по чести, то радовалась бы, а уж любила бы тебя – не обсказать. Завидую нашим бабам: хоть и гнутся на пашнях, работают не покладая рук, но честны, не запятнаны убийством. А я запятнана, хотя бы потому, что живу с тобой. И не каждому скажешь, как тяжка моя жизнь.

– А если я тебя отпущу?

– Отпустишь? Ты уже говорил об этом. Я еще чуток подожду. Чует мое сердце, что скоро Дьявол тебе хрип перехватит. Его видели за околицей. Он по твою смертушку пришел, долги взять возвратился. Ха-ха-ха! – жуткий смех качнул Безродного.

Бросился на Груню, но та выхватила браунинг и спокойно сказала:

– Не мечись. Бить не дамся. Еще шаг – и…

Безродный сник. То, что Груня сейчас не промажет, – не сомневался. Она из этого пистолетика каждый день набивает руку. Не промажет. Круто повернулся и вышел из горницы.

– Так-то лучше. Но про Дьявола не забывай.

Пора сенокосная, тяжкая, нудная, но любит ее мужик. С детства полюбил он эту пору: запах трав, вжиканье кос, крепкий сон под травяной крышей. На покосе и тучки виднее, потому что посматривает на них мужик, как бы тучка не смочила гребь. А уж мечтам… Им конца и края нет. Хорошо после обеда прилечь в тени, слушать перезвон кузнечиков, щебетание птиц, на опаленном солнцем лице чувствовать тихую ласку ветра. Задремать. Уснуть освежающим сном. Пусть звенят кузнечики, бежит своей дорогой Земля, несет мужика в царство радости. А потом, после сна, отбил косу и пошел махать да поигрывать ею. Послушно ложатся к ногам травы, позади ровные прокосы. А здесь, в Приморье, травы душистые; бывает, и с полынной горечью. Но где такие травы, где такая жизнь, чтобы чуть-чуть, да не горчили?…

Розов первый ушел на свой покос. Решил пока построить шалаш, а уж потом привезти сюда семью и работников. Заодно и травостой посмотреть. А травостой был на загляденье: пырей в рост, разнотравье выше колена. Не удержался, сделал прокос, другой, третий. Сгоношил шалаш, а тут и ночь пришла. Забрался в шалаш, заснул. А с полуночи начали наползать на звезды тучи, пошел дождь. Вначале робкий, а потом разошелся, разгулялся и полил тугим потоком. Речки в этих горах, как говорят мужики, уросливые, враз вспенились, ключик вышел из берегов и затопил шалаш. Розов проснулся оттого, что под его бок затекала вода. Собрал свой скарб и бросился в сопку. Там до утра дрожал под дождем и ветром. Чуть свет бросился к реке, а ее не узнать: взбурлила, катила вскачь свои воды, гремела перекатами, норовила выйти из берегов. Лодка болталась, привязанная к кусту, вот-вот затопит ее. Прыгнул в лодку, вычерпал воду, оттолкнулся шестом и погнал ее к другому берегу. А тут наперерез коряга. Хотел увернуться – не успел, коряга ударила в борт, и Розов полетел в кипень диких волн. Плавать он не умел и тут же начал тонуть, шлепал по воде руками, орал:

– Тону-у-у-у-у! Спаси-и-те! – Но голос его запутался в реве реки.

Мимо плыло что-то черное. Розов выбросил руку и ухватился за мокрую шерсть. «Медведь!» – мелькнуло в голове, но руки не отпустил. И так они доплыли до берега. Выбрались на косу. Розов, отплевываясь водой, отполз к кустам. Повернулся, чтобы посмотреть на своего спасителя, – на косе лежал Черный Дьявол! Он тяжело дышал, тоже хакал, и ему попала вода в легкие. Посмотрел и он на человека, медленно поднялся и побрел в кусты.

– Дьявол! Дьявол! – начал звать Розов, чтобы как-то отблагодарить собаку.

Но пес даже не обернулся и скрылся за кустами тальника.

Ливень прошел, небо очистилось от туч. Розов приплелся в деревню и рассказал про свое невероятное спасение. Мужики пожимали плечами, не верили. Не верили и в то, что пес – дьявол. Федька Козин усмехнулся и сказал:

– И все же он дьявол, потому как спасал дьявольскую душу. Боись, Розов, теперь твоя душа в его плену.

Шутку никто не поддержал.

Все объяснялось просто. Когда Буран жил у Макара, он часто купался с детьми. Они, бывало, в шутку кричали ему, что кто-то тонет. Мальчишка начинал бить по воде руками, орать. Пес тут же бросался на крик и помогал мальцу добраться до берега. Бросился и на крик Розова. Он был у его шалаша. Был не случайно, со дня гибели своей подруги он искал встречи с Федькой, крутился около деревни. Розова он не знал, не подошел к нему. Встретить же одного Федьку ему не представлялся случай. То он на полях с сестрами и матерью, то среди мужиков в деревне.

Однажды, подобравшись к задам огородов, Дьявол видел, как его друг чистил винтовку, долго и тщательно собирал котомку, мазал дегтем ичиги. Вот так же когда-то собирался Макар на охоту, а Буран не спускал с него глаз, прыгал от радости, лаял, скулил от нетерпения. Скорей на охоту!.. Но тут Федьку позвали в дом.

И до Безродного дошел слух, что Козин идет корневать. Слышал он, что и другие охотники за женьшенем собрались, Это усложняло охоту. Да и Цыган, живущий в Ольге, кутил, спаивал уездное начальство, а оно было падко на дармовую выпивку. Через него шла вся контрабанда в Японию, Корею, Китай. Особенно много шло ее в Японию, там и корень женьшень дороже, пушнина в цене. На эти шалости сквозь пальцы смотрело купленное уездное начальство.

…Три дня шли корневщики. Остановились в среднем течении реки Медведки. Кругом тайга. Косматые кедры обступали, веснушчатые березки прятались под их корнями, разлапистые липы отвоевали себе место среди этой первозданности, клены, орешник, перепутанные тугими лианами лимонника, винограда. По небу плыли неспешные облака, будто лень им куда-то плыть, но ветерок подгоняет.

Остановились у ключа, расчистили место и начали ставить коряной шалаш, обычное жилье корневщиков. Делали шалаш со всеми удобствами: подстилка из папоротника – под низ; место для просушки портянок, для продуктов лабазик, ведь здесь жить и работать…

В тайге еще мало было осенних примет, пахло летом, но в кленах и на листве берез уже появились красные уголья, золото.

Все это радовало Козина, радовало и то, что охотники поверили ему, взяли с собой, чтобы раскрыть тайну тысячелетий.

Ночь прошла без тревог. Чуть свет вышли на корневку. Федор набил карманы патронами на случай, если придется отбиваться от бандитов, шел следом за корневщиками.

Ни в первый день, ни во второй корневщики ничего не нашли. Федор меньше всего присматривался к травам, с утра овладело им смутное беспокойство: ему все казалось, что кто-то следит за ними.

А следом за корневщиками шли Безродный и Цыган. Узнать их следы было нетрудно: корневщики были обуты в остроносые улы, а Федька – в тупоносые ичиги. Бандиты побывали у шалаша. Затем пошли по следам корневщиков. Крались, как рыси. К обеду услышали громкий крик: кто-то нашел корень.

– Корни нашли. С первым тебя корешком, Цыганище, – сказал Безродный.

К корневщикам подбежал Федька, наклонился. Ничего особенного. Шапка красных ягод, посредине пятипалые листья. Богатая плантация. Около пятнадцати корней были годны к копке, около полсотни молодых оставили расти.

Начали выкапывать корни. Работа эта тонкая, мудрая. Надо каждый корешок откопать костяной палочкой, не повредить нежную кожицу. Из тысячи разных корней выплести мочку женьшеня.

Медленно и утомительно шла работа. Федор почти не смотрел на нее. Он зорко осматривал сопки. Ему показалось, будто у скалы блеснул на солнце ствол ружья. А может быть, это роса блеснула. По взлобку метнулась черная тень – не то зверя, не то собаки. Пристально стал смотреть на скалу. Снова блеснуло что-то. Стало тревожно на душе: богатство в руках, а если за этим богатством уже следят злые глаза, если вприщур смотрит глазок винтовки?

Было жарко и парко. Тишина.

– Цыган, ты дуй на ту сторону, там занимай позицию, а я залягу на скале. До моего выстрела не пали. Знаю я тебя, мазилу. Первым я беру Козина, а остальных мы доконаем просто, – приказал Безродный.

– Добре. Ну я пополз. Буду ждать. Видно, добрый куш мы с них сдерем.

Безродный поднялся на скалу: отсюда корневщики были видны как на ладони. Залег за камень. Сто сажен для его винтовки – плевое дело.

– Ну вот, лиходей, пересеклись наши тропки. Отходил ты свое. За все сочтемся: за ошейник, за доносы, за Груню, – хрипло говорил Безродный, удобно укладываясь для стрельбы. – Изрежу тебя на кусочки и разбросаю на корм колонкам.

У Безродного чесались руки, чтобы дать выстрел, но его сдерживало то, что корневщики еще не выкопали корни. Ему же с Цыганом их копать не приходилось, куда легче было забирать готовенькие, в лубках-конвертах, обложенные мхом. Терпеливо ждал, как харза в засаде. Сорвал травинку, уже по-осеннему жухлую, и медленно жевал ее.

Цвиркнул поползень на березе, под чьей-то лапой ворохнулась листва. Безродный сжался, икнул, да так и застыл. Почувствовал, что кто-то стоит у него за спиной. Стоит и смотрит настороженно, а можем быть, злобно, изготовясь для последнего прыжка. Часы в нагрудном кармане отсчитывали секунды. Те же секунды отбивало сердце, тяжко бухая в груди. Глаза застлал туман страха. Корневщиков он уже не видел. Весь ушел в себя. Обернуться бы!..

Корневщики выкопали корень, показывали друг другу находку, а это был царственный корень, корень-женщина, которому еще нет в мире цены. Корень-сказка.

Цыган хмыкнул:

– Везет же нам. Ишь, какой корнище выкопали.

Безродный продолжал лежать в той же позе, застывшей, занемевшей, не смел пошевелить рукой. Боялся даже потянуться к нагану, что был засунут за пазуху. Невольно вспомнилась занемевшая спина Макара Булавина, его опущенные плечи. И, пересилив первый ужас за свою жизнь, с зыбкой надеждой, что ему померещилось, что за спиной никого нет, он резко повернулся и мгновенно застыл: понял – не будет спасения. Нагадал Цыган судьбу. И вот она, пришла. Сник Безродный. Над ним стоял во всей звериной красоте и дикой силе Черный Дьявол. Сволочь этот Гришка-подкидыш, как в воду смотрел. Пришел, видно, час. А если все же уйти от судьбы? Безродный застонал, жить захотелось, пополз на спине прочь от пса. Про все забыл: про револьвер, про винтовку, нож. Лишь стучала в висках кровь да навязчиво слышались из безвременья слова Цыгана: «Пес – твоя судьба. А судьба не конь и не баба: мы ее не выбираем – отродясь дается…» Черный Дьявол не спешил, он будто наслаждался страхом своего врага, наслаждался его унижением.

– Шарик! Шарик! Шарик, прости! Я…

И казалось, Шарик – Буран – Черный Дьявол сейчас скажет: «Да хоть смерть-то прими по-людски». Дрогнули рыхлые губы пса – Черного Дьявола, собаки-легенды, он прыгнул на грудь Безродному, тот пытался оттолкнуть его руками, но было поздно – впились клыки в горло…

Предсмертный вскрик, а затем визг, похожий на поросячий, повис над тайгой. Вскочили с колен корневщики, насторожились.

А горы все так же голубели, нежились в мирной дремоте, и не было им дела до того, кто кого убил. Они – исполины, человек в них – букашка.

Цыган тоже слышал визг и рев, но подумал, что тигр задавил поросенка. Он ждал выстрела Безродного. А выстрела все не было и не было. Вот корневщики докопали корни и ушли, но все же сделали традиционные затески, чтобы люди знали, когда и где были взяты корни.

– Струсил Степан, бога мать! Дура, корни-то ушли.

Цыган поднялся из-за валежины и пошел к напарнику. Вышел к скале, тихо свистнул. В ответ услышал тревожный шепот листвы, беспокойный говорок ключа. Над головой крутился юркий поползень. Он все видел и что-то хотел рассказать человеку. Цыган снова свистнул. В ответ тоскливо прокричала желна: пи-и-ить! пи-и-и-и-ить!

Упал листок клена, первый осенний листок. Цыган его поймал, размял в ладонях, понюхал: листок пах осенью. Нехорошее предчувствие сперло дыхание. Цыган вбежал на скалу и едва не споткнулся о труп Безродного. Он отпрянул в сторону, вскрикнул, круто повернулся и, ломая чащу, пробираясь через нее, бросился под гору. Запутался в лианах лимонника, рванулся, но тут же сорвался с обрыва и рухнул грудью на острый еловый сук. Еще нашел в себе силы вскочить, сделать шаг, другой, увидеть Черного Дьявола и упал головой в воду. Безродному нагадал судьбу, а про себя забыл. Вот и переплелись их судьбы, затерялись следы в тайге…

Пристав Баулин еще с вечера собрался поехать в Божье Поле и навестить вдову – Груню Безродную. В том, что Степан погиб в тайге, не было сомнений. Он обещал прийти к концу августа в Ольгу, а вот уже половина сентября – и нет о нем слуху. Но тут пришел пароход, а с ним грозный циркуляр, где Баулину приказывалось: ловить русских бандитов, бороться с нашествием беспаспортных закордонных, гнать из устьев рек японских рыбаков… И устья рек отдал на откуп Баулин. Японские рыбаки во время хода лососевых перегораживали реки сетями и вылавливали почти всю рыбу. Переселенцы и коренные жители оставались без рыбы. Они писали в губернию, силой отгоняли пришлых рыбаков, бунтовали. Ловили браконьеров и разных бродячих людей. Баулин прочитал приказ и по-мужицки выматерился. Он знал, кто оговорил его, – это генерал Крупенской, это Силовы, которые заперлись на хуторе и дрожат за свое богатство.

– Ну погодите, найду я на вас управу, – пригрозил Силовым Баулин, потому что Крупенскому он не мог насолить. Не тот чин. – Хорошо писать циркуляры, сидючи в кабинетах. Сотня казаков на всю тайжину. В бога мать! Сгинул Безродный, а где? Кто убил? Тут и с десятком тысяч казаков не отыскать его следы.

Баулин мысленно представил свои владения, которые растянулись на тысячи верст к северу и на сотни верст к западу и к югу. А потом за эти годы столько выросло деревень, за которыми тоже нужно неусыпное око пристава: там подрались, там кто-то кого-то убил из-за хорошего покоса или куска земли. Хотя той земли край непочатый. А потом этот суматошный тринадцатый год, когда люди ехали и ехали на вольные земли, в глушь таежную, сами выбирали себе места под деревни и строили дома-времянки. Выросли Крещатик, Брусилове, Импань… На Голубой реке – Кавалерово, на берегу моря – Нерпа… Но самой большой болячкой было Тетюхе, где постоянно бунтовали рабочие купца Бринера. Бунты тоже должен подавлять Баулин.

«А ведь едут те, кто бунтовал в России, у кого не было земли, едут злые, жадные. Я не Моисей, чтобы накормить всех двумя хлебами. Манны с неба тоже не могу добыть. Проклятие! Попробуй справиться с таким народом, распочали божьепольцы – теперь разная рвань норовит в морду плюнуть. Силу почуяли. Ничего, закрутим. Но как? Начальству хорошо, а Баулин за все отдувайся. А платят, что и на жратву денег не хватает, самому хоть подымай бунт. Как не разрешишь тому же японцу ловить рыбу в устье, ежели он дает за то деньги, разные сладости!.. А, плевать на все!»

Край грабился, столбились рудные участки, которые тут же продавали геологам, купцам: зверя били круглый год, горела тайга. За границу шло все, что добывалось в тайге. Купцы собирали добычу и контрабандой увозили за границу.

«Поеду к вдовушке Безродного. Эта бабенка озолотит меня, и не надо будет думать о хлебе насущном. Могу подать в отставку, сам купцом заделаюсь», – решил Баулин, приказал вестовому седлать коня, поднимать по тревоге сотню…

Груня непочтительно приняла пристава. Стоя у стола, не пригласила сесть, спокойно выслушала известие о гибели Степана.

– Все обыскали, но Степана не нашли. Убит он, это точно. Слышал я от корневщиков, будто видели кости человека и винтовку с револьвером. Но когда мы поехали, то ничего не нашли на том месте. – Усмехнулся. – Хоть бы сесть пригласила.

– Садись. За весть спасибо, давно ждала. Но ты врешь, что искал труп Степана. Он был тебе живой нужен, а мертвый разве что воронам да колонкам, может, и медведь позарится на такую пропадлину.

– Вот те крест, – перекрестился Баулин.

– Ладно, не божись, мне ить все равно, нашли – не нашли. Главное – одним бандитом стало меньше в тайге. Что пожаловал? По глазам вижу, что есть дело.

– Так вот, Груня, человек я холостой, выходи за меня замуж. Как-никак, пристав, – без обиняков предложил Баулин.

– Один думал иль кто помогал? От одного злодея избавилась, а теперь ты?

– Это я-то злодей?

– Да, господин Баулин, вы одного поля ягода со Степаном. Оба звери. Но ты еще страшней. Ведь я все знаю. Иди в другом месте поищи себе бабу. Может, какая дура и полюбит.

Баулин вспыхнул. Вскочил, грохнул саблей о пол.

– Меня гнать, меня оскорблять! Ну я это тебе припомню!

Пулей вылетел из дому, вскочил на коня и с казаками ускакал в сторону Кавалерова.

Груня устало вздохнула. Сватовство пристава комом застряло в горле.

А потом узнали мужики-вдовцы, что Груня осталась «золотой вдовой», и пошли свататься один за другим. Этих Груня не гнала, лишь с горькой усмешкой говорила:

– Не ходите вы ко мне, люди, ради бога. Ни за кого я замуж не пойду, а если пойду, то за любимого.

Но любимый к ней не шел. Да и был ли он любимым, может быть, просто Груня все придумала? Как-то на улице она встретила Федьку, остановила и с улыбкой спросила:

– Чего не заходишь? Парни-недоноски вона сватаются, не прозевать бы тебе. Возьму и выйду за кого-нибудь из них.

– Да недосуг все, – отвел в сторону глаза Федька от запавших глаз Груни.

– Приезжал Баулин, слыхал? Он заверил, что моего в тайге кто-то хлопнул. Хлопнули – это точно. Но кто?

– А ты знаешь, у меня есть думка, что Степана придушил Черный Дьявол. Прознал я от кое-кого, что Безродный пошел по моим следам. Хотели упредить меня мужики, но не поспели, не нашли сразу. А потом мы зашли в такую глушь, что отыскать было трудно.

– Может быть, и так. Безродный даже во сне боялся Шарика. Теперь я свободна. Ну что молчишь? Измаялась и люблю я тебя, Федя.

– Любишь? – удивился Федор. – М-да. Но чую, невеста не по моим зубам. А потом, как же это, ведь ты была женой убийцы, теперь буду я. Нет, не могу я с тобой жить. Думал я об этом, душа не приемлет.

– Но ведь я помню твои слова, когда ты кормил Шарика, много хорошего тогда говорил…

– Ты все слышала?

– Да. И слезы твои у речки.

– Эх, Груня, любил я тебя, но ненависть к Безродному все застила. Если бы пришла ко мне при его жизни, ушли бы мы с тобой в тайгу. А ты все выжидала, боялась начать жизнь сначала. Ну женюсь я на тебе, а что скажут люди? На дармовщину, скажут, позарился. И правы будут, ведь все, что у тебя есть, нажито с крови людской.

– Тебя богатство беспокоит? Так я раздам людям, приду к тебе нищенкой. Возьмешь ли после этого? Начнём жить с мотыги.

– Начать жизнь с мотыги… Это хорошо ты сказала. Но не в том дело, Груняша. Не в том. Просто мне надо душой переболеть. А так, сразу… Нет, не могу. Не судьба, видно, нам жить с тобой вместе, – почти простонал Федька и погрустнел. – Душа не приемлет.

– Знать, не любил ты меня. Поигрался чуток в любовь и застыл. Прощай! Может, когда и пересекутся наши тропы, как это часто случается в жизни. Вот навяливаю себя тебе – баба, а ты парень. Будь счастлив!

Про отказ Федора жениться на Груне узнала деревня. Иные пожимали плечами, другие откровенно крутили пальцем у виска: мол, того, чокнулся, пропал мужик. Такую бабу не принял. От счастья своего отказался. И невдомек людям, что Федор не такого хотел счастья, где была бы сытость, деньги, а трудного, как мечталось раньше, тихого и, лучше всего, незаметного. Да и Груня в том виновата: не торопи она Федора, сам бы переболел, заново полюбил и пришел бы к ней. Но вот так, сразу… Нет, не смог мужик.

Груня распродала свое обширное хозяйство. Его купил тароватый купец из Владивостока, лысый, пронырливый, как хорек. Этот не пойдет убивать, но с людей десять шкур сдерет. Пожертвовала Груня на школу несколько тысяч, простила всем долги, хотя купчишка просил передать те долги по купчей ему. Но Груня отказала. Оседлала своего любимого Воронка, вскочила в седло, огрела коня плетью, гикнула и понеслась неведомо куда, только и крикнула людям:

– Прощайте! Не поминайте лихом!

Унесла свою душу, душу, непонятную для людей, неизведанную бабью душу-загадку. Да и где понять простому мужику Груню? Безродного ненавидела, Федьку любила, так и уехала, не растратив тепло своей души. А может быть, кто-то и обласкает, обогреет эту душу?