Небо… Таинство таинств. Извечная мечта человека – небо. Хотел бы туда подняться человек и раскрыть тайну бытия. Дед Михайло говорил: «Вся тайна в небе. Познает человек небо, то познает и себя. Тайну ада и рая раскроет. В писании небо – твердь. Нет, небу несть конца и края. То ни умом принять, ни душой обнять. Каждая звездочка – солнце. А у того солнца бегут такие же земли, может, какая-то из них и есть рай, о коем мечтают люди. И тот, кто поднимет в небо железные птицы, облетит всю Вселенную, тот познает тайну рая, свой рай на Земле устроит. Не вечные люди, не вечная Земля, придет час, когда человек покинет ее с душевной болью и стоном, уйдет к другим солнцам. О том много говорено на наших философских диспутах, о том писали великие пророки. В том есть зерна правды…»

Не потому ли так пристально смотрит в небо Устин, на редкие облачки, из которых вырывался снежок. На даль голубую, залитую солнцем, уже холодным и низким. Может, и прав дед Михайло, что вся тайна в небе. Может быть, когда познает человек небо, то в мире будет жить добро, а зло будет похерено.

Паслись усталые кони, побратимы пили медовый чай, заваренный трехлистником.

Как можно убить человека? Отобрать у него небо? Ведь Тарабанов тоже человек, понимать должен, что не один он хочет жить, а хотят того все люди. Дед Михайло прожил сто шестьдесят три года, а все равно ему умирать не хотелось. В глазах стояла тоска, с губ срывался невольный стон, не от боли, а оттого, что жизнь уходит. Да, жизнь!..

Хотелось сорвать с сучка винчестер и выпалить всю обойму в небо, чтобы стало легче на душе. Сказало бы что-нибудь небо, раскрыло бы свои тайны? Но нет, молчало небо, набирал силу шальной ветерок.

Завыть бы волком, зарычать бы тигром, что-то изменить в этой безвыходности. Отец правит братией, и она ему послушна пока. Но он правит разумом, а не душой. Хотя то и другое нужно, когда ты правишь кем-то.

– Не мечись, Устин, – уронил Петр. – Все ить вижу. Волк и перед смертью останется волком. Недолго жить Тарабанову, но он еще кого-то укусит, если раньше его оскал не оборвет чья-то пуля.

– Значит, снова убийство?

– «Караю зло – творю добро». Это слова деда Михайлы. Отец хотел покарать зло, но не вышло. Видит бог, что он сломает себе душу, когда дорвется хотя бы к волостной власти. А он туда рвется изо всех сил. Щедр как бог, зол как дьявол. Для мирских один, для своих другой. Мирским он не может приказать, а нам запросто. Он – наша голова, – на одном дыхании высказался Петр.

Устал ветер. Опят горы средь бела дня. Так сладко опят, что хочется упасть на листовой взлобок, раскинуть руки и тоже заснуть, так же чисто, мирно и глубоко. Тихо. Не загремит меднистой листвой дубок, не качнет нечесаной кроной кедр, не взметнется борода на старой ели. Молчат оголенные осинки. Молчит небо. Не шлет уже тепла солнце, лишь чуть пригревает. Спит тайга. Не спят лишь ключики, звенят, куда-то зовут, зовут… Устин припал жаркими губами к воде, начал пить.

– Не пей нападкой, пить так – грех великий, убьет черт лопаткой, – бросил Журавушка.

– Эко, самая вкусная вода, когда ее пьешь нападкой. Так бы весь родничок и выпил. Губами коснуться воды – грех? Убить человека – грех.

Тропа снова петляла среди сопок, вела в таежную даль, к голубым горам, к такому же небу.

Устин, когда был маленьким и когда его не отпускали в тайгу, все думал, что стоит ему подняться на сопку, на другую – и он сможет потрогать небо руками. Ведь его отец говорил, что, мол, небо – твердь. А дед Михайло сказывал, что небо – эфир, что его нельзя потрогать руками, что небу нет края и конца. Потом многому научился, много нашел ошибок в Святом Писании. Прав дед Михайло. Сколько они уже с побратимами перевалили сопок, а конца земли все не было. Правда, с высокой горы можно было видеть провал, будто там кончалась земля, на высокой горе и тучки были ближе, которые можно было даже потрогать руками.

Много позже, когда побратимы выйдут на перевал и с него увидят, что небо провалилось куда-то, побегут, закричат: «Мы нашли конец земли!» Но спустятся с перевала и выйдут к морю. Просто они примут море за небо. Найдут большую соленую воду. Посмотрят на горизонт: там небо тоже сходится с морем, как и эти сопки терялись в небе.

Впереди шел Петр Лагутин, ведя на поводу Серко. Вслед пристроился на длиннющих ногах Журавушка, за спиной которого цокал копытами по камням, высекая искры, Гнедко. Замыкал шествие Устин с неутомимым Игренькой. Он прикрывал сзади побратимов. Звери чаще нападают на последнего, а уж Устин сможет отбиться. Он стрелял почти так же, как и Макар Булавин. От его глаз ничто не скроется. Вот белка шмыгнула через тропу. Хотя Устин шел последним, он ее заметил первым. На пихте кто-то сделал затеску, свой знак. Рябчик затаился в развилке ольхи, думает, что его не видит Устин, косит темный глаз с красным ободком. Вот на песке человек оставил след, был обут в остроносые улы. Мал быть Арсе, судя по маленькой ноге. Походка легкая у этого человека. Встревожило Устина старое кострище. Кострище как кострище. Но если посмотреть внимательно, то каждому станет ясно, что спал у этого костра не таежник, а какой-то бродяга. Разве таежник станет спать у костра, не подстелив под бок лапника, или жечь в костре еловые сушины? От них нет тепла, а искр куча. Замерзнешь и одежду спалишь. Рядом же стояли сухие ильмы, ясени. Самые дрова для таежных костров. Может быть, здесь прошли хунхузы или беглые каторжники? Те и другие опасны для Арсе и охотников.

Пружинят ноги на мхах, на хвойной подстилке, будят сонную тайгу. Позади два дня пути. Кони зашагали бодрее, скоро зимовье. Они первыми уловили запах дыма, они знают, где дым, там и отдых.

А зимовье у побратимов добротное. Для себя рубили, самим придется коротать долгие зимние ночи. Рядом баньку сгоношили. Как же без баньки-то? С устатку напаришься, и снова хоть в сопки. Да и место выбрали веселое, чуть на взлобке – ключ, он не перемерзал и зимой. Устин приспособил желоб, и вода самотеком шла в баню, заливали вмиг трехведерный котел. Ловко и удобно сполоснуть посуду, набрать для чая воды. И печь железную они обложили камнями, нагреваются камни – долго тепло отдают. А так что – пыхнули дрова, и снова холодно.

Пахнуло дым-ком и на охотников. Ружья легли на локти. Мало ли кто пришел в зимовье. Тайга часто карает ротозеев. Вперед вышел Устин. Как рысенок, начал осторожно подходить к зимовью. Винчестер на взводе. Глаза прощупывают каждый клочок у зимовья. Кто там?

Еще одна хитрость есть у этого зимовья: под нарами небольшая дверка, куда можно при случае выползти и встретить незваного гостя пулями. Так сделал и тот, кто топил печь. Устин увидел торчащий ствол из-за угла, прокричал:

– Какой буду люди?

– О, Устинка, его буду Арсе! Моя Арсе! – выскочил из-за угла Арсе и бросился к Устинке.

Устин поймал его в охапку и стиснул.

– Не надо ломай кости, Арсе хочу живи. Тебе буду как большой мафа.

– А ты медвежонок. Побратимы, идите сюда! Арсе дома!

– О, Петика, тебе не надо меня дави, сразу пропади, – с напускным притворством бросился от Петра Арсе. – Тебе буду ламаза.

– Ладно, хошь подай свою ручонку-то, – улыбнулся Петр.

– Журавка, ноги расставляй, моя буду туда ходи, как большой ворота.

– Жив, значица. Ну мы рады. А то душой изболелись, как и что тут у тебя. Никто не приходил? Нет! Ну ин ладно. Новую доху сшил. Молодец. Может статься, далеко придется уходить. Сымайте вьюки, я займусь баней, – приказал Устин, которого давно уже признали за старшего, хотя бы потому, что он все же родился первым. Да и смышленее был других.

В зимовье было чисто и уютно. Арсе убил двух медведей, разбросал шкуры на полу, на нарах лежали изюбриные шкуры. Арсе все сделал, чтобы хорошо встретить хозяев. На стене была прибита тигровая шкура, так головам теплее.

– Когда добыл? – спросили побратимы.

– Три солнца назад ходи. Его шибко хочу кушай, сюда ходи, пугай Арсе, потом моя тропа ходи, снова пугай Арсе. Раз моя говори, два говори, его не понимай. Тогда моя скажи, ты плохой люди, и посылай башка пуля. Зачем плохой люди земля ходи? Плохой ламаза.

– Правильно, Арсе, плохим людям не место на земле. Тарабана бы так же.

– Ладно, Устин, молчи, придет срок – накажем. Иди топи баньку-то, сам заикнулся.

Охотники прибрали продукты, боевые припасы, самоловы. Устин вытопил баню. Сказал Арсе:

– А ну, Арсе, иди сюда, вот я ножницы прихватил, сейчас твою косу чик-чирик, и все вши в печь пойдут. Есть вошка-то?

– Мало-мало есть. Но моя боись, как меня узнай другие?

– Узнаем мы, и ладно. Садись на стул. А потом я тебя выпарю в бане, твою одежду придется выбросить, мы свежей привезли. Вошку мы не любим. Дошку тоже в баньке пропарим и заживем в чистоте и без вошаты.

– Моя духи таскай другой район, и Арсе пропади.

– Не пропади. С духами я сам поговорю. Они меня боятся.

Устин постриг Арсе по-старообрядчески, как отрока, оставил на лбу маленький чубик, а то все наголо. Поднял косу и показал побратимам: на каждой волосинке висел бисер гнид.

– Пошли в баню. Я тя так выпарю, что все вши передохнут.

Арсе орал, визжал, кричал, что он теперь «пропади», но когда его выпарили, смыли многолетнюю грязь, лег на нары и сказал:

– Арсе еще раз родись. Какой хороший стал Арсе. Совсем хороший, Устинка. Все, моя всегда буду банька ходи. Хорошо!

– То так, Арсе, держи тело в чистоте, а душу в доброте, – подмигнул Устин.

Позже Арсе так привык париться, что только и было слышно: давай, мол, больше пара, сопсем мало пара. Даже Устин не выдерживал и сползал с полка на пол. Веники они еще с лета приготовили, когда строили зимовье.

После бани выпили по кружке медовухи. Пора уже – мужики. Потек неспешный разговор.

– Дед Михайло не раз говорил, что кто соврет раз, то это сделает и вдругорядь. От вранья до предательства – шаг. Мажара клянут, что предал наших. А разве то предательство, ежели он отринул веру, потому как в той вере не увидел святости. Не отринул святое писание, сказал, что, мол, это не святое писание, а история народов. Но ту историю возвели в святое дело и без понятия морочат ею головы людям. Был ли Исус Христос? Макар сказал, что мог такой быть человек, коий звал народ к добру, а не к тупому повиновению. Не верит он в божественное начало, а верит в добродетель людскую. Ежели, сказал, найду ту добродетель в черте, то ему буду верить, – произнес Петр Лагутин.

– Но и он тожить не прав – верил, верил, людей той вере учил и вдруг в расхрист, – пережевывая изюбрину, бросил Журавушка.

– А почему бы и нет, – закипятился Устин. – Вот я верю в тебя, а вдруг окажешься брандахлыстом? Тогда как же, так и продолжать верить тебе? Дудки. Дед Михайло тоже пришел к отрицанию и давно, только у него не хватило силов все отринуть. То он отрицал бога, заместо бога вставлял душу, то снова припадал к стопам божьим. Ладно, давайте спать, а завтра разбежимся по сопкам, поднимем ловушки, капканы разбросаем и почнем охоту на соболей.

– Пойдем на Арараты, там ходи большой соболь. Его надо ловить. У него нет одного когтя, – старательно выговаривал Арсе.

– Батюшки, уж не Карла ли сюда пожаловал. Его дед Сонин уже пятый год ловит и все не словит. Вот бы поймать!

– Упадет снежок, спытаем.

Не спалось, рассказ о соболе, у которого нет одного когтя на правой лапке, растревожил парней. Вот бы поймать его, утереть нос великому соболевщику. Сонин рассказывал, что ловил этого соболя с собаками, но он уходил в россыпи, там отсиживался неделями; ловил и загоном, ставил даже один раз обмет, но он успел порвать сеть и ушел. Раньше он жил по Уссури, а теперь перебрался на Медведку, под Арараты.

Гудела печь, потрескивали кедровые поленья, за стенами с кем-то шепталась ночь.