Ветер, как шальной, метался над бухтой, солками, гремел драньем на крышах, гнул дубки в дугу. Дождь пригоршнями, наотмашь бил по земле, по лицам людей, заплаканным стеклам. Грохотал шторм, чуть вздрагивала земля. Ни зги. Лишь чуть теплился огонек в окне дома пристава, топтался на крыльце продрогший часовой, что-то ворчал себе под нос. Закутался в дождевик, присел за ветром.

Тинфур-Ламаза не забыл этот дом, здесь жил когда-то пристав Харченко, добрейшей души человек. Раздался короткий вскрик. Казак замычал с кляпом во рту. Легкий стук в двери поднял с постели пристава. Заворчал:

– Ну чего тебе надо, Куликов?

– Выдь, ваше благородие, из города причапали, – хрипло ответил Тинфур.

Щелкнул крючок, открылась дверь, ствол винтовки уперся в грудь Баулину. Он подался назад, без окрика поднял руки вверх.

– Не шумите, ваше благородие, это я, Тинфур-Ламаза. А за дверью мои друзья. Где твое оружие, ваше благородие?

– Револьвер под подушкой.

– Где бумажка, что читал ты по хуторам и деревням?

– Бумага в сейфе.

– Дай ключи от сейфа. Очень прошу ради твоей же жизни стоять спокойно: Тинфур может убить тебя. Вот та бумага, читай.

– «Граждане, в тайге бродит бандит Тинфур по кличке Ламаза. Он много лет назад убил исправника, а затем казака. Он поклялся, что перебьет всех русских людей, пожжет их деревни. Тинфур по кличке Ламаза объявлен вне закона. Всяк может его убить и принести голову для опознания. Кто сотворит это добро, тому будет выплачено вознаграждение в пять тысяч рублей серебром. Не бойтесь, Тинфуришка не так страшен, как его хотят представить инородцы».

– Твой язык лжив, как лжива и рука, которая писала такое. Ты сказал, что я не страшен, а я вот тебя сейчас напугаю, распорю живот и не буду зашивать, ты умрешь как собака, раненная кабаном.

Баулин попятился.

– Боишься. Но я тебя не трону, я дал слово, что русских не буду убивать. Тот казак был последним. Но если ты будешь ходить по моим следам, я тебя убью. Имею право и сейчас убить, потому что объявил тебе кровную месть. Но эта месть будет без крови. Где деньги, которые ты обещал за мою голову?

– Там же, в сейфе, на верхней полочке… Тинфур, я тебя арестую. Ты не смеешь меня грабить!

– Когда волк сидит в петле и говорит, что я съем тебя, охотник, охотнику делается смешно. А потом эти деньги мои, ты их обещал за мою голову, голова моя здесь, вот я их и заберу, чтобы другие не снимали головы с невинных. Ведь тебе уже приносили голову какого-то Тинфура. Не хочу, чтобы еще несли чужие головы вместо моей.

Тинфур забрал тугие пачки ассигнаций, сунул их за пазуху.

– А теперь дай мне твои руки, я их свяжу сзади, чтобы ты не выстрелил мне вслед. Тинфур не любит, когда ему стреляют вслед, не переносит противного визга пуль. Еще ты можешь поднять крик. Крика я тоже не люблю. Открой рот, забью в него тряпку. Прощай, господин Баулин!

Тинфур сунул Баулину в рот кляп, вытер руки, не спеша вышел. Ночь поглотила его.

На звериных тропах повстречал Тинфур своих старых дружков удэгейцев Календзюгу и Арсе. Постояли на Сихотэ-Алинском перевале, выкурили по трубке, пепел выбили в углубление кумирни, что высилась на перевале. Пусть духи гор докуривают что осталось. Начали спускаться в Березовый ключ, по нему хотели дойти до Щербаковки, чтобы тропой выйти к бородатым людям.

Но в пути произошла заминка. Тинфур-Ламаза вдруг услышал средь бела дня крик совы. Насторожился. Спросил Календзюгу и Арсе:

– Вы когда-нибудь слышали, чтобы в солнечный день кричала сова?

– Нет. Сова днем не кричит, сова в такой день спит.

– В дождливую погоду я слышал ее крик, но чтобы при солнце – нет. Это перекликаются люди, которые сторожат тропу, – сделал вывод Тинфур. – Свернем с тропы и пойдем целиком.

Шли осторожно, будто зверя скрадывали. Старались не наступать на валежины, не дотрагиваться до кустов, чтобы никто не услышал их приближения.

Прозвенело кайло, лязгнула лопата. Ветерок донес приглушенные разговоры. Кто-то вскрикнул. Друзья вышли на взлобок, густо поросший орешником. Из-за чащи увидели полянку, на которой работало около двадцати человек. Одни подавали из шурфов бадьи, вторые их поднимали, третьи на тачках подвозили бадьи к речке. Здесь в примитивных бутарах промывали породу. Тинфур сказал:

– Эти люди моют золото. Но моют не себе. Смотрите, вокруг полянки стоят люди с винтовками. Вон бородач сидит на пне, держит в руках винтовку и на всех кричит… Значит, кто работает, те пленники…

– Ты прав, Ламаза, этих людей мы должны освободить, – подал голос Арсе.

– Держите на прицеле тех, кто с винтовками, а я подползу к пленникам. Слова скажут больше, чем глаза увидят.

Тинфур подполз к лагерю. Среднего роста крепыш поливал породу водой, огромный же бурый бородач шуровал в бункере лопатой.

Зорки глаза у Тинфура, далеко слышат уши. Охранники тихо переговаривались, они стояли парами.

– Много намыл золота Замурзин. Как делить будем?

– Половина его, остальное поделят между нами.

– Боюсь я Замурзина. Страшный это человек. Он сказал: «Бери своих бродяг и пошли мыть золото. Будем ловить охотников на тропах, делать их рабами. Как намоем много золота, то всех убьем».

– Почему ты боишься Замурзина?

– Убьет он не только наших пленников, но и нас убьет. Такие люди своего не отдают.

С гор начали наплывать сумерки. В ложках застыли туманы. Дрогнула первая звездочка на западе. Колыхнулась тайга, замерла и вмиг уснула. Пленников бандиты накормили, затем крепко связали веревками, и все залезли в шалаши. У каждого шалаша встали часовые.

Стемнело. Ночная тишина разлилась над тайгой. Пролетела сова, тронула бесшумными крыльями теплый воздух, ушла в низовье речки. Заверещал заяц. Знать, попал в когти совы. Среди кустов замерцали светлячки, словно чьи-то души пришли посмотреть на людей-зверей. Тех, кто сторожил и заставлял пленников работать, иначе назвать было нельзя.

Ровно горели костры у шалашей, около них дремали часовые. Они были уверены, что никто не потревожит их сон, пленники накрепко связаны, тропы сторожат дозорные. Здесь никто не пройдет незамеченным.

Но Тинфур ужом полз среди шалашей. Подполз к шалашу страшного Замурзина, затаился и стал слушать.

– Давай, Замурзин, кончать эту лавочку. Намыли ладно, не влипнуть бы. Это ить хуже разбоя, коим мы занимаемся в Расее.

– Ладно намыли, почитай, пуд будет. Еще день, и будем кончать с этим базаром.

– Слушай, может быть, не будем всех убивать? А? Надоела мне эта кровь.

– Тиха, дура! Услышат. Кровей не будет. Всех опою настойкой борца, и предстанут они перед богом чисты и праведны. Завтра пирушка – и завязываемся. Тогда гуляй, Расея.

– Уходить надо в Китай.

– С таким золотом хошь в Китай, хошь в Америку.

– Хорошо, завтра кончаем, душа ныть чтой-то начала.

– Не трусь, Прокоп. Все грехи падут на мою душу. Ты останешься чист, ако святой. Аминь. Спи.

Тинфур подполз к шалашу, где лежали пленники. Раздался стон, затем проклятие:

– Будь они прокляты, всю ноченьку лежишь спеленат, завтра снова робить, – гудел кто-то густым басом. Наверное, буробородый.

– Робил бы, но ить нас отседова живьем не выпустят. Эх, хошь бы махонький ножичек, ослобонился бы – и в тайгу.

– Жаль умирать.

– Не ной, Силов, может, живьем отпустят. Мы ить ладно им помогли.

– Не ныл бы, но ить знаю я этих зверей. Оба беглые, с каторги. Убивцы. Что им человек – как для тя букашка, так им и человек. Звери и то бывают добрее.

Друзья подкрались к шалашу. Тинфур убрал часового, прополз в шалаш, тихо прошептал:

– Я Тинфур-Ламаза, не шумите…

Кто-то ойкнул и подался назад.

– Сейчас я перережу веревки, и вы все осторожно выползайте.

Заскользили тени в ночи. Раздался тупой удар кайла, второй, кто-то вскрикнул, промычал. От затухающего костра поднялся охранник, крикнул. Но крик его тут же оборвался, он упал, начал сучить ногами по истолченной земле.

Ночная тишина нарушилась таинственными шорохами. Календзюга, Арсе и Тинфур-Ламаза крались к другому шалашу.

Из шалаша выскочили Замурзин и Прокоп, дали прицельный залп по теням из винтовок, кто-то застонал, покатился по отвалу породы. Но на бандитов уже навалились, началась свалка. Замурзин рычал медведем, разбрасывал пленников, как щенят, выхватил из-за пояса револьвер, но оружие у него выбили, заломили назад руки.

Рассвело. Оборвались выстрелы. Лес ожил. Пробежал мимо бурундук по своим делам; задрав хвост, цокнула белочка, профыркали на сопке рябчики.

Замурзин стоял перед своими бывшими пленниками, оборванными и худыми, косматыми и грязными.

– Замурзин, ты когда потерял лицо человека? – спросил тихо Тинфур-Ламаза.

– Не твое собачье дело, гад косоглазый! – рыкнул Замурзин. Он был всклочен, похож на медведя-подранка, который встал на дыбы, чтобы навалиться на охотника.

– Арсе, сходи в балаган и принеси банку со спиртом. Я хочу угостить Замурзина, – усмехнулся Тинфур.

Арсе принес спиртовую банку.

– Пей, Замурзин!

Замурзин качнулся, сжал губы.

– Пей, ты смелый человек, сильный человек. А может быть, трусишь?

– Наливай, все одно жизнь пропащая! – выдохнул Замурзин.

Ему налили кружку спирта. Он закрыл глаза и одним духом выпил отраву. Коричневатый настой спирта потек по бороде, жилистой шее. Задохнулся. Рванул ворот рубахи, схватился за горло. Закачался. Глаза полезли из орбит. Глухо замычал. Начал медленно оседать. Сел на землю. Согнулся от жуткой рези в животе, будто в него влили расплавленный свинец. Упал. Покатался… Открыл глаза, опалил диким взглядом Тинфура, дернулся и затих.

Золото делили на глазок. Каждый засовывал кожаные мешочки за пазуху, пряча глаза, спешил скрыться в тайге, прихватив с собой винтовку, что добыл в ночном бою. Получил свою долю и рыжебородый. Он так и не назвал свое имя. Метнулся в чащу и ушел в низовья речки.

Федор Силов еще был молод, но вел себя достойнее других, хотя ему тоже не терпелось получить свою долю и он все поглядывал на кожаный мешок, из которого так быстро убывал золотой песок.

– Ты сын Андрея Силова? – спросил Тинфур-Ламаза. – Мою долю отдайте ему, его отец живет плохо, а раз плохо живет, стал злой.

Вздыхала от ветра тайга. Тяжко с пристаныванием вздыхала. И тут вдруг раздался одиночный выстрел: нашел в себе силы охранник поднять винтовку и сам ухнул лицом в землю. Арсе и Календзюга видели, как подломился и упал Тинфур.

Хоронили Тинфура на вершине сопки, пусть любуется тайгой. Федор Силов вытесал дубовый крест. Никто ему не перечил. Может быть, то было кощунство – ставить крест иноверцу, да пусть в этом господь бог разбирается…