Глава первая
1
Каждое лето обочины широких улиц и переулков Локтей быстро зарастают высокими, в рост человека, репьями. Под их широкими и мягкими, точно обваренными, листьями всегда прохладно и сумрачно. Там спасается от июньского зноя всякая живность: равнодушные ко всему на свете, полусонные деревенские собаки, ленивые и неповоротливые свиньи, юркие, вечно чего-то ищущие в земле куры и даже годовалые телята. Запыленные сверху лопухи надежно защищают обитателей репьевого царства и от теплых, всегда быстротечных летних дождей.
Репьи растут быстро и буйно, до самого июля не причиняя никому ни вреда, ни пользы. А потом выметывают шапки бледновато-розовых цветов. Недели через две цветы засыхают, на их месте образуются небольшие щетинистые шарики, которые набиваются в хвосты и гривы лошадей, в собачью шерсть, цепляются за одежду прохожих.
И люди осторожно обходят репьевые заросли стороной.
* * *
В последние годы Григорий Бородин болезненно воспринимал то, что люди сторонятся его, как высохшего репьевого куста.
После той ночи, когда Бородин бросил в болото обрез, он недели две был сам не свой. Ночами в голову лезли думы о прошлом, о настоящем… «На земле-то ведь как? — говорил когда-то отец. — Сильный — прямо стоит, слабый — по ветру стелется…»
Григорий считал, что он вот не слабый вроде… А не дают ему стоять прямо…
Но через несколько минут приходила совершенно противоположная мысль: какой он, к черту, сильный?! Ведь не мог, не решился все-таки Ракитина… Отец — тот не кинулся бы вслед Тихону, не вернул бы его с тропинки…
Но тут же обливался холодным потом: господи, не вернул бы Тихона — узнали бы ведь, кто поставил самострел. Узнали бы — и…
Григорий вскрикивал, садился на постели.
— Что ты? Что ты?! — испуганно спохватывалась Анисья, тоже приподнималась, щупала место, где лежал Григорий. — Говорю же — езжай в больницу. Гляди — потом исходишь, все простыни мокрые.
— Ничего, ничего… Убрал ведь самострел я вовремя. И в болото его… — стучал зубами Григорий.
— Чего несешь которую уж ночь? Какой самострел? В какое болото?
— В такое… в черное… Еще луна качнулась… холодно мне. А? Что? Чего ты?!
Придя в себя, Григорий падал на подушки, заворачивался в одеяло. Анисья вставала, накидывала еще сверху на дрожащее тело мужа зимнее пальто. И Григорий опять начинал думать о своем отце, о его словах… Он никак не мог выбраться из заколдованного круга этих мыслей.
Когда впервые после болезни пришел в контору, худой, обросший, с теплым шарфом на шее, сразу же послал за Ракитиным.
— Пока я болел, вы, говорят, на партсобрании вопросик один обсудили… о зерносушилке, — промолвил он слабым голосом.
— Обсудили, — насторожился Ракитин. — Рекомендовали правлению начать нынче строительство.
— Что же, давайте помаракуем, когда можем начать строительство, — тем же голосом продолжал Бородин. — Собери-ка сегодня правленцев, потолкуем. Потом на общем собрании обговорим. — Помолчал и добавил: — Возражать, я думаю, никто не будет. Надо нам сушилку, это верно.
А когда приступили к строительству, Григорий по нескольку раз в день бывал на току, негромко поторапливал людей, следил за своевременной подвозкой леса.
— Этак мы и нынче построим сушилку, — довольно сказал Ракитин.
— Нынче вряд ли, сил не хватит, уборка ведь на носу, — вяло ответил Григорий. — А на следующий год обязательно. А там, бог даст, и другую начнем…
Ракитин недавно слышал от Бородина совсем иные речи, поэтому удивленно посмотрел на председателя. Бородин почувствовал взгляд Тихона, пожал плечами и проговорил, плотнее закутывая шею шарфом:
— Как же, выполняем постановление… Что я, не болею за колхоз, что ли?
И, согнувшись, глядя в землю, медленно отошел прочь. Говорить что-то другое, продолжать борьбу у него не было уже сил…
А потом полнейшее равнодушие ко всему охватило Бородина.
Ему было уже безразлично, оставят его председателем или не оставят. Ему теперь не было дела ни до Ракитина, ни даже до Семенова. Он теперь жил, будто не замечая людей. Со всем, что предлагали ему Ракитин, Туманов или другие члены правления, безоговорочно соглашался.
— Это ты правильно, Григорий Петрович, — сказал однажды Бородину Иван Бутылкин. — Пусть они высиживают на собраниях решения-постановления. А ты их выполняй да хозяйствуй себе… Так-то дольше продержимся. А для нас, как говорится, хе-хе, что ни день, то пища.
Григорий мрачно выслушал Бутылкина, тихо переспросил:
— Значит, правильно, говоришь, я…
— Конечно, — кивнул Бутылкин. — Ведь сколь ерш ни колюч, а все одно — не миновать ему щучьей пасти. Чего же на рожон переть? Соразмеряй с обстановкой да председательствуй.
— Дур-рак!.. — вскричал Григорий. — Кто в колхозе хозяин? Кто? Я или… эти… Кто? Мне чем так… Уйду я лучше с председателей… Нынче у нас должно быть только отчетное собрание. А сделаем отчетно-выборное… Пусть ищут нового председателя…
— Дур-рак! — в свою очередь, воскликнул Бутылкин и со злости сплюнул на землю. — Чего им искать? Ракитин-то рядышком…
«Ракитин, Ракитин… Зря воротил его с тропинки, пусть бы шел, — думал часто Григорий. — А теперь… Ракитин каждый день ходит по Волчьей пади, да обреза теперь нет».
Бородин думал, а самого кидало в озноб, сдавливало сердце чем-то холодным. «Слава богу, что обрез проклятый выкинул…» — пробивалась сквозь обуревавшую его злобу согревающая струя.
Едва наступало утро, он гнал от себя прочь такие мысли. Словно боялся, что при дневном свете их может кто-нибудь подслушать. А ночью думал, думал, тешил себя расправой с Тихоном.
2
Приняв в МТС трактор, Петр Бородин стал работать на полях своего колхоза. Жил в тракторном вагончике. Оттуда до деревни было всего полчаса ходу, и он часто ночевал дома.
Григорию было в это время не до сына. Только однажды, подняв за ужином глаза на Петра, Григорий вдруг увидел, что сидит перед ним не прежний тщедушный Петька, а будто незнакомый долговязый парень с тяжелым золотистым чубом.
Поужинав, Петр начал куда-то собираться, долго и старательно расчесывал чуб перед зеркалом. Григорий видел отраженные в зеркале глаза сына. Глаза эти, цвета вызревающей черемухи, были какие-то странные: то светилось в них знакомое ему упрямство, то они насмешливо щурились, то застывал вдруг в них немой вопрос. Со дна души Григория поднимались прежние опасения.
Когда Петр взял баян и пошел из дому, Григорий не вытерпел и спросил, кивая головой на инструмент:
— Веселишь девок?
— Бывает, — нехотя и уклончиво ответил Петр.
— Бывает, и дурак загуляет! Тому ума не прогуливать, ему все равно, что у него за компания…
Петр поморщился, поднял глаза и спокойно сказал:
— Зря ты, батя, все…
… А между тем снова сходились пути Поленьки Веселовой и Петра Бородина.
* * *
Как-то, еще в. прошлом году, Евдокия Веселова вернулась с рыбалки промокшая до нитки и свалилась в постель. Работать в рыболовецкой бригаде было ей невмоготу, но она молчала, из гордости не хотела просить у Бородина другой работы.
Поленька посиневшими руками мочила в холодной воде полотенце и прикладывала к горячему лбу матери.
После болезни Евдокия по требованию Бородина опять поехала на лов в ветреный дождливый день и снова слегла.
— Что, не можешь? С гнильцой оказалась, хе-хе, — дребезжал Григорий, неожиданно завернув на другой день в их дом. — А может, симулируешь? Все вы такие. И Андрюха, бывало…
— Не трожь Андрея… Сволочь ты, Бородин. Не можешь его и мертвого в покое оставить…
Приподнявшись на посмели, Евдокия ненавидяще смотрела на него. Григорий невольно попятился, взялся за дверную скобу.
— Ты меня не сволочи… А вот, коли не хочешь сама работать в рыболовецкой бригаде, дочку на твое место назначаю.
Евдокия откинулась на подушки. Лежа на спине, чувствовала, как горячая испарина покрывала лоб.
— Она-то чем тебе дорогу перешла? Не детское дело мокрые сети ворочать. Душегуб ты…
— Я пойду, мама, работать в бригаду. А ты… дядя Григорий, ты не ходи к нам больше! — неумело стукнула кулаком по столу Поленька.
— Не велико удовольствие… в хоромы ваши ходить, — усмехнулся Бородин, обводя бесцветными глазами избу, и вышел.
На другой день рано утром Поленька засобиралась на озеро.
— Не ходи, доченька, — попросила Евдокия. — Я вот поправлюсь — сама тогда…
— Пойду, мама, — помолчав, проговорила Поленька. — Не сердись. — И тихо добавила: — Пусть не думает, что нам так плохо… что взял верх над нами…
— Глупышка ты еще, доченька. Кто взял верх над нами? Бородин? Да скорей земля провалится.
— Но ведь вздыхаешь ты вон как тяжело… Я же вижу…
— Ладно, иди уж… Тогда осторожней на лодке, доченька… Перевернуться в озеро недолго.
Выздоровев, Евдокия стала работать на току. Хотела было вернуться в рыболовецкую бригаду, но Поленька ласково и решительно проговорила:
— Нельзя тебе на озеро, мама, опять сляжешь. А я — видишь — привыкла уже.
Поленька действительно очень скоро привыкла к сырым ветрам, к тяжелым холодным брызгам, к промокавшей во время работы одежде. Она еще более вытянулась, похудела, стала гибкой и сильной.
Прошел год, а дребезжащий смешок Бородина, обращенный к ее матери: «Что, не можешь? С гнильцой оказалась, хе-хе…» — не забывался. Поленька часто задумывалась, что же все-таки надо Бородину, за что он мстит матери? Мать говорит — за отца. Что он сделал Бородину?
Своего отца Поленька помнила смутно. Давно-давно, перед самой войной, возвратясь из школы, она без запинки рассказала ему стихотворение про белку, которая щелкала золотые орехи. Отец улыбнулся, сказал, что она, Поленька, молодец и что если окончит на «отлично» второй класс, то он купит ей настоящий велосипед.
Это было самое яркое Поленькино воспоминание об отце.
Еще помнит она, но уже более туманно, как однажды вечером отец долго читал газеты при свете керосиновой лампы, хмурил всегда ласковое, в крупных оспинах лицо. Потом посадил ее к себе на колени, крепко прижал большими жилистыми руками к груди…
Из рассказов матери она знала, что раньше отец жил у кого-то в работниках, а как нагрянули колчаковцы, ушел в лес и организовал партизанский отряд. Позже, до самой войны работал председателем колхоза.
Но мать никогда ничего не рассказывала про Бородина. За что он ненавидит ее отца? Почему мстит за него матери?
Ночами, уставшая после трудной работы, долго не могла уснуть и смотрела часами в темноту. Вспоминались почему-то далекие-далекие синие вечера — с комариным звоном и прохладным запахом мяты, густые зимние туманы над еще не замерзшим Алакулем. Она слышала даже беззаботные детские голоса, которые звонко раздавались над горой, спускающейся к самому озеру.
Однажды ей показалось, что думает она все время вовсе не о Григории Бородине, а о его сыне Петре. Мысль эта пришла так неожиданно, что Поленька испуганно приподнялась на постели и долго сидела, не понимая, что же с нею произошло. Чувствуя, что сейчас расплачется, она быстро соскочила с кровати и зажгла свет. При свете кое-как успокоилась.
Через несколько дней Поленька искала вечером отставшую от стада корову. С севера наползали черные тучи, отчего сумерки сгущались особенно быстро.
Дождь хлынул сразу так, будто за стеной леса была запруда и вдруг ее прорвало. В несколько секунд Поленька промокла до нитки.
Поняв, что коровы ей сегодня уже не найти, она, озябшая, побежала в деревню. По небу, настигая ее, тяжело прокатывался гром, и жесткие струи, как прутья, хлестали по голым ногам. Пробегая мимо тракторного вагончика, она хотела завернуть в него и переждать непогоду, но, вспомнив, что Петр работает теперь трактористом и, наверное, находится сейчас здесь, обошла вагончик и прижалась к стенке с подветренной стороны, ожидая, пока хоть немного стихнет ливень.
За стенкой слышались смех и голоса, кто-то неумело пиликал на гармонике. Один раз ей показалось даже, что она уловила голос Петра. Испугавшись, хотела бежать дальше… Но в это время рядом, сквозь пелену дождя, как сквозь плотный занавес из толстого грязноватого шпагата, просунул тупой квадратный нос трактор, и вслед за тем она услышала шум работающего мотора.
Трактор остановился, из кабины выпрыгнул Петр и побежал в вагончик.
Заметив Поленьку, остановился и в первую секунду не мог даже вымолвить ни слова.
— Ты… зачем здесь мокнешь? — спросил он наконец.
— Дождь… — растерянно произнесла Поленька.
Он не понял или не расслышал ее бессмысленного ответа, подошел к ней, тоже прижался к стене и опять спросил, уже не с удивлением, а с тревогой:
— Что ты здесь делаешь? Случилось что-нибудь?
— Нет… Я шла… корову искала. А тут дождь хлынул.
В неловком молчании прошло минуты три. «Ну зачем я тут остановилась, дура?» — подумала Поленька про себя, а вслух почему-то сказала:
— Ты хорошо играешь на баяне… Я мимо клуба шла недавно, слышала…
Петр Бородин, сам еще не зная отчего, стал медленно краснеть. Затем, не соображая, что делает, шагнул вперед, под дождь, но так же неожиданно остановился.
— Ну и ладно! — крикнул он, оборачиваясь. — Дался вам этот чертов баян!.. Витька тоже вон однажды: «За баян продался…»
Поленька смотрела на него, ничего не понимая. Петр вдруг вернулся, подошел к ней почти вплотную. Она отшатнулась.
— А ведь никто не знает… — проговорил Петр. Но тут его будто оставила решимость, он тяжело махнул рукой. — Э, да что!..
— О чем ты говоришь? — изумленно спросила Поленька.
— О чем? — переспросил он и медленно поднял на нее глаза. Она смутилась и отвернулась. Прядка мокрых волос выбилась у нее из-под платка и прилипла к щеке. Петр, забыв о ее вопросе, долго смотрел на эту прядку, словно что-то припоминая. Наконец вместо ответа проговорил как-то виновато:
— Вечером скучно… Вот иногда и играю в клубе. А ты почему не ходишь в клуб?
— Так… С работы всегда поздно возвращаюсь. Куда уж…
— Я тоже теперь работаю…
— Трудно тебе? — после некоторого молчания тихо спросила Поленька.
— Как тебе сказать… Людей вижу и… окрепнуть стараюсь.
Впервые за много лет они встретились вот так, с глазу на глаз, и оба чувствовали, что говорят совсем не о том, о чем следовало бы.
Стало уже совсем темно, а дождь все цедил и цедил, не ослабевая. Поленька поежилась и проговорила:
— Корову не нашла, только зря вымокла…
Тогда Петр пошел к трактору, достал из кабинки дождевик и дал Поленьке:
— На, одень… А то в самом деле простынешь…
— Спасибо, — прошептала она.
Надев дождевик, Поленька быстро согрелась. Закрыв капюшоном лицо, она слушала монотонный шум дождя и улыбалась, сама не зная чему.
— Ты, Поленька, скажи честно, что думаешь обо мне? — вдруг спросил Петр, глядя в сторону.
— Я?! — растерянно воскликнула она, и снова ее охватило волнение. Она проговорила, будто оправдываясь: — Что ты, Петя!.. Я ничего не думаю…
— Неправда это…
И впервые глаза их встретились. Поленька смотрела на него из-под капюшона приветливо, чуточку испуганно. Петр — виновато, как-то грустно и устало. Он отвернулся первым. Осторожно опустился на землю возле сухой стенки и проговорил:
— А ведь у меня дома… все так же… Ты понимаешь? — Поленька хотела что-то ответить, чуть дотронулась до его плеча, но тотчас отдернула руку, словно обожглась… — Сейчас вот работаю… Знаешь, лучше как-то, — продолжал Петр. Он встал и еще раз посмотрел на нее. Теперь в его глазах лучилась робкая, едва заметная нежность. Но Поленька разглядела ее, почувствовала и так же робко и несмело улыбнулась в ответ. — Это хорошо, что мы встретились, — сказал Петр, наглухо застегивая пуговицы дождевика на Поленьке, и повторил: — Это очень хорошо. Ну, иди, не промокнешь теперь…
Поленька ушла, унося с собой его дождевик, его потеплевший взгляд и его слова: «Это хорошо, что мы встретились…»
Дома она легла в постель и опять долго смотрела в темноту. И снова ей показалось, что все время она думала не о Григории Бородине, а о Петре. От этих мыслей, как и несколько дней назад, сильнее застучало сердце.
* * *
Поленька ушла. А Петр снова опустился на землю, сидел, слушал глухие раскаты грома, шелест мокрых берез на ветру. За стенкой вагончика было тепло, тихо, сухо и даже по-своему уютно. Вспомнился ему далекий летний вечер, небо, заваленное грудами нежно-розовых облаков, кружок девчонок, сидящих на лужайке за амбарами, взгляд Поленьки, растерянный, чуть обрадованный, зовущий.
Пожалуй, у каждого человека обязательно живут в памяти какие-нибудь одно-два события далеких детских лет. По разным причинам врезались они в память навечно, отпечатались там со всеми подробностями, как на фотографической бумаге, и порою, может и незаметно для нас, оказывают влияние на всю жизнь.
Так было и с Петром.
Сейчас, сидя у вагончика, Петр вспоминал, что после того вечера, во время случайных встреч, Поленька смотрела на него по-прежнему чуть обрадованно и ободряюще. Но он неловко отворачивался, и в ее глазах появилась грусть. А потом Поленька, завидев Петра, торопливо уходила в какой-нибудь переулок. Если же нельзя было свернуть, она опускала голову и быстро пробегала мимо.
А дома отец каждый раз молча обшаривал его глазами.
Вот и сегодня, пока Петр разговаривал с Поленькой, ему все время казалось, что отец смотрит на него сквозь сетку дождя.
… Петр долго сидел еще возле вагончика не шевелясь. Гремел, кажется, гром, может быть, последний в это лето. Усиливался, кажется, ливень. А может быть, он не усиливался, а, наоборот, затихал.
3
Строительство сушилки продвигалось вперед благодаря стараниям и заботам Ракитина, но продвигалось все-таки не так быстро, как хотелось бы Тихону. Ведь подходила уборка. Ракитин боялся, что до осенней непогоды сушилку не достроить, и хмурился день ото дня все сильнее.
Нервничал Ракитин и оттого, что председателя совсем не интересовала стройка. Но он пока ничего не говорил Бородину.
Чтобы как-то ускорить дело, Ракитин несколько раз ездил в район, доставал где-то кирпич, цемент и другие стройматериалы. Потом сообщал об этом Бородину, прося его оплатить счета, послать автомашины за кирпичом. Григорий, ни слова не говоря, подчинялся.
Постепенно руководство, стройкой целиком перешло в руки Ракитина. Бородин заглядывал сюда все реже и реже, а потом, когда началась уборка, и совсем перестал ходить.
— Все-таки заглянул бы когда на сушилку! — не выдержал наконец Ракитин, когда они случайно встретились на току. — Ведь скоро дожди начнутся…
Григорий сел на ворох провеянной пшеницы, ядовито усмехнулся:
— А зачем? — Полез в карман, достал кисет с табаком, глянул на Евдокию Веселову, насыпавшую ведрбм зерно в веялку, усмехнулся еще раз. — Зачем, я спрашиваю, ехать мне туда, если… два у нас председателя?
— И еще неизвестно, который лучше, — бросила от веялки Евдокия.
Пальцы Бородина дрогнули, и клочок газеты, в который он насыпал табак, порвался. Григорий медленно повернул голову к Веселовой и воткнул в нее острый взгляд сузившихся глаз.
— Ну, ну, ты еще!..
Евдокия, отбросив ведерко в сторону, сама шагнула навстречу Бородину:
— А что я? Чего кричишь? Неправильно сказала, что ли? Хотя и в самом деле неправильно. Известно, который лучше!..
Евдокия подступала все ближе. Бородин невольно подался в сторону. Но там молча стоял Ракитин. А сзади была куча зерна. Григорий снова сел на ворох, с которого только что поднялся.
— Отойди, — хрипло сказал он Веселовой.
Колхозники, работавшие на току, одобрительно поглядывали на Евдокию. Некоторые подошли поближе.
— Эх, Григорий, Григорий… — сказал кто-то.
— Ракитин ведь о хозяйстве заботится, — подал откуда-то сзади голос Федот Артюхин.
— Он и там и там поспевает, разрывается на части, — снова заговорила Евдокия.
— Измотался весь, одни глаза остались… — подхватили женщины.
Григорий встал и, разбрызгивая пшеницу, ушел.
Через несколько дней вечером Ракитин, войдя в кабинет председателя, пододвинул к столу скрипучий стул, сел напротив Бородина, раздраженно забарабанил пальцами по крышке.
— Ну что еще стряслось? — сердито спросил Григорий. — Да перестань колотить по столу.
— На сушилку надо выделить еще человек пять. Как хочешь, а давай людей. Иначе…
— Ну, ну, что иначе? — поднял на Тихона глаза Бородин. — Пугаешь?
— Иначе не успеем с сушилкой до дождей. Ведь вот-вот хлынут. Опять хлеб гноить будем…
— А-а, — произнес Бородин и стал смотреть в окно. — Где я тебе возьму людей? Рожу, что ли? Все заняты.
— Ладно, — почти крикнул Ракитин. И, немного успокоившись, проговорил уже тише и мягче: — Ладно…
Ракитин решил сам назначить колхозников на стройку. Выйдя на крыльцо, он глянул на чистое пока, звездное небо и зашагал к дому Веселовых.
Евдокия без возражений согласилась работать на строительстве сушилки. Выйдя от нее, Ракитин стал прикидывать, кого бы можно еще назначить на стройку. Летом и ранней осенью в деревне почти не зажигают огней — дни еще длинные, хозяйки успевают убраться на ночь засветло. Поэтому единственный желтый квадратик окна впереди не то чтобы заинтересовал Ракитина — просто послужил маяком. Ракитин пошел на него, все еще перебирая в голове фамилии колхозников.
Освещенным оказалось окно колхозного клуба. Так как занавесок не было, Ракитин увидел через стекло Поленьку Веселову, Виктора Туманова и еще нескольких ребят и девушек. Поленька, стоя, что то говорила.
— Эге! — воскликнул вдруг Ракитин, ударил себя по лбу. — Дурак же ты, братец.
Круто свернул и вошел в клуб.
В небольшой комнатке, которая служила уборной для артистов, шло комсомольское собрание. При появлении Ракитина все замолчали, обернулись к нему.
— Привет, комсомолия! — негромко сказал он, усаживаясь на свободный стул. — Продолжайте, чего же вы…
— Да мы, Тихон Семенович, закончили уж, — проговорил Виктор Туманов. — Последний вопрос дожимаем — насчет культурного отдыха молодежи. Продолжай, Веселова.
Поленька взглянула на Ракитина и почему-то застеснялась.
— Я все сказала, — произнесла она и села. Но тут же вскочила. — Только танцев одних мало. Драмкружок, как я говорила, надо организовать…
И опять посмотрела на Ракитина. Тот утвердительно кивнул головой.
— Вот так, — закончила Поленька и села. Виктор Туманов пометил что-то в лежавшей перед ним бумажке и встал.
— Ну что же, уточним. Было предложение организовать драмкружок. Кто за это предложение — прошу голосовать. Так, единогласно. Дальше. Была тут критика в отношении того, что танцы прекратили устраивать. Радиола в ремонте, товарищи, а больше никаких музыкальных инструментов в клубе нет.
— У Петьки же Бородина баян есть! — крикнул кто-то с места.
— Поясняю. Петька играл у нас несколько раз, потом отказался. Обязать его мы не можем — не комсомолец. Но это не беда, завтра радиолу привезем из ремонта. Для разнообразия, конечно, хорошо бы и под баян, но… — И Витька развел руками. — Играть я и сам могу, да баяна нет.
— А вы запишите пункт: просить у правления колхоза денег на баян, — посоветовал Ракитин. — А пока попробуйте Петра Бородина привлечь.. Поговорите с ним по-дружески.
— Было предложение — привлечь Бородина к нашему культмероприятию, — продолжал Туманов. — Предлагаю поручить это Веселовой. Поговори с ним от имени комсомольской организации…
— Что ты! Что ты! — вскричала Поленька, краснея.
— А что? — не понял Витька.
— Нет, нет… Только не я… Не могу я!
— Так… Понятно. — Туманов опять пометил что-то в бумажке. — Ладно, я сам с ним поговорю.
Когда проголосовали за второе предложение, Туманов хотел было закрыть уже собрание, но Ракитин поднял руку, встал.
— Минуточку. Вот какое дело у меня к вам, дорогие друзья. Не у меня лично, у всей парторганизации, у колхоза. Сушилку медленно строим. А вот-вот дожди пойдут. Давайте подумаем все вместе, как нам ускорить строительство…
Ракитин хотел еще что-то говорить, но Туманов сделал жест рукой — понятно, мол, — и сказал:
— Есть предложение — подумать насчет сушилки. Возражений нет? Правильно, и быть не может. Ну, у кого какие соображения?
С полминуты длилось молчание. Потом кто-то кашлянул, кто-то двинул стулом.
— Соображение одно — строить надо побыстрее.
— Это понятно. А как?
— Как строят? Руками, ясное дело…
Ракитин грустно усмехнулся, и это заметили все комсомольцы.
— Если были бы в колхозе свободные руки! Я сегодня весь день думал: кого бы назначить на сушилку? И не мог придумать. Уборка ведь. Евдокию Веселову снял с веялки. На току еще как-нибудь обойдутся. А больше некого.
— А что, если… — встрепенулась Поленька и замялась. Легонькая косынка сползла с головы на плечи. Ракитин снова ободряюще кивнул. И ей словно только и не хватало этого разрешения, она перекинул косу через плечо, заговорила горячо и громко: — Конечно, все мы работаем. Я как вернусь с озера — руки ноют, ноги гудят. Падаешь — и спишь как мертвая. Но ведь сушилка-то нужна! Может, вечерами бы, после работы? Ведь вон нас сколько, а? Каждый но кирпичику — и стена повыше…
— То есть, ты предлагаешь вроде воскресника устроить? — спросил Туманов.
— Ну пусть воскресником назвать это. И чтоб не один раз. А пока не достроим. Чего же, молодые ведь мы, выдюжим…
Поленька села. Щеки ее ярко горели от волнения. Она чувствовала это и, чтобы скрыть румянец, повязала косынку по-бабьи, под подбородком.
— Я тоже думаю, что выдюжим, — проговорил Витька. — Ну как, ребята?
— Это почему же — ребята только? А девчонки что, хуже вас?
— Лично ты — лучше всех. Особенно для Митьки вон… — поддел девчонку кто-то из-за спины.
Брызнул во все стороны хохот — не злой, веселый, и щедрый. Девчонка, конопатая и курносая, быстро обернулась:
— А для тебя давно хуже стала? Может, с тех пор как по морде съездила, чтоб не лез со своими мокрыми губами…
Хохот грянул еще громче. Смеялся Витька Туманов, забыв о своих обязанностях председателя собрания, смеялась Поленька, пряча голову меж ладоней, смеялся Ракитин, поблескивая усталыми глазами. Девчонка сперва недоумевающе оглядела всех, потом сморщила носик и тоже улыбнулась.
Так закончилось это собрание. Комсомольцы решили взять шефство над строительством сушилки, постановили работать на стройке вечерами столько, сколько потребуется.
Шагая домой, Ракитин думал, что надо будет побольше уделять внимания комсомольцам. Да что там побольше, когда до сегодняшнего дня вообще не интересовался почти их работой. Хорош тоже секретарь парторганизации! А комсомольским секретарем надо бы избрать Виктора Туманова вместо того молчаливого парня, который все собрание сидел, как сыч, в углу.
На следующий вечер Ракитин пришел на сушилку, когда колхозники заканчивали свой рабочий день. Евдокия Веселова сняла фартук, красный от кирпичной пыли, положила на перевернутый ящик.
— Скажешь Поленьке, чтоб одела его. Да чтоб больше четырех кирпичей зараз не поднимала. Слабенькая она еще.
— Значит, рассказывала она тебе о вчерашнем собрании? — спросил Ракитин.
— Ну! — улыбнулась Евдокия. — Какие же между девками секреты… Ужин с собой взяла сегодня, чтоб после лова домой не заходить.
Когда колхозники ушли, Ракитин стал зажигать фонари, которые принес с собой, так как электричество к сушилке еще не провели.
Минут через пять подошел Витька Туманов.
— Тихон Семенович, ты-то зачем пришел? — спросил он. — Мы и сами бы…
— Ну, ну… Сами с усами. Повесь-ка фонарь вон на тот столб. Так. А эти вон туда надо поставить, по углам. Сегодня задача такая — натаскать кирпичей наверх, чтоб завтра каменщики с утра принялись за кладку, подвезти воды, ошкурить вот эту кучу бревен, врыть три электрических столба. Если не устанем, примемся за штукатурку стен. Только штукатурить-то умеет кто из вас?
— Есть такие. Остальные научатся.
Вскоре стали подходить комсомольцы. Вечер был теплый и влажный. Свет керосиновых фонарей еле-еле разгонял темноту. Но этот полумрак создавал даже какой-то своеобразный уют, заставлял забывать об усталости.
Сначала ребята и девушки работали молча, что тревожило Ракитина. Потом даже послышалась раздраженная ругань. Но вчерашняя курносая девчонка крикнула:
— То-то, парень! Дух, что ли, испускаешь? — И добавила, мстя за вчерашнее: — Это тебе не на собрании языком трепать…
— Дура! Я кирпич на ногу уронил.
Понемногу заметался разговор, послышался сдержанный хохоток, другой.
— Товарищи, песню! — крикнул Витька Туманов. Кто-то тихо и грустно запел. Песню поддержал один голосок — девичий, затем другой — мужской. И снова девичий. А потом уж и не разобрать было, какие голоса вплетались в песню. Она лилась как-то легко и естественно, отлично гармонируя с полуосвещенными кирпичными стенами сушилки, с темным небом над ней, с нетерпеливыми движениями работающих.
Ракитин, таская на носилках вместе с другими кирпичи на верхние подмостки, с удивлением думал, как же это он раньше не догадался поговорить с комсомольцами. Ведь теперь сушилка была бы уже готова.
Под конец работы, проходя мимо Поленьки и Туманова, которые укладывали на подмостках кирпичи ровными рядами, Никитин уловил обрывок негромкого разговора:
— Ты чего это вчера с лица сошла, когда я Петьку Бородина предложил?..
— Когда это? — перебила его Поленька, стараясь быть спокойной.
— Да вчера, говорю, на собрании?
— Вот еще! С чего бы мне сходить!
Когда Ракитин, пронося новую партию кирпичей, снова поравнялся с Поленькой и Тумановым, она уже сама что-то расспрашивала у Виктора о Петре. Но на этот раз, увидев Ракитина, оба замолчали.
— Ну, хватит на сегодня, — проговорил Ракитин, думая о том, что он и нестар еще вроде, а не угнаться за молодежью. Вот они трудились весь день и сейчас работают как ни в чем не бывало.
Но едва Ракитин произнес «хватит», все затихли там, где работали, все сели на секунду передохнуть. Над стройкой воцарилась полнейшая тишина. И Ракитин только тогда понял, какого труда стоило им всем это «как ни в чем не бывало». И как-то ближе, роднее стали ему и Поленька, и Витька Туманов, и та конопатая девчонка, и тот парень, который уронил себе на ногу кирпич.
— Ну что, устали? — спросил Ракитин. — Я хотел завтра пару каменщиков в ночь назначить. Но, может, отдохнем денек?
— А этот, — указал Витька на небо, — тоже будет отдыхать?
— Этот нет, пожалуй, даже если помолиться ему. Скоро задождит.
— Мы же, Тихон Семенович, постановили на собрании помочь быстрее закончить стройку, — подала голос Поленька. — Вы не смотрите, что мы устали сейчас. Мы еще отдохнем до утра. Правда, девочки?
— Эх, потанцевать бы сейчас! — вместо ответа проговорил кто-то.
* * *
Благодаря помощи комсомольцев строительство сушилки двинулось вперед вдвое быстрее. Кладка стен уже почти заканчивалась, так как Ракитин назначил в ночь не двух, а трех колхозников, знакомых с мастерством каменщиков. Узнав об этом, Бородин вызвал Тихона в контору.
— Ты, конечно, член правления колхоза. Но кто тебе разрешил людьми распоряжаться? — спросил он, сидя за столом.
— Я же обращался к тебе, — спокойно ответил Тихон.
Ноздри Григория чуть раздулись, он поспешно поднялся из-за стола. Но, чувствуя на себе придавливающий взгляд Ракитина, не закричал, не сорвался, как бывало раньше, только глухо произнес:
— Ладно, поедем на стройку. Посмотрим, как ты нахозяйничал…
Ехали молча. Только увидев, как несколько колхозников копают ямы и ставят телеграфные столбы, Григорий угрюмо проронил:
— Тоже распорядился? Я кому толковал, что на следующий год потянем электричество к сушилке?
— Колхозники посоветовали нынче тянуть, — не поворачивая головы, ответил Ракитин. — Чего время зря терять?
Бородин только стиснул зубы и без всякой нужды огрел лошадь кнутом.
Когда подъехали к сушилке, Григорий, не слезая с ходка, окинул взглядом все строительство. Женщины, среди них и Евдокия Веселова, подносили кирпичи, делали раствор. Бородин усмехнулся, проговорил:
— Ничего, правильно ты нахозяйничал тут. Только одну ошибку допустил.
— Какую?
Вместо ответа Бородин крикнул:
— Веселова!
Евдокия подошла, молча ждала, что скажет председатель.
— Садись на задок, поедем.
— Куда это?
— Садись, говорю!
Евдокия внимательно посмотрела на Бородина. И он, в который уж раз, вспомнил тот далекий вечер, когда Дуняшка, выйдя из дома, полураздетая, горячая еще ото сна, безбоязненно приблизилась к нему, протянула из-под накинутого на плечи платка руку и сказала: «Дайка мне ножик!» Может, потому вспомнил, что посмотрела она сейчас на него тем же спокойным и властным взглядом. Григорий не мог его выдержать и даже пробормотал невольно:
— Но, но… Это ты брось… Не смотри так… Не поможет теперь-то…
Веселова переглянулась с Ракитиным, пожала плечами и села на задок ходка. Бородин торопливо повернул лошадь, будто затем и приезжал только, чтобы увезти Евдокию Веселову.
Обратно тоже ехали молча. На неровностях дороги ходок подбрасывало. Ракитин покачивался при толчках всем телом, Бородин же сидел, точно приклеенный, только голова болталась из стороны в сторону. «Ведь подмял вроде тебя, — угрюмо думал он о Евдокии Веселовой, — а ты стараешься вывернуться, встать на ноги. Нет, врешь… Не встанешь пока… Я за все сполна отплачу… Не Андрюхе, так тебе…»
Возле того места, где копали ямы под столбы, Григорий натянул вожжи, крикнул:
— Вот вам помощница, мужики. Дайте ей лопату побольше. Она, несмотря что баба, обгонит вас в работе.
Ракитин удивленно посмотрел на Бородина.
— Веселова и на сушилке хорошо работала. А здесь ей…
— В том и дело… Землю копать — не кирпичики подносить все же. Тут гнуться надо… — уже не скрывая издевки, произнес Бородин.
— Ну, знаешь! — вспыхнул было Ракитин. Но тут же опомнился и взял себя в руки. — Вот что, Григорий. Этот номер тебе не пройдет.
Но Евдокия, сойдя с ходка, спокойно улыбнулась Тихону.
— Ничего, Тихон Семенович. Бородин то туда, то сюда сует меня — в общем, где потяжельше. А того не поймет, что, когда работаешь на себя, всякий труд не в тягость. Он — я ведь знаю его — думает: «Вот одолел Евдокию, дал ей почувствовать свою власть…» А я власти его и не чувствую. Мой ведь колхоз, наш… Андрюша для меня его организовал, для тебя, Тихон Семенович, для них вот… Но не для Бородина… хоть и оказался он тут председателем… случайно.
Удар пришелся точно. Собираясь что-то крикнуть, Григорий, играя желваками на щеках, сбросил ноги с ходка, но ступить на землю почему-то побоялся. Евдокия тотчас заприметила это, усмехнулась ему в лицо:
— Смотри, обжигает ноги тебе наша колхозная земля…
Бородин послушно забросил ноги обратно. Веселова, а вслед за ней и колхозники, рывшие ямы, расхохотались. Григорий растерялся и хлестнул коня…
И опять ехали молча. Григорий по-прежнему играл желваками, украдкой бросал взгляды на Ракитина. Тот о чем-то сосредоточенно думал и временами, казалось Григорию, усмехался.
— Задумался, смотрю. Не прикидываешь ли, о чем еще посоветоваться с колхозниками за моей спиной? — зло спросил Бородин.
— Угадал. Прикидываю.
— Ишь ты! Ну, ну… О чем?
— Помнишь, предупреждали тебя: если будешь плохо работать…
— Вовек не забуду! — перебил Ракитина Бородин. — Потому — давай без подступа.
— Так вот, без подступа… Прикидываю, что все же пришла пора посоветоваться с колхозниками насчет председателя…
— Та-ак… — И Бородин откинулся на спинку плетеного, скособочившегося коробка. — Это в смысле — меня убрать, себя поставить… Поскольку Евдокия Веселова разъяснила недавно, кто из нас с тобой лучше…
— В одном смысле — тебя убрать. А насчет нового председателя — сами колхозники решат…
Григорий долго молчал, потом с трудом выговорил:
— От председателева места я и сам подумывал отказаться. Вижу, давно уж не хозяин я тут. Ты распоряжаешься, Евдокия вон… Думал я — погиб Андрюха Веселов, в земле сгнил. А он — вот он, рядом… — И, помолчав с полминуты, добавил: — Тот все грозился из деревни убрать меня, из жизни. И ты такой же…
— Из жизни ты, Бородин, сам себя убрал.
— Как это?! Не дохлый же я, живой…
— У каждого из нас, кроме работы, есть еще другая должность — должность человека. Превосходная должность, говорил писатель Горький. Так вот, с этой должности ты давно сам себя снял. Сейчас вот, когда заставил Веселову землю копать, я еще раз убедился в этом… А насчет того, что ты сам отказываешься от председательствования, врешь. Но мы уберем тебя. Уберем. С тобой, Григорий, тяжело даже одним воздухом дышать. Евдокия Веселова правильно сказала — случайно ты в председатели попал. Временно. Да и вообще живешь на земле временно.
Минут пять думал Григорий: что же это такое сказал Тихон? И произнес, кривя губы в свою обычную улыбку:
— Все подохнем. Вы, что ли, с Евдокией вечно будете жить?
— Угадал. Вечно. — И еще раз повторил: — А ты временно.
* * *
«Временно… Уберем…» — Григорий опрокинул в заросший щетиной рот полстакана водки и опять повторил: «Уберем…»
Запершись в комнате со своей собакой, он запил в одиночестве, чего давно не бывало.
Шла еще уборка. Несколько раз в комнату ломился Бутылкин, потом стучала Анисья, но Григорий не открывал дверь, только рычал что-то. Собака тоже рычала. Тогда Бутылкин просунул в щель записку.
Григорий заметил ее на другое утро. На бумажке было нацарапано: «Себя топишь, дурак. В колхозе секретарь райкома, тот, с бровями… Разговоры идут насчет снятия тебя с должности. Брось пить, скажи — болел…»
Григорий присел на край стола, огрызком карандаша на обороте записки вывел две кривые строчки: «А может, я сам себя с другой должности снял…» Потом подумал, что Бутылкин не поймет, и добавил: «с должности человека…»
И снова подумал: все равно не поймет Бутылкин. Да и сам Григорий не понимал. Вроде правду сказал Ракитин, сказал — точно врезал… А в чем она, эта правда? Как понять его слова?
Повертев в руках бумажку, Григорий смял ее, бросил в угол, налил в стакан водки…
* * *
Семенов прожил в Локтях несколько дней. И хоть шли среди колхозников разговоры, что теперь-то, мол, несдобровать Бородину, о чем Бутылкин сообщал в записке Григорию, Семенова, кажется, совсем не волновало, что председатель колхоза запил, не появляется на работе почти неделю. Он только спросил у Ракитина:
— Евдокия Веселова у тебя на сушилке сейчас работает?
— На сушилке.
— Оставь-ка ее за себя на ферме и поедем в поле.
Целыми днями они ездили по бригадам. И почти в каждой бригаде колхозники нападали на Тихона со своими просьбами, нуждами, требованиями. На одном полевом стане плохо обстояло дело со снабжением продуктами, на другом — не хватало людей для очистки зерна, на третьем — хлеб начинал греться в ворохах, потому что никто не заботился о его своевременной отгрузке на пункт «Заготзерно». Ракитин так закрутился, что в конце концов у него вырвалось:
— Да не могу же я все эти вопросы решать. Это председательское дело!
Семенов, все эти дни больше молчавший, и тут ничего не сказал, только кинул на Ракитина прищуренный взгляд.
Однако через несколько часов, уже под вечер, неожиданно спросил у Тихона:
— Значит, не можешь решить все эти вопросы? Или не хочешь?
Голос у секретаря райкома был холодный, неприязненный.
— Да не могу же я брать на себя все руководство колхозом. Бородин опять завопит, что я на его место…
— Не можешь? — прервал вдруг Семенов Тихона. И нахмурил брови. — Ну что же, не бери. Но имей в виду: за срыв уборки перед райкомом отвечать будет парторганизация и ты лично в первую очередь…
Разговор этот происходил в поле. Ракитин и Семенов стояли на краю пшеничного массива и смотрели на маячивший вдали комбайн.
Небо было пасмурное, серое. Временами накрапывал мелкий дождик.
— Не к лицу нам с тобой, Тихон Семенович, исходить из соображений ложного самолюбия, — уже мягче сказал Семенов. — А тем более сейчас.
Секретарь райкома показал на небо. Ракитин понял его жест: того и гляди, мол, настоящий дождь хлынет.
Потом Семенов заговорил будто совсем о другом:
— Вот бывает еще у нас в жизни: числится человек на такой-то работе, болтается многие годы перед глазами. Все знают: плохо работает человек, но привыкли к этому, не трогают его.
Семенов ковырнул носком сапога землю, сердито поднял глаза на Ракитина.
— А почему?
— Не знаю. Если бы на промышленном предприятии, так быстро бы такого работника…
— Вот, вот! — перебил Семенов. — Там быстро бы заменили такого руководителя. А в сельском хозяйстве… Председатель плохо работает — райком мирится; райком на сельское хозяйство не обращает внимания, в обкоме не очень беспокоятся, пока чрезвычайное происшествие какое-нибудь не произойдет. Так и идет сверху вниз. Сколько времени у вас в райкоме разгильдяй какой-то сидел!.. Плохо у нас вообще с сельским хозяйством, Тихон Семенович. Запущено все страшно, земли на полный износ эксплуатируем. Будто не хозяева мы, что ли, будто не за эту землю кровь когда-то… Ужас что в районе делается. Севообороты не соблюдаются, паров мало…
Запахнув плотнее дождевик, Семенов продолжал:
— Пора браться за сельское хозяйство всерьез, засучив рукава. Здесь нужна помощь всего народа. И, думается мне, скоро мы получим такую помощь.
Еще раз глянув с тревогой на небо, Семенов пошел к машине. Уже устроившись на сиденье, сказал:
— А уборку все же целиком бери в свои руки. И покрепче. Да и вообще — действуй, Тихон Семенович. Райком тебя во всем поддержит… А на очередном партсобрании ставьте вопрос о замене председателя.
С этого дня Ракитин целиком занялся уборочными делами. Строительство сушилки он попросил взять под свое наблюдение и руководство Павла Туманова.
Когда Григорий, смятый, опухший, появился наконец в конторе, Ракитин спокойно и деловито рассказал ему, как идут дела с уборкой. Потом добавил:
— Завтра у нас партийное собрание. Говорю прямо: будем решать вопрос о председателе.
— Что ж, решайте, — безразлично махнул рукой Бородин. — Поглядим еще, что скажут все члены колхоза… а не только твои прихлебатели.
— Вот и назначай общее собрание, — так же спокойно проговорил Ракитин. — Мы сообщим колхозникам мнение парторганизации, они решат…
4
Миновала неделя, другая, месяц после встречи с Поленькой у тракторного вагончика. И все это время Петру казалось, что в его жизни произошло что-то необычайное.
Однажды бригадир тракторной бригады Гаврила Разинкин послал Петра на усадьбу МТС за запасными частями. Поехал на машине Виктора Туманова.
С Виктором у Петра особой дружбы так и не получилось. Петр чувствовал, что виноват в этом только он, и каждый раз, когда приходилась оставаться наедине, испытывал неловкость. Сейчас, сидя в кабине, он хмуро поглядывал на туго укатанную дорогу, вихляющую среди холмов. Туманов часто чертыхался на ухабах, крутых поворотах, а потом произносил беззлобно одно и то же:
— Ну, дорожка!..
Петр завидовал Виктору. Не потому, что Туманов стал шофером, а он вынужден был уступить воле отца и учиться на тракториста. Нет, просто Виктор живет как-то по-другому, будто все на свете ему давным-давно известно, знакомо, устроено самым наилучшим для него образом. Даже плохие дороги никогда не портили ему настроения. И чертыхался он только потому, что не любил долго молчать.
Когда миновали половину пути, Петр сказал:
— И все-таки зря у нас с тобой расклеилась дружба. Я виноват, наверно.
— Приятно слушать самокритику, — насмешливо отозвался Виктор, не отрывая глаз от дороги.
— Тебе легко жить, Витька. Ты все шуточками, смехом…
— Как-то в райцентре застрял на ночь, пришлось волей-неволей концерт смотреть. Там один артист объяснял, что в смехе витамин есть.
— А, брось ты, — с досадой проговорил Петр.
— Ну брошу, ладно… А ты подумай, только ли со мной у тебя дружба расклеилась?
— А с кем же еще?
— Вот и говорю — подумай… Спутанный ты, вот что.
— Как это?
— Очень просто: как лошадь. Чтоб далеко не ушла, ее путают. Да еще ботало к шее привязывают. Хозяин всегда слышит, что она рядом. Помнишь, около школы поговорили как-то с тобой? — Петр кивнул: «Помню». — Я подумал: ладно, не хочет твой отец, чтобы мы дружили с тобой, — черт с ним. Придет время — Петька сам поймет, что к чему. А ты… не понял. Я не знаю, что там у вас с отцом, но вижу — надел он тебе путы на ноги. Чуть прикрикнет, а ты и притих, как теленок.
— Не все так просто, как тебе кажется, — вздохнул Петр. — Тебе что? Чужую беду руками разведу…
— Я тебе говорил уже — что…
— В комсомол, что ли, вступать?
— Хотя бы… Если примут тебя… такого.
В словах Витьки было что-то до слез обидное и в то же время… справедливое. Петр сразу обмяк как-то, откинулся на протертую почти до дыр спинку сиденья…
Несколько минут ехали молча. Витька время от времени поворачивал голову к Петру, секунду смотрел на него и отворачивался усмехаясь. Петр этого не видел, скорее чувствовал, — он смотрел вперед, на стлавшуюся под колеса дорогу. По бокам ее стояли копны вымолоченной соломы… И ему казалось, что по мере их приближения кто-то большой и невидимый брал эти копны и швырял навстречу, пытаясь попасть в лицо. Копны пролетали мимо, а ему хотелось, чтобы хоть одна попала в него, опрокинула бы, выбросила из машины, потому что молчание Витьки и эти его усмешки становились уже невыносимы.
— Ты почему, Петя, в клубе перестал играть? — вдруг мягко спросил Витька.
Ну вот, заговорил Витька — и не о том. Ну как объяснишь ему, что хуже смерти для него прищуренный отцовский взгляд, которым царапает тот Петра, когда он приходит вечерами из клуба, что ему, Петру, и самому хотелось бы поближе сойтись со всеми колхозными ребятами, да вот… Ну неужели Витька не знает, что у него за отец!
— Чего играть?! Не до веселья мне, — злясь на все и на всех, ответил Петр. Но тут же прочувствовал, что неспроста заговорил об этом Витька, спросил: — Тебе-то что за дело?
— Да лично мне-то безразлично, комсомольцы просили.
Петр быстро повернулся к Туманову.
— Комсомольцы?
— Ну да… Особенно комсомолки. Им, видишь ли, под радиолу надоело танцевать — баян требуется для разнообразия. Придешь в субботу?
Петр молчал.
— И Поленька просила.
Петру показалось, что какая-то копна все же угодила ему в лицо, откинула, прилепила к спинке сиденья. Щеки Петра горели, голова гудела.
— Так как же? — снова глянул на него Витька. И вдруг вспылил: — Да неужели и тут не можешь сказать ясно и понятно: да или нет?
Впервые за всю дорогу Витька крепко выругался. Потом сказал потише:
— И вот это… такое… — Он не мог подобрать слово и сплюнул в окно кабинки. — Черт их поймет, девок. Последние недели мы на сушилке вечерами работали. Поленька мне про тебя все уши прожужжала: что, мол, Петр да как?
Петр, все еще растерянно, посмотрел на Виктора. Потом повернулся к нему всем телом, затряс его обеими руками за плечо:
— Ну а ты? А ты что?
— Ого! Ты смотри-ка?! — вместо ответа протянул Виктор, искренне удивляясь. — А я и не знал! Кстати, в кузове дождевик лежит. Поленька просила завезти его тебе в вагончик, да все случая не было.
Петр распахнул дверцу машины, поставил ногу на крыло:
— Останови… Да останови же, черт!
Виктор, с лица которого все еще не сошло удивление, затормозил. Петр соскочил на землю.
— Ты езжай. А я пройдусь…
И зашагал напрямик через луг к видневшемуся кирпичному корпусу мастерской МТС. Виктор посмотрел ему вслед, потом присвистнул, захлопнул дверцу. Машина рванулась и стремительно полетела вперед, высоко забрасывая на ухабах дребезжащий кузов.
* * *
Поленька вставала в лодке, подставляла свежему ветру разгоряченное лицо, смотрела вдаль на желтоватые резиновые волны. Ветер плотно обтягивал платье вокруг ее худенького тела, трепал платок, выбившиеся из-под него пряди волос, будто просил обернуться. Тогда утихала немного боль в груди, и она думала, что все у нее складывается как-то не так. Затосковало сердце по человеку, которого не надо бы замечать. Легко сказать — не надо бы! А как его не заметишь? Вот он действительно не замечает ее. Дал тогда дождевик из жалости. А может, затем, чтобы ушла скорей.
Ветер за спиной трепал платье, дергал за кончик платка, звал: обернись, обернись — и забудутся думы…
Однажды вечером Поленька долго, слишком долго заплетала косы, пахнущие, казалось, осенним солнцем, и пошла в клуб.
Виктор Туманов ставил на диск радиолы очередную пластинку, проворно спускался со сцены, подходил к какой-нибудь девушке, танцевал с ней минуты две-три и снова бежал менять пластинку.
Увидев, что Петра здесь нет, Поленька облегченно перевела дыхание.
Клуб до самых темных уголков был заполнен музыкой и смехом. В нем было даже тесно всем этим звукам, и они щедро выплескивались наружу через раскрытые настежь двери и плыли вдоль широких улиц, над притихшим озером.
И вдруг Поленька почувствовала, что Петр где-то здесь. Словно речной ветер ворвался в окна клуба и затеребил: обернись, взгляни-ка.
Кончилась пластинка — и на миг установилась тишина. И вот тогда на сцену вышел Петр Бородин без пиджака, в белой рубашке, с баяном в руках. Чуть наклонился вперед и проговорил:
— Вальс «Дунайские волны»…
Поленька сама не понимала, почему так испугалась. Ведь шла в клуб с надеждой на встречу. А теперь вдруг не могла сдвинуться с места.
Возле нее неожиданно вынырнул из толпы Виктор Туманов и пригласил танцевать. Поленька положила руку ему на плечо…
Кончился танец, начался другой. Бросив взгляд на сцену, она увидела вдруг, что играет уже не Петр, а Виктор Туманов. Петр же не торопясь спускается со сцены в зал. Поленька кинулась к выходу.
В несколько мгновений она очутилась возле дома. Прижавшись щекой к росшему перед окнами старому тополю, тяжело дышала, смотрела на поблескивающее голубоватыми огоньками озеро. Оттуда наплывал на деревню, бесшумно струился по улицам и переулкам влажный, теплый воздух. Ветерок чуть-чуть прикасался к листьям тополя, под которым стояла Поленька, точно проверяя, крепко ли они держатся еще на ветвях, не пора ли дунуть изо всей силы, в один миг сорвать их все, смешать с пылью и унести куда-нибудь…
А в следующую субботу Поленька снова долго и старательно укладывала перед зеркалом косы…
5
Когда закончились танцы в клубе, Петр взял баян и вышел на крыльцо. Здесь он остановился, всматриваясь в темноту. Поленьки не было.
А ведь только что она выбежала. В последнее время она каждую субботу ходит в клуб. Но едва он захочет подойти, она, словно угадав его мысли, моментально исчезает. Походив по залу, он поднимается на сцену, начинает играть. И Поленька снова появляется.
Вдруг ему показалось, что за редкими деревьями мелькнуло в темноте платье Поленьки. Он остановился и крикнул:
— Поленька!
Еще раз мелькнуло что-то белое в темноте и пропало.
«Может, там действительно кто-нибудь был», — думал он, шагая к дому.
На другой день Петр пахал зябь. Сидя в кабинке, он размышлял о вчерашнем: показалось или не показалось? О том, что за деревьями могла быть и не Поленька, он почему-то не думал.
Опять вспомнился кружок девчонок на лужайке, розовое небо над ними, Поленькин взгляд. Почему же сейчас она так не смотрит на него? Как бы тогда было все просто и хорошо…
Неожиданно раздались тревожные свистки над ухом: прицепщик отчаянно дергал за сигнальный шнур, требуя немедленной остановки.
Петр выключил скорость, недовольно высунулся из кабины:
— Ты чего?
Прицепщик Федот Артюхин, размахивая руками, подбежал к трактору, вскочил на гусеницу и заглянул зачем-то в кабину.
— Ты что, заснул? Я уж думал, в самом деле постель тут у тебя. Не видишь, куда едешь?!
Петр посмотрел назад.
— А, черт!
Трактор вышел из борозды и прочертил лемехами в сторону от края пахоты метров десять.
Воспользовавшись случаем, Артюхин сел возле гусеницы на теплую землю, намереваясь спокойно покурить. Петр послушно заглушил мотор, выпрыгнул из кабины и присел рядом.
— Удивительно мне прямо, — уже добродушно начал Артюхин, свертывая папиросу. — Сколько раз бывал на этой самой должности, а в первый раз вижу, чтобы трактор из борозды вышел. Может, ты и впрямь вздремнул?
— Нет… Задумался просто.
— Ну, ну… Я тоже перед женитьбой думал, как бы не прогадать… Я один в своем роде, а девок кругом — как звезд в ясную ночь: все блестят, все хороши… — начал Артюхин заход для длинного, очевидно, разговора. — Тракторов вот только в те поры не было…
Петр быстро поднялся и уже из кабины бросил отрывисто:
— Ладно!.. Чего расселся. В один момент на прицеп… Живо, говорю!
Федот несколько раз хлопнул глазами, открыл рот, хотя слова еще не пришли на ум… Заревел трактор.
В субботу, возвращаясь с работы в деревню, Артюхин поглядывал на угрюмо шагавшего Петра.
— Молчишь, значит, всю неделю?.. А я ведь не могу без разговоров. Мне лучше не поесть, чем не поговорить…
Петр зашагал шире. Федот приговаривал:
— И что ты за человек! Мне, брат, в этом разе лучше на ферму пойти работать. Там хоть коровы мычат…
Петр по-прежнему не отвечал.
Вечером все повторилось, как и в прошлую, как и в позапрошлую субботу. Едва он, отложив баян в сторону, сделал шаг со сцены в зал, Поленька юркнула к выходу.
Когда загремела радиола, Петр тоже вышел из клуба. В бледно-синей вышине прямо над ним висела отколотая половинка луны. Петр осмотрел небо, будто надеясь отыскать на нем вторую половинку, потом медленно пошел по дорожке.
На том месте, где заметил в прошлый раз белое пятно за деревьями, Петр всмотрелся в темноту, точно надеясь снова что-то увидеть.
Но там ничего не было. Он постоял-постоял и пошел обратно в клуб.
У крыльца Петр чуть не столкнулся с кем-то.
— Поленька!
Она отскочила в сторону, в темноту. Петр заметил только, как блеснули в полосе падающего из открытых дверей электрического света ее перепуганные большие глаза.
— Поленька!
Держась за березу, она стояла к нему спиной, покачиваясь, будто хотела оторваться от дерева, но уже не могла. Потом резко обернулась, прижалась спиной к дереву, не поднимая головы, прошептала:
— Чего тебе?
— Так я…
Говорить Петр, оказывается, мог. Он сам удивился этому и совсем не к месту рассмеялся. Поленька быстро подняла голову, а он еще быстрее схватил ее за руку, но тотчас отпустил и торопливо проговорил:
— Ты не уходи, пожалуйста… Ты извини…
Потом стало очень тихо. В этой тишине неизвестно отчего заскрипела вдруг береза, под которой они стояли.
— Пойдем на берег, Поленька, — несмело попросил Петр.
Поленька ничего не ответила, еще постояла и медленно пошла вперед, чуть наклонив голову, в ее косах, уложенных вокруг головы в несколько рядов, переливался едва уловимый серебристо-голубоватый свет.
Камни ступенями спускались к берегу озера. Подойдя к ним, Петр еле слышно промолвил:
— Посидим здесь немного…
Поленька послушно, но так же молча села и стала смотреть в черную холодную глубину озера. Петр взял ее за руку:
— Хорошо здесь?
Она чуть помедлила, осторожно отняла руку и ответила:
— Хорошо… Очень…
6
Осень баловала людей последними теплыми днями, отцветала безветренными вечерами, когда Петр Бородин понял, что пришла к нему любовь.
Каждый день, закончив работу, торопливо шагал он теперь в село, далеко оставляя позади обиженного Федота Артюхина.
Наскоро проглотив приготовленный матерью ужин, шел на берег.
Поленька часто запаздывала, потому что с рыбалки возвращались иногда уже ночью. Петр нетерпеливо шагал взад и вперед по небольшой площадке, зажатой между скалами, и думал, что время остановилось или идет по крайней мере вчетверо медленнее обычного.
* * *
… Настал вечер, когда чьи-то руки впервые обняли вздрагивающие Поленькины плечи. Впервые в жизни ее губ несмело коснулись чьи-то чужие горячие губы. Неуловимый уголек прокатился по всему телу, обжигая внутри, а в сердце вошло, да так и осталось там, обломилось что-то острое, холодное.
Было мучительно стыдно открывать глаза, стыдно смотреть не только на Петра, но и на знакомые с детства камни на берегу озера.
Она выскользнула из его рук, не разбирая дороги, прибежала к дому, закрыв ладонями пылающее лицо…
Всю ночь Поленька пролежала в постели без сна. В голову лезли обрывки каких-то мыслей: они путались, перебивали друг друга, не давая ей возможности разобраться в происшедшем. Не мигая, она смотрела, как медленно рассеивается в окне иссиня-черная мгла.
Утром мать, приготавливая завтрак, часто поглядывала на Поленьку, тихо вздыхала.
— Ты плохо спала, доченька?
— Нет, мама, хорошо.
Мать отворачивалась к печке, почему-то тише, чем обычно, гремела сковородками.
Поленька сделалась еще более задумчивой, ходила, будто присматриваясь ко всему.
Однажды вечером Евдокия негромко спросила:
— В клуб сегодня-то пойдешь?
Поленька быстро взглянула на мать, но ничего не сказала.
Евдокия тихонько погладила голову дочери.
— Скажи, доченька, что у тебя на сердце? Ты последнее время на себя непохожа.
Поленька по-прежнему молчала.
— Может, плохо тебе? Болит что?
И Поленька спрятала лицо в колени матери, тяжело зарыдала.
— Не знаю, мама… Ничего я сейчас не знаю… Не спрашивай, пожалуйста.
Евдокия, продолжая ласково гладить Поленьку по голове, проговорила тихим, чуть печальным голосом:
— Ну, поплачь — и легче станет. Я тоже, бывало, плакала так вот, когда Андрея, отца твоего, полюбила… Уйду за поскотину и плачу…
Поленька быстро вскинула голову, посмотрела на мать мокрыми, испуганными глазами:
— Ты знаешь… знаешь, мама?
— Дурочка ты моя… Тут и узнавать-то нечего, все у тебя на лице написано.
Евдокия не шевелясь, молча и терпеливо ждала, пока Поленька успокоится, потом проговорила тихо и медленно:
— А потом убить его собрались. Иду с водой, слышу — сговариваются… Побежала к нему — тяжело по снегу. Вижу, что не успеть. Полушубок сбросила — легче стало. Успела предупредить. Спрятался он, знала, что не найдут, а всю ночь проревела, боялась…
Евдокия долго смотрела в окно на темные сосны.
— С тех пор и мучаюсь. Застудила, видно, все внутри. Потом ведь и валенки пришлось сбросить. А случись сейчас — опять побежала бы. За таких людей, как наш отец, жизни не жалко. Подняли бы его сейчас, сказали: ложись за него в могилу, он жить будет, — легла бы.
Поленька слушала, вытирая слезы кофточкой матери.
— Зачем ты об этом, мама?
— Да вот вспомнила. Раз в жизни такой человек встречается. К нам, бабам, дважды счастье, видно, не приходит.
Поленька вдруг поняла, к чему мать завела такой разговор, и после минутного молчания тихо проговорила:
— И я, мама, отдала бы жизнь… Только… только он… Ты знаешь его, мама?
Евдокия снова положила мозолистую ладонь на голову дочери:
— Знаю, доченька. И, что мучает тебя, знаю. — Она вздохнула. — Да ведь и так бывает: от кривого дерева прямые сучья отрастают. Ты не торопись только, доченька… Время сейчас такое: само выправляет людей. Я верю: Петр будет человеком. Мягкий он, податливый, как воск на огне, — лепит его отец в одну сторону. Но придет время — и поймет Петр: сам он себе хозяин на земле, ступать по ней может вольно, говорить громко, дышать полной грудью. Не поймет сам — люди помогут ему понять. Вот за это, доченька, и отец твой всю жизнь боролся… Только ты не торопись. А так — что же могу посоветовать тебе? Смотри сама. Будет у тебя счастье, и мое сердце возле согреется…
Раза два-три вспоминала Поленька после разговора с матерью ее слова: «Мягкий он, податливый, как воск на огне». Тень тревоги и раздумья набегала на ее лицо Но быстро исчезала.
Мало-помалу слова матери растворились в том новом, необычном, чем жила теперь Поленька.
Петр приходил иногда на свидание рассеянным, часто хмурился.
Поленька понимала его по-своему. Тревожно заглядывала ему в глаза, спрашивала:
— Ты устал сегодня, Петя?
— Немного, — отвечал Петр, улыбался и крепко прижимал ее к себе.
Она слышала, как бьется его сердце, — и этого было достаточно, чтобы почувствовать себя самой счастливой на свете.
Так уж водится: каждый влюбленный не допускает мысли, что кто-то есть на земле счастливее его.
Однажды Петр и Поленька сидели на берегу до самой полуночи. Расстались, когда поднялась над озером яркая луна.
Григорий Бородин курил, сидя на крыльце. Он насмешливо оглядел с головы до ног торопливо возвращавшегося домой сына и спросил:
— Где был?
— Так… у товарища, — неумело соврал Петр и совсем растерялся. — Чего тебе?
— Этот товарищ, случайно, не в юбке ходит?
— Хоть бы и в юбке… Что тут плохого?
— Что плохого? — опять переспросил отец и бросил ему под ноги незатушенный окурок. — Смотря на ком юбка…
Петр быстро взглянул на отца.
На коленях у него лежал кисет, на который сыпались табачные крошки из вновь свертываемой папиросы. Прямо на Петра, не мигая, в упор смотрели два маленьких круглых глаза. Давно он не ощущал на себе этих глаз…
Потом он услышал голос отца, спокойный, будто уговаривающий:
— Ты, Петро, послушный сын, хвалю. Только вот глаза у тебя в последнее время стали не свои… Я слежу за тобой, тревожусь. Давай-ка, сынок, поговорим начистоту…
— На работу мне завтра рано.
— Гм, — промычал Григорий Бородин, прикурил, выпустил дым сразу изо рта и из ноздрей. — Значит, не хочешь поговорить с отцом по-хорошему? Некогда? Ну, тогда я сразу, без вступлений, чтоб не задерживать тебя… Не с дочкой ли Евдокии Веселовой снюхался? Смотри у меня! Ну, ну, чего морду воротишь? — повысил голос отец. — Не так выразился, что ли?
Петр, не отвечая, медленно пошел в дом.
Как и в детстве, между Петром и Поленькой стоял Григорий Бородин.
Долго мучился Петр, не зная, как рассказать Поленьке о своем разговоре с отцом. Да и нужно ли рассказывать? Может, лучше, чтобы ничего она не знала?
… Поэтому, когда Поленька тревожно смотрела ему в глаза, он только грустно улыбался и крепче прижимал ее к себе.
7
Снег выпал в середине ноября. Побелели улицы, помолодела земля. Лишь незамерзшее озеро зловеще чернело, курилось по утрам тяжелым сероватым туманом.
В Локтях в это время только и было разговоров, что о предстоящем отчетно-выборном собрании.
Готовить его приехал первый секретарь райкома партии Семенов. Сдвинув лохматые брови, он ходил в сопровождении Бородина и Ракитина по скотным дворам, по амбарам, проверял бухгалтерские документы. Счетовод Никита запарился, делая бесконечные выборки цифр урожайности, денежных доходов и расходов, пополнения неделимого фонда и т. д. Бородин все эти дни упрямо продолжал думать: может, еще вспомнят люди, что это он, Григорий, построил электростанцию, организовал рыболовецкую бригаду, хорошо оплачивал трудодни. Но когда увидел, как Семенов подолгу беседовал о чем-то с Евдокией Веселовой, Павлом Тумановым, Степаном Алабугиным и многими другими колхозниками, — эта последняя надежда, последняя соломинка переломилась. Вдруг больно застучало в голове: ведь не зря сопровождал их с Семеновым по хозяйству Ракитин! А потом усмехнулся зло, с презрением к самому себе: «Дурак! Как будто раньше не знал этого».
И до самого собрания не показывался на людях.
Наконец наступил день собрания.
Вопрос о работе Бородина и замене председателя обсуждали бурно. Едва Ракитин сообщил о мнении парторганизации, как уже с мест посыпались возгласы:
— Нахозяйствовал Бородин. Хозяйство-то у нас — дыра на дыре…
— А электростанция? А сушилку вон какую построили?..
— Зато долгов одних — день считать надо…
— А насчет трудодней правильно, хорошо давали…
— Что трудодни? Брюхо сыто, да ничем не прикрыто. Вот те и трудодень…
Бородин, насупившись, крепко стиснув зубы, смотрел в бушующий клубный зал. В самом дальнем углу сидели Иван Бутылкин, Егор Тушков, Муса Амонжолов. Сидели тихо, безмолвно, настороженно прислушиваясь к голосам.
Только один раз Бутылкин, привстав, подал голос:
— Заменить председателя легко, а жалеть не будем?
Ему ответила Евдокия Веселова:
— Ты, конечно, пожалеешь: из кладовой-то выпрет тебя новый председатель…
— Кого это ты в новые председатели наметила? — с издевкой спросил Бутылкин. — Ракитина, что ли?
— Ракитина, угадал, — вставая, звонко сказала Евдокия.
Бутылкин, сверкнув в ее сторону глазами, втянул голову в плечи.
— Чего нахохлился? Да с таким председателем, как Ракитин, мы бы разве так жили…
— Верно. Видим, как работает! — пробасил в углу Степан Алабугин.
Сидевшие в первых рядах Кузьма Разинкин и Демьян Сухов, оба согнувшиеся, седые, оба с костылями в руках, враз поднялись со своих мест.
— Вот ведь какое дело… — дребезжащим, износившимся голосом начал дед Демьян. — Ракитина, Тихона то есть, мы все знаем. И он нас знает… Его бы не только в председатели — в ноги надо ему поклониться каждому. — Поморгал слезящимися глазами, погладил голову и закончил: — Вот такое и мое мнение. Остальное он скажет, Кузьма…
И кряхтя, точно гнулся со скрипом, опустился на стул. А Кузьма Разинкин, глянув на сына, который сидел как представитель от МТС в президиуме собрания, промолвил:
— Так а я что? Я с Демьяном согласный. Чего тут много говорить.
— Давайте Ракитина, Тихона то есть, якорь вас, — взмахнул над головой костылем Демьян Сухов.
Многие одобрительно засмеялись.
Иван Бутылкин тоже усмехнулся, но по-своему — ядовито, презрительно: хохочете, мол, а над чем? Но, заметив, что Семенов смотрит на него, хотел спрятать эту усмешку, отвернуться и почему-то не мог. Повинуясь взгляду секретаря райкома, встал против своей воли и сказал:
— А что? И скажу… Такой-сякой, говорят, председатель у нас… А тут разобраться надо. Сколько лет мутим-крутим его… То есть некоторые, я хочу сказать, мутили. И подсиживали — все знают. Только возьмется Григорий за работу — его бац по рукам. Конечное дело, Бородин — человек, обидно. Пока очухается… Вот. Разобраться, говорю, надо… с недостатками, конечно, Григорий, а колхоз-то все же рос. Откуда бы тогда электростанция… и так далее…
Семенов нагнулся к Павлу Туманову, председательствующему на собрании. Тот встал и четко объявил:
— Слово имеет секретарь районного комитета Коммунистической партии товарищ Семенов.
Секретарь райкома подошел к фанерной пошатнувшейся трибуне.
— Товарищи. Разобраться тут действительно надо, — начал он и посмотрел на Бутылкина. Тот опять усмехнулся, но, испугавшись этого, тотчас смахнул с лица смешок. — Колхоз, вот говорят, рос… Я неплохо познакомился с вашим хозяйством. Да, урожайность немного повысилась, особенно за последние годы. Да, животноводство стало кое-какие доходы давать. Я думаю, всем вам ясно, товарищи, кроме разве вот этого гражданина, — Семенов вскинул бровями на Бутылкина, — чья здесь заслуга…
— Ракитина…
— Евдокии Веселовой, — раздалось несколько голосов.
— Да, Ракитина, Веселовой, — подтвердил Семенов, — и других членов правления. Но их успехи сводились на нет неправильным и, я бы сказал, преступным руководством артелью. Давайте-ка совместно разберемся, кто кого бил по рукам — Ракитин Бородина или Бородин Ракитина…
Семенова слушали с напряженным вниманием. Он приводил пример за примером неправильных действий Григория Бородина, бесхозяйственного расходования им трудодней, необоснованно высокой их оплаты деньгами и натурой, в результате чего неделимый фонд артели не увеличился, долги государству возрастали с каждым годом.
— Вот так «рос» ваш колхоз. Вот так «руководил» артелью Бородин. Вот куда вел он ваше хозяйство, — закончил свою речь Семенов. — А здесь раздавались возгласы снова оставить председателем Бородина. Допустим, оставите. А дальше что будет? Через год, через два? Вот думайте, товарищи… И давайте выкладывайте свои мысли вот отсюда, с трибуны. А кто хочет — прямо и со своего места. Только пооткровеннее.
Бородин плохо слышал, о чем говорили Алабугин, Ракитин, Туманов. До сознания дошли вдруг слова Евдокии Веселовой:
— …конечно, снимать надо с председателей. Да не просто снимать, а выгнать с треском, чтоб не путался под ногами, не мешал жить нам. Все мы будем голосовать за это обеими руками.
Евдокия замолкла, зал недружелюбно смотрел на Григория.
— Оно правильно…
— Хватит, похозяйствовал…
— У него что-то все свое на уме, это факт!
— Иной раз находило на него — заботился вроде о хозяйстве. А посмотришь — как волком был, так и остался…
Григорий сидел за столом президиума, положив огромные узловатые руки на стол. Лицо его было красным, даже темно-багровым, а руки, наоборот, бледные, бескровные. Длинные пальцы вдруг конвульсивно сжались, кожа на кулаках натянулась и стала еще белее. Он почувствовал, что кто-то смотрит на его руки. Чуть повернул голову и увидел — Семенов смотрит из-под своих густющих бровей. Григорий, не разжимая губ, усмехнулся, встал и, согнувшись, пошел между рядов колхозников к выходу.
— Или нервы не выдержали, сбегаешь? — крикнула вслед ему Евдокия. — Ну и скатертью дорожка…
… После собрания Григорий целые вечера молча просиживал в комнате, поглаживая по спине огромную собаку.
А однажды, тихим и теплым зимним вечером, жители Локтей удивленно прислушались: над не замерзшим еще Алакулем долго плакал и безнадежно жаловался надтреснутый женский голос, который вырывался через открытую форточку окна бородинского дома.
Много раз подряд Григорий проигрывал неизвестно как сохранившуюся пластинку со стертой этикеткой…
