Глава вторая
1
Один за другим, как волны Алакуля, катились дни, месяцы, годы. Катились, не задевая Григория, будто обходили его стороной. Он даже не старел, только поперек узкого маленького лба прорезались и прочно залегли две морщины, придавая и без того неприветливому лицу хмурое, вечно недовольное выражение. В плечах Бородин немного раздался, сделался кряжистее, будто крепче, но вместе с тем и ниже ростом.
Жизнь с Аниской у него долго не налаживалась С того дня, когда он позвал ее к себе наверх, она с месяц почти не разговаривала. Сначала Бородина бесило это молчание, а потом не на шутку испугало. «Господи, не зашелся ли разум у нее?» — думал он и стал настойчиво повторять каждый день одно и то же…
— Пойдем, что ли, в сельсовет… Я же сказал тебе тогда — по-хорошему я. Одевайся, пойдем… чтоб все… по закону было у нас.
Он старался придать своему голосу мягкость, теплоту, но это у него не получалось.
Аниска отвечала коротко: «Не хочу», — и отворачивалась. Потом ничего не отвечала. А однажды заплакала и молча стала одеваться… Григорий засуетился вокруг Аниски и даже помог застегнуть ей пуговицы на пальтишке. И это было, пожалуй, единственным проявлением его нежности к жене за всю жизнь…
Однако и придя из сельсовета, Аниска по-прежнему не раскрывала рта. По комнатам ходила торопливо и бесшумно, прятала глаза от света за длинными густыми ресницами. Что в них было, в ее глазах, Григорий не знал.
— Что же, так и будешь молчать всю жизнь? — спрашивал он иногда, теряя терпение.
— О чем мне говорить?
— Ну хоть — довольна или недовольна? Может, обратно в землянку тянет?
Аниска чуть заметно пожимала плечами и старалась уйти из комнаты.
И это движение плеч больше всего раздражало Григория. Но он сдерживался. Сдерживался неделю, другую…
А позже до конца узнала Аниска, что значит быть женой Григория Бородина. Целыми днями гонял и гонял он ее по комнатам, по двору, заставляя по нескольку раз в день чистить и без того уж чистый коровник, разметать сугробы у крыльца, колоть березовые дрова.
— Ну, чего расселась?! — гремел он, едва Аниска опускалась от изнеможения на табурет. — Работы пoлон дом. — И каждый раз повторял неизменно: — Теперь не батрачка, чай, — хозяйка…
Ночью, лежа в постели, не прикасаясь к Аниске, чувствовал, как мелко дрожит ее маленькое тело, догадывался, что она плачет, и, понимая все-таки, что зря издевается над ней, стискивая до ломоты зубы, выталкивал сквозь них:
— Не реви, корова… Не вой, говорю! На помойке родилась, теперь по-людски живешь, на мягкой постели спишь, на чистом столе ешь…
Знал, даже чувствовал, что слова его жгут Анискину душу, шаркают по ней острой теркой. Но радовался, что из-под терки брызжет кровь. Все-таки не один он страдает.
— Уйду я от тебя, — сказала однажды Аниска сквозь слезы. И потом всю жизнь жалела об этих неосторожно вырвавшихся словах.
Несколько секунд Григорий лежал неподвижно, будто не слышал того, что сказала Аниска, или пропустил ее слова мимо ушей. Но вдруг сильным толчком выбросил ее из кровати. Худое тело ее отлетело далеко в сторону, прокатилось по полу и неслышно ударилось о массивные дубовые ножки стола. Не сообразив еще толком, что же произошло, не чувствуя даже боли, она попыталась встать, приподнялась на колени… Но в это время подскочивший Григорий пнул ее голой ногой в лицо. Мотнув головой, она упала на пол и больше уж ничего не помнила…
Сколько дней пролежала в беспамятстве — Аниска не знала. Когда очнулась, первое, что увидела, — склонившееся над ней лицо Григория.
— Ожила? — спросил он, усмехаясь.
— Болит голова и… тело все, — пожаловалась Аниска и вдруг вздрогнула, будто только что разглядела того, кто склонился над ней, сделала попытку приподняться, зашептала быстро: — А уйти — уйду… Расскажу всем… и Веселову, как ты меня…
Аниска говорила торопливо, словно боялась, что не успеет всего высказать. И точно: на полуслове оборвала, обмякла, закрыла глаза… Когда открыла их, Григорий все так же смотрел на нее, усмехаясь.
— Ну, ну, выздоравливай… А потом посмотрим… — спокойно промолвил он.
И эту зловещую усмешку Аниска запомнила надолго.
Она, может, и забыла бы ее. Но когда выздоровела и стала передвигаться по комнате на не окрепших еще ногах, Григорий окликнул ее:
— Поди-ка сюда…
Аниска обернулась и обомлела: Григорий смотрел на нее с точно такой же усмешкой.
Видя, что жена не двигается, Григорий сам подошел к ней. И по мере того как подходил, усмешка таяла на лице Бородина, глаза наливались тусклым, свинцовым блеском. Не успела Аниска прийти в себя, как Григорий схватил ее обеими руками за горло и стал душить. Аниска несколько раз дернулась, задохнулась, и ноги ее подкосились. Только тогда Григорий немного ослабил пальцы, встряхнул Аниску, не выпуская из рук ее горла.
Секунд десять они молча смотрели друг на друга. Аниска — глазами, полными великого, не осознанного еще страха, а Григорий — злыми, прищуренными, пронизывающими насквозь.
Наконец Григорий разжал губы:
— Ты знай: задушу, как курицу, одной рукой, если вздумаешь…
На этот раз Григорий говорил тихо, не повышая голоса. Аниска не улавливала в нем ни злости, ни волнения, ни угрозы. Но именно потому, что голос звучал неторопливо, спокойно, поняла: задушит. Вот так же спокойно, не торопясь, как сейчас говорит.
Григорий отшвырнул жену к стене и грузно зашагал по комнате. У Аниски не было уже сил ни подняться, ни закричать. Сжавшись в комочек, она смотрела на его ноги, обутые теперь в тяжелые, пахнущие дегтем юфтевые сапоги. Губы ее по-детски дрожали, Григорий подошел почти вплотную к ней и остановился. Аниска, ожидая пинка в лицо, отстранилась, прикрыла голову локтем. Но Григорий только вымолвил:
— Не бойся, сейчас не трону… Подохнешь еще. А позже — все сполна получишь…
И Аниска получила.
Бил он ее часто, по поводу и без повода. Опоздает ли чуть с обедом, подаст ли мужу по ошибке не то, что просил, — за все Григорий бил жену смертным боем, будто поставил перед собой цель — живьем загнать ее в могилу.
Однажды Веселов, обычно не разговаривавший с Григорием, остановил его на улице:
— Вот что, Григорий… Зачем же над женой измываешься?
Бородин, стоя вполоборота к Андрею, вынул руки из карманов, внимательно осмотрел их зачем-то со всех сторон. А потом, не поворачивая головы, взглянул на Веселова, проговорил осторожно:
— Ну, чего в семье не бывает… Баба же, прикрикнешь в сердцах когда… Она уж и жаловаться побежала тебе…
— Никто мне не жаловался пока. Сам я не раз слышал ее вой, проходя мимо твоего дома…
— А может, она от радости плачет, — уже смелее огрызнулся Бородин.
— Ты брось, Григорий… У Аниски синяки не сходят с лица… Идет по улице — ветер шатает…
— Шатает, говоришь? — зло и угрюмо заговорил Григорий. — А тебе что за дело? Ты чего нос свой суешь в чужую семью?
— Ощетинился! Я же по-человечески с тобой, — попробовал возразить Веселов, но Григорий не стал его слушать.
— Суй свой нос в другое место… И живи со своей… хоть на руках носи ее, хоть на санках вози. А я уж как умею…
Дорого обошлось Аниске это непрошеное заступничество!
Немного поутих Григорий, вроде одумался после того, как у Аниски, почти в начале беременности, получился выкидыш.
— Бил бы… побольше, — тихо проговорила Аниска, когда он злобно прошипел, стоя над ней: «Эх, недотепа! Родить — и то не можешь!»
Она смотрела мимо него через окно на далекое небо, в котором качались жиденькие хлопья облаков.
— О-о!.. — простонал Григорий, грозя кому-то обоими кулаками: не то жене, не то самому себе.
После этого Григорий побои прекратил. И, словно объясняя Аниске свою милость, говорил не раз:
— Ладно, я подожду. Сына чтоб мне принесла. А будет девка — выброшу вас обеих к чертовой матери…
Аниска только ниже опускала голову.
* * *
В Локтях, как и в других селах, большинство мужиков, кто раньше, кто позже, вступили в коммуну. Но многие хозяйствовали единолично.
Григорий с Аниской каждую весну с полдесятины засевали пшеницей, садили огородишко. Летом дней за десять-двенадцать ставили на лугу небольшой стог сена с таким расчетом, чтобы хватило на зиму единственной лошаденке и корове. Если пахать и сеять волей-неволей приходилось рядом с локтинскими мужиками, с тем же Павлом Тумановым, то стог сена Григорий ставил всегда в стороне, в самом дальнем углу луга, хотя зимой и приходилось топтать к нему санную дорогу в одиночку. И жил Григорий в одиночку, сторонясь людей. За все время к нему ни разу никто не пришел в гости. И он ни к кому не ходил и Аниску не пускал.
Григорий присматривался к коммунарам, вслушивался в их горячие речи, но сам в разговоры никогда не вступал.
Только вернувшись домой, сообщал иногда Аниске:
— Вот те и коммуна! На дню у них семь пятниц. Сперва распределяли урожай поровну на каждый двор, а теперь по едокам…
— Правильно, — отвечала Аниска, помолчав.
— Что правильно? Чего ты понимаешь?
— Я не понимаю, я так, по-своему соображаю: семь человек в семье или только двое-трое — разница. Как же поровну делить?
Григорий, видимо, улавливал в рассуждениях жены верную мысль и сердился:
— Помолчи-ка со своими соображениями! Вот попомни: перерешат они скоро еще крест-накрест.
А через некоторое время торжествовал.
— Ага, что я говорил? Нынче уж не по едокам хлеб распределяют, а по списку Андрюхи Веселова. Сам, говорят, составил: тому столько-то, этому столько-то… Жи-сть!.. Ну, чего молчишь? Может, и тут соображаешь что?!
— Я кабы видела те списки… Может, кто хуже работал, кто лучше…
— Хуже, лучше… Найди у них правду! Себе-то, поди, нахапали, проставили в списке соответственно… А Ракитин еще: «Прибивайся к нам!..»
Однажды Анисья робко выговорила.
— А все-таки вместе бы… с людьми. А то живем, как… — но тотчас прикусила язык, увидев, как багровеет лицо Григория.
— Ишь ты! — прикрикнул Бородин. — Отошла?! Забыла?
Коммуна в Локтях отживала свой недолгий век. Каждую осень, при распределении зерна, у дома Лопатина, возле завозни, стоял шум. Каждый почему-то считал себя обиженным, обделенным, в чем-то убеждал Веселова, чего-то требовал. Григорий в такие дни с удовольствием втирался в толпу, слушал разговоры. Дома говорил Аниске:
— Посмотришь, весной развалится эта коммуна. Сейчас уже говорят мужики…
Но хотя некоторые, особенно беспокойные мужики вышли из коммуны, многие продолжали запахивать, как и раньше, землю сообща.
— Ну, что? — приехав в поле, кивнула головой Аниска в сторону коммуновских земель, где виднелся народ. — Говорил ведь — развалится. А они пашут…
Григорий выдернул плуг из земли, обчистил лемех, ослепительно блеснувший под весенним солнцем.
— Веселов — хитер! Трудодни какие-то выдумал. Сколько, говорит, заработает кто, столь и получит. А все-таки многие вышли из коммуны. Всех-то не обманешь! Погоди, и остальные побегут.
В этот день Григорий до вечера пахал молча, а когда, уже почти ночью, ехали на телеге домой, проговорил задумчиво:
— Чудно! Коммуна ведь — все общее: дома, кони, плуги-бороны, даже куры… Бабы вот только еще — у каждого своя… А хлебушек вырастет — не тяни лапу, не твой. Посмотрим еще, дескать, сколь заработал. А если я, к примеру, хворал все лето, тогда как? С голоду мне подыхать? Ну, чего молчишь?
— Я… не пойму, о чем ты, — виновато проговорила Аниска.
Григорий снисходительно улыбнулся:
— То-то… Вот и все твое бабье соображение. Оно в другом должно быть… Ты мне сына подавай. Забыла, что ли?
— Не забыла… — покраснела Аниска от неожиданности. — Я бы сама рада, да что сделаешь, если…
— Ты что, бесплодная, что ли? — В голосе Григория прозвучали прежнее раздражение, знакомые ей металлические нотки.
— Нет, должно быть, ты же знаешь, — произнесла Аниска и попробовала прижаться к плечу мужа. — Ты потерпи еще… может, и будет…
— А-а, отстань, — резко двинул плечом Григорий.
Аниска испуганно отшатнулась.
Во двор они въехали по-прежнему молчаливые и чужие.
2
Жизнь сложилась так, что никто Бородина не трогал, никто вроде не обращал на него внимания, не вспоминал старое.
Вел он себя тихо-мирно, ни с кем не ругался, никуда не лез. Пахал себе помаленьку да сеял. До нового урожая собственной муки никогда не хватало. Каждую зиму Григорий ездил в соседнюю деревню и прикупал несколько мешков пшеницы. Возвращался обычно ночью, чтобы никто не заметил, мешки тщательно прикрывал на санях соломой.
— На что покупаешь? Я думала, нет у нас никаких денег, — заметила однажды Аниска.
— Думала?! Ты думала, что всю жизнь будешь под окнами милостыню просить, а вот хлеб белый жрешь невпроворот, — отрезал Григорий.
Аниска осеклась и больше никогда на эту тему разговора не заводила.
Если иногда прежнее беспокойство и охватывало Григория, то он успокаивал себя: кто докажет теперь? Знал отец, да помер. Знал Лопатин еще да Зеркаловы. Из трех один только может объявиться.
Мысль о Терентии Зеркалове, о том, что жив он пока, и вызывала иногда беспокойство Григория. Но тут же он убеждал себя: «Не может быть, чтоб не нарвался Тереха на шальную пулю. А может, в тюрьме сидит?»
В последнее время Аниска стала замечать, что муж угрюмо раздумывает над чем-то, ночами долго не спит, ворочается с боку на бок.
— Неможется, что ли? — спросила она как-то осторожно.
— Не твое дело! Ты лежи да помалкивай, — буркнул Григорий. Но, однако, через несколько минут проговорил: — Вот что думаю… Сена нынче пару стогов ставить будем. Корову я другую купить надумал…
— Господи, да зачем нам? Семеро детей, что ли, по лавкам сидят?
— Семеро… От тебя одного бы хоть дождаться… Да не о том я сейчас. Я все ждал, побаивался… А чего ждать? По другим деревням вон живут мужики… И ничего. Косятся на них, а не трогают. Да и у нас вон Игнат Исаев хозяйство раздул… Одних коней сколь развел. Вот и я лошаденку еще одну погляжу где-нибудь… Хватит Павлу Туманову на нашей земле хозяйничать. Сами нынче всю засеем…
— Да не справимся ведь вдвоем! — невольно воскликнула Аниска, приподнимаясь с постели.
— Не ори, не глухой. Попробуем! А там… видно будет.
И в самом деле весной Бородин купил вторую лошадь.
Когда Павел Туманов с женой приехал на пашню, Григорий уже распахал ее на одну треть, захватив и тот участок, на котором сеял Павел.
— Ты чего это делаешь? — крикнул Павел, крепко выругался и соскочил с телеги. — Где я сеять буду?
— По мне, хоть у себя на завалинке, — ощерился Григорий, шагая за плугом.
— Да ведь я тут сколь годов сеял?! Сколь каменьев одних повыворачивал! А ты, сволочь…
Остановив лошадь, Григорий вплотную подошел к Туманову.
— Вот что, Павлуха, — обдал его Бородин горячим взглядом. — Ты не затевай греха. Земля-то моя… Иди вон в коммуну.
— Чего ты гонишь меня туда? Чего гонишь?
— А что? Трудодни теперь выдают, заживешь…
И, вернувшись к своему плугу, стал наматывать вожжи из крученого конского волоса на кулак, ухмыльнулся, глянув на Анну, которая, сидя в телеге, беспокойно переводила глаза с Григория на мужа.
— А туго будет — пусти жену на заработки. Она у тебя знает, как на жизнь заработать…
Думал Григорий, что неизвестно Павлу Туманову о его бывших отношениях с Анной, иначе не осмелился бы так сказать. Но когда понял свой промах, было уже поздно. Павел качнулся и, ни слова не говоря, двинулся к нему.
Григорий услышал, как вскрикнула Аниска, видел, как испуганно привстала в телеге Анна. Понимая, что надо обороняться, Бородин торопливо стал разматывать с кулака вожжи, но только сильнее запутал руку. И опять услышал он над своим ухом:
— А-а… Сморчок склизлявый! Воспользовался, что баба с голоду подыхала, а теперь измываешься… Думаешь, не рассказали мне люди добрые…
И сильный удар в голову оглушил Григория. Он отлетел в сторону и ткнулся в мягкую, рыхлую землю. В противоположную сторону отпрянули испуганные лошади и понеслись, волоча за собой перевернутый плуг и Григория.
В первые секунды все растерянно смотрели вслед умчавшимся лошадям. Потом Аниска повернулась и глянула на Павла Туманова. Тот растерянно топтался на месте.
— Черт… Под лемех ведь может угодить…
Пронзительно вскрикнув, Аниска сорвалась с места.
Пробежала несколько шагов в ту сторону, куда умчались лошади, остановилась, оглянулась и опять побежала.
Анна соскочила с телеги и кинулась вслед за Аниской. Помедлив, туда же пошагал и Павел.
Григорий лежал в изодранной в лоскутья рубахе на хрупкой, проржавевшей за зиму стерне, странно скрючившись, раскинув в сторону руки. Одна из них была окровавлена, вожжи, сорвавшись, начисто сняли кожу с ладони и пальцев.
Но не это было самым страшным. В левом боку Григория зияла большая рваная рана, желтовато поблескивали оголенные ребра.
Случилось то, чего боялся Туманов, — Григорий попал под лемех…
* * *
Июльское солнце быстро поднималось над землей, обваривало травы, плавило стволы сосен. С самого утра небо от края до края затягивалось дрожащим грязноватым маревом.
Бородин возвращался в Локти из больницы вместе с Тихоном Ракитиным, ездившим в район по делам коммуны. Почти всю дорогу Григорий молчал, будто обиженный, поглядывая на небо, беспрерывно снимал с наголо остриженной головы фуражку и вытирал с лица выступавший пот.
— Что у вас там? — спросил он наконец.
— У кого это — «у вас»?
— Ну, вообще, в Локтях.
Они сидели в ходке спиной друг к другу, свесив ноги почти до земли, бороздя ими по пыльной придорожной траве.
— Разное в Локтях… У Андрея сынишка помер от дизентерии…
— Сам бы лучше изошел он… этим самым… — буркнул Григорий.
Тихон глянул на Бородина, усмехнулся:
— И откуда у тебя злость такая?! Ведь из могилы еле выкарабкался, радоваться надо.
Григорий ничего не ответил. Заговорил, только когда подъезжали к самой деревне.
— Как-то поживает Павлуха Туманов, крестный мой?
— Сам ты виноват, Григорий. Павлу ведь семью кормить надо, а ты землю вздумал отбирать…
— Пусть в коммуну шел бы, у вас земли много…
— Не хочет.
— Ну!.. Почему же?
— Не нравится, стало быть…
— Он же вроде активист.
Тихон, засунув под себя вожжи, молча достал кисет из кармана. Закурив, облокотился о колени и только тогда ответил:
— Ну так что? Коммуна, она, Григорий, и меня не совсем устраивает.
Бородин всем телом повернулся к Тихону.
— Тебя?! — ехидно спросил он.
— Меня… И других многих… Что ж? Переступили уж мы, понимаешь, через это. Сейчас вот, говорят, колхозы кое-где организуют. Не слыхал?
— Где мне? В больнице не просвещали. Да и не интересуюсь. — Но тут же спросил: — Это что же за колхозы?
— Не знаю точно. Веселов рассказывал, да я не понял толком. Говорит, на манер коммуны, только каждый может отдельное хозяйство держать для себя: коровенку там, овечек, птицу… Пожалуй, так-то с руки будет, а?
— Может, с руки, да поверят вам только дураки. — И добавил без всякой связи: — Если в Пашка Туманов… Андрюху Веселова, как меня, так засудили бы, наверно…
Ракитин бросил окурок.
— Что ж, подавай и ты в суд на Туманова, коли хочешь. Кто тебе заказывает? — И тряхнул вожжами.
Лошади побежали быстрее.
… Аниска встретила мужа молчаливо. Она понимала, что надо бы ей сейчас радоваться. Там, на поле, почти два месяца назад, когда Григорий лежал в стерне с окровавленным боком, шевельнулась в ее душе жалость к мужу. А вот сейчас, едва он переступил порог, вернулось к Аниске старое: казалось ей, стал сразу мир тесным, жестким, неуютным.
Чтобы скрыть свое замешательство, засуетилась она вокруг Григория:
— Сейчас… Сейчас я накормлю тебя… Снимай пиджак. Пропылился-то, господи. Давай встряхну. Выздоровел, слава богу…
— Не сучи языком, — нахмурился Григорий, опускаясь на стул. — Будто в самом деле рада!.. Сколь провалялся в больнице — хоть раз приехала бы проведать. Муж все-таки…
Аниска замерла на месте, в бессилии опустила руки
— Хозяйство ведь такое на руках. Две коровы, две лошади, свинья… как бросишь?.. — неуверенно проговорила она. — Притом еще сено косила…
— Сено? Врешь! — привстал даже Григорий.
— Косила маленько, — повторила Аниска, не поднимая головы. — И посеяла весной, сколь могла.
— Сколь? Сотку?
— Нет, с полдесятины, может, будет… — И видя, что Григорий недоверчиво усмехается, добавила поспешно: — Не одна сеяла… Люди добрые помогли.
— Это что же за люди такие добрые объявились в Локтях? — спросил Григорий, сузив глаза, отчетливо выговаривая каждое слово.
— Павел Туманов с женой…
Григорий на несколько секунд замер, потом переспросил:
— Кто, кто?
— Туманов, говорю…
И вдруг Григорий сорвался с места, забегал из угла в угол, багровея все больше и больше.
— Туманов! Помог! А кто его просил? Кто, спрашиваю?
— Он сам… приехал на нашу пашню… — начала было испуганно объяснять Аниска.
— Сам? Он сам приехал, вспахал и посеял! — гремел Бородин, бегая по комнате. — Ишь, умный какой! Чуть на тот свет не отправил, а теперь задабривает… Нет, я не попущусь. Вон Ракитин говорит — подавай в суд на него. И подам, подам…
Однако горячился Бородин зря. Даже сейчас, бегая из угла в угол и угрожая Туманову судом, Григорий уже знал, что ни в какой суд на Павла он подавать не будет. В суде Туманов ведь обязательно расскажет, за что ударил Григория на полосе. Начнут судьи копаться при народе, когда у него в доме работала Анна, сколько платил… Нет, бог уж с ним, с Тумановым. Остался жив, и ладно.
3
Не успел Бородин окрепнуть после больницы, а коммунары уже разводили по домам обобществленный ранее скот, в корзинках и мешках несли обратно кур, гнали впереди себя важно вышагивающих гусей. Андрей Веселов, Тихон Ракитин и бывший бородинский конюх Степан Алабугин озабоченно бегали по селу, что-то кому-то втолковывали, объясняли.
Новое беспокойное время пришло в деревню.
Бывшие локтинские коммунары почти все вступили в колхоз.
Середнячки, возглавляемые Игнатом Исаевым, по-прежнему держались кучкой. Агитации против колхоза они вроде не вели, но и сами не поддавались уговорам вступить в него. Каждый раз, когда Веселов, Ракитин или Степан Алабугин пробовали заговорить с ними, Игнат Исаев, поглаживая бороду, спрашивал спокойно:
— Колхоз-то — дело добровольное али как?..
— Добровольное, конечно…
— Так об чем разговор тогда?! Мы погодим… А, верно, мужики?
— Верно, — поддерживал Исаева Демьян Сухов.
Кузьма же Разинкин помалкивал. Его сын, Гаврила, служивший у колчаковцев и все эти годы сидевший в тюрьме, недавно вернулся домой. Локтинские мужики косо поглядывали на Разинкиных. Кузьма хоть и жался к Исаеву, но вслух его не поддерживал, отмалчивался. Потом Веселову стали задавать такие вопросы:
— Вот, к примеру, колхоз и коммуна… А чем они отличаются?
Андрей Веселов спокойно, терпеливо объяснял.
— Ну, раз колхозник имеет право личное хозяйство содержать, то чем же он от меня, единоличника, отличается? — спрашивал Игнат Исаев, выслушав Веселова. — Ничем, как я смыслю.
— Как так ничем?! — отвечал уже Сухов Игнату. — Ты соображай — что за хозяйство… Огородишко там, скотинишка кой-какая. А хлеб сеять — сообща… Вот чем отличается…
— Не только этим, Демьян, — говорил Веселов. — И скот общий у колхоза должен быть, помимо того, который…
— Который… помимо!.. — прерывал обычно беседы Исаев. — Не разобрать нам такие слова. Колхоз вот помимо нас — это ясно. А все остальное не понять нам.
— Не понять, верно, — осторожно отваживался все же иногда вставить слово Кузьма Разинкин. — Вот, слышно, раскулачивают по деревням кое-кого, а? — И лицо Кузьмы выражало тревогу.
— У нас некого раскулачивать, — успокаивал его Андрей. — Имущество Лопатина, знаете, конфисковали уже, староста сбежал… А середняков, вроде вас вот, мы не тронем…
— Почему?
И на этот вопрос надо было отвечать Веселову. И он отвечал, как умел:
— Потому что мы к чему стремимся? А к тому, чтоб и все другие в колхозе жили, как вы, зажиточно…
— Тогда к чему нам колхоз, ежели мы и так зажиточные? Н-нет, мы погодим…
До самых снегов толковали на завалинках старики о колхозе, о раскулачивании, ругались мужики, спорили о чем-то бабы. А потом началось и другое: нет-нет да и раздавались по ночам гулкие, с хрипотцой, выстрелы из обрезов, со звоном вылетали стекла из окон многих мужиков, вступивших в колхоз. «Кто же это палит по ночам? — мучительно раздумывал Веселов. — Неужели Игнат с Кузьмой?»
Веселов дал задание Тихону Ракитину и Степану Алабугину тихонько приглядеться к Исаеву, Сухову и особенно Разинкину с сыном. Однако ничего подозрительного в их поведении заметить не могли.
Не один Веселов был обеспокоен ночными выстрелами. Григорий Бородин, по-прежнему не вмешивающийся в ход событий, тревожно раздумывал теперь, ворочаясь без сна в постели: «Окна бьют — полбеды. Вот стреляет кто?» И невольно приходила ему, обжигая все внутри, мысль о Терентии Зеркалове: после долгих лет молчания не он ли напоминает о себе? И когда однажды Аниска, собирая завтрак, сказала: «Третий раз у Андрея Веселова окна бьют… Господи, чего им надо?» — Григорий даже вздрогнул.
— Кому это — им? — отчетливо выговорил он, поднимая на жену узкие, колючие глаза.
— Ну… кто бьет, — промолвила Аниска, жалея, что ввязалась в разговор. Но Григорий больше ничего не сказал, стал молча есть.
Думал Григорий в это время и о другом. Выгодно или невыгодно для него, но отстоялась как-то жизнь. Многие мужики-единоличники по деревням — те, кто посмелее, — за последние годы крепенько встали на ноги, подняли свои хозяйства, А он, Григорий, долго присматривался, боясь рисковать тем, что осталось в кожаном мешочке от отца. Наконец решился… Но и тут прогадал. Видно, на роду ему были написаны одни неудачи и несчастья! Только-только купил вторую лошаденку, хотел расширить посевы, как верзила Павел Туманов чуть не отправил его на тот свет, к отцу. Провалялся больше двух месяцев в больнице, вернулся в июле. Что тут сделаешь? Сена даже не сумел накосить вдосталь. Пришлось продать одну коровенку и утешаться мыслью: «Ничего, обождем еще… Отец вон под старость начал, и если бы…»
А теперь вон какие пошли разговоры о раскулачивании. Придется, однако, вслед за коровой одну лошадь продать на всякий случай, пока не поздно.
Предлагать коня в Локтях он не решался. Надо было куда-то ехать.
— Как у нас с мукой? — спросил он у Аниски.
— Есть пока. Зима ведь только началась. Да и, может, до новой хватит, — ответила она.
— А если не хватит? Весной где достанешь? Поеду на днях, сторгую мешка четыре у знакомого мужика в соседней деревне.
— Куда в такое время ехать? Стреляют по ночам-то…
— Ничего, я днем…
И через несколько дней в самом деле запряг утром рано коней и поехал.
Пока огибал холмы за Локтями, чувствовал себя еще спокойно. Место открытое, видно кругом далеко. Да и родная деревня рядом еще. Но едва въехал в лес — сробел. Казалось ему: вот-вот щелкнет из-за дерева выстрел, свалится он на дорогу, а его коней угонит тот, кто стрелял… И случится это на том месте, где подобрал он когда-то окровавленный топор… Ударив вожжами, Григорий что есть духу погнал лошадей вперед.
Несколько дней подряд гуляла первая в эту зиму вьюга. Ветер обдул занесенные сосны и ели. Вьюга стихла, с неделю стояла теплая погода. А потом ударил мороз, и за одни-двое суток деревья покрылись обильным, пушистым инеем.
Солнце пронизывало насквозь весь лес. Проливаясь сквозь ветви, оно окрашивало взмокшие крупы лошадей, и дугу, и самого Григория в желтовато-розовый цвет. Кони мчались, задрав головы, и из их ноздрей вырывался пар, тоже розоватый…
Григорий опомнился, только когда лошади стрелой вынесли его на главную улицу села, и натянул вожжи. И тут почувствовал, как бешено стучит его сердце, будто он всю дорогу бежал следом за своими санями.
Купив на базаре муки, Григорий договорился с бородатым угрюмым мужиком о продаже коня. Бородач долго щупал мерина со всех сторон, тыкал его кулаком в бока.
— Чего там щупать? Хорош конь! — потеряв терпение, проговорил Григорий. — Бери, не пожалеешь.
— Возьмет тот, кто нуждается в нем. Пошли…
— Так это что? Не сам, что ли, покупаешь?
— Пошли, пошли, — басом прогудел мужик.
Григорий подумал и тронулся следом.
Скоро бородач подошел к дому, стоявшему на окраине, обернулся, взял коня под уздцы и завел во двор. Потом ввел Григория в дом, втолкнул в комнату с единственным оконцем, плотно закрытым занавеской, но сам не вошел. Подозревая неладное, Григорий с тревогой подумал: «Что за берлога! Зарежет еще…»
Но в это время дверь распахнулась без скрипа, и Григорий почувствовал, что все вещи в комнате странно закачались, поплыли. В голове раздался тонкий гуд, словно кто ущипнул там туго натянутую струну… Странно вытянув губы, его внимательно, с головы до ног, осматривал Терентий Зеркалов.
Григорий не решался взглянуть Зеркалову прямо в глаза и смотрел на лоснящиеся плечи, по прежнему густо усыпанные перхотью.
— Вот и свиделись. Сколько лет, сколько зим… Здравствуй, что ли, — простуженным голосом сказал Зеркалов.
— Доброго э-э… здоровьица, — неуверенно промямлил Григорий. — Коня вот… где же он, который сторговал? Для тебя, должно… э-э…
Зеркалов, чуть прихрамывая, устало прошелся по комнате, сел в углу, подальше от окна, в кресло с тяжелыми отполированными подлокотниками. Григорий, поворачивая ему вслед голову, думал: «Прижали где-то, должно, лапу… Да сумел уволочь ее, дьявол…»
— Ну, рассказывай, — проговорил Терентий, вытянув ногу вперед, и тряхнул головой с уже жиденькими, но по-прежнему длинными волосами, висевшими на затылке сосульками.
— Чего рассказывать? Конь добрый, семилетний мерин, что под седло, что для хозяйства…
— Не прикидывайся дурее себя! Я про дела локтинские спрашиваю…
Григорий вздрогнул от окрика. Пальцы его опущенных рук несколько раз сжались и разжались. Заметив, что Зеркалов пристально смотрит на его руки, Григорий спрятал их в карманы полушубка.
— Дела — что? Колхоз вон организовали. Под названием — «Красный сибиряк»…
— Ну? Вступил? — отрывисто спросил Зеркалов, будто пролаял.
— Зачем? При коммуне жили — ничего… Не пропадем, может, и при колхозе…
Терентий погладил вытянутую больную ногу, поморщился не то от боли, не то еще от чего.
— Не пропаде-ем?! Думай, что говоришь. Колхоз не коммуна, болван…
Не зная, как вести себя, Григорий поспешно и молча закивал.
Зеркалов с минуту сидел задумавшись, разглядывая что-то на полу. Но вдруг в упор посмотрел на Бородина, жестко спросил:
— Задание почему не выполнил?
— Ка… какое з-зад… — от неожиданности Григорий побледнел, выдернул руки из карманов, взмахнул ими, несколько раз глотнул воздух.
— То самое! Мое… — угрюмо бросил Зеркалов.
— Н-не знаю, не слышал.
— Лопатин тебе передавал — насчет Андрея, — не спуская глаз с Бородина, быстро произнес Зеркалов.
Но Григорий уж несколько оправился от неожиданности.
— Говорю, ничего не знаю. Никто не передавал мне. Лопатина в глаза не видел.
— Врешь! Врешь, сволочь!.. — заорал Терентий, схватился за подлокотники, приподнялся. Впервые за весь разговор он потерял самообладание. — Лопатин сам докладывал мне, что передавал…
Григорий по-прежнему стоял посреди комнаты, но теперь он посматривал на Зеркалова с едва заметной усмешкой.
— Чего докладывал, когда? Позови его, пусть он при мне скажет это…
Зеркалов опустился обратно в кресло, отвернулся к занавешенному окну, снова долго гладил больную ногу.
Потом произнес сердито и ворчливо:
— Черт, сам бы ты догадался…
— Не особенно-то скараулишь Андрюху. Ночами не ходит, взаперти сидит дома… И днем нигде не появляется в одиночку. Что я, при народе его должен? Своя шкура дорога…
Терентий слушал, кивал головой. Григорий кашлянул осторожно в кулак.
— Так уж позвольте мне… уйти. И за коня… Где же тот бирюк, что купить хотел мерина-то?.. Пора ведь мне, — обернулся Бородин к двери.
Он не замечал уже, что обращается к Терентию на «вы», говорит «позвольте». Но тот все заметил и рявкнул, поднимая голову:
— Стой! Не торопись, дело еще будет к тебе. Ночуешь тут. А за коня — спасибо.
Григорий поднял на Зеркалова маленькие недоумевающие глаза:
— А?! Как ты говоришь? — И вытянул шею, будто это помогло бы лучше расслышать ответ.
— Беру, говорю коня. Спасибо, — повторил Зеркалов.
— Ну и езди на здоровье. Не конь — огонь. А… это… деньги?
— Какие деньги? Беру — и все. — Подумал и добавил: — В счет будущего. Ступай.
Григорий что-то промычал, двинулся к двери. На полдороге остановился, оглянулся вопросительно.
— Иди, иди, — крикнул Зеркалов.
У Григория хватило сил дойти только до порога. У дверей он резко обернулся, раскинул руки, оперся ладонями о стену, точно собирался оттолкнуться и прыгнуть на Зеркалова. Терентий привычным движением выхватил откуда-то из-под рубахи наган.
— Ну, и стреляй, и стреляй, сволочь!.. Ведь последнее отбираешь! Отец твой, кровопивец, обобрал нас чуть не до нитки. А теперь ты…
— Не кричи, дурак! Ведь за версту слышно…
— И пусть все слышат… Не отдам коня тебе! И не пугай… Ну, знаю, чем стращать собираешься… Выследил я для вас, где Андреев отряд, ладно… Пошли своих людей, пусть расскажут! Пусть посадят меня! Расстреляют!.. Все равно мне теперь… Что за жизнь, коли ни гроша за душой…
Григорий выкрикивал слова, странно подвывая, точно его часто и сильно били чем-то тяжелым. Зеркалов спрятал оружие, опустил руки на колени и внимательно смотрел на него. Тогда Бородин, как когда-то давно, у дверей Дуняшкиного дома, опустился на колени и пополз к Терентию, протягивая руки, всхлипывая:
— Ведь кони — все, что осталось у меня… Заплати, ради бога, что тебе стоит… А у меня, может, вся жизнь в них… в этих деньгах…
Не поднимаясь, Зеркалов достал из кармана кошелек, порылся в нем, бросил в лицо Григория несколько смятых бумажек и тихо сказал, отвернувшись брезгливо:
— Уходи с глаз. Ночуй в другой комнате.
Григорий схватил деньги, поднялся с колен, но разогнуться во весь рост не решился, попятился задом, потихоньку кланяясь.
4
На другое утро в комнатушку, где спал Григорий, заглянул вчерашний бородач и молча кивнул головой, приглашая следовать за собой. Он провел его через какое-то темное и душное помещение, опять втолкнул в ту же комнату, что и вчера.
Терентий сидел на прежнем месте в той же позе, будто не вставал с кресла всю ночь. Однако Григорий подумал, что выстрелы из обрезов по ночам, звон выбиваемых из окошек стекол раздаются в Локтях именно потому, что Зеркалов сидит вот здесь, в этой комнате.
— Присаживайся, — кивнул он Григорию на свободный стул.
Григорий снял шапку и опустился на краешек стула, молча ожидая, что будет дальше. Зеркалов еще помедлил и спросил:
— Значит, не боишься, если… Андрею Веселову будет известно кое-что о тебе.
Григорий порывисто вскочил со стула. Но потом словно опомнился, медленно опустился обратно, облокотился о свои колени, держа шапку между ног обеими руками.
— Чем вы докажете? — буркнул Григорий.
— Ишь ты… — усмехнулся Терентий. — Доказать-то можно бы… Но не в этом дело. Не за тем я приехал сюда… в родные места, чтоб старых друзей выдавать…
Не меняя положения, Григорий исподлобья глянул на Зеркалова.
— А задание тебе, Григорий, прежнее… — И, видя, что Бородин опять вскочил с места, Зеркалов замахал руками.
— Да сиди ты! Слушай до конца… Как же, слыхал — тебе своя шкура дороже… Но… сделать так ладо, чтобы все было шито-крыто. Никто ведь не знает, что ты в Гнилое болото ходил тогда…
Григорий наконец выпрямился, легкий плетеный стул скрипнул под ним.
— Интересно, — промолвил он, положив руки на стол. — Ну, ну, слушаю.
— Не так хотя интересно, а надо.
— Чего тебе Андрей в печенки влез?
— А тебе не влез? — строго спросил Зеркалов. Потом вдруг иронически покривил губы. — Дуняшку ведь так и уволок у тебя… Ох, хор-роша девка была! А сейчас, чай, в самом соку бабенка… Зря ты меня тогда не послушал… М-да… Он, говорят, партийным теперь стал у вас?
— Как же… Большак.
— М-да.. — еще раз протянул Терентий. Прихрамывая, прошелся по комнате, подошел к висевшему на стене тускловатому зеркалу в массивной, когда-то золоченой раме.
— Эх, все ж таки годы, Гришка, идут да идут… Изменились мы, брат, с тобой, постарели. Смотри, у тебя уж усы как у настоящего мужика, возле глаз морщинки пробиваются. Да и я не помолодел. Волосы вот начинают с головы сыпаться, полысею скоро совсем. Не знаешь ли мази какой против облысения?
Григорий отрицательно мотнул головой думая: «Дьявол, еще и о красоте беспокоится. Все равно некому ее показывать, прячешься ведь от людей…»
Зеркалов подошел к Григорию, дружески похлопал его по плечу и снова повторил:
— М-да, постарели… А давно ли молодцами по деревне ходили? Помнишь, как мы с тобой Мавруху-то? Как она забилась в руках-то у нас? Как вытащенная из озера сильная рыбина…
— Хе-хе… — уронил Григорий тихий смешок и невольно заерзал на стуле. Но, словно испугавшись скрипа, тотчас затих и, не поднимая головы, промолвил: — А Веселов, что? Конечно, и мне он… А только уберешь Андрюху — Ракитин на его место встанет. Опять, что ли, убирать? Всех их не перебьешь.
— А может, и не встанет. Нам важно страху нагнать. А там посмотрим.
Бородин хмыкнул, но ничего не сказал.
— В конце концов, дело это не твое, — продолжал Зеркалов. — Так что ж, согласен?
Почувствовал Григорий, что не все еще сказал Зеркалов, и неопределенно покачал головой. Тогда Терентий выбросил на стол, поближе к Григорию, пачку денег. Она шлепнулась возле самого его локтя, как тяжелая, намокшая тряпка.
— Вот… плата…
Быстрым, жадным движением Григорий схватил деньги. Но тотчас бросил их обратно, будто обжегся. А в следующую секунду рука его опять поползла к деньгам, на этот раз медленно и несмело. Пальцы Григория дрожали, выбивали отчетливо слышимую дробь по клеенке. Лицо покрылось лиловыми пятнами, потом.
— Тут… сколько? — прошептал он.
— Хватит тебе. И главное — дело-то пустячное. Я бы и сам… да вот… — Зеркалов легонько стукнул себя по больной ноге.
— Н-ну, а… как же?.. Ты говоришь, шито-крыто, чтоб… — совсем задыхался Бородин.
— Ты сперва ответь — согласен или нет, — усмехнулся Зеркалов.
Множество мыслей крутилось в голове у Григория. «Взять, взять деньги… Ведь как зажить можно!.. Андрюшку трудно выследить, верно… Можно самому пропасть… А коль сойдет все с рук? Ведь никто же не знает про Гнилое болото… И про Лопатина тоже… Взять, а там видно будет… Может, Тереха-то жив сегодня, а завтра… Плохо его дело, видать, коль боится нос высунуть наружу…»
И сам не заметил Григорий, когда схватил со стола грязноватую, скользкую пачку и сунул за пазуху, под рубаху, к голому телу. Очнулся, услышав голос Зеркалова:
— Ну, вот и все… Пойдем завтракать. Потом договоримся обо всем…
Григорий машинально поднялся и пошел следом за прихрамывающим Терентием.
Вчерашний бородач, который сторговал у Григория коня, молча принес чугунок с лапшой. Так же молча разлил по тарелкам, высыпал на стол кучу деревянных ложек.
Если бы не вчерашний разговор на базаре, Григорий подумал бы, что бородач немой.
Позавтракав, Зеркалов и Григорий опять ушли в комнату с единственным оконцем. Терентий осторожно приподнял край занавески, долго смотрел на улицу, стоя спиной к Бородину.
— Когда лавка у вас сгорела, сколько убытку пожар принес? — вдруг резко спросил он, оборачиваясь.
— Сколько убытку? Не знаю, не считал. — Говорил Григорий медленно, пытаясь догадаться, куда клонит Зеркалов. Неспроста же завел он речь о пожаре.
Зеркалов сел на стоявшую у стены кровать.
— Они жгли нас, а мы их должны теперь… Понял?
— Так ведь… Лопатин, должно, тогда… Он все отговаривал лавку ставить.
— Лопатин? — Зеркалов усмехнулся. — Да его и в деревне не было в ту пору. А Веселов со своей компанией особенно косо поглядывал на вас… Но дело не в том, Григорий. Сейчас ты можешь вернуть с лихвой все, что сгорело. Вот…
Он вынул еще одну пачку денег, точно такую же, что дал Григорию до завтрака, и положил на кровать возле себя.
— Что получил ты — это задаток только, — продолжал Зеркалов. — Мы щедрые, не поскупимся, если ты…
— Господи, да что я должен делать? — воскликнул Григорий. — Ты скажи толком… Второй день мучаешь!
— Ну, твоя задача будет нетрудной… Веселов, говоришь, ночами дома сидит? Вот и надо… двери подпереть, облить керосином да поджечь…
Не обращая внимания на Григория, он взял с кровати пачку денег, осмотрел ее со всех сторон и медленно опустил в карман.
Бородин наблюдал за ним, не мигая.
— Так что же, согласен? — спросил Зеркалов. — Если нет, давай-ка сюда ту пачечку — и ступай с богом. Только… язык держи! А то — вместе с головой потеряешь…
Григорий встал, спрятал в карманы руки и проговорил:
— Не так легко все это, поджечь то есть… Дома снегом завалены… да и… подойди попробуй к дому неслышно! Кошка пробежит — и то снег под ней хрустит…
Зеркалов, поморщившись, поднялся с кровати, подошел вплотную, положил ему на плечи обе руки. Они были тяжелые, точно каменные.
— Это все верно… Гришка. Но такие дела не сразу делаются… Нам важно пока договориться с тобой, раз удобный случай вышел. А жарить Андрюху летом будем…
Как-то свободней, полной грудью вздохнул Григорий: «Летом, ага… До лета сколь воды утечет еще… Может, к тому времени ты в земле сгнить успеешь…»
— Ладно… — сказал он. — Тогда что же… я поеду.
— Езжай, — коротко ответил Зеркалов.
Запрягая коня во дворе, Григорий, опасаясь за полученную пачку денег, с тревогой думал о том, как поедет через лес. Он вернулся в комнату и, помявшись, спросил:
— Там, в лесу, Терентий Гордеич… Не твои людишки пошаливают?
Зеркалов, не отвечая, царапнул его глазами.
— Я к тому, значит… — смутился Григорий. — Опасно мне… с такими деньгами. К тому же на одной лошаденке тащиться буду. Дал бы обрезишко какой…
— А-а… Это можно.
Зеркалов вынул из-под перины тяжелый обрез.
— На… И с богом. Я как-нибудь дам о себе знать…
Но едва отъехал Григорий от деревни, как прежний страх захлестнул его. Прижимая локтем обрез под полушубком, он беспрерывно нахлестывал взмокшую лошаденку.
5
Зима прошла более или менее спокойно. Терентий Зеркалов не напоминал о себе, и встреча с ним в соседнем селе представлялась бы Григорию далеким сном, если бы не деньги, хранившиеся в заветном месте.
Бородин все-таки не переставал надеяться, что Зеркалов сгинет где-нибудь, не появится больше на его пути. А Веселов — черт с ним, пусть живет, лишь бы не трогал его… Андрей с колхозом сам по себе, а он, Григорий, — сам по себе. Деньги теперь есть. Сына бы вот только еще…
Но ни сына, ни дочери до сих пор у Бородиных не было, и Григорий стал заметно раздражаться, резче и чаще покрикивать на жену. Аниска только вздрагивала и опускала глаза, будто и в самом деле была виновата в чем-то.
В этом году Григорий намеревался — что бы ему ни стоило — запахать все свои земли и заранее предупредил об этом Павла Туманова:
— Ты, Павлуха, убирайся нынче с моей земли. — И добавил угрожающе: — Запреж говорю — не стой поперек мне. Второй раз наоборот получится!
— Не беспокойся, Григорий Петрович, не буду стоять, — тотчас ответил Туманов, и Григорию показалось, что в голосе Павла звучит скрытая насмешка.
Бородин быстро вскинул глаза на Туманова:
— Что-то сговорчив больно. Ведь в прошлом году чуть не убил меня…
— В колхоз я вступил, Григорий Петрович…
— А?! Ты? Врешь… Ведь в коммуну не шел? — скороговоркой выпалил Григорий, подступая к Туманову.
— Ну, то в коммуну, а то в колхоз… Разница.
И невольно задумался тогда Григорий, что вот уж третий человек — Ракитин, Зеркалов, а теперь и Туманов — говорил ему: колхоз — не коммуна. А что же такое колхоз?
До самой пахоты Григория не покидала эта мысль. Он даже чаще стал появляться на улице, прислушивался к разговорам. Но разницы никакой не видел. Говорили мужики о тех же трудоднях, о тех же скотных дворах, спорили, сколько каждый может держать у себя коров, птицы, можно ли иметь собственную лошадь… И остался при своем прежнем мнении — нет, не с руки. С тем и выехал на пашню.
Подъезжая к своему участку, с удивлением увидел, что по полю ходят какие-то люди, в стороне, под деревьями, стоят лошади, запряженные в плуги. По всему было видно, что его землю опять собирается кто-то пахать. Выругавшись, Григорий быстрее погнал коней вперед.
Не успел Бородин спрыгнуть с телеги, к нему подошел Федот Артюхин, поздоровался и сразу же выпалил:
— Не сюда завернул, Григорий Петрович… Эта земля теперь — колхозная…
— То есть? — поднял брови Григорий, хотя давно уже догадывался, в чем суть дела.
— Обобществили, так сказать, обществу всему передали… Твоя земля клином врезается меж бывших пашен Зеркалова и Лопатина. Объезжать нам, что ли, ее?
Григорий, казалось, не слушал Артюхина, смотрел куда-то поверх его головы.
— О тебе говорили в конторе — как, мол, быть с ним? — продолжал торопливо Артюхин. — И решили: не хочешь если в колхоз — паши во-он там, где пустошь. Там много земли…
Ни слова не говоря, не разжимая сухих, побледневших губ, Григорий повернулся, сел на телегу и медленно поехал обратно. Только Аниска, примостившаяся за его спиной, знала, что происходит сейчас в душе мужа, чувствовала — кипит, клокочет все у него внутри, и с ужасом думала о той минуте, когда останется с ним наедине…
Против ее ожидания Григорий и дома не вымолвил ни слова. Он заперся у себя в комнате и несколько дней пролежал на кровати, поднимаясь только к обеду и ужину.
Плуг, приготовленный для работы, сиротливо валялся посреди двора, поблескивая хорошо отточенным лемехом. В первое же утро нахолодевшее за ночь железо покрылось капельками росы. Под теплыми лучами солнца роса высохла, и к обеду полукруглая щека лемеха была уже усыпана маленькими крапинками ржавчины, похожими на веснушки. С каждым днем этих крапинок становилось все больше и больше.
— Может, убрать плуг-то? — несмело спросила Аниска. — Ржавеет ведь…
— А жрать что будем целый год? — вопросом на вопрос ответил Григорий.
— Ну, тотда… На пустоши, говорил Федот, можно бы…
Григорий горько усмехнулся, качнул головой сверху вниз:
— Черта ли там вырастет? Галька там одна…
Аниска помедлила и осторожно промолвила:
— А может, к Андрею тебе сходить… — И, заметив, как сверкнул глазами Григорий, добавила поспешно: — Я сама могу сходить… Попрошу… У них ведь все земли в руках теперь, может, и отведет получше…
Не торопясь, Григорий подошел к жене, держа руки в карманах. И, заметив, как в испуге сжалась Аниска, ожидая брани и побоев, еще раз усмехнулся:
— Не бойся… Не стану бить… А коль пойдешь кланяться Веселову — тогда по самые глаза вколочу в землю… Поняла? По самые!.. — И отошел так же медленно, не дожидаясь, не требуя ответа.
На другой день, однако, выехал на пустошь, всковырял несколько соток земли и забросал ее семенами. Пахал и сеял так, будто делает все для вида…
А потом, сидя дома, раздумывал: видно, в самом деле, колхоз — не коммуна. Вон как круто взяли. Раз — и выкинули его с собственной пашни. И оправдываются: клином вошел… Сволочи!
Давно уже казалось Григорию, что он ждет чего-то. Но чего — не мог понять. И когда однажды на рассвете на задворках деревни грянул выстрел, понял — вот чего! Вскочив с кровати, пробежал по комнате в одних подштанниках, прилип к окну, будто мог увидеть что-то через все село. «Не Андрея ли хлопнули?» — подумал он с затаенной надеждой.
Утром Аниска, отогнав корову в стадо, зашла в комнату и сказала:
— Ночью-то слы-ышал? Бабы говорят — в Андрея…
— Врешь! — так и подскочил Григорий.
— Чего мне? — Аниска удивленно посмотрела на мужа. — Все остерегался, говорят, по ночам выходить… А тут заботы посевные. Дуняшка, сказывают, не пускала, а он: «Затихло сейчас вроде в деревне…» И пошел…
— Ну?.. — нетерпеливо воскликнул Григорий.
— Что «ну»? — переспросила Аниска.
— Уби… Попали, что ли?
— Говорят, все плечо разворотили. Бежал, пока силы хватило, потом упал. В аккурат возле Тумановых… Добили бы его, да Павел выскочил, заволок в избу. Анна — к Дуняшке, а та уж по деревне мечется. Втроем, когда рассвело, перетащили его домой…
— Ага… Ну что ж, не будет ночами-то шляться, — пробормотал Григорий, натягивая рубаху.
6
Лето постепенно брало свое. Жарче становились дни. В полдень, в самый зной, в деревне все замирало. Даже озеро как-то бесшумно и лениво, словно нехотя, плескало в каменистый берег редкими и, казалось, загустевшими волнами.
Когда жар спадал, на улицах Локтей начиналось кое-какое оживление. Меж домов сновали ребятишки. Взрослых же увидеть можно было редко: шел сенокос. К вечеру косцы возвращались. И снова деревня замирала до утра.
Через несколько дней после того как стреляли в Веселова, ночью чуть не убили Павла Туманова — проломили голову кирпичом. Колхозники говорили:
— За Андрея, сволочи, мстят… За то, что спас…
— Да кто мстит-то? Наши деревенские единоличники ведут себя вроде тихо-мирно.
Андрей Веселов, бледный, похудевший, через силу поднялся с постели, подвязал руку к груди Дуняшкиным платком, сказал жене:
— Сбегай, Дуняша, позови Ракитина, Павла Туманова, фронтовиков… К мужикам, которые партизанили со мной, забеги…
Через час в маленькой избенке Веселовых собралось десятка полтора людей.
— Вот что, товарищи… — тихо проговорил Андрей. — В сельсовете несколько винтовок есть, кое у кого охотничьи ружья имеются, обрезы, шашки… Ружья зарядить картечью. И с наступлением темноты — на улицы. По одному не ходить — по двое, по трое. И бор прочесать надо. Туда сам пойду… Уличных патрульных назначим, а в лес… Кто со мной, добровольно?
— Куда ты с больной рукой? Без тебя обойдемся, — сказал Павел Туманов. Голова его была перевязана чистой синей тряпкой.
— В самом деле, полежи еще, — поддержал его Ракитин. — В лес я пойду.
Веселов поморщился не то от боли в плече, не то от услышанного:
— Если что — стрелять можно и одной рукой. Кроме того, надо нам повнимательней приглядываться к людям…
В первую ночь ничего подозрительного обнаружить не могли, хотя до света наблюдали за домами Исаева, Разинкина, Сухова, Бородина. В лесу тоже бродили попусту.
Наутро Игнат Исаев ввалился в колхозную контору, загремел на Веселова:
— Вы что, караулили меня целую ночь? Я что — беглый каторжник какой, чтоб стеречь меня?!
— Кто караулил, чего несешь? — попытался рассеять его подозрения Веселов. Но Исаев не дал ему договорить:
— Чего несу? Да ведь я слышу — шаги во дворе, говорок… Какому, думаю, дьяволу, чего надо у меня?! Вышел в сенцы, оттуда в коровник, вылез через дыру на крышу… И все видел… Степка Алабугин с ружьем стоял у стенки, прямо подо мной, а с ним еще кто-то. Чего же вы, а?
Веселов понял, что с Исаевым надо говорить начистоту, и сказал:
— Ведь стреляют какие-то сволочи по ночам, окна бьют. Вот мы и решили проследить — кто. А ты в стороне от нас держишься… Черт тебя знает, что ты в душе носишь… Сын твой у Колчака служил.
Игнат Исаев обиженно поджал толстые губы, помолчал и сказал:
— В стороне — верно. Не вижу пока выгоды прислоняться к вам… Мне одному жить неплохо. Но… хоть и служил сын у Колчака и сгинул где-то там… обидно все равно, что скрадывают меня, как волка… Я сроду в руках ружья не держал. — И, еще помолчав, добавил: — Я вот что попрошу: не обижай ты меня, Андрей, — сними следствие. Если в хотел, все равно не уследили бы вы меня. Не обижай…
И Веселов понял: к ночным выстрелам Игнат Исаев отношения не имеет. И еще подумал: рано или поздно этот зажиточный мужик «увидит выгоду», вступит в колхоз.
На другую ночь в лесу наткнулись на каких-то людей. Завязалась перестрелка. На выстрелы прибежали уличные патрульные, человек двадцать колхозников. Неизвестные кинулись прочь, оставив одного убитого.
Утром Веселов внимательно осмотрел труп. Это был неизвестный бородатый человек лет пятидесяти…
Пришел взглянуть на труп и Григорий. Он сразу узнал того неразговорчивого бородача, который сторговал у него коня, но ничего не сказал, подумал только: «Не могли Тереху пристрелить вместо этого дьявола…»
Об убитом сообщили в милицию. Приехали сразу пять милиционеров. Один из них тотчас уехал обратно, забрав убитого, а остальные четверо несколько ночей бродили вместе с локтинскими мужиками по улицам села, по лесу. Но все было тихо. Милиционеры уехали, сказав на прощанье:
— Если что — сразу дайте знать…
Однако в Локтях не раздавалось больше выстрелов. Веселов понемногу стал уменьшать количество ночных патрулей. А скоро и совсем отменил дежурство на улицах.
«Ну и зря!» — усмехнулся про себя Григорий Бородин, узнав об этом. Несмотря на то, что ночами в Локтях стояла полнейшая тишина, Григорий чувствовал: со дня на день заявится к нему гость. Он даже спать теперь ложился на всякий случай внизу, в той комнатке, где жила когда-то Аниска. И раньше Григорий часто ночевал здесь, поэтому Аниска не увидела бы в этом ничего странного, если бы не так хмур и мрачен был Бородин, если бы не вздрагивал он при каждом стуке. Она как-то спросила неосторожно:
— Ждешь, что ли, кого?
— Сатану на именины! — зыкнул Григорий, резко оборачиваясь.
Аниска пулей вылетела на улицу и только там перевела дух.
Этот вопрос жены вдруг повернул мысли Григория совсем в другую сторону. Снова прежний страх за свою жизнь захлестнул его. Терентию-то Зеркалову все равно терять уж нечего, пошалит в деревне да уползет в леса, а он, Григорий, здесь ведь останется… И если узнает кто, догадается… Аниска вон и та с допросом… Господи, раз пронесло, вдругорядь и опрокинет. Не надо бы брать у Зеркалова эти проклятые деньги!
Страх захлестывал его так сильно, что забывал Григорий в иные минуты обо всем: и о своих мечтах разжиться, и о том, что нынче весной выгнали его с собственной пашни, — чувствовал только, как жжет в пересохшем горле, точно наглотался он горячего перца, а тело, наоборот, зябнет.
Нет, нет — подальше и от Андрея Веселова и от Терентия Зеркалова!
Но вместе с тем понимал Григорий, что отступать поздно: крепко держит его в своих руках Зеркалов. И невольно все чаще и чаще задумывался: придет Терентий (не такой он человек, чтобы зря деньги давать) — схватить его за глотку, как Лопатина, чтоб не успел даже пикнуть, и… делу конец!
Терентий действительно пришел.
Перед рассветом, когда особенно глубок сон, раздался осторожный стук в окно. Григорий тотчас откинул одеяло, выдернул обрез из рукава тужурки, висевшей над кроватью. Хотя и знал он, что наступит эта минута, ждал ее, — сердце все же бешено заколотилось. Подойдя на цыпочках к окну, Григорий осторожно выглянул поверх задергушки во двор, залитый лунным светом. И словно обварило всего Бородина: через стекло в упор глядели на него глаза Терентия!.. Пошел открывать. «Сейчас… только полезет в дверь, обрезом по голове… Удобней случая не будет. Потом за горло…» И, не додумав еще до конца, сдернул крючок, толкнул дверь и отскочил в сторону, к стене, сжимая обрез за короткий ствол. Чувствуя, что ноги еле держат его, трясутся и подгибаются, Григорий проговорил, не слыша почти своего голоса:
— Заходи, Терентий Гордеич…
И так напряженно смотрел перед собой, боясь пропустить тот миг, когда в полосе лунного света, бьющего с улицы в проем двери, покажется голова Зеркалова, что в глазах заискрило. Каждая искорка, сверкнув, превращалась в темное пятнышко, которое расплывалось, сливалось с другими. Росло перед Григорием черное, непроницаемое пятно, и он в ужасе думал: «Не увижу ничего. Может, вошел уже Терентий и сейчас спросит угрожающе: кого ты, дьявол, караулишь?..» Но вместо этого услышал негромкий, властный голос:
— Отойди-ка от стены… Стань посредине комнаты, чтобы видел я тебя…
«Дурак, кого перехитрить собрался…» — с горечью подумал Григорий.
— Кому говорю — стань на свет! — нетерпеливо повторил Зеркалов. Тогда Григорий кинул обрез на кровать, прикрыл одеялом и шагнул в сторону, в полосу неяркого лунного света.
Терентий вошел в комнату, не оборачиваясь запер за собой двери. Григорий не видел, но знал наверняка: в руках у Терентия наготове наган.
— Сюда, сюда, садись, — неестественным голосом проговорил Григорий, кинулся к стене и схватил табуретку.
— Постой… сядь-ка туда сам! — ответил Зеркалов и опустился на кровать.
Почувствовав под собой что-то твердое, пошарил рукой и вытащил обрез.
— Не расстаешься? — спросил он, кладя оружие возле себя. Григорий не мог понять: догадался Зеркалов, как он хотел встретить его, или не догадался? На всякий случай ответил неопределенно:
— Как же? Держу под рукой на случай…
И вдруг Зеркалов спросил напрямик:
— Зачем у стенки таился?
— Что ты, что… Терентий Гордеич! Как такое тебе… — замахал обеими руками Бородин, вскакивая с табурета. Но махал слишком уж усердно. Зеркалов только усмехнулся:
— Ладно, сиди. Мне с тобой некогда тут… Уговор помнишь?
— Хе, хе… — не к месту рассмеялся Бородин. — Насчет Веселова? Вы ж его чуть раньше не кокнули…
— Откуда знаешь, что мы? — торопливо проговорил Терентий.
— Кому ж еще?
— Ну… подвернулся случай, — согласился Зеркалов. — Что ж, упускать его?
— Это конечно…
— А поскольку жив еще Веселов…
Опять вскочил Бородин и взмахнул руками, забормотал жалобно:
— Терентий Гордеич! Ведь говорил же я: толку ли вам с одного Веселова? Что жив, что мертв…
Ни слова не говоря, Зеркалов встал, подошел к Григорию, резким толчком отбросил его назад, на табурет. И угрожающе выдавил из себя:
— Ты не крути, Гришка!.. Не открутишься у меня! Понял?
Григорий опустил голову, стал смотреть на бледноватые лунные пятна у себя под ногами. Он давно понял, что не открутится.
Наконец поднял голову и проговорил униженно:
— Ладно… Только… не забыл, Гордеич? Вторую половину мне… Ведь зимой задаток только дал…
— Будь спокоен. Слово свое мы держим, — заверил Бородина Зеркалов и встал. — Итак, завтра… задача простая. Клямка на дверях у Веселова есть?
— Как же…
— Значит, легче. Дверь на клямку, окна… Черт с ними, с окнами, можно не подпирать. Облить керосином стены и… понятно? Есть керосин?
— Найдется. Только… выскочит же он через окно…
— Ну… а это зачем я дал тебе? — тихо спросил Зеркалов, поглаживая обрез. Лунный свет падал теперь на кровать, и короткий вороненый ствол мирно поблескивал мягким матовым сиянием. Григорий, не спуская глаз с оружия, некоторое время сидел молча, будто прислушиваясь, не скажет ли Зеркалов еще чего. Но тот выжидающе молчал.
— Не-ет… — выдавил наконец из себя Бородин. — Я еще никого не убивал… Поджечь — ладно… А больше и не проси… не уговаривались… Да и как же? Сразу на свет люди выскочат. Мыслимо ли дело — пожар! Где уж тут стрелять?
Зеркалов прошел к двери и остановился, терпеливо слушая прерывающийся шепот Григория. Затем холодно усмехнулся:
— Ладно, не уговаривались… Забыл ты все, Григорий: и лавку и Дуняшку…
— А?!
Бородин, не шевелясь, не мигая, смотрел перед собой — в пустоту, не видя Терентия, не понимая, при чем же здесь Дуняшка.
— Сам я пойду с тобой завтра, — вдруг услышал Григорий звенящий голос Зеркалова.
В окно по-прежнему лился с улицы желтовато-прозрачный лунный свет. Он пронизывал комнату насквозь, через силу отгоняя темноту в угол. Григорий сидел на прежнем месте и сосредоточенно наблюдал, как белесое лунное пятно неслышно перекидывалось с кровати на стену, ползло все выше и выше… А потом медленно стало уменьшаться и погасло: луна, видимо, скатилась за кромку леса.
Григорий знал, что Зеркалов давно ушел. Когда он осторожно скрипнул дверью, лунное пятно только-только приподнялось над кроватью. Но едва угас жиденький луч в комнате, Бородин вздрогнул, словно вдруг обнаружил, что остался один. Вздрогнул — и вспомнил последние слова Зеркалова: «Надо, Григорий, подрубить сук, на котором все они сидят. Тогда грохнутся оземь, да, может, иной и до смерти ушибется…» Что за сук? Кто сидит на нем? Зачем его рубить?
Григорий даже помотал головой. Но это не помогло ему добраться до смысла зеркаловских слов.
7
День прошел быстро — казалось, был вдвое-втрое короче других. Когда стемнело, Григория охватил озноб… Он пораньше спустился вниз и лег, не раздеваясь, в постель, надеясь, что и Аниска последует его примеру. Но она, как назло, долго стучала дверями, переходя из комнаты в комнату. И Григорий беспокойно думал: «Придет Зеркалов — услышит ведь она!!» Он встал и на всякий случай приоткрыл дверь, чтоб не делать лишнего шума потом.
Наконец Аниска затихла, видно, улеглась.
Григорий беспокойно ворочался с боку на бок. Время шло. А Зеркалова все не было.
«Ведь догадался вчера, сволочь, что я притаился возле двери», — подумал Григорий. И потом никак не мог отогнать эту мысль.
Все выше поднималась луна за окном, потому что бледно-желтые блики, рассыпанные по полу, полезли, как вчера, уже на кровать. Григорию не хотелось, чтобы его лицо попало в полосу света. Он встал, прошел в темный угол и сел там на табурет. Долго ли сидел — Григорий не знал. Прислонившись к стене, он даже задремал немного. Но спохватился в ту самую минуту, когда чья-то рука осторожно стала открывать дверь.
— Ага, не спишь? Это хорошо. Ну, идем, — проговорил Зеркалов, перешагнув порог.
— Пойдем, пойдем… Я сейчас, я сейчас, — торопливо проговорил Бородин, но подняться долго не мог, словно прирос к табуретке. Наконец встал на подгибающиеся ноги и закрутился на одном месте.
— Чего потерял?
— Фуражка тут…
— В руках же она у тебя.
— Ага… ага…
— Керосин, спички есть?
— Ну, как же, как же… Бидон вот, в уголку…
— Пошли.
Они шли задами деревни, потом по улице, прячась в густой тени домов. И Григорий думал все время, косясь на Зеркалова: «Шагает, дьявол… Залечил ногу-то».
Потом долго сидели в бурьяне. Зеркалов то и дело привставал, осторожно выглядывал, словно поджидая кого. Сидеть здесь и ждать неведомо чего было еще мучительнее, чем дома, и Григорий проговорил тревожным шепотом:
— Рассветет ведь скоро. А?
— Вижу, зря я надеялся на тебя, — вместо ответа негромко проговорил Зеркалов. — И деньги давал зря… как на ветер выбросил. Эх ты, теленок!
Он снова посмотрел на часы. Потом вдруг привстал, сделал глубокий вздох и… закричал пронзительно петухом.
Где-то в другом конце деревни, возле колхозного коровника, откликнулся один петух, потом второй. Ничего не понимая толком, Григорий, однако, подумал: «Черт!.. И те петухи… не с обрезами ли в рукавах?» Но додумать Григорию Зеркалов не дал. Ткнув его в бок чем-то твердым, сказал.
— Пора…
С бьющимся сердцем Григорий приподнялся из бурьяна. Окна дома Веселовых были закрыты ставнями.
Петухи больше не пели. Над Локтями плыла тихая летняя ночь.
Григорий, нагибаясь, перебежал дорогу и юркнул за угол. Там поставил бидон на землю и немного отдышался. Потом осторожно вдоль стены начал пробираться к низенькому крыльцу. Трясущимися пальцами он нащупал щеколду и осторожно закинул ее на железную скобу. И тотчас прижался к стене, влип в нее спиной, вздохнул глубоко и свободно, точно сделал самую трудную часть работы.
Постояв, метнулся к бидону, схватил его и стал торопливо поливать керосином пересохшие под летним солнцем бревенчатые стены…
Вспоминал ли Григорий за последние месяцы о Дуняшке, подумал ли о ней хоть сейчас, в эту минуту? В мозгу его колотилась, звенела одна-единственная мысль: «Скорей, скорей, скорей…» Не увидел бы, не заметил, не узнал бы кто, что это он, Григорий Бородин, поджигает дом Веселова…
Выплеснув из бидона последние капли керосина, он зашарил по карманам. Спички почему-то ломались в пальцах, точно восковые. Наконец одна из них вспыхнула без обычного шипения. Григорий, присев, поднес ее к облитой керосином стене. Из-под его руки беззвучно метнулась вверх тоненькая огненная змейка. И в ту же секунду пламя начало быстро расти, разливаться в стороны и, не успел он выпрямиться, охватило полстены.
Обернувшись, Григорий хотел бежать, но остолбенел, застыл на месте, не чувствуя, что спину начинает припекать: в разных концах Локтей занимались зарева. Горели дома колхозников, горели общественные амбары, конюшня, коровник. И Григорий как-то сразу отчетливо понял слова Зеркалова, и в голове его лихорадочно заметалось: «Ведь в самом деле подрубил, дьявол, их… подрубил сук, на котором они… Теперь все! Под корень колхозишко подрублен… Брякнулись оземь, точно… Все дымом в небо уплыло. Вот те и перхатый дьявол!..»
И вдруг Григорий почувствовал, что ноги отказались ему служить. Он повалился на землю и кое-как пополз через дорогу в бурьян. И здесь, уткнувшись лицом в теплую, пахнущую прелью землю, тяжело задышал. Он лежал на животе, и спина его то приподнималась, то опускалась.
Но как ни ошеломлен и ни напуган был Григорий, он все же краем уха услышал: задергали в доме Веселовых дверь, запертую на щеколду. Потом зазвенело оконное стекло, стукнули распахнувшиеся от толчка изнутри ставни. Тотчас щелкнул выстрел, потом другой… Кто-то еще и еще стрелял, кто-то кричал — не то мужчина, не то женщина, кто-то тяжело пробежал мимо, чуть не наступив на Григория…
Бородин лежал ни жив ни мертв, закрыв глаза, не шевелясь. А когда наконец открыл их, не мог сдержать крика: над ним было светло как днем.
«Пропал, пропал… Увидят сейчас!» — с отчаянием подумал он и, окончательно обессиленный, снова уткнулся лицом в землю.
И вспомнил: когда поджег дом Веселова и полз через дорогу в бурьян, впереди очень близко маячила на фоне разгорающегося где-то на том конце села зарева изгородь из жердей. Не огород ли?
Григорий припомнил: «Конечно же, тут, рядом, огород». Упираясь в землю локтями, он пополз и скоро перевалился через изгородь… Меж рядков заботливо окученного картофеля Григорий полежал несколько секунд, отдыхая. И затем, извиваясь как змея, пополз дальше, в спасительную тьму.
Потом, лежа дома на кровати, глядел, как розовели на восходе солнца оконные стекла. В самом деле, наступал уже день или это был все еще отблеск зарева над деревней? И сколько времени он уже дома?
Лежал и слушал, как наверху бегает по комнатам Аниска — видимо, мечется от окна к окну. «Еще сюда вздумает спуститься…» — с тревогой подумал Григорий. Ему казалось, что если жена войдет в комнату, то обязательно догадается.
«А вдруг заходила уже, пока я…» — обомлел Григорий. И стал лихорадочно думать, что сказать Аниске, если она спросит: где был? Но придумать ничего не успел. Сверху по крутой скрипучей лестнице сбегала Аниска.
Григорий хотел закрыться с головой одеялом и притвориться, что спит, но вместо этого почему-то спустил ноги с кровати и сел.
Аниска стремительно вбежала в комнату полураздетая, испуганная и, увидев Григория, обессиленно прислонилась к стене. У нее был такой вид, точно она бежала спасать кого-то, и теперь, увидев, что торопилась зря, что тот, за кого она беспокоилась, в безопасности, облегченно перевела дух.
— Что же это делается? Что делается? — прошептала она. — Ведь вся деревня горит.
— Горит, горит… — машинально закивал головой Григорий.
— Страх-то какой! Я как услышала стрельбу — сердце остановилось. Сбежала вниз, а тебя нет…
— Меня нет, — опять кивнул головой Бородин и вдруг воскликнул испуганно: — А? Что?!
— И заколотило меня всю… Ведь одна в доме!
— Я… тоже услышал выстрелы, схватился — и за дверь… Вижу — пожар. Побежал узнать… — пробормотал Григорий и понял, что ответил более или менее удачно.
— Ну и… кто горит-то?
Григорий махнул рукой:
— Там, колхозное…
— Господи, да что им надо?!
На этот раз Григорий не спросил: «Кому это им?» — как год назад. Не поднимая головы, он быстро взглянул исподлобья, но промолчал. Потом лег опять. Видя, что Аниска все еще стоит у стены, проговорил негромко:
— Нам-то что с тобой? Спать иди…
— Какой сон! Рассвело почти… Господи!
— Ну иди, иди, — повторил Григорий и отвернулся.
Аниска ушла, а Григорий думал: «Вот те и Тереха Зеркалов… не одного меня подговорил, выходит. Эвон запылало — со всех концов. Кукарекнул только — и откликнулись красные петухи…»
Пытаясь успокоиться и заснуть, Бородин закрыл глаза, но так было еще хуже: тотчас снова возникли перед ним огромные огненные языки. Опять чудились ему выстрелы, крики, чей-то стон… Он открыл глаза и… и в самом деле услышал стон. Он обомлел.
Стон раздался еще раз, потом еще, уже слабее. Григорий сел на кровати, обвел глазами комнату, залитую до краев сероватым, медленно рассасывающимся предутренним мраком, и остановил взгляд на двери. И опять вздрогнул, когда кто-то царапнул ее снаружи.
Григорий схватил обрез, подскочил к двери и хрипло крикнул:
— Кто?!
Слабый голос за дверью бросил Бородина в озноб. Он сдернул крючок, чуть приоткрыл массивную, из тяжелых плах, дверь, не выпуская из рук кованой железной скобки, и зашептал умоляюще:
— Не могу, Терентий Гордеич… видит бот… Ведь найдут тебя у меня, тогда что? Ползи в огороды, я приду вечером…
— Григорий… Петрович… Я до тебя еле-еле… Вспомни старую дружбу! Сил нет больше, рассвет уже… — тяжело дыша, проговорил Зеркалов. — Андрюха, гад, саданул из нагана прямо в грудь… Я-то, видать, промахнулся, когда он из окна прыгнул…
— Нет, нет, — испуганно проговорил Григорий. — Пожалей ты меня, уходи, уходи… — И хотел захлопнуть дверь, но Зеркалов проговорил:
— Найдут ведь меня… я молчать не буду…
— А? — только и мог выговорить Григорий. А Зеркалов, схватившись одной рукой за приоткрытую дверь, сунул другой в щель пачку денег и заплакал:
— Вот, все… все возьми! Только укрой… В долгу… не останусь, отблагодарю…
Опасаясь, что Григорий захлопнет дверь, он, повизгивая, как щенок, из последних сил пытался приоткрыть ее. Щель на какую-то секунду сделалась пошире, и Зеркалов просунул в нее голову.
— Григорий Петрович… Григорий Петрович… Что делаешь?! — захрипел Зеркалов, дергаясь всем телом, царапая снаружи дверь и стену дома.
Григорий Бородин и сам не сознавал, что делает. Бросив обрез, упершись ногой в косяк, он молча, крепко сжав подрагивающие губы, обеими руками тянул к себе дверь, все сильнее и сильнее, пока не захрустели кости.
Потом Бородин распахнул дверь, заволок обмякшее тело Зеркалова в комнату, закинул дверь на крючок и опустился в полутьме на колени возле трупа, мелко и торопливо закрестился, что-то невнятно шепча неповинующимися губами.
* * *
Весь день труп Терентия Зеркалова пролежал в темном и сыром подвале под огромной опрокинутой кадкой, которую Аниска приготовила для солонины. А следующей ночью Григорий, засунув маленькое, хлипкое тело в мешок, отнес его на берег озера, прикрутил к ногам проволокой пудовый камень и столкнул со скалы в воду.
Несколько дней спустя, когда Аниска копалась на огороде, достал кадку, разбил ее, а обломки сжег в печке.
