23

Павел Георгиевич Киреев никогда не торопился, но всегда и всюду успевал вовремя. Этим своим качеством он очень гордился и не раз высмеивал Маннберга, упрекавшего его в торопливости.

Это у меня, так сказать, нечто не от мира сего. Чутьем знаю, где сволочь водится и как ее взять.

«Не от мира сего» говорится не в таких случаях, — поправил его Маннберг.

Можно сказать и в таких случаях, — отпарировал Киреев, — а говорить «не спешите» тому, кто никогда не спешит и тем не менее все делает вовремя, даже в других случаях не советую.

Отворяя дверь своего кабинета, он с досадой вспомнил, что острота у него не получилась, вышло длинно, путано и Маннберг не засмеялся.

Привести на допрос Коронотову! — крикнул Киреев дежурному и, захлопнув дверь, подошел к столу.

Уселся в кресло, закурил и протянул руку к тисненной золотом папке с надписью: «Для бумаг».

Там оказалось письмо в запечатанном конверте, с пометкой в правом верхнем углу: «Конфиденциально», и еще лаконическое предписание Иркутского жандармского управления проводить на месте только предварительное расследование о лицах, арестованных по подозрению в государственных преступлениях. И дальше предлагалось препровождать их в распоряжение жандармского управления, используя для сего как попутное средство передвижения арестантские партии, идущие по этапу в Иркутск.

«Правильное решение, — подумал Киреев, откладывая циркуляр в сторону. — Чем на места выезжать следователям, пусть лучше арестованные сами идут к ним. И мне спокойнее».

Он удобнее вытянул ноги под столом, вскрыл письмо и взглянул на резолюцию: «Его благородию господину Ки-рееву по принадлежности». В конверте было донесение Лакричника, пересланное полицеймейстером Суховым.

Попыхивая папиросой и морща брови от едкого дыма, попадавшего ему в глаза, Киреев прочел донесение и усмехнулся.

Дурак! — сказал вполголоса. — Буду я еще недоношенными детьми заниматься! Впрочем… донесение использовать следует. В нужный момент оно может произвести так называемый «эффект испуга».

Киреев еще с четверть часа сидел, засунув руки в карманы, дымя папиросой и ожидая арестованную. Он обдумывал, как, какими методами и с какого конца ему легче всего будет искать подпольщиков, связанных с Коронотовой. Определенных имен Киреев не знал ни одного, в: прямых, идущих от вещественных доказательств подозрений ни на кого у него не было. Маннберг, правда, сразу же назвал Кондрата и Еремея как наиболее ненадежных — it скорее всего это действительно так, — но Еремей лежит с отрезанными ногами, а Кондрат скрылся. Видимо, он и есть зачинщик. Маннберг рассказывал и еще о двух молодых рабочих, которые приходили к нему однажды вместе с Кондратом и вели себя дерзко. Но имен их Маннберг не помнил, эти рабочие появились у него на участке недавно, и потому трудно брать в расчет тот случай. Маннберг саданул сапогом в грудь их товарища, люде заволновались и послали тех троих разговаривать с обидчиком. Чаще всего подстрекатели сами-то как pas и не ходят.

Вечером на следующий день после ареста Коронотовой, когда Киреев был уже в городе, к вагончику Маннберга пришла целая толпа рабочих. Передние стояли молча, а из средины толпы выкрикивали требования пригласить врача на участок, открыть амбулаторию, перевязочный пункт, ставить на линии ограждения, кормить рабочих доброкачественными продуктами. Кто кричал ни заметить сразу, ни установить потом не удалось. Одновременно с Коронотовой, на всякий случай, Киреев арестовал и увез в город еще двух рабочих, но первый же допрос показал, что эти люди явно ни при чем. Пришлось выпустить. Кто же там все-таки воду мутит? У Коронотовой ключ — брошюры, вещественное доказательстве ее связи с подпольщиками. От этого она никуда не уйдет. Значит, надо и рассчитывать главным образом на показания Коронотовой. Девка, конечно, только читала такие брошюры и в распространении их сама вряд ли участвовала. Припугнуть как следует — и расскажет. Нервы надо у нее посильнее расшатать. Посулить ей такие вещи…

Открылась дверь, вошла Лиза.

Здравствуйте, — сказала она, сразу оробев от мрачного взгляда Киреева.

Здравствуй, красавица, — ответил Киреев. — Присядь. Побеседуем.

Лиза села.

Фамилия? — спросил Киреев, вынимая чистый бланк протокола допроса.

Коронотова Лизавета.

Хм! Елизавета — это имя. Отчество?

Ильей отца звали.

Так. Год рождения?

Как это?

Ну, сколько тебе лет?

Двадцать.

Слушай, Коронотова, — положил перо Киреев, — я не хочу тебя запугивать, но предупреждаю: не ври и в мелочах. Будешь врать — получишь наказание строже. Не рассчитывай сыграть на молодости, неопытности. Сколько тебе лет?

Двадцать, я же говорю, — испуганно подтвердила Лиза.

Это верно? Тебе на вид куда больше можно дать!

Жизнь была такая, — тихо промолвила Лиза, — не с чего цвести.

Ладно, — поморщился Киреев, — знаем. Грамотная?

Не шибко.

Не шибко! А всякую нелегальщину читаешь! Откуда взяла брошюры? Кто тебе их дал?

Лиза поднялась со стула. Она не могла выдать Васю и не знала, что ей следует сказать.

Мне… Я… Мне никто не давал…

Киреев вышел из-за стола, стал против Лизы и, не мигая, уставился ей прямо в глаза. Она опустила голову.

Зачем же ты врешь? Я ведь предупреждал.

Нет… нет… — попятилась Лиза.

Кто тебе дал брошюры?

Не видела я… без меня их сунули.

Как же тебе могли их сунуть в замкнутый сундучок?

Так я подумала… Откуда больше? Ей-богу… — путалась Лиза, чувствуя, как дрожат колени и краска приливает к щекам.

— Много ты таких брошюр прочитала? — Не читала я вовсе…

— С Еремеем знакома?

Нет, нет, не он! — невольно и так искренне вырвалось у Лизы, что Киреев понял: не Еремей давал ей брошюры.

А Лиза, выкрикнув эти слова, так и обомлела. Что же это, выходит, призналась она? А как было смолчать, не отвести напрасные подозрения от Еремея, когда он на путь поставил ее, грамоте научил…

Не он, а кто? — немедленно спросил Киреев. — Ну, кто?

Нет… Никого… Никто мне не давал… — Так лучше: отказываться и отказываться от всего.

Кто? Говори!

Никого не знаю.

А Кондрата знаешь?

Не знаю Кондрата…

А кто такой Кондрат, знаешь? Чем он занимается?

Нет. Не слыхала.

И Киреев в тоне ее голоса уловил, что Кондрата она знает. Вот и надо теперь бить в одну точку.

Это… как тебе объяснить? — заговорил Киреев, подыскивая слова, которые сразу бы не напугали Лизу. — Он, как атаман, хочет всех рабочих забрать к себе в шайку. Заставить их заниматься бунтами против начальства. И поэтому им всячески лжет, раздает такие вот книжки, как нашли у тебя, — а в них ни капли правды. Вот ты сама была на линии, и на твоих глазах отрезало ноги Еремею. Кто в этом виноват? Никто. Судьба. А рабочие чуть не бунт устроили. Кто их подбил? Кондрат. Растравил людей, втолковал им, что несчастье с Еремеем произошло потому, что на линии не было ограждений. А от судьбы, от бога ведь не загородишься. Вот видишь, кто такой Кондрат? А ты ему помогаешь, берешь от него книжки, способствуешь 'плохим делам… Хорошо бы еще от ума, а то так, по глупости. Ну, расскажи, как ты познакомилась с Кондратом? Он ведь тебе дал брошюрки?

Лиза тихо вздохнула и ничего не ответила. Киреев прошелся по комнате.

Коронотова, ты, может быть, меня боишься? Думаешь: арестовали — значит, непременно будут бить, судить, в тюрьму посадят, в кандалы закуют, в каторгу сошлют, в рудниках сгноят…

Лиза дрожала.

Страшно ведь, правда? — спросил Киреев, останавливаясь возле нее. Положил руку на плечо Лизы и заговорил ласково — А ты совсем еще девочка, тебе только двадцать лет, тебя еще не Елизаветой, а Лизой надо звать. Тебе еще жить да жить… Была, говоришь, тяжелая жизнь? Случается. Так у тебя все еще впереди. Дождешься хорошей жизни. Зачем же ты сама себе хуже делаешь? Вот ты первый раз на допросе. Ты не знаешь, Лиза, что такое допрос? Так я тебе скажу, что на допросе всегда узнают правду, как ты ее ни скрывай. И ты мне тоже скажешь правду. Так или иначе, а скажешь. Зачем же зря упрямиться. Если расскажешь все сразу, я тебя сейчас же отпущу; будешь упорствовать — ну… Расскажи мне все.

Нечего мне говорить, — прошептала Лиза.

Что? — нагнулся Киреев. — Что ты шепчешь там? Садись и рассказывай.

Что рассказывать?

Давно знаешь Кондрата?

Не знаю Кондрата.

А кого тогда ты знаешь?

Не знаю. Никого я не знаю.

Не упрямься, Коронотова.

Не знаю я…

Тогда вот что, девка, — спокойно сказал Киреев, сжимая кулак и поднося его к лицу Лизы, — или ты будешь говорить, или я тебе, так сказать, превращу морду в котлеты. Сколько раз, где, когда ты встречалась с Кондратом?

Не встречалась… — ответила Лиза, с ужасом глядя, как Киреев отводит кулак.

— Последний раз спрашиваю: знаешь Кондрата? Лиза смолчала. Киреев хладнокровно ударил ее в нижнюю челюсть. Тонкая струйка крови выбежала из уголка рта. Киреев ударил еще раз. Лиза упала.

К чему тебе было это? — сказал Киреев, возвращаясь к столу. — Улики и так налицо, а ты хочешь отделаться молчанием. Рано пошла в революционерки. Глупа еще. Надо было, так сказать, больше на вечерках с парнями заигрывать, а не читать всякую дрянь. Ну, а если по глупости затесалась куда не следовало, пришла бы и сама рассказала. — Он на секунду остановился, обдумывая, чем еще сильнее кулака можно сломить эту упорную девку, заставить закричать, испугаться, в смятении сказать то, что она сейчас держит в уме. Припомнился донос Лакричника. Киреев заговорил решительно, резко: — Как хочешь. Твое запирательство теперь только усилит наказание: тебя отведут в Иркутск, будут судить за распространение нелегальной литературы. И этого мало — тебе не миновать вечной каторги: ты еще обвиняешься и в убийстве ребенка.

Лиза приподнялась, подолом фартука вытерла кровь с подбородка.

Какого ребенка? — глухо спросила она.

Своего сына, — жестко ответил Киреев. И закричал: — Тоже не знаешь?

«Бить, бить теперь ее этими вопросами!»

Я хотела… Я хотела… — бросилась Лиза к столу. — Я… Нет, я его не убила. Я не могла его убить. Не могла…

Так он жив?

Живой…

Чем ты это докажешь?

Я знаю, где он…

Говори!

А… скажите… что тогда будет?

Ничего, — усмехнулся Киреев. — Погонят на каторгу, все-таки сына с собой понесешь.

«Ну вот и все. Девка раскисла…» Киреев ждал.

Лиза стояла молча, нервно перебирая худыми пальцами по кромке стола. Закрыла глаза. И вот откуда-то из глухой пустоты возникло маленькое, беспомощное тельце ребенка. Пухлые ручки протянулись к ней; горячие, ласковые, обвили шею. Влажное дыхание согрело щеку. «Мама, мама…» И потом смех… Смех ребенка, захлебывающегося от радости… И толчки, удары ножками в грудь… маленькими, мягкими ножками — ребенок искал опору…

И сына на каторгу?

Лиза пошатнулась. Распухшие губы ее часто вздрагивали.

Да, — невнятно выговорила Лиза, грудью прижимаясь к столу и медленно сползая на пол, — я его убила… сына своего… В речку… в Уватчик бросила…