10

Окна были завешены густыми тюлевыми шторами, и оттого в комнате стоял легкий полумрак, хотя время быдо еще и не позднее.

Они говорили и говорили.

Миша, но ты мне расскажешь что-нибудь еще об Анюте?

Да нет, Алеша, кажется, все. Больше нечего.

За последнее время Анюта стала писать такие осторожные письма, что трудно и понять, как она живет и что делает.

Значит, она хорошо научилась писать письма, — заметил Лебедев, — а ты их не научился читать.

Алексей Антонович обиженно пожал плечами.

Конечно, ничего этого я делать не умею. Могу только завидовать тебе.

Чему завидовать?

Лебедев сидел на диване, закинув ногу на ногу. Его худощавое лицо загорело, губы обветрили. Черные глаза> живо блестели. Одет он был в просторную ситцевую рубаху-косоворотку и широченные китайчатые шаровары, что носят грузчики и землекопы. Сапоги бутылочкой, в гармошку собранные у щиколоток, были изрядно потрепаны, хотя еще и не требовали немедленной починки. На полу, у ног Лебедева, лежал узел, с каким обычно рабочие ходят в баню.

Да всему. Твоим талантам, — объяснил Алексей Антонович. — Ну, хотя бы взять теперь и внешность твою. Вот, пожалуйста, он и бороду и усы начисто сбрил и подстрижен в кружок, или в горшок, или как это называется? Ведь это же не парик?

Нет, конечно, не парик, — улыбнулся Лебедев. — Я не на сцене. — Он расчесал пятерней свои густые, слегка вьющиеся волосы.

Завидую, завидую! Талант. Мне этого никогда не достигнуть. Скажи, Миша…

Вася, Вася, — перебил Лебедев. — Не Миша, а Вася. Василий Иванович Плотников. Я же тебе, как вошел, назвался. Как ты не можешь привыкнуть к таким простым вещам!

Выходит, для меня они по-прежнему еще не совсем простые, — с огорчением сказал Алексей Антонович. — Я хотел вот о чем спросить: у тебя сейчас документы в порядке или ты вовсе без документов? Почему ты так оделся?

Ты это ради моей или ради своей безопасности спрашиваешь?

Ну к чему это ты? — укоризненно сказал Алексей Антонович.

Извини, я пошутил. Но что означает твой вопрос?

Я хотел узнать, как обстоит дело у тебя с документами, только для того, чтобы… Ну, короче, прятать тебя нужно или не нужно? У нас здесь тоже есть и полиция, и охранное отделение, и, как мне кажется, я у них не в большом фаворе.

Охранка? О! Павел Георгиевич Киреев!

Ты знаешь его?

Лично — нет. Но знаю, что такой в Шивёрске существует и меня он не знает.

Говорят, у него хороший нюх.

Как у всякой собаки-ищейки. Впрочем, не тревожься, Алеша, документы у меня в полном порядке. — Лебедев полез в глубочайший карман своих шаровар и вынул узелком завязанный платочек. — Вот, чем не паспорт?

Не понимаю в этих делах, — разглядывая паспорт, сказал Алексей Антонович. — Как будто все правильно. Но на то ведь и охранка.

Э, на то и щука в море чтобы карась не дремал! — посмеиваясь и завязывая снова паспорт в платочек, сказал Лебедев. — А я вот прямо в пасть к твоему Кирееву полезу.

Зачем?

Не в гости же я сюда приехал! Видишь ли, Алеша… Лебедев вскочил с дивана и, расхаживая по комнате,

стал рассказывать, что его цель — создать рабочие марксистские кружки на строительстве железной дороги. Ведь здесь, в Сибири, совсем-совсем почти пет еще ничего. Глухо. Заговорил о том, что в Петербурге да и вообще по всей России таких кружков уже много, что это очень важно для собирания революционных сил и что образование в свое время в Петербурге «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» очень помогло установить и укрепить связи между отдельными кружками. Удалось организоваино провести большие забастовки и добиться победы рабочих. Было бы очень хорошо, если бы и здесь, в Иркутске или в Томске, создать такой же союз, который потом связал бы все марксистские кружки Сибири…

Ты думаешь, что это возможно и у нас? — остановил его Алексей Антонович.

Да. А почему же нет? Разве рабочим здесь легче живется, чем в России? И разве отстаивать свои права должны не все рабочие? Нет, Алеша! Только развертыванием революционной агитации среди всех рабочих, а потом волной протестов, забастовок, наконец, восстаний с оружием в руках — и повсеместно! — можно добиться народу свободы…

Алексей Антонович напряженно смотрел на Лебедева.

Зачем все это, Миша? — вдруг сказал он. Лебедев оборвал речь свою на полуслове.

Что зачем? Революция зачем?

Нет, не сама революция, а та жестокая борьба, которая, очевидно, неизбежна.

Закон развития общества, разделенного на классы. Тебе непременно надо читать нелегальную литературу. И как можно больше.

Прольется кровь, погибнут тысячи жизней, и главным образом тех же тружеников, рабочих. Неужели избегнуть этого никак невозможно? Неужели нельзя обратиться к разуму человеческому и восстановить справедливость среди людей, не прибегая к насилию? Да, общество разделено на классы, это я знаю, — но ведь это прежде всего люди! И, выходит, они не могут договориться, должны вступать в борьбу между собой…

Да! Но в классовую борьбу, — я подчеркиваю это, — примирение в которой невозможно. К чьему разуму ты хочешь воззвать? Чтобы капиталисты добровольно отказались от власти, от богатства? Путем каких-то переговоров? Нет, Алеша, только в решительной и беспощадной борьбе рабочий класс сможет добиться политических прав, власти и стать хозяином своей судьбы. В борьбе до конца, до полного уничтожения враждебного ему класса капиталистов. — Лебедев сделал резкий жест рукой, как бы на этом кончая совсем разговор. Но потом, смягчая голос, все же прибавил: — И эта борьба, я думаю, ты и сам понимаешь, будет обязательно и жестокой и кровавой…

Алексей Антонович промолчал. Он и сам не знал, почему у него завязался спор с Лебедевым. Он вовсе не хотел спорить. Он с ним согласен целиком, и если ему чего хотелось сейчас — так это просто высказать сожаление о странно устроенном мире, где все основано на борьбе и насилии, сказать, как страшна даже сама мысль о кровавых столкновениях. Казалось бы, почему не жить людям в согласии? А вот не выходит же так!.. Конечно, все это только мечты о желанном, действительность не такова, и он это отлично сам понимает… Но как заставить себя смотреть на жизнь суше, строже?

Миша, — сказал он вслух, — я не спорю с тобой. Ты прав. Ты безусловно прав. Ты, наконец, абсолютно прав. На этой земле все так, как ты говоришь. Но ведь хочется иногда оторваться от нее, унестись мечтой ввысь…

Один вопрос.

Ну?

Там, в этой выси, есть такие вещи, скажем, как бесправие и произвол?

Вот ты опять уже смеешься, — недовольно сказал Алексей Антонович.

Нет, ты отвечай.

Когда я говорю об идеально устроенной жизни, — пожал плечами Алексей Антонович, — само собой, я разумею, что ничего подобного этому нет.

Ну вот, а мы живем среди этого и подобного этому. И мечтай не мечтай — идеальная жизнь на земле сама не сложится. Она хороша, идеальная жизнь, но ее надо сделать.

Знаю…

Так какого ты черта тогда добрых полчаса терзал мои уши?

Миша, ты не сердись. Я миогое сейчас начинаю узнавать совсем в новом свете. Но не так-то легко отвязаться и от старых своих представлений. И если я тебе кажусь мечтателем…

Ладно, мечтатель! В одном я убежден: ты дело революции не предашь. Верю тебе, как старому другу своему. Знаю тебя и помню прежнего, ищущего высокую цель жизни. А что благороднее борьбы за свободу народа, Алеша?

Я буду помогать тебе во всем, — глядя Лебедеву прямо в глаза, сказал Алексей Антонович. — Но стрелять и убивать я не смогу. Нет… нет, это сверх моих сил.

Да? Ну что ж, стрелять пока и не надо. На первый случай я оставлю у тебя вот этот сверток. В нем запрещенная литература. Прошу поберечь. Найдешь надежное место?

Найду. Будь спокоен.

И советую: книжки эти читай. Брать их буду по мере надобности. Ночевать у тебя я, конечно, не останусь. К врачу на ночлег устроился парень в ситцевой рубахе и широченных шароварах! Тут даже самому Кнрее-ву не грех будет смекнуть, что дело нечисто. Потом, хоть бей тебя по языку, ты меня все Мишей зовешь… Ну, прощай, я — в ночлежку, а утром к Маннбергу на работы подамся. А мечты и разговор о возвышенном я не исключаю. Мы с тобой п помечтаем, и о многом еще поговорим. Только позже.

Он натянул на голову помятый и потрепанный картуз. Сразу стал самым простецким парнем-чернорабочим. Нарочито смешно шмыгнул носом и поддернул шаровары.

Дак, вот, значит, исходил ето я всю Расею, ну, дык, и что ж, попер ето в Сибирь, — заговорил он, немного приквакивая и щуря правый глаз, — на большие заработки, значит. За долгими рублями.

Алексей Антонович глядел на него изумленно. Ни дать ни взять сезонник с постройки железной дороги!

Миша, да ты останься. Скоро мама вернется. Чайку вместе попьем. — Он загородил ему дорогу.

Лебедев хитро подмигнул и почесал горло.

Благодарствую, значит. Нам етим самым чаем пузу наливать — все одно што снаружи мыть. Их! Ежели пропустить бы ершика! Да селедочкой с лучком, — он причмокнул, — прикрыть сверху.

Ты разве пьешь теперь, Миша? — удивленно спро-

сил Алексей Антонович. — Найдется и это. Имею для го-

стей.

Ни пью я, Алеша, — уже своим голосом сказал Ле-

бедев. — За приглашение спасибо, а задерживаться у тебя

я больше не могу.

У нас пока тихо.

Все равно. Всему своя мера… Ты вот спрашивал,

почему я так оделся. Да, Алеша, подлинные документы у меня тоже есть. Но по тем документам Лебедев — бывший ссыльный. На работу меня, пожалуй, возьмут, но и сразу же приглядывать за мной станут. А Василий Иванович Плотников никогда под подозрением не был. Парень из-под Рязани пришел на заработки. Кроме думки об этом, у него больше нет ничего на уме.

Ну, а если узнают как-нибудь, что ты Лебедев?

Не надо, чтобы узнали.

Миша, — стеснительно сказал Алексей Антонович, — ты мне можешь не ответить, если говорить об этом нельзя, но мне очень интересно, как ты не боишься начинать… ну, свое дело… свое поручение среди совсем незнакомых людей? Могут оказаться предатели, провокаторы…

Бывают. Но как же иначе? В этом и риск конспиративной работы. — И засмеялся. — Волков бояться — в лес не ходить! — Но, заметив, что Алексей Антонович помрачнел, добавил: — Не беспокойся, Алеша, ищем надежных людей. Вот, например, у меня есть уже два адреса, вернее — два имени рабочих на маннберговском участке. — И Лебедев опять засмеялся. — Ну, а в городе — >-ты. И еще есть люди. Но скажи: ты вопрос свой задал случайно?

Видишь ли, Миша, у меня было мелькнула мысль… На этом участке у Маннберга работает прислугой немного знакомая мне женщина. Она очень симпатичная, перенесла много горя и, насколько я разбираюсь в людях, человек с чпстой душой. Вот я и подумал…

Ты говоришь, она работает у Маннберга? — заинтересованно спросил Лебедев.

Да, к сожалению. Я это не сообразил.

Наоборот, это может быть просто чудесно! — воскликнул Лебедев. — Но ты мне должен рассказать о ней все подробно. Как ее зовут?

— Коронотова Елизавета.

И Алексей Антонович рассказал ему все, что знал о Лизе.

— Ну что ж, — сказал Лебедев, выслушав Алексея Антоновича, — я думаю, что присмотреться к этой женщине мне действительно стоит. Ну, я пошел. Поклон от меня Ольге Петровне. — Лебедев пожал руку Алексею Антоновичу. — Прощай! Приду — так ночью.

Алексей Антонович проводил его до калитки.

Неясное ощущение тревоги не покидало Мирволь-ского. Это чувство он испытывал уже давно и никак не мог от него отделаться. Так бывает, когда надвигается что-то новое, неизвестное, но большое, способное перевернуть всю жизнь. И уйти от него нельзя, и свернуть в сторону некуда. Сегодняшний разговор с Лебедевым усилил это чувство. Но одновременно появилась и какая-то особенная гордость. Ему верят, надеются на него, вручают ему, может быть, даже жизнь свою! Эта гордость не походила на обычную гордость врача, которому больные тоже верят и в руки которого тоже вручают жизни свои. То делается от сознания собственной беспомощности, потому что нет для больного человека иного выхода. Здесь было иное. Лебедев пришел к нему как к другу. И пришел не беспомощным. Это надо понять и оценить!

Алексей Антонович приподнял узел, оставленный Лебедевым. Тяжеленько! Куда же девать, пока он наладит тайничок? Пожалуй, лучше всего положить в нижний ящик своего гардероба. Он взял узел и отнес к себе. Возвратившись в комнату, где он разговаривал с Лебедевым, он решил проветрить ее. Что-то очень уж душно. Эта комната была угловая, два окна выходили на улицу, два — в переулок. Алексей Антонович откинул шторы, распахнул створки тех окон, что выходили на улицу. Пахнуло сразу приятной свежестью. И в то же время, как это бывает при сквозняках, колыхнулась штора на окнах, выходящих в переулок. Алексей Антонович перешел туда, раздвинул рукой легкий тюль…

На скамеечке, с внешней стороны палисадника, спиной к нему, сидел Лакричник с тросточкой и, как Пифагор, чертил геометрические фигуры на песке.

Мурашки поползли по спине у Алексея Антоновича. Однако это мерзкое ощущение страха прошло так же быстро, как появилось. Алексей Антонович овладел собой.

Геннадий Петрович! — окликнул он Лакричника с

того места, где стоял, разговаривая с Лебедевым, и такой же силы голосом.

Лакричник не повернул головы. Спокойно водил тросточкой по песку.

Геннадий Петрович! — повторил Алексей Антонович.

Лакричник сидел в той же позе.

Геннадий Петрович! — теперь уже подойдя вплотную к окну и повышая голос, крикнул Алексей Антонович.

А! Что угодно, Алексей Антонович? — живо отозвался Лакричник. Встал и вежливо поклонился.

—. Попрошу вас: кликните, пожалуйста, парня, что вышел сейчас от меня.

Какого парня? — недоуменно спросил Лакричник. — Я не вижу поблизости никого.

Да вот он сейчас только вышел. Успел ли улицу еще перейти?

Лакричник подбежал к перекрестку. Посмотрел направо, налево, вернулся обратно.

Имею честь доложить, Алексей Антонович, — развел он руками, — нет никого. Слабостью зрения, бог миловал, не наказан, однако, кроме двух женщин, возвращающихся в город по тракту per pedes apostolorum, что значит…

Вы шутите, Геннадий Петрович! — возмущенно воскликнул Алексей Антонович. — Не мог же он провалиться сквозь землю!

Сие обычно свойственно духам нечистым и менее свойственно людям живым. Не зная, к какой категории относится ваш знакомец… Извините меня…

Я не понимаю, — продолжал Алексей Антонович, — как вы могли не заметить его? Он же прошел мимо вас!

Утомленный зноем, присел я отдохнуть под сень листвы вашего изумительного садика. Не могло это случиться прежде моего прихода, Алексей Антонович?

Не знаю, — медленно сказал Алексей Антонович, — вы здесь сидите весьма давно. Я вас видел все время. По крайней мере чае целый.

Что вы! — съежился в улыбке Лакричник. — Две минуты всего, Алексей Антонович, три минуты, если настаиваете — пять минут.

Алексей Антонович свободно вздохнул.

Впрочем, о чем же мы спорим? — сказал он. — Это теперь не имеет никакого значения, коли парень ушел уже…

Вам виднее, Алексей Антонович, — дернул плечами Лакричник, — я спор поддерживал единственно в виде ответов на ваши вопросы.

Ну, хорошо, хорошо. — И Алексей Антонович отвернулся.

Треща тросточкой по планкам, Лакричник пошел вдоль палисадника. Потом остановился.

Как он одет был, Алексей Антонович? По счастливой случайности, если увижу его, могу передать, что вы мне прикажете.

Пиджак серый, брюки навыпуск, фуражка с лаковым козырьком, — спокойно сказал Алексей Антонович. — А передавать, Геннадий Петрович, — ничего не трудитесь. Вздумает — и сам зайдет.

Хм! Серый пиджак, брюки навыпуск, — задумался Лакричник. — Нет, не видел. В китайчатых шароварах и ситцевой рубахе — проходил…