2
Палили жестокие рождественские морозы. Они начались еще задолго до праздника, и казалось — им не будет конца. Серый плотный чад, как это бывает при спльных морозах в Сибири, висел ио утрам над городом. Днем с безоблачного неба сыпались тонкие блестки куржака. В лучах солнца они переливались и мерцали всеми цветами радуги. Гулко лопался лед на реке, словно там стреляли нз пушек.
Люди праздновали рождество, ютясь по квартирам, по теплым углам. Редко можно было услышать на улице веселые песни возвращавшихся с гулянки гостей. Лишь иногда, скрипя узкими полозьями, проносились по городу санки местной знати. Из-под меховых пологов торчали неподвижные фигуры седоков, закутанных в шали, башлыки. Поднятые воротники закрывали их лица. Кони, прикрытые черными с расцветкой попонами, были похожи на игрушечных.
Алексей Антонович все святочные вечера решил провести дома, пока не начнутся самые неприятные для него вызовы к заболевшим от обжорства и перепоя купцам и к городскому начальству. А в такие праздники, как рождество, вино у всех лилось рекой. К попойкам Алексей Антонович относился с отвращением, решительно отказывался участвовать в них сам и не устраивал пирушек в своем доме. Круг знакомых, которые заходили к нему запросто, был невелик: городской библиотекарь Галактион Викторович Сутуев, директор реального училища Петр Евстафьевич Фомин и казначей городской управы Илья Авдеевич Нефедов. Но и эти люди в праздник были не прочь повеселиться поосновательнее, не так, как Алексей Антонович, — посидеть за чашкой чая да скоротать время в разговорах. Чашка чая не уйдет и в обычное воскресенье! С визитами же они взаимно побывали друг у друга и посидели у каждого куда больше положенного. Нашлись и темы для разговоров. Галактион Викторович прочел даже два новых рассказа Максима Горького, а потом все восклицал: «Нет, талантище-то какой в русской литературе появился! Какая глубина мысли, какие краски!»
Был третий день рождества. Глубокий вечер. Алексей Антонович с Ольгой Петровной сидели на плюшевом диване, придвинув кчнему круглый столик, накрытый для чая на двоих. От голландки веяло приятным сухим жаром. Через открытую дверь в гостиной была видна увешанная игрушками елка. Серебряный дождь и золотая канитель горели на ней бесчисленными искорками.
От Анюты из Петербурга, присланное с попутчиком, пришло письмо, и Алексей Антонович с наслаждением теперь его перечитывал вслух.
Анюта писала:
«Дорогой мой Алеша!
Я виновата, опять долго не отвечала. А не отвечала вот почему: лгать я не умею, а правду писать не хотелось. Думала, что как-нибудь все изменится. Но ничего пока не изменилось, и вот я все же взяла перо и села за это письмо.
Видишь ли, я по-прежнему живу где придется, даже у тети своей редко ночую, чтобы не навлечь на нее каких-либо неприятностей. Но кто же мог предвидеть, что мне откажут в Петербурге в прописке как дочери сосланного в Сибирь на вечное поселение? И тут пока всякие хлопоты и даже взятки не приносят пользы.
А без прописки нельзя поступить и на женские курс: Здесь в этом отношении очень строго. Да и на какие же курсы? Есть знаменитые Бестужевские, но туда можно попасть только с рекомендацией какого-либо влиятельного вельможи. А как я получу рекомендацию? Кто мне даст, ее? Но ты только не подумай, что я оставила свою мысль — учиться… Михаил Иванович познакомил меня с двумя девушками-курсистками, Наташей и Раисой, и я дома теперь занимаюсь вместе с ними. Иногда нам помо гает по математике студент Политехнического института Арсений, с которым дружит и Михаил Иванович. Конечно для меня все это нелегко, но ты не беспокойся, чего-чего, а сил и прилежания у меня хватит.
И потом, Алеша, больше не смей присылать мне деньги Делать это ты не имеешь никакого права. Я работаю зарабатываю для себя достаточно. Работа мне нравится, и, главное, никаких документов с меня не спрашивают, здесь верят слову Михаила Ивановича. С ним мы по-прежнему встречаемся очень часто, и он мне всегда рассказывает интересные вещи. Недавно вместе с ним я стала ходить в рабочий кружок, и я чувствую, как с каждым днем становлюсь умнее и умнее. Михаил Иванович и то смеете; говорит: «Русский язык ты хорошо знаешь. Умеешь грамотно писать. Тебе нужны уже не те курсы, где историю изучают, а курсы, где историю делают».
Вот так я и живу здесь, мой дорогой Алеша. И к мне ни трудно иногда становится без тебя, возвращаться
такой, как уехала, я все же не думаю. Ведь тут даже сами стены учат!
А вообще говоря, мне Петербург очень не нравится. Вот больше года прожила я в нем, а не могу привыкнуть. Камень, камень кругом. И небо серое, пасмурное, и дождь льет всегда мелкий. И даже когда на Исаакия взберешься, ничего не видать. Все плоское и в тумане. Разве сравнить с нашей Вознесенской горой, откуда, кажется, весь мир видно! И серебряная наша Уда в тысячу раз красивее черной, как чугун, Невы. И наше голубое светлое небо, и розовые рододендроны на Мольте, и желтые утесы Вознесенки, и смолистый сосняк вокруг нее, и всегда зеленая толокнянка, и… Нет, нет! Лучше уж скорее на этом закончить письмо.
Крепко целую тебя, дорогой мой, милый Алеша.
Твоя Анюта.
Поцелуй за меня Ольгу Петровну. Я хотела бы сказать: мою маму, — да не смею».
Дочитав письмо до конца, Алексей Антонович прижал к губам руку матери.
Мама, как она хорошо пишет!
Прекрасный человек Анюта, — тихо и ласково сказала Ольга Петровна. — Когда ты ей напишешь ответ, дай мне, я добавлю, что она может называть меня своей матерью.
Алексей Антонович задумался.
Письмо Анюты было все равно что разговор с нею. Даже глаз закрывать не надо. Вот она сидит здесь же, вместе с ним и Ольгой Петровной, на плюшевом диванчике, тянется то к одной, то к другой вазочке со сдобным хрустящим печеньем, смеется и балагурит или, вдруг притихнув и устремившись взглядом в гостиную, где на елке тихо мерцают огни серебряного дождя и канители, беззвучно шевелит губами.
Как ей одной сейчас там, наверное, тоскливо, — сказал Алексей Антонович, бережно расправляя уголки письма. — Все эти неудачные попытки поступить на курсы… Неустроенная жизнь. Что, если написать ей, чтобы она возвращалась быстрее?
Мать отрицательно качнула головой.
Нет, Алеша, этого делать не следует. Если у Анюты хватит собственного мужества пробивать себе дорогу в жизнь, не надо ее останавливать.
Ольга Петровна сидела прямая, со строгим, задумчивым лицом. Поседевшая женщина, у которой полосы побелели не от старости. И не годы положили глубокие морщинки на лбу и щеках.
Я тебя понимаю, мама, — Алексей Антонович дотронулся до ее руки, — но если в этом нет необходимости…
В этом всегда есть необходимость, Алешенька, — перебила его мать. — От материальной зависимости до духовного рабства очень недалеко.
Ты меня, мама, хочешь представить в роли деспота, — улыбаясь, заметил Алексей Антонович.
Да, если ты себе представляешь нашу Анюту только в роли жены, — серьезно ответила Ольга Петровна.
Но ведь жестоко со стороны мужчины, — стал серьезным и Алексей Антонович, — заставлять женщину испытывать лишения, если этого можно избежать.
Еще более жестоко заставлять женщину быть только женщиной.
А если она… ну, проще говоря, мама, там любить меня перестанет?
Не думаю, Алеша. Скорей она перестанет любить тебя, а, может быть, и уважать даже, если ты потребуешь ее возвращения обратно.
Значит, ждать?
Коли любишь — ждать, Алешенька. Любить — это всегда ждать.
Алексей Антонович встал и вышел в гостиную. Несколько минут пробыл один в полутьме, а потом позвал:
— Иди сюда, мама. Посмотрим вместе на елку. Ольга Петровна подошла к нему.
Может быть, свечи зажжем?
Нет, не надо.
В полосе слабого света, падавшего на елку из комнаты Ольги Петровны, вспыхпвалп и угасали синие и красные огоньки на шариках дутых бус. Ватный ангел, осыпанный блестками слюды, казалось, парил под верхними ветвями. Вокруг него реяли стеклянные бабочки и стрекозы. Алексей Антонович задел неосторожно ветку, Щ дрогнуло деревце, закачались картонажи, золоченые орехи, и зазвенели стеклянные игрушки и бусы. Дед-мороз сорвался с тоненькой ветки и, кувыркаясь, упал на пол.
Из руки у него выпала елочка. Ольга Петровна подняла ее тщательно примотала ниткой и повесила игрушку на прежнее место.
Этому дедушке больше тридцати лет, — сказала она, грустно вздыхая. — И еще многим игрушкам. Берегу их как реликвии. Это — память.
Да, мама, — сказал Алексей Антонович, трогая одну из хлопушек, — и я помню — вот эту хлопушку клеил отец.
— Да. И эту тоже. Как священна бывает такая вещь! Алексей Антонович взглянул на комод. Там, рядом с
алебастровыми слониками, лежал пестрый камешек, который он взял из рук Анюты, когда они прощались. Дорога ему эта память.
В наружную дверь дома сильно постучали.
Алексей Антонович посмотрел на часы: без четверти десять. Он пожал плечами.
Кто бы это мог быть?
Неужели все еще христославы? — удивилась и Ольга Петровна. — Вот неймется нм!
А может быть, к больному?.. Только бы не к Баранову…
Постучали опять. Алексей Антонович пошел открывать. Он вернулся с Маннбергом и еще двумя мужчинами: один из них — средних лет, в мундире с аксельбантами и погонами жандармского ротмистра, другой — маленький, черный, подвижной, в прекрасной фрачной паре.
Гости, мама! — радушно сказал Алексей Антонович и, повернувшись к ней, сделал кислую мину.
Ольга Петровна пошла к ним навстречу, Маннберг почтительно поцеловал ей руку, поздравил с праздником и представил своих спутников:
Павел Георгиевич Киреев. Ротмистр. Прибыл на постоянное место службы в городе Шиверске. А это мсье Лонк де Лоббель, путешественник, и приватно, представитель американского железнодорожного синдиката.
Неофициальный, — предупреждающе поднял тот Руку.
Так сказать, для удобства и для сохранения свободы действий, неопределенно проворчал Киреев, играя наконечниками аксельбантов.
Гости были слегка навеселе. В гостиной сразу повис запах водки и крепких духов.
Алексей Антонович принес зажженную лампу. Пригласил гостей к столу.
Киреев, с узким серым лицом и неподвижными зелеными глазами, остриженный под бобрик, сидел, все время ероша волосы на затылке. Маннберг, хотя на квартире Мирвольского до этого был всего один раз, держал себя свободно, как старый друг дома. Он расхаживал по комнате, трогал игрушки па елке, перелистывал альбомы, лежавшие на этажерке.
Чудовищный мороз, мадам! — говорил Ольге Петровне Лонк де Лоббель, потирая руки. — Представьте себе, я забыл в гостинице перчатки и шел, засунув руки в карманы. Я был готов кричать от боли, мне показалось, что пальцы у меня окостенели. Ужасное состояние.
Да, да, знаете, и я представлял себе несколько иначе эти так называемые сибирские морозы, — поправляя тесный воротник мундира и вновь принимаясь ерощнть волосы, сказал Киреев.
Простите, Павел Георгиевич, а вы откуда, из какой местпости к нам пожаловали? — осведомился Алексей Антонович.
Из Петербурга, — ответил Киреев так, словно его оскорбило даже предположение, что он может быть не из Петербурга, — и уже бога молю, чтобы он помог мне вернуться скорее обратно. Я думаю, вы меня понимаете?
Алексей Антонович повел плечами.
До некоторой степени.
Почему до некоторой? — изумился Киреев. — Вы что, не любите Петербурга?
Как вам сказать..
Нет, нет, вы говорите прямо: не любите. Когда вы из Петербурга?
Я никогда в нем не был, — улыбнулся Алексей Антонович.
Вы не были в Петербурге? — еще более удивился Киреев. — Интеллигент? Что же, ваш батюшка был так называемый коренной сибиряк?
Алексей Антонович помрачнел. Он не знал, что ответить этому непрошеному и неприятному гостю.
Пожалуй, да, — уклончиво ответил он.
Маннберг наклонился и что-то шепнул на ухо Кирееву. Тот вначале не понял и вслух переспросил:
Как? Как?
Маннберг еще пошептал. Киреев поперхнулся, сбычился и быстро задвигал ладонью по затылку.
Ага. Так-с. Все понятно, — сказал он. И к Алексею Антоновичу: — Ну, а Шиверск вам нравится?
Хороший городок, — преодолевая неприязнь к Кирееву, ответил Алексей Антонович. Он догадался, о чем шептал Маннберг. И чтобы как-то направить неприятный разговор в другое русло, обратился к Ольге Петровне: — Мама, вероятно, гости прозябли, им надо погреться.
О! С удовольствием! — воскликнул Маннберг. — Только, уважаемая Ольга Петровна, просим извинить нас за такую бесцеремонность.
Гостеприимство, говорят, отличительная черта русского человека, — приветливо улыбнулась Ольга Петровна, — а я русский человек. И, наоборот, мне стыдно, что разговор начался за ненакрытым столом. Но вы зашли так неожиданно.
И, так сказать, — вступил в разговор Киреев, обменявшись с Маннбергом взглядами, — зашли совершенно случайно. У мсье Лонк де Лоббеля дьявольски окоченели пальцы, и Густав Евгеньевич предложил завернуть к вам отогреться. Благо, мы оказались как раз возле вашего дома.
Мы искали вечерку, — разъяснил Маннберг. — Да, да, самую настоящую русскую вечерку. Шли к окраинам города, где играет гармошка и веселится молодежь.
И чем вас так заинтересовала вечерка? — уходя в кухню а полпути остановилась Ольга Петровна.
О, это я! — воскликнул Лонк де Лоббель. — Это меня интересуют такие вещи. Как всякий путешественник, я ищу прежде всего экзотику.
Он приложил узкие белые ладони к пышущей жаром голландке.
Кроме того, нам захотелось повеселиться попросту, от души, — сказал Маннберг, — без всяких правил этикета.
Как говорят в России, покуролесить, — с наслаждением выговорил последнее слово Лонк де Лоббель и тут же извинился: — Простите, мадам.
О-о! — качнула головой Ольга Петровна так, словно хотела сказать: «Вы, может быть, и сюда зашли покуролесить?» Но сказала сдержанно: — И вы думаете, на вечерке это вам удалось бы?
Почему же нет? — удивленно спросил Киреев.
У вас костюмы не по моде, — бросила на ходу Ольга Петровна.
Не понимаю, — пожал плечами Киреев. Маннберг тронул его аксельбанты и сделал пальцами
жест: «Уразумели?»
Чепуха! — презрительно скривил губы Киреев. — Не может быть.
Как сказать, — загадочно сказал Маннберг и повернулся к Алексею Антоновичу. — Да, а вы знаете, любезный Алексей Антонович, я ведь принял на себя руководство работами па перегоне Шиверск — Тулун. Живу по-медвежьи, в передвижном вагончике, за сорок верст отсюда, п в город попадаю только наездом. Скучища на перегоне непостижимая, и хочется развлечься чем угодно.
Он прошелся по комнате, снял с елки золоченый орех, поискал, чем бы его разбить, не найдя, давнул каблуком штиблета. Рассмеялся и, отшвырнув ногой скорлупки, небрежно сказал:
Извините, Алексей Антонович, — и трудно было понять, к чему это относилось, к тому, что он без спросу снял орех, шш к тому, что раздавил его ногой.
Алексей Антонович сделал вид, будто не слышит: ему неприятна была развязность Маннберга. Да, пожалуй, и тех двух. Так бесцеремонно ворваться к малознакомому человеку и испортить ему тихий семейный вечер! Он еле находил слова, чтобы поддерживать непринужденный разговор.
А вы… — он замялся, затрудняясь, как ему следует назвать Лонк де Лоббеля, фамилию которого он вдобавок плохо расслышал, — вы предпринимаете дальнее путешествие?
Лонк де Лоббель легко повернулся и, отбросив фалды фрака жестом, который мужчины позволяют себе вне дамского общества, спиной прислонился к голландке.
Не столько дальнее, сколько трудное. — Он весьма чисто говорил по-русски.
Почему? — полюбопытствовал Алексей Антонович. — Иностранные путешественники в России всегда окружены вниманием.
Для этого нужно ехать в Россию через Петербург или через Одессу и затем на Кавказ, — вмешался Маннберг, — а не через Охотск в Восточную Сибирь, как это сделал мсье Лонк де Лоббель.
Да, конечно, — согласился Алексей Антонович, — на этом пути трудно рассчитывать на дорожные удобства.
О, я привык к лишениям в дороге! — грациозно повернувшись на носках возле печки и вновь к ней припадая, сказал Лонк де Лоббель. — Увы, я не имею возможности с этим считаться.
Так сказать, путешественник поневоле, — язвительно заметил Киреев.
Маннберг подошел и покачался возле них на носках.
Разумеется, — сказал он, засовывая руки в карманы. — Охотск — не Марсель, а Шиверск — не Жуанвилль.
О, Жуанвилль! — воскликнул Лонк де Лоббель.
Простите, вы француз? — осведомился Алексей Антонович.
Я родился во Франции.
Но, еще раз простите — или я ослышался? — вы, кажется, сказали, что являетесь представителем американского…
О, мсье, — счастливо вздохнул Лонк де Лоббель, — Америка богата, Америка все купит!
Все — это, так сказать, слишком смелое заявление. Что такое все? Все есть все, — пытаясь сострить, сказал Киреев, — Америка у нас купила Аляску, Америка может купить Охотск, Америка может купить вот этот так называемый Шиверск, всю движимость и недвижимость, — но меня, например, русского дворянина и офицера, Америка не купит.
Э, нет, в этом, Павел Георгиевич, позвольте мне с вами не согласиться, — возбужденно заговорил Маннберг. — Я держусь совершенно противоположного мнения. Меня, да, меня, Маннберга Густава Евгеньевича, как и мсье Лонк де Лоббеля, Америка сможет купить…
Однако! — воскликнул Киреев.
О, не поймите меня превратно! Да, за хорошую цену я пойду работать для Америки. Почему нет? Я свободен продавать свой труд тому, кто больше платит…
Вы, так сказать, весьма откровенны, — опять вмешался Киреев.
Позвольте, позвольте, — заторопился Маннберг, — это же отвлеченный разговор. Итак, допустим фигурально, меня как Маннберга Америка купит, но Россию — вы понимаете, Россию! — нет, Америке не купить, как пе купить было Садко богатств великого Новгорода.
Да? А я уже собираюсь, — довольный спором Кире-ева с Маннбергом, засмеялся Лонк де Лоббель, — я собираюсь выяснить цены и покупать постепенно у России русских людей, а у русских людей — Россию.
Вот это подлиппо французское остроумие! — восторженно сказал Маннберг. — Не в пример вам, Павел Георгиевич, — упрекнул он Киреева. — Как это: покупать у России русских людей, а у русских людей — Россию? Блестяще сказано! Вы согласны, Павел Георгиевич?
Мы не слышали мнения хозяина дома, — уклонился Киреев от ответа на вопрос Маннберга.
Мое мнение, господа, — сказал Алексей Антонович, чувствуя, что он бледнеет и кожа на лице у него начинает стягиваться, — мое мнение, господа, таково: кто продает русскую землю, тот уже не русский человек. Значит, у русских Россию купить нельзя.
Аляска! — радостно закричал Лонк де Лоббель.
Я подтверждаю свою мысль: она продана нерусскими русскими, — обдавая француза презрительным взглядом, сказал Алексей Антонович.
Отличный каламбур! — поклонился Лонк де Лоббель.
Я продолжаю: а тот, кто продает себя, не только не русский человек, но и не человек даже, ибо люди вообще не продаются, — он вовсе похолодел от внутренней неприязни к своим гостям, — следовательно, Америка купить может не все, мсье Лонк де Лоббель.
Наступила тяжелая пауза.
Это уже выходит, так сказать, за границы шуток… — начал было Киреев.
Но Маннберг, стремясь предотвратить скандал, нашелся. На этажерке он заметил колоду карт.
Восхитительно! — воскликнул он, подходя к столу и тасуя карты. — Алексей Антонович, умоляю вас, самую маленькую пулечку! Да, Павел Георгиевич, сыграем, как сегодня утром?
Против ничего не имею, — еще хмурясь, отозвался Киреев.
Я плохой преферансист, — сказал Алексей Антонович, — но ради компании…
Да, да, прошу, ради компании. Всего по четверть копеечки вист. Вы, мсье?
Только в качестве зрителя и вашего клерка, — под-
сел тот к столу.
Началась игра. Алексей Антонович объявлял масть осторожно, почти все время передавая игру партнерам. Маннберг торговался упрямо, жадно, часто спасаясь только выгодным прикупом, и то и дело писал ремиз. Киреев, положив ладонь на карты, объявлял:
Втемную, раз.
Два, — немедленно отвечал Маннберг.
Три, — скучно произносил Алексей Антонович.
Четыре, — не отнимая ладони, говорил Киреев.
Партнеры продолжали торговаться. Киреев не отступал. Первым сдавался Алексей Антонович. Маннберг бился до последней крайности и отказывался только в совершенно безнадежном положении.
Не дрогнув ни единым мускулом в лице, Киреев брал прикуп, объявлял мизер. И выигрывал. Ему везло невероятно. В четверть часа он закрыл у себя пульку и стал помогать Маннбергу. Лонк де Лоббель сорвался со своего места и мелкими шажками стал бегать вокруг стола, восклицая:
Вы — олицетворение счастья!..
Да, вам дьявольски везет, Павел Георгиевич, — не выдержал и Маннберг, сдавая карты, — я в жизни еще не видывал такого везения.
Втемную, раз, — хлопнул по картам Киреев. — А вам, Густав Евгеньевич, так сказать, везет, вероятно, в любви?
О, это очень интересно! — подлетел Лонк де Лоббель. — Расскажите!
Пас, — торопясь, но в свою очередь сказал Алексей Антонович.
Трефы, — с сомнением покачивая головой, ответил Маннберг. — Представьте себе, до сих пор не везло.
Те-те-те! Не верю… Втемную, бубны… Вы же недавно подобрали девушку на дороге, Густав Евгеньевич, а в благодарность за это она должна непременно влюбиться. Так следует по законам рыцарских романов.
Совершенно верно, — подтвердил Лонк де Лоббель, — иначе на рыцаря может пасть подозрение, — и сам первый засмеялся.
Червы, — пальцем подсчитывая возможные взятки и косясь на прикуп, сказал Маннберг. — В Сибири эти законы не действуют.
К сожалению, это и общее несчастье русских женщин, — разочарованно заметил Лонк де Лоббель.
Кого это вы нашли, Густав Евгеньевич, и где? — полюбопытствовал Алексей Антонович.
Без козыря.
Семь пик, — морщась от настойчивости, с какой торговался Киреев, сказал Маннберг. — Да я ведь и не нашел ее, собственно. Просто, возвращаясь из города к себе на участок в страшный буран, нагнал по дороге. Закоченела донельзя, а все бредет. Посадил к себе в сани…
Семь пик, — невозмутимо ответил Киреев.
Играйте, — с досадой бросил карты Маннберг. — Так вот, настолько закоченела, что едва даже добился, как ее зовут. Работу, оказывается, искать ко мне на участок пошла. А куда мне бабу на земляные работы, когда у меня мужиков хоть отбавляй? Оставил ее у себя щи варить. Все же молодая, хорошенькая, соблюдены все пропорции, и в лице какая-то томная грусть, приятно от такой взять тарелку…
Начало интригующее! — издали крикнул Лонк де Лоббель, — Здесь развязка должна быть непременно одна…
Ну, и как же ее зовут? — рассеянно спросил Алексей Антонович.
Елизаветой. А фамилия… кажется, что-то вроде Ко-ронатовой.
Коронотова! — воскликнул Алексей Антонович, непроизвольным движением откладывая карты в сторону. Небезразличной ему была судьба этой перенесшей много горя женщины.
— Да. А вы ее знаете? — спросил Маннберг. «Начнутся расспросы», — подумал Алексей Антонович
и вслух сказал:
Нет. Не знаю. Фамилию слышал.
Раз, втемную. — Киреев по своей привычке жандарма уловил в замешательстве Алексея Антоновича стремление что-то скрыть.
Он внимательно посмотрел на него. Алексея Антоновича покоробило это долгое, бесцеремонное разглядывание, и, не сдержав себя, он ответил Кирееву колкостью:
Вы, Павел Георгиевич, чемпион темных…
— Дел — хотите вы сказать?
— Что вы? — овладевая собой, сказал Алексей Анто-
нович. — Темных… ну, как их иначе назвать?., партий, что
ли…
Эге, гм.. — крякнул Киреев и обратился к Маннбергу: — Так у вас, значит, с этой Елизаветой пока, так сказать, еще безнадежно?
Представьте себе, Павел Георгиевич. Да, кстати, коль разговор об этом: а чем у вас дело закончилось, Алексей Антонович, с этой хорошенькой горничной Ивана Максимовича? У вас, кажется, довольно определенный роман завязывался?
Эге-ге! — шаловливо поиграл пальцами Лонк де Лоббель.
Что вы имеете в виду? — медленно, чтобы выиграть время, и не зная, что сказать, спросил Алексей Антонович. Он чувствовал, что кровь приливает у него к лицу, а руки становятся деревянными.
Боже мой! — воскликнул Маннберг. — Не самый финал, конечно. Не можете же вы на ней жениться!
Ничем, совершенно ничем, — стараясь тоже быть развязным и думая этим закончить разговор, сказал Алексей Антонович. — Втемную, раз.
Ха-ха-ха! — захохотал Киреев. — Вы — и втемную? Маскировка не удалась, Алексей Антонович.
Да он и не маскировался, — не поняв смысла реплики Киреева, возразил Маннберг, — Алексей Антонович действовал довольно открыто. А где же сейчас эта горничная?
Этой горничной уже нет, — нервно мешая карты, сказал Алексей Антонович.
Умерла? — поднял брови Маннберг.
Ее не стало… — начал Алексей Антонович.
Mon dieu!.. — воскликнул Лонк де Лоббель.
Вот как! И давно? — спросил Киреев.
Этой горничной не стало сразу, как только она ушла от Василева, — закончил Алексей Антонович.
— Ну, что ж, вечная ей память, — поправил усики Маннберг. — Вы не чувствуете угрызений совести?
Алексей Антонович промолчал. Он словно не расслышал вопроса. Сидел, склонившись к столу, и разглядывал записи вистов на листе бумаги. Неприязнь к Маннбергу и особенно к Кирееву, все больше раздражавшему его своим тяжелым, неподвижным взглядом, лишала способности говорить. Хотелось приподняться, ударить по столу, крикнуть что-нибудь грубое, вызывающее. Из кухни выглянула Ольга Петровна.
Алешенька, у меня все готово. Можно подавать?
Пожалуйста, мама, — с облегчением ответил Алексей Антонович. — Тебе не надо помочь?
Лонк де Лоббель заспешил навстречу Ольге Петровне. Киреев взял карандаш.
Я думаю, возражений не будет, если мы распишем Алексея Антоновича?
Расписывайте, — сказал Алексей Антонович и встал. Маннберг тоже встал, подошел к елке. Стоя спиной к
Алексею Антоновичу, снял одну за другой две хлопушки, разорвал их и бросил на пол.
— Фу! — скривился он. — Ни одна не хлопнула! Алексей Антонович смерил его взглядом, полным самой откровенной неприязни.
Киреев, закончив подсчет, подошел к комоду, поправил прическу перед стоявшим на нем туалетным зеркалом. Потрогал пальцем алебастровых слоников, мал мала меньше, семь штук, выстроившихся полукружием, и подбросил на ладони обыкновенную пестренькую гальку, лежавшую рядом с самым маленьким слоником.
Что это? Сувенир? — и пренебрежительно бросил гальку обратно на комод; она скатилась на пол.
Алексей Антонович вздрогнул, сжал кулаки, но огромным усилием воли взял себя в руки.
Господа! — глухо сказал он, подыскивая какой угодно предлог, чтобы заставить их уйти из дома. — Я прошу меня извинить… Я вспомнил… Неотложный визит к больному… Я постараюсь вернуться скорее… Мама, — обратился он к Ольге Петровне, вошедшей со стопкой тарелок, — заплати, пожалуйста, этим господам.
