26

После смерти Ильчи еще тягостнее показалась Клав-дее жизнь у Петрухи. Не с кем стало теперь даже перемолвиться теплым, ласковым словом — не стало родного человека, с которым почти двадцать лет прожпла она душа в душу. А Петруха день ото дня становился все требовательнее, грубее, жесточе. Какую только работу для Клавдеи не придумывал! И намеками и прямо ей говорил: «Со свету сживу, если не покоришься, если будешь упрямиться». Стали сплетницы деревенские его слова замечать, стали сами судачить, что тайком от жены носит Петруха ей сладости, что неспроста она такая румяная и толстая. Знали, что не любит Петруха Зинку, и вот прочили ему Клавдею в новые жены, вот и плели о ней небылицы. Подлая, подлая ложь!..

Терпеть больше не было сил.

Вечером, управившись со скотом, набросав ему на ночь тугие охапки синеватого пырейного сена, Клавдея вошла в переднюю горницу к Петрухе. За столом сидели работники. Зинаида собирала ужин. Посреди стола дымилась большая миска картошки. В чашках у каждого было налито молоко. На столе высились серые горки соли. Зинаида, уперев в грудь тяжелую буханку ржаного хлеба, резала его крупными кривыми ломтями. Петруха в углу, у железной печки, раскуривал трубку, сложив под себя калачиком ноги.

Снимай шубу, Клавдея, — пригласил Михаила, — картошки горячие. Шкурка славно отходит. — Он разломил картофелину пополам и выдавил из кожуры желтоватую рассыпчатую мякоть. — Хороши нынче картошки уродились — как мучные.

Вообще все хлеба ноне хорошие, — подтвердил Во-лодька, другой работник, обтирая о голяшки валенок картофельную клейковину.

Особо пшеница, — заметил третий, Макар. — Белые будут калачи.

Ну, кому белые, — засмеялся Михаила, — а нам с тобой Зинка вон таких, бездырых, напечет, — кивнул он головой на ржаную ковригу.

Ничего, в праздник даст и пшеничной шанежки.

Тебя картошками не напитать, не то что шанежками.

Ха-ха-ха-ха!

Ну, а ты что же спесивишься? — окликнул Клавдею Володька. — Али с хозяевами ужинать станешь?

Михаила цыкнул на него.

Клавдея, не снимая полушубка, присела на скамье у двери. На переносье легли морщины, густые брови сошлись в одну линию, скрыв синь затуманенных думой глаз. Насмешка Володьки кольнула ее. Клавдея повернула голову.

— Эх, Володька, — сказала она, — не ты б говорил. Володька смутился.

Дык я что ж? Язык что мешалка в квашне, болтается, зачем, сам не знает…

Зинка сидела за самоваром, отвернувшись в темень окна. Клавдея сказала Петрухе:

Ухожу я.

Уходи, — пыхнув трубкой, равнодушно отозвался Петруха. — Не уйдешь…

Дай расчет.

Ничего я тебе не должен, — так же спокойно сказал

Петруха.

Как не должен? — вспыхнула Клавдея.

А так. Какая с тобой ряда была?

Что ж, я тебе только за хлеб и работала? — дрогнув голосом, спросила, вставая, Клавдея.

Двоих кормил, — разъяснил Петруха, — а работала ты одна.

А избенку от нас задаром на заимку вывез?

А в чьем зимовье жили вы у меня? — закричал Петруха. — Чью одежду на себе носила? Чей это полушубок?

Так ты ничего и не заплатишь?

Я тебе заплачу! Уходишь? Скидывай полушубок и убирайся… — Петруха выругался. — В кофте па мороз не уйдешь.

Вот тебе твой полушубок! Возьми! Платок мой. На! Возьми и платок в придачу! — в сердцах крикнула Клавдея, бросила на скамью полушубок, платок, схватила свою поношенную курму и убежала в зимовье.

Погоди, Клавдея! — приподнялся Петруха. — Не пущу, оставайся…

Он быстро вышел вслед за ней.

Зинка вспыхнула, оборвала с шеи нить с кораллика-ми и, прикрыв голову руками, приткнулась на стол. Ми-хайла вздохнул, потупился. Петруха вскоре вернулся и сел на свое место у печки. Все молчали…

…Клавдея от горькой, нестерпимой обиды плакала на постели, закутавшись в одеяло с головой. Так работать, тянуться изо всех сил — и вот награда. А защиты себе искать не у кого.

Как-то сразу после той ночи на покосе, когда вернулась припикшая Лиза, изломалась вся жизнь, и не было возможности снова собрать ее. Словно гвоздик какой выдернули, на котором все держалось, и тогда пошло — и болезнь Ильчи, и нищета, и хождение по людям, и непосильная работа на Петруху…

И вдруг теплым весенним лучом прорезалась новая мысль: «Уйду к Лизе. Будем жить вместе. Здоровые руки кусок хлеба достанут. А не достанут — вместе с ней и голодать будем. Двое как-то сильнее».

Ласковая улыбка согрела лицо, высушила слезы. Стала проще и понятнее жиэнь. Клавдея задремала.

Ей приснилась тучная, взрезанная стальными плугами елань. На поле зеленеют всходы. На межах рдеют желтым светом махровые цветы-огоньки. Весенняя прохлада гладит плечи. Дышится легко…

Вдруг дверь распахнулась. Ворвалось серое облако морозного пара. На мгновение в просвете вспыхнули жаркие звезды ночного зимнего неба, их загородила тонкая белая фигура. Вбежала Зинка.

Ты… — посыпались обидные слова. Тонкими руками вцепилась она в волосы Клавдеи и стащила ее с посте-» ли. — Говори: был у тебя Петруха? Был? Тварь ты такая, последняя… — Зинка с плачем выкрикивала в злобе бесстыдные фразы.

Зинушка, неправда это, не верь никому, — и, приподнявшись, стиснула ей кисти рук. — Все я тебе расскажу…

Зинка не слушала ее, вырвалась; белея в темноте исподней рубахой, кинулась к окну, выбила раму и тонким голосом закричала в морозную темь:

Ой! Ой! Убивают!..

Под навесом прянули кони. Взлаивая, завыли в деревне собаки. На пол из окна сваливались мутные клочья холодного воздуха, ползли по босым ногам Клавдеи. Зинка бросилась опять, подняв кулаки.

Уймись, Зинаида, — оттолкнула ее Клавдея, — послушай…

Но Зинка подскочила вновь и, сильно размахнувшись, ударила ее кулаком по темени. Клавдея упала.

— Вот тебе, вот! Не будешь хозяйкой…..Клавдея с трудом поднялась с полу.

Просунув со двора в разбитое окно мохнатую морду, мычала нетель. Короткие колышки рогов скребли по косяку.

Дрожа в ознобе, непослушными руками Клавдея набросила на себя юбку, застегнула кофтенку. Натянула унты — память, Ильчины унты, нога у него была маленькая, такая же, как у Клавдеи, — обвела ненавидящим взглядом постылое зимовье, надела потертую, изношенную курму и перешагнула через порог.