17
После той ночи, когда под Мольтой Мирвольского с Анютой захватил ливень и они только к утру добрались до города и сразу расстались, прошло около двух недель. Анюта нигде не показывалась, а идти в дом к Василевым Алексей Антонович считал неудобным.
Он знал, что в городе ходят всякие сплетни о них, но не мог найти способов пресечь болтовню.
Больше всего раздражали двусмысленные улыбочки Лакричника, по утрам неизменно с какой-то особой навязчивостью справлявшегося о здоровье доктора.
Здоров, здоров, благодарю вас, Геннадий Петрович, — сухо отвечал он Лакричнику, — не беспокойтесь.
Тревожусь, весьма тревожусь, высокочтимый Алексей Антонович, — вытирая полой халата запачканные мазями руки, вздыхал Лакричник, — опасаюсь наличия скрытого процесса заболевания, инкубационпого периода. Внезапное переохлаждение тела после…
Геннадий Петрович, — строго обрывал Лакричника Алексей Антонович, — я, кажется, слава богу, сам врач и без вашей помощи могу определить состояние своего здоровья. В конце концов вы становитесь надоедливым,
Только истинное к вам расположение и неукоснительное Стремление… Впрочем, я умолкаю, Алексей Антонович, поскольку своим участием я причиняю вам обидное для меня огорчение. Разрешите начинать прием пациентов?
И после такого вступления настроение надолго оставалось испор" енным. Только работа помогала Алексею Антоновичу постепенно забыть неприятное начало дня.
На амбулаторном приеме у него всегда собиралось очень много больных, местных, городских, и приехавших из окрестных деревень. В правилах Алексея Антоновича было принять всех, добросовестно осмотреть, выслушать и назначить лекарства. Иногда из-за большого наплыва больных ему приходилось затягивать свой рабочий день на несколько часов. Он этого не замечал. И если Лакричник, пропуская к нему в кабинет очередного пациента, напоминал: «Три минуты пятого… С вашего позволения я отпущу остальных?» — Алексей Антонович досадливо отмахивался и укоризненно ему выговаривал:
Геннадий Петрович, я ведь несколько раз вам объяснял: все больные, записавшиеся на прием, обязательно мною будут приняты, а вы можете уходить домой ровно в четыре. Я вас просил только об одном — сообщать мпе, что время истекло и вы уходите.
Осмелюсь доложить, Алексей Антонович, что тем самым вы наносите ущерб своему организму, а всех пациентов все равно…
Это — люди, Геннадий Петрович. Им нужно помочь. Вас я не задерживаю, я справлюсь один.
Больница была рассчитана только на двадцать коек — это угнетало Алексея Антоновича больше всего. Не двадцать, а сто, сто пятьдесят коек по меньшей мере нужно бы иметь уездной больнице! Ну кого из больных выбирать на эти двадцать коек? Куда девать остальных, которым тоже обязательно нужно лежать под постоянным наблюдением врача? Он несколько раз ходил к Баранову, жаловался на недостаточность помещения, просил денег па расширение хотя бы, в первую очередь, отделения для
заразных больных. Баранов выслушивал, хлопал широкой ладонью по столу:
Не туда ты пришел, милочок. Я не солнце, всех не обогрею. Ищи благотворителей. А потом — тоже знай: больше мест в больнице будет — больше и люди болеть станут. Это, милочок, закон природы, она не терпит пу стоты.
Алексей Антонович искал благотворителей. Обращался к Василеву, к Гурдусу, писал письма в Ук, Федорову, другим шиверским предпринимателям, помельче. Гурдус отказал наотрез: «Человек я новый, обжиться. здесь еще не успел». Василев пустился в длинные рассуждения насчет того, кто же должен заботиться о здоровье народа: казна или купечество? Но пообещал все же помочь. И не помог. Федоров переслал со своим приказчиком три рубля — и нарочито медными копейками: вот, дескать, как они, эти рубли, не легко даются! Хозяева помельче отделались тоже кто двугривенным, кто полтинником. Так ничего и не вышло из замысла Алексея Антоновича расширить больницу. Даже ассигновани на текущие нужды ему всегда удавалось получать лишь с большим трудом. Был определенный порядок: школам и больницам давать что останется. И часто, особенно в начале весны, когда на базаре дорожали продукты, Алексей Антонович отдавал значительную часть своего жалованья, чтобы хоть как-то накормить больных.
За визиты на дом он брал деньги только с богатых людей, брал, стыдясь самой их манеры совать деньги в ладонь врачу в передней, когда уже надеты шуба и калоши. Внутренне содрогаясь, он засовывал эти рубли и трешницы в карман. Что сделаешь? Таков обычай. И потом — если не частная практика, на что же жить?..
Но когда его приглашали в дом, где стены были голыми, полы некрашеными, зябко ежась, у жесткой постели больного толпились бледные, в заплатанных рубашонках ребятишки, и ему кто-либо из родственников больного протягивал деньги (здесь не совали их, как подачку, в ладонь!), Алексей Антонович тихонько отводил руку и ласково говорил:
Что вы, что вы! Это моя обязанность. Платить не надо. Попозже к вам зайду.
И шел домой, сосредоточенно обдумывая, какими лекарствами можно было скорее всего поставить на ноги больного.
Он никогда не сердился на ночные вызовы, даже если они были связаны с пустячными заболеваниями. Перед ним тогда извинялись.
Ничего, ничего! — успокаивал он. — У страха глаза
велики, вам, конечно, бог знает что показалось. Я понимаю. Но не только опасного — и вообще-то нет ничего. Вот выпейте этот порошок, полежите — и через час все пройдет.
Ольга Петровна всячески поддерживала и поощряла в нем любовь к людям, к труду, одобряла его бескорыстие.
Зачем Жадничать, Алеша, как делают некоторые? Для двоих нам достаточно. А капиталы нам не наживать.
В доме у Мирвольских было всегда очень чисто, опрятно, красиво. Но весь этот уют Ольга Петровна создала своими руками, она умела шить, вязать кружева, вышивать, славилась уменьем крахмалить белье. Целый день она проводила в хлопотах по дому, а летом еще сажала на клумбах, под окнами, цветы. И находила время для чтения книг. Алексей Антонович удивлялся ее неутомимости. Ольга Петровна в ответ улыбалась.
Это, Алеша, у меня стало привычкой. От тех еще лет, когда ты был малышом. Ты не представляешь сейчас, как много ты уносил моего времени и моей души! Надо было все это где-то брать, чтобы отдать тебе. Вот и научилась. И я рада, что цель моя достигнута: ты любишь людей. Хорошо, что ты стал врачом. Это одно из самых благородных призваний человека: бороться с болезнями и даже со смертью.
Вот эта увлеченность своей профессией, направленность всех мыслей только к одному — как вылечить больного — и помогала Алексею Антоновичу переживать любые неприятности. Обычно это были мелочи и не задевали его* глубоко.
Вздорные слухи, разнесшиеся теперь rfo городу, о его отношениях с Анютой заставляли страдать: падает тень на репутацию девушки. Непременно с ней надо увидеться. Переговорить. Сказать… Но где? Как? Почему Анюта не дает знать о себе? Может быть, до нее еще не дошли эти слухи? Или, наоборот, дошли, и именно потому она избегает с ним встречи? Ведь раньше каждый день, идя в больницу, on встречался с ней на одном и том же квартал останавливался на несколько минут, разговаривал. Почем теперь он ее не встречает? Если и сегодня Анюту он на. увидит, завтра пойдет к Василеву…
Нет, на привычном месте Анюта снова не встретилась! Остановила какая-то старушка, стала жаловаться ему:
Лексей Антонович, миленький, опять мне ногу свело, ступить не могу. Так помогло прошлый раз. Дал бьп ты мне еще порошочков.
Он припомнил эту старушку — у нее застарелый суставной ревматизм. Нужно грязелечение. Легко сказать — грязелечение… Исключена даже мысль об этом. А чем ле| чить? Нельзя же без конца давать салицилку! И вряд ли теперь даже на время это поможет… Но что другое приду! маешь? Алексей Антонович озабоченно прикусил губу.
Хорошо, бабушка, приходи, я тебе выпишу порошки.!
Миленький, только купить их сейчас у меня не на] что. Вот петушки подрастут…
Бабушка, ты получишь бесплатные, — заторопился Алексей Антонович, — пусть растут твои петушки.
— Ну, спасибо, спасибо тебе, Лексей Антонович!.. Придя в больницу, Мирвольский, чтобы не дать и на этот раз возможности Лакричнику поехидничать, первыщ поздоровался с ним. Тот сморщил свое сухонькое конопатое лицо в приятную улыбочку, поправил прическу и ответил строго официально:
Здравия желаю, Алексей Антонович! — И тут же(добавил: — Вас очень давно особа одна ожидает.
Алексей Антонович встрепенулся. Рабочий день у него начинался с обхода палат, больные на амбулаторный прием; приходили позже. Все в городе это знали. Значит, не на; прием. Не Анюта ли? Чувствуя, что к лицу у него хлынула горячая кровь, он отвернулся и спросил:
Какая особа?
Лакричник прикрыл глаза, как бы что-то припоминая.
Одна пациентка ваша давняя, — открыв глаза и поднимая указательный палец, ответил он, — та, что нынешней весной насчет natus abortus — недоношенного ребеночка, так сказать, свидетельство просить приходила. Неутешная супруга исчезнувшего без вести Порфирия Гавриловича Коронотова…
К чему это, Геннадий Петрович, вы всегда с таких трехэтажных предисловий начинаете? — недовольно сказал Алексей Антонович, берясь за ручку двери своего кабинета и припоминая: неужели Лакричник присутствовал при том разговоре с Коронотовой? — Что же ей надо?
Таков мой стиль изложения, — втянул голову в плечи Лакричник, — стремлюсь сочетать красивость речи с ее выразительностью, но, видимо, надлежащего преуспевания в этом не имею. Прошу извинить, Алексей Антонович. Елизавета же Ильина Коронотова о цели визита своего умалчивает, выражая настойчивое желание видеть лично именно только вас.
Пригласите, — коротко бросил Алексей Антонович, открывая дверь кабинета.
Лиза вошла, робко остановилась у порога. Алексей Антонович строго смотрел па нее, так же как в тот раз, когда она приходила просить у него свидетельство. Лиза не знала, куда девать свои руки, с чего начать разговор, Мирвольский тоже молчал.
— К вам с просьбой, Алексей Антонович, — наконец выговорила Лиза, опуская глаза и не осмеливаясь смотреть на врача.
С какой? — пытливо оглядывая ее вдруг побледневшее лицо, спросил Алексей Антонович. «Вот всегда так: легко влюбляются, не думают о последствиях, а потом ходят, выпрашивают, чтобы врач помог им скрыть истину».
Повиниться пришла. Обманывала я вас тогда…
Знаю. Ну, а как сейчас твой ребенок?
Нет его у меня…
Алексей Антонович нахмурился, гневно толкнул мраморное пресс-папье. Ему вспомнилось, как горько и безутешно тогда плакала Лиза.
Убила? — Стукнув по столу косточками согнутых пальцев, он встал.
Нет, не убила. — Лиза закрыла лицо руками.
Да-а?.. Тогда что же с ребенком? — сразу смягчившись, спросил Алексей Антонович. Он прошелся по комнате, остановился около Лизы.
— Подкинула..
— Кому?
Василеву… Ивану Максимовичу.
Вот как! Так это твой?
Мой.
Почему же ты это сделала? Что все это значит? Лиза ладонью отерла пот с лица. Губы у нее пересохли и чуть шевелились.
Не от мужа он. Думала: узнает Порфирий — убьет меня. Побоялась… Погубить маленького сил моих не хватило… Вот и подкинула. А Порфирию хотела сказать: умер. И могилку насыпать… показать ему.
Ну, голубушка, если ты свидетельство тогда приходила просить, чтобы убедить мужа, что ребенок родился недоношенным, так он вряд ли поверил бы словам твоим и о смерти ребенка.
Лиза потеребила копчики платка, оглянулась на дверь, сказала нерешительно:
Геннадий Петрович такое свидетельство мне написать обещали, что… умер он.
«Какой мерзавец!» — Алексей Антонович даже отшатнулся, подумав, что напрасно в свое время защищал он Лакричника. Пора бы избавиться от этого человека. Вслух спросил Лизу:
Ты взяла свидетельство?
Нет… Теперь оно ни к чему… раз Порфирий ушел.
Чего же ты от меня хочешь? — возвращаясь к столу, спросил Алексей Антонович.
Покажите мне сына… Только раз один.
Как же я тебе покажу?
В больницу к себе заставьте его принести. А я приду сюда. Только один раз…
Нет, нет! Что за выдумки!
Ночами не спится мне. Совесть жгет, мучает… Зачем подбросила! К дому Ивана Максимовича сколько раз ходила, а войти в дом не могу. Мне бы взглянуть на сына только, что жив он… Самой, своими глазами… тогда, может, не так будет душу мне жечь. Посмотреть и уйти. А я не могу, будто кто за руки держит. Покажите, Алексей Антонович!
Нет, нет… Ну что ты, право… И хочу помочь тебе, но нет. — Совершенно нелепой и невозможной казалась ему просьба Лизы. — Ты уж попроси кого-либо другого, ну, хотя бы из прислуги Ивана Максимовича.
Не сдержусь перед чужими, узнают, все сразу поймут. Вам только так доверилась я, как на духу рассказала.
— А если и узнают? В конце концов что же такого?
Ребенок-то ведь твой!
— Тогда и смерть моя
Почему?
Убьет он,
Кто?
Муж. Порфирий.
Алексей Антонович побарабанил пальцами по столу.
Да ведь ушел он! И куда — неизвестно,
Придет…
Откуда ты знаешь?
Да так… Раз живой — придет обязательно,
Зачем?
Ко мне..: Он любит меня.
Алексей Антонович подошел к Лизе, положил ей руку на плечо.
— А ты думаешь, он тогда не спросит, где ребенок? Лиза съежилась. Запинаясь, проговорила:
Тогда к Геннадию Петровичу я пойду… Так я в сердце решила… Только не запрещайте сделать ему, Алексей Антонович… и не сказывайте, что я про него вам тоже открылась.
Да-а… Сложная создалась у тебя ситуация. Только я тебе, извини, ничем помочь не сумею. Ничем, — задумчиво проговорил Алексей Антонович и вдруг тряхнул головой, протянул руку вперед. — Постой, есть возможность. Ребенку пора прививать оспу, я скажу, чтобы его принесли сюда.
Ой, господи! Алексей Антонович, да я… вам… я…
Ладно, ладно. — Ему тяжело было видеть ее слезы радости. Горькая это радость. — Приходи утром… во вторник. И успокойся, пожалуйста.
Дверь отворилась. Лакричник просунул голову.
Вас какой-то приезжий господин весьма настойчиво видеть желает. И, кроме того, есть письмо для вас. Полагая, что…
Геннадий Петрович, — сердито вырвалось у Алексея Антоновича, — я попрошу…
Письмо будет лежать на столе… — Лакричник быстро прихлопнул дверь.
Лиза повернулась и, не сказав больше ни слова, вышла из кабинета.
В коридоре ее ждал Лакричник,
В нужный час, Елизавета Ильинична, я удостоверю смерть вашего ребенка, — сказал он, почти упираясь ей в грудь указательным пальцем.
Да не напоминай ты мне сейчас, — умоляюще отвела руку Лакричника Лиза, — ничего мне сейчас от тебя не: нужно.
Я удостоверю, когда это будет мне нужно, — подчеркнув слово «мне», сухо сказал Лакричник. — Со своей стороны должен сказать вам, что неумеренная женская разговорчивость не является достоинством, о чем в свод время придется вам пожалеть. Честь имею, — и скрылся! в боковую дверь.
Оставшись один после ухода Лизы, Алексей Антонович вернулся к столу. Хотел просмотреть скорбные листки,! уже принесенные из палат незаразных больных, и не смол Душно показалось ему в кабинете после разговора с Лизой. Он подошел к окну, откинул занавеску, распахнули створки и, облокотившись на подоконник, задумался.
«Боже мой, насколько сложны и ужасны в наше время! семейные отношения! Любовь, рождение человека, счастье! материнства, самое радостное, — вдруг превращается я тягчайшую беду, из которой и выхода найти невозможно. Что сделала эта Коронотова? За что с восемнадцати! лет уже вся жизнь ее исковеркана? Была любовь, потом родился ребенок. Все так естественно и просто. И вот, потому что оказались нарушенными какие-то условности, ее жизнь теперь становится страданием. Тащ неужели нельзя сделать так, чтобы любовь, дети — всей это было бы всегда безоговорочным счастьем для человека?»
— Прошу прощения, — услышал он у себя за спиной. Алексей Антонович повернулся. Вошедший плотно закрыл за собой дверь. Молодой, одетый по-дорожному человек. Из-под мягкой фетровой шляпы, особо выделяя! развитые височные кости, выбивались длинные пряди черных волос. Небольшая, но плотная бородка сливалась! с усами, скрывая очертания рта. Особенной живостью! светились глубоко запавшие черные глаза, блестящие, словно обмытые водой кремни. Он сделал шаг вперед, колыхнулась накидка, и стало видно, какой он худой и узкий в плечах.
Не узнаешь?
Нет… Не могу сразу припомнить, — с расстановкой ответил Алексей Антонович, чувствуя, как что-то знакомое словно бы проступает в чертах лица посетителя.
— Это, должно быть, борода во всем виновата, Але-
ша, — засмеялся тот. — Не буду интриговать тебя. Помнишь
Томск, университет?
— Лебедев? Миша?! Ты?! — радостно воскликнул
Алексей Антонович, обнимая его. — О боже, как я рад! Однако как ты изменился. Почему ты такой худой и бледный?
Вероятно, потому, что некоторое время жил там, где белые ночи.
В Петербурге? Ты ведь из Томска уехал в Петербург?
Правильно. А потом я был немного дальше. В Якутской губернии. На пути туда, извини, не сумел к тебе заглянуть. Но это зависело уже не от меня.
Почему? Неужели?.. — отступил Алексей Антонович.
Да. Когда-то в университете я завидовал тебе, что ты сын ссыльного, а теперь. ты можешь мне позавидовать: я чином несколько выше — сам ссыльный.
Ты побывал в ссылке?
Да. Для начала три года. Вот видишь, как я шагнул далеко за эти шесть лет, что мы с тобой не видались. — Он весело и легко засмеялся.
Ты, Миша, такой же, как прежде: все смеешься…
Смеюсь, — подтвердил Лебедев. — Это помогает. Зачем же унывать? Вот еду снова в Петербург, хотя мне там жить теперь не положено. Лучшее, что дозволяется, — Томск, Иркутск. Ну, да в Томск я всегда успею. А что ты смотришь на мой костюм? Это я так оделся, чтобы сердца дорожного начальства покорять: художник! Ездил на Байкал писать этюды. Хочешь, и тебе покажу? Отличные! В Иркутске тамошний исправник любезно просил объяснить, где на полотне у меня вода и где небо. Я сказал ему, что в живописи это французская школа де Бельмеса — Да, да, так и сказал, — и он успокоился. И даже документы не подумал спросить у меня.
Одну минутку, Миша, — Алексей Антонович открыл дверь и сказал Лакричнику: — Геннадий Петрович, я задержусь сегодня, прошу вас обойти палаты. — Он дождался, когда уйдет Лакричник, притворил дверь и предложил Лебедеву: — Пройдем ко мне на квартиру, поговорим. Да кстати и отдохнешь. Ты, наверно, очень
устал?
Нет, я никогда не устаю. На это у меня не хватает времени. Но пройти на квартиру согласен. Приятнее поговорить в домашней обстановке. Здесь у тебя все так пропитано антисептиками, что мне кажется, свежие мысли — и те умрут.
Алексей Антонович вспыхнул:
Это входит в мою профессию — антисептики.
Сам понимаю, что вышло глупо, — улыбаясь, извинился Лебедев. — Не сердись. Но мы же с тобой раньше разговаривали без лишних церемоний.
Нет, не в этом дело, — сказал Алексей Антонович. — Мне просто… ну понимаешь… обидным показалось такое неуважение к профессии врача, которой я целиком посвящаю всю свою жизнь. Извини, я тебе говорю тоже прямо.
Спасибо. Значит ты, посвящаешь професии врача целиком всю свою жизнь? И вкладываешь всю душу только в это?
Да, только в это. И не нахожу нужным свои духовные силы делить между чем-то еще.
Улыбка сбежала с лица Лебедева. Холодным стал блеск его черных глаз. Он внимательно посмотрел на Алексея Антоновича.
Я, может быть, неправильно тебя понял, Алеша, — тихо сказал он.
Нет, правильно. В этом мое искреннее призвание.
Быть только врачом? И это говоришь ты? Ты — отец которого умер на каторге как государственный преступник?
Он мне не оставил политического завещания. И что плохого в том, что я стремлюсь быть хорошим врачом? Для того я и учился в университете.
Видишь ли, я думал, что ты любознательнее и интересуешься не только тем, что тебе кем-либо завещано. И университет этому тоже никогда не был помехой.
Я много и теперь читаю и размышляю.
Читаешь и нелегальную литературу?
Нет, такую литературу я не читаю, — сознался Алексей Антонович. — Прежде всего, ее здесь негде достать, а потом — зачем непременно это связывать? Я понимаю твой вопрос. Но я честно работаю. Повторяю: работа поглощает меня всего, всю мою душу. Разве этим я не служу
народу?
Душа — это расплывчато. Кому ты служишь своим
сознанием?
Ты меня все время бьешь моими же словами. Это все-таки жестоко.
Прости, я опять подумал, что мы с тобой говорим все еще в университете.
Нет, — заторопился Алексей Антонович, — нет, Миша, между нами так и должно быть. Я хочу, чтобы наши отношения оставались именно прежними. Но согласись, — Алексей Антонович вытер платком испарину со лба, — этак, как делаешь ты, любого в пот вогнать можно. Ц
Хорошо. Ну, а по существу, что ты скажешь?
Ты заставляешь меня сейчас развивать теории, а я этого не умею. Я просто работаю — и все.
И выходит, что борьба против самодержавия, которую начинают сейчас рабочие, народ, тебя не интересует.
Нет, я понимаю, что самодержавие вещь очень скверная.
Тогда благородна борьба против него?
Безусловно…
И ты ее не осуждаешь?
Нет.
А как бороться с самодержавием, ты знаешь?
Миша, я не смогу бросать бомбы, но, если придется, я перевязывать раненых сумею…
Ты с чистым сердцем предлагаешь мне сейчас свое гостеприимство, — намеренно обостряя разговор, сказал Лебедев, — но если бы у меня документы не были в порядке и нагрянула полиция, ты не помог бы убежать.
Алексей Антонович густо покраснел.
Вот это не так, Миша! — гневно сказал он. — Подлым я никогда не был. И не буду!
Эх, Алеша, Алеша, — вдруг рассмеялся Лебедев и взял его за руку, — такие, как ты, должны делать большее. Важно только, чтобы ты сам это понял. Ну что ж, пойдем к тебе на квартиру. — И, сделав шаг, остановился: — А что, Алеша, воротнички тебе так хорошо гладит мама?
Да, мама. Ты помнишь ее. А с чем связан твой вопрос?
Просто так. Они хорошо выглажены…
