25

Весело, с легким свистом рассекал воздух гибкий березовый прутик с тремя необорванными листиками на конце: шлепал по голенищу, сшибал макушки высоко поднявшейся травы, игриво прилипал к пышному заду, обтянутому пестрой юбкой, и взвивался вверх, не находя покоя. Шагал Егорка по обочине широкой дороги и забавлялся этим прутиком, как дитя малое. Рядом с ним двигалась легкой поступью дородная, широкой кости, еще молодая баба в цветастом нарядном платке, из-под которого стреляли острые глазки.

– Дарья Максимовна, – у Егорки даже голос изменился, ласковым стал, как бы зазывным, – видишь впереди полянку?

– Вижу, Егор Иванович, – охотно отозвалась его спутница, – хорошая полянка, и тенек от березы имеется.

– А не откушать ли нам с тобой на этой полянке, а после и подремать можно…

– Знаю я, Егор Иванович, как ты дремешь, знаю, – Дарья Максимовна коротко хохотнула, и свернула с дороги к маленькой и уютной полянке, на краю которой стояла, свесив ветки до самой земли и отбрасывая неровную тень, раскидистая и высокая береза. Под ней и расположилась веселая парочка, дружно скинула заплечные мешки и скоро на чистой, аккуратно расстеленной тряпице появился хлеб, вареные яйца, кусок вяленого мяса и пучок зеленого, еще малорослого лука.

Закусывали не торопясь, обстоятельно. Да и куда им было, бедовым, теперь торопиться?

Егорка прижмуривался от удовольствия, и верилось ему, что нахальный бес, торчавший неотступно за его левым плечом и строивший свои поганые каверзы, навсегда отлетел неведомо куда и прижился за плечом иного бедолаги. Пусть теперь с ним другой мается, а с него хватит – в конце концов и он, Егор Иванович Костянкин, имеет право вздохнуть по-человечески, что у него рожа кривая, чтобы всю жизнь на него только несчастья сыпались?.. Думая так и веселея еще сильнее от этих дум, словно от хмельного зелья, Егорка снова похвалил себя, такого смышленого и проворного, что оплошки не допустил и вытащил у судьбы большущий выигрыш, словно из колоды козырную карту в последний момент выдернул.

А еще недавно и не мечтал о таком выигрыше.

Вернулся он, как приказано было Прокоповым, к казачьим лошадям и погнал их к постоялому двору, ругаясь и проклиная все на свете. Дело-то незнакомое, с лошадями Егорка обращаться не умел, а в седле сидел, как мешок с отрубями. Полдня только проехал-промучился, а умудрился двух коней потерять – отбились и пропали, на погибель свою и волкам на поживу. На второй день еще одна кобылка исчезла, приметная такая была, рыжая. Егорка задумался: если и дальше гиблым манером пойдет, он лишь на своем коне, который под седлом, до постоялого двора доберется. И что скажет, когда доберется, исправнику Окорокову? Не укараулил, волки животину подрали? А исправник слезу уронит и поверит. Даже смешно помыслить…

Егорка выбрал прогал пошире, как сумел, сбатовал лошадей, и оставил их на этом прогале, где густая трава успела вымахнуть почти по колено. Дальше отправился налегке, сам-один, на послушном жеребчике. Помнил Егорка, что лежала неподалеку глухая, но довольно богатая деревня – Ермилово. Когда в первый раз выбирался от Кедрового кряжа, он в нее захаживал, и даже знакомство случайное с одним мужичком свел. Звали того мужичка Ипатом, жил он на самом краю деревни, и видно было по повадке – не простой мужичок, с занозой. Вспомнился он Егорке, конечно, не случайно, с дальним умыслом вспомнился. Умысел этот Ипат сразу понял и заверил, что завтра ответ будет дан, как на подносе. Поинтересовался Егорка и о ночлеге, надеясь, что Ипат приютит его у себя и покормит, но тот лишь ухмыльнулся и махнул рукой в сторону завалящей избенки:

– Ступай к Дашке, у нее для всякого прохожего калитка открыта.

Егорка отправился к указанной избенке и нашел там, на удивление, столь радушный и ласковый прием, о каком и не мечтал: Дарья Максимовна напоила, накормила и спать с собой уложила.

А наутро появился Ипат, подмигнул сразу двумя хитрыми глазками – поехали. Добрались они до прогала, где оставались сбатованные лошади, и там, под елками, сторговались. Егорка сильно не упирался; какую цену дал Ипат, на ту и согласился – по дешевке, можно сказать, лошадок продал, еще и совет за бесплатно высказал: тавро новое поставь на коней, а старое вытрави. В ответ ему Ипат только ухмыльнулся: кого учить взялся!

Разом оказавшись при деньгах, Егорка замешкался еще на два дня в Ермилово. Ох, как не хотелось ему откатываться в сторону от теплого и мягкого бока Дарьи Максимовны. И она, горькая вдовушка, не желала отлепляться от неожиданного суженого. Поговорили они вечером душевно, прижались друг к другу покрепче, будто век уже в совместной любви прожили, и на третий день, даже не заколотив окна избенки, ушли из деревни, целясь в белый свет, как в копеечку. По дороге заглянул Егорка в Успенку, захватил припрятанные деньжонки и паспорт, наврал, что срочно требуется ему явиться в Белоярск к господину Луканину, и теперь, больше уже никакой заботой не обремененный, продвигался вместе со своей подружкой в сторону большого тракта, стороной огибая Белоярск – от греха подальше. Иногда их подвозили на попутных подводах за малую плату, но больше приходилось собственными ногами топтать длинную дорогу. Впрочем, она им была не в тягость. Время летнее, теплое, ложись под любой куст и ночуй.

Вот и в этот раз, отобедав, прилегли они в тенечке, Егорка привалился к Дарье Максимовне, кинул ей руку на высокую грудь, а она привычно подняла подол юбки…

Живи да радуйся!

И не увидел Егорка, занятый важным и неотложным делом, как проскочила по дороге богатая коляска на мягком ходу, оставив после себя легкий пыльный след. А если бы увидел, что сидит в ней Луканин, все равно бы не испугался и не встревожился. Беззаботная веселость, в которой пребывал он в последние дни, не омрачалась такими пустяками, как брошенная служба у Захара Евграфовича, с которой Егорка ловко и скоро расплевался, не известив об этом своего хозяина. Уговор, какой был у него с Луканиным, Егорка не нарушил – в этом он был искренне уверен – и отработал честно. А горбатиться на исправника и выполнять его приказания – на столь хлопотное занятие подряда не имелось. Вольный он теперь, бывший вор и каторжник по прозвищу Таракан, ныне он человек с паспортом, при деньжонках и при мягкой, податливой бабе – куда пожелал, туда и направился; где захотел, там и лег.

И никто ему не указ – ни Луканин, ни исправник.

Ничего большего на сегодняшний день счастливый Егорка не желал и даже в мыслях о будущем не загадывал. А зачем? И так славно.

Сам Захар Евграфович, возвращаясь из губернского города в Белоярск, о Егорке не вспоминал. Он покачивался на кожаном сиденье, придерживал на коленях в трубочку свернутую газету и, задумавшись, время от времени ронял ее на днище коляски, но сразу же поднимал, словно боялся расстаться с ней даже на малое время. Края ее пообтрепались и облохматились, типографская краска смазалась, и напоминала она теперь серую, застиранную тряпочку – не один раз ее разворачивал, затем снова скручивал Захар Евграфович, а статейку под пугающим названием «Мировая трагедия на реке Талой» читал-перечитывал так, что выучил почти наизусть.

В статейке этой некий «Наблюдатель» бойко писал о том, что иностранная экспедиция, отправившаяся с научной целью в верховья реки Талой на пароходе «Основа», принадлежащем известному купцу г-ну Луканину, потерялась в тайге. В назначенный день никто из экспедиции к пароходу не вышел; поиски, которые организовал капитан, результатов не принесли, и в настоящее время белоярский исправник г-н подполковник Окороков с воинской командой сам отправился в верховья Талой, заявив, что считает делом чести найти иностранцев. Дальше «Наблюдатель» многословно и красноречиво писал о пользе науки и о том, что наука требует жертв от исследователей и что в современном мире еще не перевелись благородные люди, готовые пойти на такие жертвы ради будущего прогресса…

Газету, «Губернские ведомости», Захар Евграфович купил в гостинице, чтобы скоротать вечер, развернул, и сразу бросилась ему в глаза «Мировая трагедия…» Не веря написанному и напечатанному, он подумал сначала, что все это блажь и выдумки неизвестного «Наблюдателя», и с утра даже не поленился и съездил в редакцию, желая узнать – откуда сведения? Но редактор, бородатый господин в пенсне и с вонючей папиросой, которую не выпускал изо рта, от прямого ответа уклонился, сославшись, что сведения у них сугубо конфиденциальные, и тут же предложил побеседовать на тему для будущей статьи: что по этому поводу думает владелец парохода «Основа» господин Луканин? Еще он сообщил, раскуривая очередную папиросу, что корреспондент, скрывающийся под псевдонимом «Наблюдатель», уже отбыл в Белоярск и редакция с нетерпением ждет его сообщений. Не переставая дымить, как печка, которую топят смольем, редактор присел за стол, подвинул чистый лист бумаги и обмакнул ручку в чернильницу, приготовившись записывать. Но Захар Евграфович, ничего не объясняя и не попрощавшись, вышел из кабинета – только газетной писанины ему теперь для полного счастья не хватало!

Но газету не выбросил и теперь, торопясь в Белоярск, держал ее в руках, клал на колени, ронял на днище коляски, поднимал и все думал, пытаясь угадать: что же на самом деле случилось в верховьях Талой? Написанному в газете он не поверил, и не покидало его предчувствие, что произошло на реке что-то совсем иное, более страшное.

К вечеру коляска весело поднялась по булыжному подъему на Вшивую горку, проскочила Александровский проспект, и вот он – дом. Приехали.

Захар Евграфович легко выскочил из коляски, прошелся, разминая ноги, по ограде и первым делом направился к Агапову, но старика на месте не оказалось. Подоспевший приказчик Ефтеев доложил: вызвал Агапов работников, велел им погрузить себя в пролетку и уехал куда-то, никому не сказав, когда вернется.

Развернувшись, Захар Евграфович направился в дом. Он еще не успел умыться с дороги и переодеться, как подбежала к нему Луиза, бросилась на шею, а затем крепко взяла за руку и повела за собой, не сказав ни слова. Захар Евграфович послушно двигался за ней следом, добродушно спрашивал:

– Луизонька, что случилось?

Она не отвечала, продолжая быстрым шагом идти по широкому коридору. Распахнула дверь спальни и, когда вошли, крепко прихлопнула ее за собой.

– Луизонька…

– Луизы нет, Захар Евграфович, Луиза – это обман. Сядь, пожалуйста, выслушай меня, – она показала ему на кресло, обитое красным бархатом, и продолжила: – Конечно, ты удивлен. Будь я на твоем месте, тоже бы удивилась: почему у француженки акцент пропал и почему она так чисто по-русски говорит… Всего-то за несколько дней, пока тебя не было, такие успехи… Я не Луиза, и не француженка, Захар Евграфович. Нет, ты сиди, выслушай меня до конца, я все хочу рассказать… Если расскажу, мне легче будет с этим светом прощаться. Молчи, Захар Евграфович, не спрашивай ничего, только слушай.

Но он и не пытался ничего спрашивать, сидел, как оглушенный, и только глаза темнели, наливаясь тусклым свинцовым отсветом – так вода темнеет, когда наползает лохматая, громоздкая туча, заслоняя солнце.

– Меня зовут Ольга Васильевна Кругликова, из приличной семьи девушка, даже гимназию окончила в свое время. А дальше… Пересказывать свою судьбу не буду, ломаная она у меня и запутанная – в содержанках была, в театрах играла, пока в ваш губернский город не залетела. Кавалер мой и воздыхатель, убедивший меня, что он владелец золотого прииска, на самом деле оказался шулером… Забрали его в полицию, а я осталась без копейки денег и при огромных долгах. В это время и появился Цезарь Белозеров, да, он самый, не удивляйся, Захар Евграфович. Цезарь Белозеров… Долги мои погасил; можно сказать, из долговой ямы вытащил. А затем потребовал эти долги отработать; правда, и сверху денег пообещал еще немало, если я выполню его требование. Согласилась Ольга Васильевна, куда ей было деваться, да и деньги обещанные, немалые деньги, головку закружили. А потребовал Цезарь от меня сыграть простенькую роль француженки, которая ехала со своим мужем, Жаком Дювалье, к господину Луканину, но на них напали разбойники, мужа убили, и она осталась, бедная и несчастная, одна. Правда, убивать их не потребовалось, настоящая Луиза Дювалье просто умерла от страха, – знаешь, бывает такое, умирают от страха, – а муж ее каким-то образом от людей Цезаря ушел и тоже преставился, на реке замерз. Меня же Василий Перегудов повез к господину Луканину. Но здесь случилось непредвиденное – наткнулся на нас Артемий Семенович со своими сыновьями. Перегудов сдуру стрельбу открыл, а после бросил меня и ускакал. Я же до конца сыграла свою последнюю роль, неплохо сыграла. Ты не только поверил, но даже полюбил меня и предлагал выйти замуж. Зачем, Захар Евграфович? Неужели тебя не устроила бы простая содержанка, пусть и француженка… Господи, что я говорю! Я обо всем, что узнавала, докладывала Цезарю через Удалых, помощника Окорокова. Я освободила Перегудова, подсунула ему выдергу. Я помогла отравить Савелия, передала яд, и Удалых подлил его бедному мужику в чашку, я все сообщила, что удалось подслушать, про постоялый двор. Я… Я все выполнила, что требовал от меня Цезарь. Кроме одного… Нынешней ночью я должна сделать последнее – открыть дом и впустить Цезаря. Сегодня же Удалых освободит из участка Перегудова, и они будут здесь втроем. Они придут по твою душу, Захар Евграфович, сейчас им нужно скрыться – каким угодно образом. А чтобы ты стал сговорчивей и все выполнил, что прикажут, они первым делом захватят Ксению Евграфовну. Цезарь уверен: для сестры ты все сделаешь, и спрячешь их, и укроешь, а после, когда все утихнет, вывезешь из Белоярска. Забыла сказать, что шайку Цезаря исправник Окороков все-таки изловил, нет ее больше, один Цезарь остался да еще Удалых с Перегудовым. Все сказала, Захар Евграфович. Теперь в твоей воле – задушить меня, пристрелить или просто забить до смерти.

Во все время длинной своей речи она челноком ходила перед креслом, на котором сидел Захар Евграфович: три шага – в одну сторону, три шага – в другую. Замолчав, остановилась, медленно опустилась на колени и склонила голову, обнажив из-под синего воротничка платья тонкую и беззащитную шею, с которой соскользнули, рассыпавшись, длинные и густые волосы. Захар Евграфович смотрел на ее шею, которую так любил целовать, и чувствовал, что не в силах говорить – сухой, шершавый комок застрял в горле. Наконец он справился с ним, глухо спросил:

– Почему ты именно сейчас об этом рассказала?

– Они могут тебя убить, могут убить Ксению, а я не хочу, я сроднилась с вами. Я только здесь стала жить человеческой жизнью. Ты можешь не верить, это твое право, но я тебя полюбила. Смешно слышать такие слова от гулящей женщины, но я говорю правду – может быть, впервые за последние годы говорю истинную правду. Прости, Захар, если, конечно, сможешь… Я с тобой была счастливой…

Она снова замолчала и стояла на коленях, не поднимая головы.

Захар Евграфович выбрался из кресла, по-стариковски шаркая ногами, добрел до двери, не оборачиваясь, обронил:

– Жди здесь, никуда не выходи.

За дверями спальни, словно преобразившись, он стремительно кинулся в комнату-келью Ксении Евграфовны и, увидев сестру живой-здоровой, обнял ее с такой силой, прижимая к себе, что она тихонько охнула, замерла у него на груди, а затем, не отрываясь, прошептала:

– Я все знаю, она мне призналась. Она ребенка носит, твоего, Захарушка, ребенка… И еще я сказала, что ты сможешь ее простить…