3
И закрутилось-завертелось, как в неистовую метель, когда в белой сплошной круговерти ничего не различишь и не разберешься, где земля, а где небо.
Подхватило Захара Евграфовича и понесло.
Куда делась его обычная рассудительность и трезвость делового человека, обремененного многими каждодневными заботами?!
Видно, выдуло любовным ветром, который теперь гулял у него в голове без всяких препятствий.
С утра он еще появлялся в конторе, отдавал распоряжения, подписывал бумаги, которые подавал ему Агапов, но к обеду уже взгляд туманился, Захар Евграфович невпопад начинал отвечать и не выпускал из рук карманных часов, высчитывая не только часы, но и минуты, когда вернется Луиза, закончив уроки в приюте. Он хотел держать ее за руку, слышать звенящий смех; он шалел, когда она негромко, чуть нараспев произносила: Луканьин. Ксения все видела, но ничего не говорила, только смотрела на брата долгим, тихим взглядом, и во взгляде этом было сплошное недоумение – она не знала, как ей следует поступить: осудить Захара или, наоборот, порадоваться за него. Сам же Захар Евграфович остывал лишь рано утром, когда купался в ледяной проруби. А все остальное время сжигала его неодолимая страсть, вспыхнувшая скоро и ярко, как сухой хворост. О своих чувствах он не говорил Луизе, лишь смотрел на нее и терял дар речи. Когда же пытался обнять и поцеловать, она всякий раз гибко выскальзывала из его рук и сразу же, повернув голову, нежно улыбалась, словно просила прощения. В такие моменты Захар Евграфович едва-едва себя сдерживал, чтобы не взять ее силой. Все-таки помнил и старался даже понять, что она совсем недавно потеряла мужа.
Зима приближалась к своему исходу, погода стояла – лучше и не придумать: каждый вечер шел неслышный снежок, и казалось, что он теплый. К ночи поднималась большущая круглая луна, роняла на землю свой негреющий свет, и снег, только что выпавший, искрился, и качались над ним невесомые голубые тени. Захар Евграфович, употребив все свое красноречие, на какое был способен, уговорил Луизу покататься, и сам взялся править сильным скаковым жеребцом Громом, запряженным в легкие, почти игрушечные санки, застланные ковром и волчьей полстью [19] .
Гром, застоявшийся в конюшне, понес с такой силой, что Луиза испуганно вскрикнула, но затем замолчала, успокоилась и рассмеялась, словно вторила медному колокольчику, который бился под дугой. Пролетели по Александровскому проспекту, миновали Вшивую горку, свернули на лесную дорогу, и глухой стук копыт и звон колокольчика заметались между темными елями, стряхивая с широких веток свежий, еще неулежалый снег. И так славно было мчаться по узкой лесной дороге, осиянной зыбким лунным светом, подставляя лицо встречному ветерку, так сильно и гулко бухало сердце, такая сила закипала в руках, что Захар Евграфович не удержался и запел неведомую, без слов, песню, которая вырвалась сама собой из его груди.
Прямая дорога, просекая густой ельник, летела вперед. Гром бил копытами в накатанный снег, высекал мелкие крошки, и они успевали на лету блеснуть под лунным светом, будто цветные камни.
И вдруг услышал Захар Евграфович, что Луиза подпевает ему, также без слов, и что голос ее звучит радостно и нежно. Он натянул вожжи, остановил Грома, крутнулся на облучке и упал в ноги Луизе.
Темные ласковые глаза были рядом, они блестели, и казалось, что таится в них невысказанное ожидание. Захар Евграфович протянул руки, положил их на плечи Луизе и притянул к себе, чтобы сияющие эти глаза, завораживающие его, были еще ближе. Но узкая теплая ладонь легла ему на губы, и он различил прерывистый шепот:
– Мсье Луканьин… Не глядьеть… Глаза… – и она показала рукой вперед, вдоль дороги, – глаза… там…
Захар Евграфович не понимал. Тогда она прижала ладони к его щекам, заставила повернуться и снова прошептала:
– Не глядьеть…
Он послушно сидел, не оборачиваясь, а за спиной у него – непонятный, вкрадчивый шорох, а затем тихий-тихий, почти неразличимый шепот:
– Глядьеть…
Захар Евграфович обернулся, и пресеклось дыхание. Выступая из вороха одежды, словно из воды, Луиза сделала по волчьей полсти короткий шаг навстречу к нему и будто засияла всем своим обнаженным телом: покатыми узкими плечами, плавным изгибом бедер, тонкими руками, беззащитно скрещенными на полной груди. Захар Евграфович рванул с себя шубу, накинул ее на узкие плечи и осторожно уложил Луизу на волчью полсть. Он не чувствовал холода, нутряной жар сжигал его, а мягкие, отзывчивые губы Луизы только разжигали этот жар. Она послушно отдавалась ему, угадывая его желания, принимала в себя, и тонкие руки, словно заблудившись, нежно бродили по большому и мускулистому телу, которое вздрагивало равномерно и сильно.
Гром, удивленно фыркнув, стронулся с места, потянул санки дальше по дороге и не остановился, когда услышал долгий и сладкий стон, смешанный со счастливым и задыхающимся смехом…
После этой памятной ночи Захар Евграфович объявил Ксении, что он любит Луизу и жить будет с ней как с женой. Ксения новости не удивилась и только сказала:
– Смотри, Захарушка, тебе виднее…
А на следующий день после этого разговора с Ксенией состоялся другой разговор – с Агаповым.
Старик не распевал своей бесконечной песни про ухаря купца, не катался на коляске вдоль длинного стола, не щелкал на счетах и не писал бумаг – сидел в углу, нахохлившись, как древний седой сыч, и молчал.
Захар Евграфович, донельзя удивленный его поведением, с расспросами не торопился, ютился на единственном в каморке стуле и ждал, когда Агапов заговорит. Понимал: серьезная причина имеется, если Агапов рот закрыл.
Долго они так сидели, друг против друга.
Первым не выдержал Захар Евграфович:
– Ну, я пойду…
– Погоди, – Агапов поднял сивую голову, – я говорить буду, а ты слушай. Не по чину так с хозяином разговаривать – не обессудь. А говорить надо. Неведомо мне, Захар Евграфович, с каких пор я у тебя из доверия вышел и по какой причине…
– Это тебе ветром, старый, такие мысли надуло?
– Я же сказал – погоди, не перебивай. Ветерок по чердаку у меня еще не гуляет. Скажи прямо, если доверять перестал. Я тогда подпояшусь и съеду отсюда с чистой совестью, а так – ни богу свечка, ни черту кочерга, болтаюсь, как дерьмо в проруби.
Захар Евграфович удивленно поднял брови, но перебивать старика не стал.
– И нечего глаза закатывать, не красна девка, – продолжал дребезжащим голоском Агапов. – Ты куда беглого с Данилой отправил? Постоялый двор ставить? Да там, на этой гриве, постоялый двор нужен, как баня покойнику. Я сам додумался. Не сказал мне, что решил к Цезарю подобраться. Выходит, нет доверия старому мерину. Понимаю, дело хозяйское – сказывать или не сказывать. Да только я так не приучен, меня еще Евграф Кононович избаловал – никаких секретов не таил. И вот мой сказ, Захар Евграфович: отпускай меня с миром.
Захар Евграфович даже со стула вскочил, закричал:
– Да ты рехнулся, старый! О чем я тебе рассказывать должен, если сам еще не решил! Да, имею такой замысел – к Цезарю подобраться. Да только чего говорить, если не решил!
– Все ты решил, Захар Евграфович. Кричишь одно, а в глазах, вижу совсем другое… Глаза-то, они всегда правду скажут.
И смолк, осекся Захар Евграфович, потому что Агапов был кругом прав. Не доверил он ему своей тайны, про которую знали трое – он сам, Данила и Егорка. Почему не доверил? Да потому, что боялся он, сидел в нем все это время, да и сейчас еще не прошел, неясный страх, точил, словно невидимый червячок, и казалось, что избавиться от этого страха можно лишь в том случае, если замысел его будет известен только Даниле и Егорке, которым и придется его исполнять.
Вот об этом страхе он и поведал рассерженному Агапову, надеясь, что старик поймет его и простит. Агапов сопел, теребил бороденку и в конце концов пошел на мировую:
– Ладно, Захар Евграфович, как говорится, плюнем и разотрем. Забудем. Только я еще не все сказал. Пока ты любовь свою день и ночь тетешкаешь, здесь новости всякие приспели, вот я про них и доложить хотел.
Новости оказались неожиданными. Несколько недель назад в ночлежке у Дубовых появился новый постоялец – хромой, тщедушный мужичок, назвавшийся именем Савелий. Говорил, что он по старательскому промыслу. По осени, когда выходил с прииска, его в одной из таежных деревень, где он загулял, обчистили подчистую и едва не отправили на тот свет, но Бог миловал. Скитался всю зиму где придется, пока не добрался до Белоярска и не появился в ночлежке у Дубовых. На жизнь и на расплату за постой стал зарабатывать шитьем и сапожным ремеслом, умудряясь даже самую последнюю рвань, которая в руках расползается, приводить почти в приличный вид. Народец к нему валил валом. Савелий, чтобы выполнить все заказы, трудился даже по ночам, запалив в своем уголке два свечных огарка. Человек он оказался приветливый, разговорчивый и любил покалякать со своими заказчиками о разных разностях. И между делом рассказывал иным постояльцам ночлежки о том, что слышал он, будто бы за Кедровым кряжем живут вольные люди – сами себе хозяева. Сытно живут, в довольстве, и нет над ними никаких служивых чинов. Намекал осторожно, что по весне, когда сойдет снег и потеплеет, собирается он туда отправиться. Кто-то эти туманные намеки пропускал мимо ушей, а у кого-то вспыхивали глаза. Начинались расспросы, но Савелий ловко от них уходил и, опять же туманно, намекал, что ближе к весне, если интерес останется, он, может быть, что-то и скажет…
Не успел сказать. Нагрянули в ночлежку городовые, взяли Савелия под белы ручки, перевернули – только что на зуб не пробовали – нехитрое его хозяйство и отвели в участок.
– Узнать бы надо – о чем этого Савелия спрашивать станут, – закончил свой рассказ Агапов. – Наведался бы ты, Захар Евграфович, в гости к Окорокову. Да и в Успенку пора съездить – как там строительство идет? Знаю-понимаю, дело молодое, сладкое, да только в теплой постельке всю жизнь не проваляешься, иногда и вылезать из нее требуется…
В последних словах Агапова уловил Захар Евграфович стариковское недовольство, но ничего не сказал, проглотил молча. Только головой кивнул, выходя из каморки.
– Вот так, мой миленький, – задребезжал довольным и веселым голоском Агапов, когда за ним закрылась дверь, – большой мужик вырос, а учить требуется.
Сказав это, еще больше развеселился и завел свою бесконечную песню про ухаря купца.
