2
Всю ночь пластался над Успенкой неистовый ветер, по земле густо хлестал косой дождь и заквашивал на дорогах непролазную грязь. Утром, когда развиднелось, грустное, тоскливое зрелище предстало перед глазами: деревья стояли голыми, в тележных колеях и в лужах толстым слоем лежала листва, обитая за ночь дождем и ветром, а по небу тащились низкие, пузатые тучи, сеяли мелкой, противной моросью. В такую погоду дальше своего двора ни выходить, ни выезжать не хочется. Разве что по большой надобности…
Артемий Семеныч задрал голову, поглядел в небо, надеясь отыскать чистый просвет, вздохнул и принялся натягивать на себя старую, истертую рогожу, чтобы избавиться от водяной пыли, которая промочит за долгую дорогу сильнее ливня. Дорога ему предстояла дальняя – до глухой таежной деревни Емельяновки.
– Артемий Семеныч! – окликнула с крыльца Агафья Ивановна. – тебя когда ждать нонче?
Он сердито мотнул головой и не ответил. Отвяжись, глупая баба. Дорогу загадывать – последнее дело. Шлепнул вожжами по мокрой конской спине и выехал за ворота. Легкая телега врезалась колесами в грязь и покатила, разбрызгивая жидкие ошметья, вдоль по улице и дальше – за околицу, где властвовал над всей округой тяжелый и влажный морок.
Такой же безотрадный морок лежал и на душе Артемия Семеныча, еще с той памятной ночи, когда Анна сбежала из родительского дома. Мало того что перед всей деревней опозорила, непутевая дочь, так еще и докуку родному отцу на шею повесила – девку-иностранку. Беда с этой девкой. Со злости и от расстройства Артемий Семеныч даже скинул с себя рогожу и яростно сплюнул на сторону – чтоб вам всем сквозь землю провалиться! Обтер ладонью мокрое лицо и увидел, что на краю темного, тучами затянутого неба проявилась светлая полоса. Вот и ладно. Может, развидняется, веселее станет, а там… там, глядишь, и прежняя, спокойная жизнь наладится. Он вздохнул, крепче перехватил вожжи, и конь пошел убористой рысью.
Девка-иностранка, которую подстрелил, а затем пожалел и не бросил на краю елани Артемий Семеныч, проживала у него в дому уже больше трех недель. Оправилась от раны, даже щечки зарозовели. Но большие черные глазищи смотрели по-прежнему испуганно, и по-прежнему добиться от нее чего-то вразумительного было невозможно. Лопотала по-своему, размахивала руками, пытаясь рассказать о себе, но Клочихины только и смогли уяснить, что зовут ее Луиза. Неведомое имя сразу переиначили в Лизу, и девка отзывалась, всякий раз показывая на себя пальцем, словно хотела спросить для полной уверенности: меня зовете?
Артемий Семеныч, понимая, что тайное ее проживание в дому долгим не будет, досужие бабы обязательно разнюхают, – собрал особо доверенных и уважаемых мужиков Успенки и выложил им всю подноготную. Мужики слушали, чесали бороды и дивились: это надо же такому делу случиться! Подумав, решили, что Артемий Семеныч поступил верно: не следует по начальству докладывать. Урядник приедет, допросы начнутся, следствие, а им, успенскому обществу, зачем такая колгота нужна… Но что теперь делать с девкой-иностранкой – не знали, толкового совета не выдали, только хохотнул кто-то:
– А ты, Семеныч, на этой девке одного из парней своих обжени. Ни у кого такой невестки нету, а у тебя – будет!
Артемий Семеныч, уловив насмешку, насупился и хотел уже осердиться, но тут Иван Ноздрюхин, мужик обстоятельный и умный, шлепнул себя ладонью по лбу:
– Совсем забыл! В Емельяновку тебе надо ехать, Артемий Семеныч! У меня кум там, гостил у него по лету, так приходил к нему ссыльный, фамилию забыл, мудреная шибко, вроде как Козлов, только с вывертом… Да он один такой в Емельяновке, любой покажет. Чешет не по-нашему – я те дам! Без запинки. Правда, и пьет без меры; сам махонький, а хлебает – хоть конское ведро перед им ставь, пока дна не увидит, не успокоится. Прямая тебе дорога в Емельяновку. Привезешь ссыльного, поговорит он с этой девкой, и ясно станет, как дальше плясать.
Против умного совета, а глупых Иван Ноздрюхин никогда не давал, не возразишь. И Артемий Семеныч поехал.
В Емельяновке, добравшись до нее только к обеду, он остановил первого встречного мужика, и тот сразу же показал, где живет ссыльный. Жил тот в маленькой бревенчатой избенке с провислой крышей. Ни крыльца, ни сеней не было, и Артемий Семеныч, толкнув низкие двери, сразу оказался в избенке, где сидел возле окна, облокотившись о щелястый стол, худенький, нахохленный человечек с большущей копной волос на голове, которые торчали во все стороны. На носу у него поблескивали маленькие очочки в железной оправе. Артемий Семеныч поискал глазами икону, чтобы перекреститься, но увидел в переднем углу только густую, серую от пыли паутину. Крякнул и поздоровался.
– И вам, уважаемый, большущее здравствуйте! – весело отозвался хозяин; легко, почти невесомо, выскочил из-за стола и протянул маленькую, сморщенную ладошку, похожую на птичью лапку. – Позвольте представиться: Козелло-Зелинский, Леонид Арнольдович. С кем имею честь и по какой надобности вы прибыли?
Артемий Семеныч осторожно, даже боязливо – как бы не сломать – пожал протянутую лапку и степенно изложил:
– Из Успенки я приехал, Артемий меня кличут, по батюшке – Семеныч, а по фамильи – Клочихин. Надобность у нас такая, господин хороший… – он помолчал, затем рассказал, что случайно нашли они на краю елани девку-иностранку, а как она там оказалась – неизвестно, и закончил: – По-русски говорить не может, только по-своему, а мы чужого языка не разумеем. Вот и просим, потому как наслышаны, что вам иные языки ведомы…
– Заба-а-вно! В нашей глухомани… А на каком языке она говорит? Итальянский, немецкий, французский, английский? – Стеклышки очков в полутьме избы задорно поблескивали, а вздыбленные волосы на голове Козелло-Зелинского шевелились, будто под ветром.
– Не скажу, не знаю – на каком она языке говорит. Вот и просим, за труды заплатим, если не дорого…
– А водочка у вас имеется?
– И водочку найдем, и закусить, чем богаты…
– Ай, славно! – Козелло-Зелинский шлепнул в ладошки, быстро переступил ножками, словно побежал на месте, и старая, растрескавшаяся половица отозвалась прерывистым скрипом. – Ай, как славно! Поехали!
Артемий Семеныч облегченно вздохнул: когда сюда добирался, готовился к долгим уговорам и побаивался, что заломит ссыльный несусветную цену, а вышло – лучше и не надо, про цену Козелло-Зелинский даже не заикнулся.
Морось после обеда исчезла, светлая полоса на небе ширилась, и в округе становилось не так сумрачно. Заметно похолодало, и Козелло-Зелинский засунул ладошки в рукава старенького кожушка, нахохлился и еще больше стал напоминать неведомую, взъерошенную птичку, зябнущую на ветру.
В Успенку приехали уже ночью, в глухой темноте. Но Артемий Семеныч, несмотря на поздний час, приказал Агафье Ивановне накрывать стол – не скупясь, как на праздник. Позвали Луизу, и она, тревожно оглядывая всех темными глазищами, осторожно присела на краешек скамейки, замерла.
Козелло-Зелинский весело оглядел стол, плюхнулся на скамейку и потащил проворными лапками все подряд: соленые грибы, картошку, мясо, бруснику, сало, приговаривая при этом:
– Ах, какая прелесть! Ах, какая прелесть! Можно еще водочки плеснуть?
Когда он в третий или в четвертый раз попросил плеснуть водочки, Артемий Семеныч засомневался:
– Ты, мил человек, говорить-то по-иноземному сможешь?
– Я все могу, хозяин! Не скупись!
Хлопнул еще стаканчик, закусил салом и, повернувшись к Луизе, быстро заговорил. Луиза, встрепенувшись, залопотала ему в ответ. Говорила не останавливаясь, долго. Козелло-Зелинский слушал ее, не перебивая, кивал лохматой головой, а когда она замолчала, он хмыкнул, шлепнул в ладошки и повернулся к Артемию Семенычу:
– Печальная получается повесть, хозяин. Девушка сия – француженка, Луиза Дювалье, и ехали они с мужем в наши благословенные края в качестве учителей французского языка. По дороге напали на них наши родные варнаки, ограбили, как водится, ночь продержали в каком-то сарае, а после ее посадил к себе на коня один из разбойников и куда-то повез. Ехали всю ночь, под утро остановились на отдых, развели костер, а тут и вы пожаловали. Похоже, говорит она истинную правду, я читал в «Губернских ведомостях», что в сиропитательном приюте французский язык будут преподавать. Значит, туда они и ехали. А приют содержит на свои средства господин Луканин, купец первой гильдии. Так что все теперь ясно. Вези ее в Белоярск, к Луканину, и сдавай с рук на руки живой и невредимой. Можешь еще и вознаграждение попросить: господин Луканин человек не бедный, за хлопоты твои какую-никакую сумму выложит. А сальце у вас замечательное, хозяин! Да и водочки пора плеснуть.
Все уже наелись, один только Козелло-Зелинский продолжал азартно таскать себе куски и кусочки, молотил, будто после долгой голодухи, и не переставал припрашивать водочки. Наконец он отвалился от стола, икнул и объявил:
– Благодарю, хозяин! Сущее раблезианство! Теперь будет только великий Гомер! Ты знаешь, кто такой Гомер?
– Не слыхал я про такого, – степенно ответил Артемий Семеныч и скомандовал сыновьям: – Ребята, разболокай его, клади на лавку. Да шайку поставьте, а то еще блевать станет…
Козелло-Зелинский сладко потянулся на лавке под полушубком и вдруг завел неожиданно визгливым голосом:
Быстро ему отвечал повелитель мужей, Агамемнон:
«Так справедливо ты все и разумно, о, старец, вещаешь;
Но человек сей, ты видишь, хочет здесь всех перевысить,
Хочет начальствовать всеми, господствовать в рати над всеми,
Хочет указывать всем; но не я покориться намерен,
Или, что храбрым его сотворили бессмертные боги,
Тем позволяет ему говорить мне в лицо оскорбленья?»
Агафья Ивановна испуганно перекрестилась, парни захохотали, а Артемий Семеныч только покачал головой и пробормотал:
– Веселая нынче ночка будет…
И точно.
Долго еще Козелло-Зелинский оглашал избу стихами древнего Гомера, пока не оборвался на полуслове и не уснул.
Утром вскочил, как ни в чем не бывало, свеженький и бодрый, опохмелился, поел, и Артемий Семеныч повез его в Емельяновку.
По дороге он спросил у Козелло-Зелинского:
– Поинтересоваться хочу: за какие грехи, мил человек, тебя в наши края определили? Большую, видно, провинность допустил?
– Провинностей за мной почти нет, но много похоти и страсти к рифмоплетству. – Козелло-Зелинский снял очки, протер их и, близоруко прищуриваясь, продолжил: – Проживал я тихо и скромно, имел хорошее ремесло – чертежное и рисовальное, зарабатывал на хлеб и радовался жизни. Я в своем роде талант в искусстве – любой чертеж, любую вывеску так могу изобразить, что глядят и ахают. Но допустил я неосторожность влюбиться в одну особу. И одновременно с этим чувством начал кропать стишки. Писал их по версте в день, никак не меньше. Владелец лавки, где я покупал бумагу, на меня молился – такой прибыли ему никто не приносил. Но особу мои стихи не трогали, и она оставалась ко мне равнодушной. И вдруг в один прекрасный день говорит: «Я могу вам, Леонид Арнольдович, отдаться телом, но душа моя будет принадлежать только угнетенным людям. И стихи вы должны писать не о любви, а о борьбе с угнетателями». Согласен, говорю, моя божественная, и на тело согласен, без души, и на стихи согласен. С того времени в моих стихах гремели цепи, звучали проклятия тиранам, даже самого государя сподобился я помянуть недобрым словом, и много чего еще насочинял. А затем пришли жандармы, взяли меня под белы рученьки и отвели в кутузку. Суд приговорил к пяти годам поселения, и вот я здесь. Печально и грустно. Зато стихов теперь совсем не пишу, обрезало. Нет худа без добра, как гласит народная мудрость.
– А особа ваша, она куда делась?
– Папаша ее дивно богатый человек и с большими связями. Дело смог замять, а саму особу, от греха подальше, увез в славный город Ниццу, где она сейчас и пребывает. Теперь у нее новая страсть, она увлеклась спиритизмом…
– Чем, чем? – не понял Артемий Семеныч.
– Если просто – чертовщиной. Впрочем, ты же здравомыслящий человек, хозяин. Зачем тебе про эту чертовщину знать? Да и мне ни к чему. В Емельяновке на спиритизм моды нет. А вот, кстати, и деревня наша показалась. Благодарствую, хозяин. Если нужда будет, обращайся.
Расстались они вполне по-дружески, и Артемий Семеныч, возвращаясь домой, удивленно покачивал головой, вспоминая рассказ ссыльного, мудреную фамилию которого он так и не смог запомнить.
