16
– Голову пригни! Пригни! – Мирон махнул рукой, оборачиваясь назад, и сам сник над конской гривой, натягивая узду и поворачивая своего каурого жеребца в обратную сторону.
Никифор и Егорка тоже припали к шеям своих лошадей и стали спускаться следом за ним с невысокой горушки, увенчанной большущим каменным валуном, на которую они только что въехали, чтобы осмотреться. Тревога всадников передалась лошадям, и они ставили копыта чутко и неслышно. Под горушкой, в неглубокой низине, обметанной с двух сторон густым кустарником, Мирон спрыгнул со своего жеребца и сообщил шепотом, быстро озираясь по сторонам:
– Люди там. Много людей. Ты, Никифор, оставайся с конями, а мы с Егорием наверх поднимемся, посмотрим. Пошли, Егорий.
Сторожась, оглядываясь по сторонам и выбирая извилистый путь по склону, где трава была выше и гуще, они ящерицами проползли на горушку и залегли возле каменного валуна. От него, расположенного на самом солнцепеке, пыхало жаром, словно от печки. Егорка полежал не двигаясь, смахнул со лба пот и осторожно выглянул, прислонив ладонь козырьком ко лбу – солнце слепило прямо в глаза.
Вот, оказывается, ради чего ломались они в тяжелом пути, одолевая каменные осыпи, опасные подъемы и спуски, продираясь через густые заросли кустарника и высокой, в рост, травы. Для того чтобы полюбоваться на картину, которая открылась перед ними под ярким и жгучим солнцем во всей своей четкости: два мужика косили сено на небольшом лужке возле круглого, как блюдце, озера. А сбоку от озера, примыкая к нему вплотную, тянулся полукругом глухой и высокий заплот, сложенный из толстых пластин. За заплотом видны были длинные и приземистые строения: избы не избы и казармы не казармы, а что-то непонятное. И только приглядевшись, можно было догадаться, что строения, поставленные почти впритык друг к другу, образовывали своего рода укрепление. Вместо окон во внешних стенах были прорезаны маленькие бойницы. Деревянная крепость, да и только.
Возле строений шла жизнь. Сновали люди, издали похожие на муравьев, занимались, как в любом большом хозяйстве, обыденными, простыми делами: пилили и кололи дрова, складывая их в длинную поленницу, метали в стога сено, подтаскивая его с луга прямо в копнах, вкапывали в землю высокие столбы, соединяли их поперечными бревнами, и нетрудно было догадаться, что возводится караульная вышка.
Нехорошее предчувствие ворохнулось у Егорки под сердцем. Не верил он мирной картине, которую видел перед собой. Караульную вышку зря ставить не будут…
– Егорий, слышишь меня? – шепотом позвал его Мирон.
– Слышу, – также шепотом отозвался Егорка.
– Уводите с Никифором коней к ручью, там, где кусты погуще. Помнишь, ручей переезжали? И ждите меня. Я до вечера здесь погляжу, а как стемнеет, попробуем ближе подобраться – может, чего услышим…
Егорка отполз от валуна и по старому следу стал спускаться к изножью горушки. И спустился уже, выпрямился во весь рост, чтобы скользнуть к кустам, в которых сидел Никифор с конями, шагнул и – не достал земли, будто ее вышибли из-под ног. В одно мгновение руки оказались завернутыми за спину, в рот влетел кляп, смотанный из жесткого конского волоса, а голову накрыла плотная, вонючая тряпка, будто в старый мешок сунули, в котором раньше гнилье лежало. Так это быстро и без единого звука произошло, что Егорка не успел даже охнуть. Только кряхтел, чувствуя себя в крепких и жестких руках, словно в кандалах, а еще догадывался, что его куда-то торопливо, наверное, бегом, несут, встряхивая время от времени и перехватывая еще крепче.
Кажется, донесли. Опустили на землю, поставили на колени и сдернули с головы тряпку. Егорка ошалело вскинул голову: стояли вокруг него с десяток мужиков. Все, как на подбор, бородатые, широкой кости, и все с той особой печатью на лицах, которая проявляется после тюремных и каторжных отсидок. Глаз у Егорки был наметан, он сразу догадался – какая такая почтенная публика его стреножила.
И точно.
– Елочки-метелочки, палочки точеные! Да это же, ребята, Таракан попался! Собственной персоной! Здорово, любезный! Ты откуда приполз?
Егорка моргнул маленькими своими глазками и увидел: растопырив длинные руки, двигался к нему, припадая сразу на обе ноги, высокий, сутулый мужик с рыжей, клочковатой бородой. Над левым глазом у него дергалась лохматая, кривая бровь, пересеченная глубоким шрамом. Эту дергающуюся бровь, которая наводила страх и ужас на всех сидельцев в Тюменском тюремном замке, Егорка на всю жизнь запомнил. Ванька Петля – вот кто шел, растопыривая руки и загребая песок носками кривых ног, тот самый Ванька Петля, про которого говорили: мамку родную зарежет и не поморщится, только бровью подмигнет.
– Ну, здорово, Таракан, – Ванька присел перед ним на корточки, вытянул длинную клешнястую руку и положил ее Егорке на плечо. Рука была тяжелая и цепкая.
– Здорово, Ваня.
– Какими ветрами к нам занесло?
– Попутными.
– Ладно, попутными так попутными… Смотри, Таракан, как бы тебя эти ветерки не продули. Кровяными соплями чихать будешь, если с худым умыслом здесь объявился.
– Да я, Ваня, не по своей воле, с каторги я утек, – заторопился, скороговоркой произнося слова, Егорка, но Петля его оборвал:
– Не сикоти, под нож тебя еще не поставили, – обернулся, отрывисто спросил: – Цезарю сказали?
– Сказали, – доложил кто-то из мужиков, – велено в темную запереть.
– Тогда веди.
Егорку вздернули с земли, утвердили на ногах и повели к одному из строений. Послушно и торопливо шагая, Егорка успел еще услышать голос Петли:
– А тех двоих взяли?
– Взяли, едва одолели, здоровые, как быки, – ответил кто-то Петле и стал говорить дальше, видно, рассказывал обстоятельней, но Егорка уже не расслышал. Перед ним раскрыли тяжелую дверь, одним взмахом ножа рассекли веревку на руках и втолкнули в темную, без окон, каморку. Дверь за ним глухо стукнула, и звонко лязгнул железный запор.
– Поганое ведро в углу, – пробасил кто-то хриплым голосом, – сам найдешь. А не найдешь – в портки клади.
И захохотал.
Прислонясь спиной к стене, Егорка опустился на корточки, стянул с рук остатки веревки. Затекшие ладони будто десятки иголок пронзили. Он сцепил пальцы в замок и в отчаянии начал стучать себя в лоб. Это надо же так вляпаться! Словно в кучу дерьма задом сел! Прости-прощай теперь спокойная, сытая жизнь, и добрые коровки на цветистом лугу прощайте. Ничего хорошего от людей, среди которых был Ванька Петля, он не ожидал. О Мироне с Никифором не думал – своя судьба и своя шкура заботили. Егорка опустил руки и лег ничком на сухой, шершавый пол, но тут же вскинулся и пополз вдоль стены, лихорадочно ее ощупывая: может, какая щелка… Но бревенчатые стены стояли – намертво. И пол, сбитый, похоже, из толстых плах, был сколочен на совесть – не то что щелки, даже малого зазора не имелось. Только и нашел Егорка деревянное ведро, из которого воняло, как из нужника. Тогда он вытянулся на спине, затих и сам не заметил, как уснул.
Разбудил громкий стук в дверь. Егорка, вырываясь из сна, поднял голову, прислушался. Из-за двери донесся голос Петли:
– Таракан, чего не отзываешься? Помер или живой?
– Живой, – Егорка подвинулся ближе к двери.
– Слушай меня, если дальше жить хочешь. Скоро тебя к главному здесь поведут. Будет про староверов спрашивать. Рассказывай, как есть. И не вздумай перечить, у него рука легкая, легше моей – смахнет головенку саблюкой, и никуда ты, Таракан, не уползешь. Смекай. Я по старому знакомству предупредил, а ты смекай.
Звук шаркающих по земле шагов отдалился, замер. Егорка снова лег на пол, и его снова мгновенно одолел тяжелый сон. Вот напасть! Ему бы горькие думки думать, волосы на голове рвать, а он – как маковой воды опился, дрыхнет и видит один и тот же, бесконечно длинный сон: цветистый луг, а по нему коровки ходят. Тихие, смирные, и важно так ходят, словно плывут поверх травы и цветов…
Как открылась дверь, он не услышал, вскочил, когда получил крепкий пинок в живот. Два дюжих мужика завернули ему руки за спину, связали и вывели из каморки. Не дав оглядеться, погнали тычками в шею к соседнему строению. Низкое крыльцо, дверь, узенький проход, еще одна дверь – и Егорка, торопливо перешагнув порог и вздернув голову, обомлел: перед ним, на высоком деревянном кресле, украшенном витиеватыми узорами, важно восседал, словно на царском троне, генерал. В жизни своей Егорка генералов никогда не видел, но тут его будто озарило: генерал! Настоящий! А на нем мундир с орденами, эполеты на плечах с витыми золотыми висюльками и сабля с блестящей золотой рукояткой в ножнах, отделанных серебром. Сам генерал был еще молод, но грозен: темные брови угрюмо сведены над переносицей, взгляд из-под них злой, а небольшие черные усики топорщились, как у кота, который готов вот-вот зашипеть. За спиной у генерала стоял маленький и горбатый мужичок в длинной, почти до пола, серой рубахе, которая напоминала поповскую рясу. Мужичок умильно улыбался, глядя на Егорку, и облизывал языком толстые, прямо-таки конские, губы.
– Ну, рожа твоя каторжная! – рыкнул генерал. – Рассказывай!
– Я… – Егорка запнулся, не зная, что ему говорить и о чем рассказывать.
– Ты! Ты! – еще громче зарычал генерал. – С каторги утек? Утек. Со староверами связался? Связался. По всем статьям получается – внезаконный ты человек! Закую тебя в железные браслеты и отправлю по старому адресу. Нравится?
– Я… – Егорка снова запнулся, будто за высокий порог зацепился и грохнулся, – я…
А дальше – как заколодило.
– Крышка ты от Прасковьи Федоровны! [11] – расхохотался генерал, и весь его грозный вид испарился, словно в один миг поменяли человека. Молодой, красивого обличия мужик сидел теперь на узорном кресле и от души, задорно смеялся. Мундир и сабля не пугали – наоборот, когда он расхохотался, они показались совсем неуместными здесь, в полной глухомани, и Егорка, чуть придя в себя, понял, что генерал перед ним – ряженый. Какие у настоящего генерала могут быть дела с Ванькой Петлей? Смешно!
Но догадка эта не обрадовала, а придавила Егорку еще большим унынием. Настоящих генералов он не знал и не видел и поэтому мог еще надеяться на какую-то милость, а вот Ваньку Петлю знал распрекрасно, и надеяться было не на что.
– Ладно, посмеялись, и будет, – генерал легко и пружинисто соскочил с кресла, не оборачиваясь, протянул руку: – Бориска, подай карту.
Горбатый мужичок извлек откуда-то из глубин длинной рубахи кожаный свиток и вложил его в раскрытую ладонь генерала. Егорка свиток сразу признал – тот самый чертеж, который вручил Евлампий с наказом беречь пуще глаза. Вручил Мирону, а тот, видно, ни спрятать, ни выбросить не успел.
Генерал раскатал свиток на столе, пальцем поманил Егорку:
– Двигайся сюда. Показывай, как и где шли.
И так он это уверенно и деловито сказал, будто команду отдал, что Егорка без промедления подскочил к столу и уставился на чертеж, готовый все рассказать, только показать не мог – руки были связаны.
– Развяжи, – приказал генерал Бориске.
Тот развязал тугие узлы и встал за левым плечом у Егорки.
Выспрашивал генерал досконально. Егорка так же досконально и старательно все объяснял и показывал, ведь Мирон чертеж не прятал и они, выбирая путь, втроем не раз склонялись над ним.
– Цезарь, – вдруг подал голос Бориска, – а ты шибко ему не верь. Ему, каторжному, сбрехать – все равно, что чарку опрокинуть.
– Да нет, – возразил ряженый генерал, у которого, как оказалось, и имя-то было странное, тоже как бы не настоящее – Цезарь. – Он парень хороший, смекалистый и все разумеет. Поэтому и врать не будет. Ему еще жить хочется. Жить-то хочешь, каторжный?
Егорка с готовностью кивнул.
– Вот и ладно. Теперь слушай. Сейчас мы тебя отпустим. Доберешься до своего старца и доложишь ему: теперь я, генерал Цезарь, хозяин здесь. И мне не нравится, что старец своих лазутчиков подсылает. Если хочет разговаривать и любопытство имеет, пусть сам приезжает. Встретимся и поговорим. А эти два орла-лазутчика, которые с тобой были, пока у меня погостят. До приезда вашего старца. Все понял? Не перепутаешь? Ну-ка, повтори.
Егорка повторил услышанное.
– Вот и молодец, – похлопал его по плечу генерал Цезарь. – Проводи его, Бориска.
Солнце слепило глаза. Егорка прищуривался и ничего перед собой не видел – одни цветные кругляши прыгали. Не верилось, что его целым и небитым выпустили за ворота и даже вернули коня, на котором он сейчас и отъезжал от странного поселения, ожидая всем своим существом выстрела в спину. По хребту даже холодные мурашки проскакивали.
Но в спину ему не выстрелили.
Он миновал знакомую горушку, под которой его так ловко и быстро стреножили, миновал ручей и кусты, где Мирон собирался укрываться, миновал небольшой лужок, усыпанный цветами, а дальше пустил коня в полный мах, едва сдерживая себя, чтобы не заорать во все горло: живой!
Обратный путь до деревни староверов дался Егорке с великими трудами. Конь его на каменной осыпи сломал обе передние ноги, и пришлось бедной животине перерезать горло, чтобы не мучилась. Дальше шел пешим, несколько раз сбивался с дороги, намучился – по самые ноздри. Когда же увидел знакомый луг за деревней и родных коровок на этом лугу, не выдержал – лег на землю и прослезился.
