ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Посредине улицы в Тамбовке, у амбара, опираясь на ружье, стоял Спиридон Шишкин. На нем рыжая куртка самотканого сукна, ичиги, высокая папаха. На усах настыли сосульки. Бороду и воротник забелила куржа.
Из амбара вылез коренастый темнобородый Родион в одной рубахе и беличьей шапке.
– У вятских все неладно, – вымолвил он, вытаскивая через порог амбара мешок с чем-то тяжелым, – то комары коня склевали, то тигра в избу залезла. Уж вятский так вятский – народ хватский.
Густой, лохматый иней обметал под крышей тяжелые бревна амбара. Голубые пучки лоз торчали из берега. Голубые избы тянулись по снежным холмам.
Вся деревня была в клубах тумана и дыма, и мужики, разговаривая, пускали белые клубы.
Спиридон чуть свет бродил с ружьем около росчистей и огородов. Идти на тигра в глубь тайги в одиночку мужик не решался. А делить честь охоты на тигра со своими соседями не желал.
– Тигра уже смеется над вами. Она скоро в деревню жить переедет, – закрывая амбар на чеку, сказал Родион. – Говорит, в тайге холодно ей.
Из-за угла показался Котяй в желтом тулупе. На правом плече его дулом вниз висело ружье.
Скрипя по снегу, Сильвестр семенил короткими ножками через улицу.
Заметив, что у амбара стоят заядлые охотники Родион и Спирька, полагая, что речь у них идет не иначе как про тигра, тамбовцы вылезли на улицу, и вскоре вокруг Родиона собралась вооруженная толпа. В эти дни без оружия никто не выходил из дому.
– Я смотрю, что такое! – с жаром воскликнул Родион. – Охотники боятся в лес идти! Тигра объявилась, и вся деревня как в осаде. – Родион взвалил мешок с сохатиными стегнами на плечи и пошел прочь.
Долговязый Котяй, а за ним и остальные мужики пошагали за Родионом.
За избами взошло солнце. Легкий ветер метал дым из труб и потянул по небу розовые каракули. Мужики ввалились в обмерзшую дверцу. В жарко натопленной низкой избе они расселись за вымытым добела столом.
– Пока вы будете уговариваться, тигра у нас всю скотину передавит. – Широкий, коренастый, с грудью колесом, выпиравшей из-под темной рубахи, Родион говорил твердо, с уверенностью.
– Ты, Спирька, не лезь. Не похваляйся. Тебе никогда тигру не убить, – тонким голосом говорил Сильвестр.
– Кому? Мне?! – сверкнул глазами рыжий Спирька.
– Хотя бы…
– Да я лучше тебя охотник!
– Ты-ы?.. – с презрением оглядел его Сильвестр. – Нет, я лучше! Ты – Лосиная Смерть, а не тигриная!
– Как ты можешь знать!
– Я лучше! – злобно кричал русый толстощекий Сильвестр.
Дверь неожиданно распахнулась, и в избу с рыданием вбежала Петровна.
– Что такое? Тигра? Где? – вскричали мужики.
– На скотник к вам залезла! Дунька и Арина с ней сражаются!..
Мужики схватили ружья. Кучей толкая друг друга, они долго не могли пролезть в дверь. Родион сильным ударом плеча вытолкнул их всех. На улице началась беспорядочная стрельба.
…Арина и Дуняша ждали гостей из Уральского и пекли пироги. Вдруг закричали ребятишки. Мать глянула в окно.
На стайку прыгнула громадная пятнистая кошка.
– Тигра! – воскликнула Арина и схватилась за детей, пересчитывая их.
Все были здесь.
Зверь стал разгребать жерди на крыше. В стайке испуганно замычала корова.
Буренка была кормилицей всей семьи. От нее ждали нынче теленка. Не помня себя, женщина с криком кинулась наружу.
– Да я тебя!.. Ах ты, окаянная!
Дуня выхватила из печи головешку и выбежала следом. Голося что есть силы, но не решаясь подступиться к зверю, мать и дочь бегали у крыльца.
Зверь поджал хвост и прыгнул с настила на крышу. Он злобно замяукал.
Дуня слышала от охотников, что тигр боится огня. Несколько лет назад охотник, сидевший у костра, отбился ночью от тигра, кидая в него горячие угли. Размахнувшись, изо всей силы, она пустила в зверя головешкой. Пламя обожгло ему морду. Зверь фыркнул и покатился по крыше на другую сторону.
В это время раздалась пальба, и гурьбой набежали мужики. Сильвестр кинулся к стайке.
– Ладно все же я дал ей! – приговаривал он. – Одна пуля попала все же!
– Кхл… кхл… – смеясь сдавленным смехом и багровея, трясся Родион.
– Ты ее и не видел, эту тигру! – молвил Спиридон. – Да это и не тигра, а барс! – воскликнул он.
Во мгле зазвенел колокол, и вскоре караван оленных нарт потянулся на рысях из-за острова.
Бердышов остановился у Родиона. Мужики толпились на дворе и в избе, удивляясь и любопытствуя. Низкорослые тунгусы в меховой одежде по-русски не понимали, а бородатые староверы, сопровождавшие Ивана, отмалчивались. Иван сказал, что едет на прииски, но толком ничего не объяснял.
– Я задержусь на денек у тебя, Родион, – говорил Бердышов хозяину. – У меня старший олень что-то неладный. Хочу дать ему отдых.
– Пустяки, Ваня. Это тебе кажется, – уверял Савоська.
– Нет, пусть отдохнет. Посмотрим, каков он завтра станет. Лосиная Смерть мне говорил, у вас ягельник хороший есть. Пусть покормится.
Пошли к соседу узнавать про ягельник.
Сын Родиона и тунгусы угнали оленей к вершинам гор.
В избе Родиона собрались девки. Иван, по обычаю, роздал им гостинцы.
– Ну, любишь меня? – шутливо спросил он Дуню.
– Люблю! – она в тон ему ответила задорно.
– Ну, поцелуй! – подставил он тугую щеку.
Дуня, вытянув белую шею, поцеловала осторожно.
– Ай, срамница! – завизжали девушки.
«А что бояться? – подумала Дуня и с гордостью взглянула на подружек. – Даже забавно!»
– Эх, Дуня, ягода моя! – воскликнул Иван. – Тебе за это подарок.
Молодежь помчалась по домам показывать обновки.
– Спасибо, дяденька, – скромно вымолвила девушка, оставшись с Бердышовым наедине.
Иван взглянул еще пристальней.
Из-за нее терял он всякую радость от своей веселой жизни, из-за нее не поехал с товаром на Амгунь, ездил по деревням вокруг Тамбовки, ждал, как зверь на лежке, когда с отцом вернется она с охоты. Настал час, надо успевать. «Была бы она моей женой, да я бы весь Амур перевернул! Попы тут продажны, они мне все сварганят, что я захочу». Ангу, как ему казалось, он не обидел бы. «Погорюет да смирится, у них в семьях по многу жен, их бабы привыкли к этому. Уж она и теперь чует».
Из-за Дуни сыграл он злую шутку с Ильей, пробудил в нем желание идти на барса в одиночку, а потом еще подумал, что Илья дитятко малое и стоит ли его подводить. «Хоть он и зверобой первейший, а дитей навек останется!»
Из-за Дуни, еще когда была подростком, Иван задержался на гульбе в Тамбовке, из-за нее, под ее взглядом, гнался по цельному снегу в день Таниной свадьбы за конями, из-за нее захватил Горюн, развернул там торг по всей тайге, сбил Синдана, знал, что ей об этом расскажут. К ней только стремился, когда на далеком таежном озере ночью, проснувшись под удары шаманского бубна, мечтал об иной жизни.
И вдруг узнал, что все зря, что любит она другого. И с тех пор Иван ушел в себя, прежде в самом деле шутил, а теперь только делает вид, что шутит. «Нет, Иван, гни свое…»
Он надеялся на силу, на богатство и на ловкость своего ума.
– Ты помнишь, малая была, про книжку меня спросила? Я с тех пор и читать пристрастился, – заговорил он. – Читаю, а все мне кажется, что чего-то не хватает… Я бы тебе читал в голос. – Он усмехнулся.
У нее был вид, как у птицы, которая услышала первый отдаленный выстрел охотника, подняла голову и не знает, взлететь ли и умчаться прочь, или отсидеться на месте, пока опасность пройдет стороной и все стихнет, или, быть может, промчаться дерзко над охотником, сыграть со смертью.
– Дуня, ведь ты Илью не любишь, – твердил он свое, – а я тебя люблю! Одумайся да полюби меня. С Ангой я не венчан… Не люблю ее! Я в несчастье, погубленный пристал к ним, сам стал гольдом, поднялся, а всю жизнь ждал, что придут поселенцы с Расеи и полюбит меня девица. Так мне и колдовали, предрекли с тобой любовь. У меня шея крепкая, руки дела не боятся. Мне люди говорят, что я всю тайгу захвачу. Было бы для кого! Мне надо ради чего-то жить… Я бы горы своротил – тебе бы все! Но я все брошу, и прииски… Зачем мне?
Казалось, он говорил искренне. Он не жалел богатства.
– Дуня, ну, скажи… Скажи!.. – ласково молвил он. – Почему молчишь? Скажи смело…
– Илюшу люблю, – клоня голову, прошептала она слабо, стыдясь словно, что так жестоко обижает дядю Ваню.
Втайне ей так приятно было слушать все его слова. Но идти за него, за женатого, за приятеля отца, за старого, – ему уже лет тридцать пять, верно, – да что он, смеется!
«Ну, что с ней будешь делать?! – думал Иван. – Как я могу заставить ее полюбить себя? Илья ее околдовал. Бойкая, ловкая, ума – палата… Как она не поймет?»
В голубых глазах Дуни мелькнул огонек.
«Или она играет со мной?» – подумал Иван, и в этот миг душу обдало жаром. Глаза ее смотрели открыто, вызывающе, озорно; они поднимали в нем зверскую, неведомую силу. Казалось, она понимала, что происходит с ним. Сейчас он готов был на любое преступление…
Иван протянул руку, обнял ее крепко.
– Дуня…
– Да поди ты к чертям, дяденька, с такими шутками! – вдруг грубо ответила Дуня и оттолкнула его.
За дверью послышались голоса. Тунгус бранился с Савоськой.
Иван засмеялся и замотал головой.
– Разве ты меня не любишь? А я надеялся! Но все равно помяни мое слово…
Вошли Спирька и Родион.
– Помяни мое слово!.. – с деланной ласковостью повторил Иван.
Народ к нему все шел и шел.
– У нас к тебе дельце, – таинственно шепнул Санька. – Зайди вечером.
* * *
Шатровые ворота Овчинниковых утонули в сугробе. Из тяжелых снегов курился дымок. Белые пряди инея, как седая грива, висят над крышей и над дверью. На цепи лязгает, лает собака. В просторном, полупустом доме Овчинниковых, как в лабазе, пахнет мукой и залежалым товаром. Пол застлан половиками.
Братья – голубоглазый Санька и кареглазый Котяй – уселись по обе руки гостя. Вечер шел в разговорах о торговле и охоте, но между делом Санька помянул про главное. Он просил Бердышова помочь женить Терешку.
– На ком желательно? – оживился Иван.
– На Дуньке Шишкиной. А я тебя так уважу, что удовольствуешься. Ведь ты все можешь…
– А ты что поздно хватился? Она уже просватана. Она Илью Бормотова любит.
– Ну какая там любовь! – от души воскликнул Санька. – Мы богатые, а они голь, нищета!.. Будь милосерден, прижми-ка Спирьку, а то к нему подступа нет.
– Уж подсоби, – слабо просил Котяй. – Ты захочешь – сотворишь.
– Да почему именно ее надо?
– Она девка здоровая. А нам невестку в дом надо хорошую. Хозяйство большое, а старуха одна не управляется. Она бой-девка, подсобляла бы нам. Опять же породу не испортит, – подмигнул он.
Котяй и Санька так чисто смотрели Ивану в глаза, словно затевали доброе дело.
– Я бы взялся, да мне ехать надо, – весело ответил Бердышов. – А верно, вам в дом надо хорошую работницу!
Для Саньки все это было так ясно, что он и поддакивать не стал. С печи слез Терешка и подсел на лавку, подложив под себя подушку.
– Ты что, Терешка, отдыхаешь? – спросил Иван.
– Отдыхаешь! – тихо передразнил отец. – Он болеет. Злые люди оговорили. Его на сходе драли. Ворота будто Дуньке хотел вымазать, да вроде попался.
Санька не сказал, что сам он подучил этому сына. На сходе мужики решили выдрать Терешку и дали розги в руки его собственному отцу – Саньке. «Твой сын, учи-ка его!» – велел Родион. Под розгами Терешка стал винить отца, признался, что его подучивал снасильничать, затянуть Дуняшу в пустой амбар. Отец, озлобившись на такие признания, избил Терешку розгами до полусмерти и теперь каялся.
– Мне ехать послезавтра утром, – оказал Иван. – Но все же я попробую тебе подсобить, – хитро засмеялся он.
Овчинников рассказал, что к Дуне многие сватаются, что приезжал недавно один богач из города.
Санька удивлялся, что хорошего и Дуня и отец ее нашли в Илюшке.
Иван посмеивался, поддакивал, а сам думал, что Дуня, видно, прославилась, из-за нее шла целая война. Люди бьются в дом Спиридона, охотников много на его дочь. «Чем милей и старше становилась она, тем больше спрос, как на товар. Но еще посмотрим, кто лучший охотник! Неужто Илья?»
– Попробуй, попробуй! – с надеждой говорил Санька, провожая его. Он полагал, что Иван хочет набить цену. – А я не постою.
– Ладно, а ты жди, – уходя, сказал Бердышов. – Может, что-нибудь и получится.
В зимнике и в избе у Родиона на сохачьих и медвежьих шкурах улеглись вповалку тунгусы и работники Бердышова. Родион лежал в кровати. Иван присел к нему и сказал, что был у Овчинниковых.
– Они просили меня помочь сосватать Дуню.
– Я с ними поссорился, – отвечал Родион. – Сына его драли мы на сходе. За что – я тебе говорил… А летом я у них одалживал коня. Теперь придираются ко мне, требуют соболей. Чем Санька богат? Кому надо занять, идут к нему. Он с гольдами тоже здорово торгует!.. Только он от своей избы и не шагнет далеко. Как ты, по речкам не таскается. Ему выгодно, что Синдана прогнали. Горюнцы теперь чаще к нему ездят. А сам он выше первых быков по реке не поднимался, говорит, что хлеб за брюхом не ходит… Бродяги у них в тайге живут, лес рубят для пароходов.
Бердышов сидел повесив голову.
– Я замечаю, что злодеи на Амуре заводятся, – сказал он, и глаза его заиграли.
– Эка поздно же тебя доняло! – оживляясь и выпрастывая свою окладистую темную бороду из-под красного ватного одеяла, молвил Родион. – А ты почему быстро хочешь уехать? Ведь хотел задержаться? Однако, тигры струсил.
– Между прочим, приедет Илюшка скоро. Спиридон и ваши звероловы распалят его на тигру…
– Ладно, я его не пущу. Уж если надо будет, сам с ним схожу. Я думаю, что надо народом ее уничтожить. Давай ложись, Иван, а то холодно. Избу сегодня выстудили.
– Я в избе сам мерзляк. В тайге не мерзну, а дома чуть что – застыну.
Бердышов стал раздеваться.
– Овчинниковым желательно согнуть Спирьку. Они же свои, соседи, из старой деревни шли вместе, а спят и видят, как бы задавить его. Они злятся, что он не хочет Дуню выдать за их Терешку.
– Это верно, – подтвердил Шишкин.
– Ты, Родион, только не дерись ночью, – поворачиваясь к приятелю спиной, весело сказал Иван.
– Я еще в тот раз рассердился на тебя, – отвечал Шишкин. – С тобой спать нельзя. Ты во сне обнимаешься.
Иван ухмыльнулся в подушку и тут же получил тычка в бок.
– Тамбовка – тигриное место. Тигры откуда-то берутся! – вздохнул Шишкин.
– Тигры охраняют вход на Горюн, – отвечал Бердышов. – Тут их гнездо, тигрятник.
Родион, кое о чем догадывавшийся, хотя Опиридон еще ничего никому не говорил, помолчав, ответил:
– Нет, тигрятник в Уральском, там самая тигра.
* * *
– Эх, Иван! – с затаенной надеждой взглянув на Бердышова, говорил наутро Спиридон. – Ты ли не зять! Каждый бы гордился. Ты с деньгой, – и он дружески и покровительственно хлопнул Ивана по плечу. Но тут же нахмурился, встал как ни в чем не бывало, отошел в угол, где стояло ружье. Деньги, кажется, соблазняли Спирьку.
«Хорош же будет у меня тестюшка! А ну, как дочка в него?» – мелькнуло в голове Ивана.
– Я дурной, всего не пойму никак! – сказал он.
– Помозгуй…
– Я не все пойму, что ты толкуешь.
– Я давно хочу с тобой поговорить, но побаиваюсь: язык у тебя длинный.
– Это верно, – согласился Иван.
– Ты в шутку будто, а все выболтаешь…
Говорили околичностями и намеками и никак не сговорились. Шишкин сказал, что согласился бы отдать дочь, но прежде надо отказать Илье и сделать это политично, а то рассердятся все: и тамбовские и пермские.
– Твое дело – волчье: схватил, да и был таков, а я отец.
Еще хотел он узнать, венчан ли Иван с гольдкой.
Толковали долго.
– Но твердо не обещаю, – уклончиво говорил Спирька.
Иван знал: чем сильней такой человек чего-нибудь хочет, тем менее старается это показать.
Иван затеял угощение в избе Родиона. Так часто случалось, когда он приезжал. Мужики этому не удивлялись.
Пришли Овчинниковы и опять затеяли разговор про сватовство. Иван поддерживал их, подмигивая Спирьке. Советовал ему соглашаться.
В это время в горнице в доме Спиридона было полно девиц. Они пели за прялками. Иван пришел туда. Он подсел к Дуне.
Она в новом сарафане, в светлых рукавах. Он знал: ее собирают к венцу.
– Ты не обиделась на меня?
– Нет, – спокойно ответила Дуня и взглянула, как бы желая спросить: «За что же?»
– Какая ты светлая, белая, чистая.
Она засмеялась.
– Шибко хороша!
– Эй, эй, чего ты ей поешь! – вступились девицы.
Иван вспомнил, какое злое чувство пробудила она в нем прошлый раз. А сама скромная, нежная.
– Знаешь, Дуня, я люблю утром пойти тайгой, послушать, как птицы поют. Солнышко чуть всходит, чисто на душе, так светло. Как в детстве, душа радуется… Птица сидит, перышки чистит, ясная, свежая. Воздух какой!.. И вдруг вскидываю ружье – бац, грохот, все к черту, эта самая красавица птица валится вся в крови, перья летят… Скажи, не зверь ли человек?
Она глядела на него с огорчением: дядя Ваня опять глупости порол.
– Так же ведь и с любовью, – продолжал он, глядя странно и пристально.
Она вспыхнула от стыда. «Попробуй!» – как бы ответил ее взор.
* * *
Олени Старик и Царь бежали, широко раскидывая ноги. Закутавшись в доху, Иван лежал в нартах и смотрел вперед. За рогами оленей виднелись ущелье и снежная равнина. Он вспомнил разговор у Саньки. Овчинников ждет, пока соседа нужда задавит. Край богат, а он от избы не отойдет и из соседа гроши выжимает. Он даже хвалиться стал, что к нему все с нуждой идут.
Нынче повсюду в деревнях росли торговцы. Началась борьба за богатство. Иван не боялся. Он чувствовал, что все эти люди, пришедшие на Амур издалека, со всеми их желаниями и грехами еще понадобятся ему, что от богатых пригодится богатство, от бедных – труд. «Спирька склонялся… Но не врет ли он, расейский хитрован? Толкует: мол, твердо не обещаю… Может, я умом рехнулся, поверив ему? Ну, пусть-ка…»
Стены каменного ущелья поползли над нартами. Острые черные скалы в белых березах лезли ввысь, во мглу. Сжатый между ними Горюн застыл буграми и торосами. Глубокий снег завалил лозы.
– Ы-ий!.. Ы-ий!.. – как волки, выли во мгле погонщики.
Сквозь изморозь и туман косматым желтым пятном едва проступало солнце.
«А как бы барса на самом деле Илью не съела», – думал Иван. После разговора со Спирькой зло его к Илье стало стихать, но как он злу этому и прежде старался не давать воли, так противился он теперь и доброму чувству, что явилось в душе к парню. Он вообще не любил поддаваться чувствам и всю жизнь был настороже. Даже своей душе не верил иногда и держал ее в узде. С такой душой, он знал, можно гору своротить.
«Неужели Спирька меня обманывал? Цену набивал?» – подумал он. Еще никто не обманывал Ивана.
«Но что она нашла в Илье? Говорит, что любит его… Сам я говорил Илье, чтобы на Горюне свататься. Но никогда не думал, что так случится. Вот, говорят, на грех из палки выстрелишь, ударило из пня, из Ильи! Вот шутки! Шутил, шутил – и дошутился. Уж очень плохо судил об Илье…» Надежда была на богатство… «Я люблю ее, а она Илью. Я готов на руках ее носить, а она меня не видит».
Иван уснул и проснулся под той горой, где перебил он кучу людей.
«Что это я задумал? Может, пусть она любит парня?» – мелькнуло в голове.
Нежность и боль явились в душе Ивана. «Пусть она будет счастлива с парнем. Она молодая».
А другой голос нашептывал: «Погоди, еще все переменится, поживет, полюбит и тебя. Начал бить, Иван, бей дальше! Не жалей никого!»
* * *
А Спиридон, проводив Бердышова, подумал: «Поверил Тигр! Но, слава богу, я нашелся»!
Он сказал дочери:
– Берегись всю жизнь Ивана, он тебя сватал, не постыдился, говорит: полюбил, чуть ли, мол, еще не видавши тебя. Как сладко врет!.. И ямщики подтверждают, что Илья собирается сюда.
Жене сказал:
– Надо торопиться. Иван нас за дурачков принимает. Я слыхал его рассказы, что у них в Забайкалье богачи с девками творят. Тут есть отец, и этому не бывать! Дочь я ему не продам! Надо скорей играть свадьбу. Я его утешил, сказал, что свадьбу отложим будто бы до весны, но с условием, чтобы он не мешался, убрался бы с глаз, а то люди осудят. У него же складно врать научился!
Дуня очень обрадовалась, услыхав, что приезжает Илья и что отец торопится со свадьбой.
В этот приезд Ивана многие заметили, как он лип к Дуняше. И хотя Ивана любили, но тут он хватил через край. Даже Родион – друг его и приятель – полагал, что нельзя поддаваться торгашу. А Сильвестр прямо сказал: пусть он свои разбойничьи замашки оставит и здесь мошной не трясет. Все надеялись, что Спирька не даст себя объехать на кривой.
– Отец, – приговаривала Петровна. – Свое дитя!
– Отец отцу рознь. Мало ли какие бывают отцы!..
Все понимали, что Иван хотел купить и отца, и мать, и Дуняшу. Тигр!
