ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
– На богомолье приехали, – вылезая из лодки и обращаясь к встречавшим его уральцам, сказал рыжебородый Спирька Шишкин.
На широкой плахе днища виднелись шкуры, одеяла, поваленная мачта с парусом и какие-то узлы.
– Дунюшка!
– Татьяна! – встретились подруги.
– Как узнала, что церкву открывают, рвет и мечет: хочу богу помолиться! – рассказывал Спирька о дочери. – Всю дорогу ветра не было, она шестом толкалась. Че-то набожность на нее напала, – говорил Шишкин. – Какие девки богомольные пошли!
– Вот у меня тоже! Я натерпелся, – отвечал Пахом. – Все говорит: «Поедем на богомолье». Солдаты церкву-то строят. А я – не сметь!.. Не пустил… Да как же! Вот к нам солдат ходит, хороший такой человек. Он сам говорит, что у них балуют…
– А у меня противиться силы не хватило, – отвечал Спирька. – Я слабей ее. Она вертит отцом как хочет. Она молиться любит. Ничего другого нет у нее в уме. А я попов боюсь. Как встречу, потом не могу отплеваться. А она набожная… В мать. Бабы меня победили…
Спирька врал. У него были свои намерения, которых и дочь, как ему казалось, не знает. Илюшка понравился Спиридону Шишкину. Он хотел поскорей выдать дочь за хорошего парня, пока ее не сбили с толку здешние кулацкие детки или, еще хуже, Ванька Тигр.
– Да, надо иметь терпение, чтобы семьдесят верст поднимать шестом лодку, – сказал Егор, с удивлением поглядывая на высокую, стройную и тонкую девушку.
Лицо ее окутано белыми тряпками, и только насмешливые голубые глаза бегают в прорезях.
– Что это в узлах привезли? – весело спросил Федя.
– Спрашиваешь! Наряды, поди, – бойко ответила Таня. – Молодая девка-то!
– За нами еще три лодки идут, люди мучаются против воды. Всю деревню всполошили!.. Как заговорила про богомолье, про церкву, и другим отстать не захотелось. Куда там!.. Мы их далеко перегнали.
Платье на Дуне изорвалось, просолилось от пота, лопнуло под мышками. Собрав узлы, Дуня и Таня поспешили в избу.
Сходили на Додьгу и выкупались в ледяной воде. Дуняша переоделась в новое платье.
– Лицо все закрывала, чтобы не сгореть. Илюшка тут, нет ли?
– Здесь, – отвечала Таня.
– Ну, как я? Верно, почернела, как гилячка.
Илья узнал, что Дуня приехала, и уселся у кузнецовских ворот. Он долго сидел, делая вид, что смотрит на реку, не едет ли отец.
Из-за угла мелькнули яркие платья, раздался звонкий смех. Девичий стан, темные тяжелые косы пронеслись мимо, и, казалось, обдало Илью чем-то таким приятным, чего он отродясь не чувствовал. Дуня показалась так хороша, так красива, что он подумал: «Может, она теперь и смотреть на меня не станет».
– Да вот он! – воскликнула Таня.
– А-ах! – Дуня приосанилась. – Здравствуйте! – молвила она застенчиво, а из глаз ее так и брызнул голубой огонь.
Вечером у избы Кузнецовых играла бандурка. Парни и ребята плясали. Дуня, разморясь от жары и пляски, поглядывала на Илью, сидя в обнимку с сестрой его Авдотьей.
Утром чуть свет Таня прибежала к Бормотовым за чугуном.
– Твоя подружка красивая! – сказала ей Аксинья.
Таня взяла чугун, но не уходила. Пахом услышал, как женщины возбужденно гудят.
– В вашем Илюшке души не чает! – быстро рассказывала Таня.
– Да это клад, а не девка, – подхватила Арина. – Семьдесят-то верст шестом лодку толкала!
– А как поет!..
– Мы вчера заслушались, как она «Не белы-то снеги» вытягивала, – подтвердила Авдотья. – Вот уж выголашивает!
– Истинно, что клад.
Аксинья – женщина мягкая, слабая, впечатлительная. У нее бледно-серые глаза, русые волосы и широкое бледное лицо с прямым длинным носом. Она была глубоко тронута, что такая красавица, оказывается, полюбила ее сына. За одно это девушка была ей по душе.
– А я-то гляжу, парень стал охорашиваться. Никогда с ним этого не бывало.
– Верно, верно, – подтверждала Агафья. – Обходительный стал.
– Видишь, девка-то молодец какая!
Пока бабы судили и рядили, виновница их разговора спала глубоким утренним сном, раскинувшись на Таниной постели за пологом. Таня прибежала по холодку и растолкала ее.
– Вставай… Иней на дворе. Тихо.
Дуняша потянулась из-за полога к солнышку, щурясь и улыбаясь сладко, по-утреннему, во все свое румяное лицо.
– Ну-ка, девки, живо! А то сейчас бичом, – молвил дедушка Кондрат.
Бабка Дарья завела блины. Дуня стала разбирать свои узлы.
– Тут у меня и гостинцы есть, – она раздала ребятишкам конфетки и пряники. – Сама на баркасе брала… Мы малину сушим да сдаем на баркас.
– Платье-то какое наденешь?
– Нынче уж другое. Вчерашнее-то в узел. Вот у меня синенькое есть. У меня на неделю платьев набрано. Из материнских перешила да два ситцевых.
– Сейчас нагладимся! – молвила молодая хозяйка.
* * *
Бабы разошлись.
Аксинья напекла блинов. Илья сидел за столом, а мать с любопытством приглядывалась к нему. Она была по-женски удивлена успехами своего сына.
– Нравится тебе Дуняша? – ласково спросила она.
Парень не ответил, наскоро закончив завтрак, выскочил из-за стола.
Бормотова желала, чтобы Илья женился на красавице.
– Мы всю жизнь мыкались в нужде, а нынче в люди вышли. Гляди, ладно живем, – говорила она мужу. – Сами некрасивые уродились, так пусть хоть невестка красавица будет.
– Верно, надо нам Ильюху женить, – соглашался Пахом. – Хватит ему травить зайцев. Если девка хорошая, ждать нечего. Спирьку-то я знаю, он смирный мужик.
– Да отдадут ли за нас? – молвил Тереха.
– Татьяна-то сказывает, и Спирька в Илье души не чает. Ему бы, дескать, только охотник был хороший.
Авдотье тоже хотелось, чтобы Дуня пришла в дом.
«Я бы с нее все наряды по-новому, по-городскому перешила».
Тереха хотел что-то молвить несогласное со всеми: что, мол, от красивых невесток в семьях бывают несчастья, но Пахом велел ему молчать. Из всех людей меньше всего желал он слушать своего брата.
После полудня в Уральское приехал поп. Он собрал хозяек.
– Великое торжество наступает, – говорил он, сидя у Кузнецовых под образами, и, засучив широкий рукав рясы, размахивал своей громадной рыжеволосой рукой. – Сегодня с пароходом прибывают к нам городские гости. Храм божий откроется, освятится. Зазвенит колокол в безлюдных, неведомых ранее пустынях.
Поп сказал, что после освящения храма будет трапеза. Он велел хозяйкам напечь к воскресенью мясных и ягодных пирогов и нажарить дичи.
– Хорошо бы уток жирных и рыбы – осетрины. Вот отроковица-то хорошо готовит, я знаю ее, – кивнул поп на Дуняшу. – Она да Татьяна еще девчонками были, бывало, пекли вкусные пироги. Пусть поможет. А вы, мужи и отроки, берите ружья и езжайте на охоту.
От такой похвалы при всех бабах Дуня смутилась.
– Зарделась, как маков цвет, – кивая на нее, подтолкнула Наталья Арину, та Агафью, а та Бормотиху.
Аксинья улыбнулась и согласно кивнула головой. Она все время украдкой наблюдала девушку. Здоровое красивое лицо ее, скромность, опрятное платье, широкая в кости рука – во всем была сила, пригожесть. «Хороша!» – думала она.
После отъезда священника Пахом позвал Спиридона к себе.
– Где мы попу возьмем рыбы да дичи? – сетовал он.
– Парень-то у нас нынче трех медведей убил, – рассказывала Аксинья. – Первого-то где ты убил? Как ты сказывал, речка-то?
– На Додьге, – недовольно отвечал Илья. «Рядом живем, а мать до сих пор не знает названия речки».
– Вот, вот, на Додьге!
– Погоди, об этом я скажу, – строго перебил жену Пахом.
Илья потупился. «Зачем выхваливают? – думал он. – Больно нужно хвалиться!» Он полагал, что все и так должны знать и видеть, охотник он или нет.
Спиридон радовался, но не подавал виду. Он чувствовал, к чему клонится разговор. Дуня прожужжала ему уши, какой Илья охотник. Такого зятя ему и самому хотелось.
После обеда Дуня и Авдотья вышли погулять. Илья поехал на охоту. Девушки, скучая, посидели на бревнах. Вышла Таня. Спели несколько песен и разошлись по домам.
На другой день явился Илья, мокрый, в изорванной одежде, с ножом за поясом и с ружьем за плечами. В корме и на носу его лодки лежали груды битых гусей и уток.
– Где охотился?
– На косе!
– Че, Ильюшка, отличился?
– На церкву набил, – гордо сказал парень собравшимся мужикам.
– Еще больше можно настрелять, – вяло молвил Тимошка. – Сейчас как раз перелет.
Женщины стали выбирать дичь из лодки. Под птицей оказались осетры и тучный калужонок.
– Ну, бабы, надо жарить гусей к празднику, – сказал дед Кондрат.
Добычу разделили между семьями.
Мать Илюшки затопила печь.
– Давайте я помогу, – вызвалась Дуняша.
Она живо взялась за дело: разожгла во дворе костер, щипала дичь на пне, палила ее, собирала пух и перья.
Во всех домах шли приготовления к торжеству. Илья всем дал работу. Теперь было что везти на праздничный обед.
Трубы задымили. Во дворах пылали костры. Девки и девчонки то и дело бегали на посылках из дома в дом.
Пришли еще две лодки с тамбовцами – мужики собрались у Пахома.
Илья, босой и уставший – он не спал ночь, – сидел на низкой скамеечке.
Дуня выбежала из избы, подсела к нему и заговорила полушепотом, с горячностью:
– Все знаю про тебя. Сегодня твоя гольдячка приехала. Ездила гостить к своим. Ты тут за ней ухлестываешь. Я еще тебе зенки за нее выцарапаю. – Девушка вскочила и убежала в избу.
Илья улыбнулся, довольный. Слаще, казалось, ничего не могла сказать ему Дуня.
– Здорово, Иван! – сказал Спирька, встретив Бердышова, который тоже отправлялся куда-то с новым ружьем, в новых сапогах и в новом картузе.
– Здорово!
– Ну, поговорим!
– С дочерью приехал? – спросил Бердышов.
– С ней! Как обещал – привез! Ждешь, что полюбит тебя? Быть может. А не полюбит, не получишь. Пулю в лоб тебе!
– А полюбит, тогда отдашь?
Спирька ухмыльнулся.
– Я для тебя на все согласен, – сказал он. А сам подумал: «Надо бы ее скорей просватать».
Иван поехал на остров на охоту и пробыл там до вечера.
Пока он охотился, Пахом и Спирька ударили по рукам. Решено было, что Дуня пойдет за Илью.
* * *
Дельдика, возвратившись из Бельго домой, где она гостила у отца с матерью, помогла Анге испечь хлеб и приготовить кушанья. Управившись, она умылась, переоделась в русское платье, натянула чулки и башмаки, глянула в зеркало и побежала на берег.
В сумерках молодежь собралась у бревен. Дельдика присела к девушкам, весело смеясь вместе со всеми.
«Вот какая красавица русская», – думала Дельдика про Дуню и осторожно взяла ее под руку.
Дуня, вздрогнув, обернулась. Она увидела смуглое лицо, яркие черные глаза, пышные вьющиеся волосы, заплетенные в косы. Дельдика ей понравилась.
Дочь Кальдуки, нищего, вечно битого, сама чуть не загубленная торгашами, выросшая в дыму и смраде, Дельдика пользовалась каждой минутой, которую проводила подле Дуни, стараясь заметить, что и как делает русская красавица.
Дельдика думала только про Айдамбо. Теперь все очень много говорили про него. Она пожила в Бельго и узнала, как Айдамбо знаменит. Поп и Айдамбо были предметом бесконечных разговоров во всех гольдских деревнях. Она мечтала о том дне, когда поедет вместе с Иваном и Ангой на открытие церкви и увидит его там.
А Илья дивился, глядя, как Дуня и Дельдика быстро сдружились.
К вечеру жаркое и пироги были готовы во всех домах. Мужики и бабы гурьбой ходили по селенью из дома в дом, смотрели и пробовали кушанья.
Ватага их ввалилась к Бердышову. Пьяный Иван спал под лавкой. Его растолкали.
– Ну, че ты тут?
– Паря, я ловко напекарил, – спохватился Иван.
– Чего уж ты напекарил! Валяешься, как чушка.
– Вот будем теперь откармливать попов и начальство! – поднимаясь на ноги, воскликнул Бердышов.
На улице играла гармонь, плясали девки и парни.
«Еще ладно, что Татьяна брюхатая, – думал Спиридон, – а то бы они с Дуней вдвоем натворили бы делов!»
– А ваша Дуня где? – спросила Силиниха про Дельдику.
– Гуляет со всеми.
– Илью на части рвут, – сказал Силин.
– Нет, Дельдика хитрая, – отвечал Бердышов. – С ним дружит, а себе на уме. У нее гольденочек завелся. Шибко вздыхает по нем.
– Обезумели девки! – проговорила Наталья. – Прибегут, в зеркальце посмотрят – и опять на улицу.
– Пойду и я гулеванить! – Иван выскочил из дому.
– Ну, Дуняша, женихов много? – тронул он Дуню за руку.
Девушка приотстала от подруг и улыбнулась. С дядей Ваней можно было обо всем поговорить откровенно. Ему легче признаваться, чем отцу с матерью.
– Илюша нравится, – тихо и скромно сказала Дуня.
Иван тряхнул головой.
– Околдовали! Что такое? Я уж заметил! Пошто меня не любишь? Мне обида!
Она счастливо засмеялась, довольная, что нашелся человек, с которым удалось поговорить по душам, и побежала к подругам.
– Догоню! – Иван свистнул и поспешил за девушками, разгоняя их по берегу и норовя ухватить Дуняшу.
– Истинный зверь! – молвил в страхе Тимошка Силин, сталкиваясь с ним. – Ты что? Тебе тут не отломится.
«Но как я ничего не заметил зимой? – думал Иван. – Плохой я охотник за дичью, главного зверя пропустил».
Иван остановился и вдруг, ни слова не говоря, дал Тимохе такую затрещину, что тот упал.
…Туман полосами кутал лес, рваными клочьями спускался на реку. Где-то вдали, как в дыму, виднелись розовые вершины сопок. Было сыро и холодно. Мгла кутала тайгу.
Ох да эх, ох да эх!
Отношу я в церкву грех, —
горланили парни.
Лязгала цепь, ревел медведь: его, видимо, заставляли танцевать под гармонь.
Тамбовские ребята удало выкрикивали новые, неслыханные в Уральском плясовые.
Размахивая платочками, кружась в широких платьях, из тьмы то выплывали, то снова исчезали танцующие девушки.
Назад: ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Дальше: ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
