КНИГА ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Новая изба Кузнецовых очень теплая. Некрасивая, но просторная, светлая, сложенная из красноватых лиственниц, с резьбой под окнами.
– Сотню лет простоит, – говорят соседи.
Егор Кузнецов – мужик со светло-русой бородой, сам рослый, кряжистый и могучий, словно рос в дремучих березовых лесах русского Севера.
– А вот избу ты не в улицу выстроил, – замечал ему сосед Тимоха Силин, малорослый и рябоватый. – Начальство тебя не похвалит.
Из ольхи дедушка Кондрат выколол дощечки, сделал бандурку, два конских волоса сплел и натянул струны.
О-ох ты, но-очка моя, —
запевала Наталья.
Ночка те-емна-а-я,
подхватывали бабы. -
Принахмурилась, пригорюнилась.
Или нет у тебя, ночка темная,
Светла месяца, ясных звездочек…
В окне – желтая релка. Гнутся, стонут на ветру голенастые белые березы. Лес сполз с релки, гребень ее облысел, но весь еще во пнях и кочках. Повсюду торчат кустарник и дудки диких болотных трав. Егор сдвинул темный лес, открыл землю солнцу, но еще придется ему не один год корчевать.
На столе, под холстиной, распространяя по новой избе запах свежего хлеба, отдыхают – только что с горячего пода – калачи и караваи.
Два урожая вырастил Егор на новой земле. В первый год голодали, на второй гречихи собрали столько, что хватило на всю зиму, но ярица не уродилась.
– Земля еще не перепрела, – замечал тогда дед.
На третий год для пробы мужики посеяли овес на пойме над озером. Вода была большая, и половину урожая затопило. Бабы ездили по полю в лодках, жали овес на корм скоту, перегибаясь через борта. Поле овса, как колосистая луговая трава, уходило в озеро, и не ветер, а волны колебали его. Колосья плыли в волнах, и казалось, что озеро зеленеет.
Нынче ярица на релке дала хороший урожай. Уродилась пшеница, посеянная Егором по перелогу, на прошлогоднем гречишном поле.
– Гольды обступили меня, – толкует дед, – за бороду уж не хватают, а все про хлеб: «Дедушка, мол, давай мучки». Улугу еще тот год похвалялся перед своими, что на релке хлеб вырос: «Наш, мол, хлеб!» Бабка у нас и хлеб-то испечь умеет… А молодые – те выросли в голоде, хлеб пекли с мякиной. Разучились…
Дедушка Кондрат вдруг ударял по струнам, запевал надтреснутым голосом плясовую.
Белобрысый внучек Васька бил в бубен и пританцовывал.
В таежной тишине неслись глухие удары бубна. В ночи слабо светили оконца новых изб. А кругом леса, хребты – такие, что подумать страшно.
* * *
За годы, прожитые на Амуре, Федька Кузнецов нагнал ростом брата Егора, раздался в плечах. На щеках парня – русый пух и густой румянец.
– Женить тебя пора! – как-то сказал ему Кондрат. – Пока я живой, хорошую девку надо высватать. Я помру – кто о тебе позаботится?
Федька начал было отнекиваться, но дед и уговаривать его не стал. Парень скоро смирился. Он решил, что раз отец с матерью велят – так и быть, они лучше знают.
Кузнецовы узнавали у почтарей, где есть хорошая невеста.
– На Горюне девок брать: народ там окреп, с хлеба живут…
– Иван говорит, славная девка у Шишкиных, – толковал Кондрат.
– Дядя Ваня сказывает: Горюн – речка богатая, с пушниной! – блеснув светлыми глазами, воскликнул Васька.
– Ну, это ему, – молвил Егор, – а нам девку!
– Пусть сватать пособляет, – сказала старуха. – А то девку другой высватает и речку захватит.
– Поедем в Тамбовку, – говорит Кондрат. – Тамбовские-то соломатники. Гром гремит, а они кричат: «Мол, дедушка Илья, не бей в Тамбов, поверни на Пензу, я тебе кусок соломаты дам!»
Словом, что-то родное, знакомое еще по России было для старика в тамбовцах.
– Поедем, Федька, поглядим, какие там девки. Бабушка Дарья, одежу нам нагладь, начисти, прифрантиться надо!
Дед с Федюшкой поехали в Тамбовку как будто по делу – покупать второго коня для почтовой гоньбы, хотя покупать его было не на что. Остановились у Родиона Шишкина. Дочь его Татьяна – малого роста, коренастая, с лицом широким и смуглым, в ичигах и холщовом платьишке – сразу понравилась Кондрату. Возвратившись в Уральское, дед расхваливал невесту:
– Как сбитая девка!
– А нравом?
– Видать, бойкая, шустрая.
Все обрадовались:
– Федьку женить? Вот славно!
– Свадьба на новоселье! Еще не бывало!
Предстоящая свадьба всех взбудоражила. Кто вызывался сватать, кто – стряпать, кто – шить.
Тереха делал погремушки на шлею.
– Нам бы родство завести, – неуверенно, с опаской советовал он брату Пахому.
Федька счастливо улыбался. Нравилось ему, что невеста бойка, ловка, сметлива. Сам он был скромен, смирен.
– Тамбовские акают, – бормотала Агафья. – А наши окают, лучше бы одинаково говорить, а то молодые дразниться станут.
– Пусть дразнятся! – отвечала Наталья. – Шибче любить будут!
* * *
Егор и Тимошка Силин пошли к Бердышову за покупками. Мела метель, билась в каждый пень. Вся релка дымилась, словно занесло большую деревню.
– Где пенек, где труба – не поймешь! – орал сквозь вихрь Тимоха. – Отовсюду дымит. Но нынче пурга не страшна! Хлеб-то свой! Верно, Кондратьич?
Среди сугробов нашли вход в Иваново зимовье. В открытую дверь за мужиками пурга нанесла на раскаленную железную печь с красным боком затрещавшую снежную пыль.
В лавке сидел Илья Бормотов. Дельдика держала в протянутой руке пышную красноводную рысь.
– Ай, ай, Илюшка, какой ты стал охотник хороший!
Дельдика выросла и похорошела. У нее волнистые густые волосы, пушистые брови, длинные изогнутые ресницы, черные блестящие глаза. Она в платье крестьянского покроя, из ситца в крапинку. И не узнаешь ее, не похожа стала на щуплую, слабую девочку, которую отбил когда-то Егор у торговцев.
Бердышов, краснолицый, бритый, в потертой куртке из пегого олененка и в унтах, стоя на коленях, подкидывал сучья во все сильней красневшую от жара железную печь.
Иван богател быстро, но жил все в том же старом, дырявом зимовье. Он понемногу забирал в свои руки всю округу.
Егор и Тимоха застали его в разгар торга. Илья принес пушнину. С недовольством покосившись на вошедших, что не дают поговорить спокойно, лезут не вовремя, – парень не любил хвастаться добычей, – он, как завзятый гольдский охотник, вытряхнул из рукава еще одну шкурку.
Бердышов, поднявшись, взял соболя у Илюшки.
– Соболь рыжий, плохой, трех рублей не дам, – грубо сказал он.
Дельдика вырвала шкурку и, сжимая ее в кулачке, что-то яростно заговорила по-гольдски. Иван беззвучно засмеялся и замотал головой.
Когда-то Дельдика сама учила Илью охотиться и с тех пор всегда хвалит его добычу. Теперь тетка не позволяет бегать с парнем в тайгу, да ей и самой не хочется. Но стоит она за Илью по-прежнему горой.
– Зачем его обманываешь? – с сердцем вскричала Дельдика.
– Вот, паря, дочку я себе нашел! – воскликнул Бердышов. – Беда! Велит дать тебе пять рублей! Что поделаешь! – вздохнул он. – Всем ее женихам угождать – разоренье! Ну, какого товару отпустить?
– В тебе, Бердышов, силы, как в хорошем коренном, а барахольным делом занялся, – говорил Тимошка. – Крупу развешиваешь, а землю пахать ленишься.
– Я уж сам себя стыдил… Ревел, слезы лил, замок, стал как лягуша! Однако, скоро это дело брошу. Право, паря! – серьезно добавил он.
Мужики взяли покупки и ушли.
– Не ту высватали, – усмехаясь вслед им, сказал Иван.
Анга, сидя в углу, плела тетиву для большого лука. Она нагнулась и прихватила жилу зубами, пробуя, тугая ли, и слушала мужа, косясь острыми черными глазами.
– Им бы Шишкину Дуньку. А деду Татьяна понравилась. Старый сват, понимает!
Дуня – одна из самых красивых девушек в округе. Иван хорошо помнит ее еще с тех пор, когда плясала она с ним на празднике у Родиона. Уж тогда подумал он, что девка эта выровняется и превзойдет всех. Еще девчонкой нравилась она Ивану, не раз привозил гостинцы и ей и ее подружкам.
– Вот бы ее к нам в село! А то выхватят другие и увезут куда-нибудь. Верно, жена, красивых-то бабенок надо бы сюда? А Кузнецовы промахнулись.
Иван посмеивался хитро.
Анга, покачав головой, тоже усмехнулась, как бы соглашаясь с мужем, но взор ее, кинутый исподлобья, был боязлив и насторожен.
«А что же ты им вовремя не посоветовал?» – хотела спросить она, но смолчала.
Часто душа ее сжималась от шуток Ивана. Он был умен, силен, хитер, но она знала, что за каждой его шуткой таится дело не шуточное и что он часто говорит совсем не то, что думает. Анга замечала, что Иван, становясь богаче, словно отдалялся от нее душой. Какие-то свои думы владели им. Чем богаче жили Бердышовы, тем скучнее становилось Анге. Любимая охотничья жизнь отходила. Нового было так много, что она ему не удивлялась, как бывало прежде. Анга по привычке все заботилась о муже, как умела, старалась сделать ему новый лук или хорошее копье, шила охотничью одежду, хотя все это ему было почти не нужно.
– А на Амуре что творится! – притворяя дрожащую дверь, сказал Иван. – В такую погоду невесту верно, что на собаках вытаскивать придется!
* * *
Таня, впервые увидавши Федьку Кузнецова, просмеяла его.
– Долговязый какой!..
Дед с Федькой уехали, и мать сказала Тане, что Кузнецовы будут ее сватать. Таня сама догадывалась, что не зря жили они в Тамбовке. Все же известие это пришлось как снег на голову. Плясунья и баловница, она вмиг погасла, поникла как пришибленная.
Девушки собирались в дом Шишкиных, пели песни, бередили сердце.
– Как же это ты, как же! Ах, подруженька! – причитали они, жалея Танюшу.
– В чужой дом, в чужую деревню!
– Покидаешь нас!
– Ах, жалость!
– Что меня жалеть? – как-то раз отозвалась Таня. Оглядев подружек, она приободрилась. Озорные огоньки промелькнули в глазах. – Я выхожу, а вы остаетесь, – с насмешкой сказала она, избоченясь.
Девки только ахнули и руками развели. Но опять пели жалостливые песни.
Таня горько разревелась в коленях у матери. Петровна поплакала вместе с дочерью, а потом, утирая слезы и себе и Тане, сказала:
– Не плачь, не плачь! Чай, замуж! Чего же хорошего в девках-то сидеть? Настанет пора – сама хозяйкой будешь! Радоваться надо!
Таня приподнялась на локтях, повела кулачками по мокрому лицу и стихла. И уж больше слез ее мать не видала.
Петровна даже обижалась: «Что уж это за девки нынче пошли! Мало ревела, пожалеть не дает себя как следует».
«Конечно, за кого-то надо выходить», – думала Таня. Она еще прежде хвасталась, что за своего не пойдет. «За дальнего выйду!» – говорила, бывало, она. А вот пришло время выходить за дальнего, она и не рада, что так хвалилась… Лучше бы за ближнего. Все бы дом рядом.
С нетерпением ожидала она второго приезда жениха. И вот Федька сидит рядом, угощает невесту семечками.
– Кедровые-то у нас тоже есть, кругом на сопках, – говорит он.
– Кедровыми-то зубы набьешь, – отзывается невеста.
– А мы подсолнух возвели.
– Вся деревня, сказывают, у вас в один хлыст, всего четыре избенки, – говорит Таня. – Наши ямщики найти не могли.
Девки прыскают со смеху. Федя краснеет густо и не знает, что тут можно ответить.
– У нас охотники хорошие! – бормочет он. – Илюшка Бормотов кабана палкой убил.
– Ружей-то нет, что ли? – спрашивает Таня безразлично и пренебрежительно.
«Эх, вот я попал! Ни одно слово не идет…» – в смятении думает Федя.
– Тоже вот Иван Бердышов…
– Какой Илюшка-то? – спрашивает красавица Дуняша, задушевная Танина подружка, бой-девка.
– Дядю Ваню знаем! Как заедет, пряников ребятам дает. У него уж, верно, ружье-то есть! – говорит Таня.
Она обнимает Дуняшу, и глаза ее смотрят теперь ласково-ласково, но, кажется, это поддельная ласковость, а на самом деле насмешка, лукавство.
Федя отводит взор поспешно.
– Дуняша моя ноги с ним стоптала, плясавши…
– А Илюшка-то какой? – бойко повторяет вопрос стройная, хорошенькая Дуняша. – Смуглявенький?
Федя не знает, что ответить.
– Черный?
– А кедровые мы огнем выжигаем, как гольды идут траву нокту собирать на болото, – говорит Федя деловито и серьезно. – Траву-то нокту знаете?
– Как же! – отпуская подружкино плечо, с насмешкой отвечает Таня. Она хотела отпалить, что пермяки, видно, с гольдами клад нашли на болоте. – Такое-то богатство! Ноги в траву закручивать!
– Такая, как осока, растет на опушке. Ее сушить да мягчить, говорят гольды, потом хоть спи на морозе – ноги не мерзнут.
– Как голодно, так и обутки-то поджарить, – замечает Таня. – Из рыбьей-то кожи!
Все прыскают со смеху.
– А вот пароходы нынче! Как у нас пароходная пристань… Подходят! Экспедиция нынче летом будет. Прошлый год, сказали, телеграф проводить начнут.
Тут слушательницы притихли. А Федя сообразил, что до сих пор толковал не про то. Он пошел про пароходы, про купцов, про товар американский и московский, про барыню, какую раз видел на пароходе.
Такие разговоры пришлись по душе и невесте и ее подружкам. Они больше не подсмеивались, а Федька не поминал про гольдов и охоту.
Однако когда расходились, Таня оказала подружкам тихо, но так, что и Федя услыхал:
– С ним уж ноги не замерзнут. Гольды-то ему траву на болоте…
Что она дальше говорила, никто не слыхал. Сдержанный хохот и прысканье девок так и мерещились долго в эту ночь Федюшке, который улегся на широкой деревянной кровати в новой избе Родиона, в то время как хозяева ушли в старую.
Татьяна подшучивала над женихом, но, когда Нюрка было просмеяла его, назвавши «зеленым», Таня вспыхнула и оборвала ее.
– Ах, ты! – вскричала Дуня. – Заступаешься? Уж влюбилась!
Погостив еще день, Федя уезжал. На прощание задумал он выбрать миг, когда останутся они вдвоем с невестой, поцеловать ее, но Таня дала ему такого толчка, что он отшатнулся.
«Ишь, как расхрабрился!» – подумала девушка.
Жених уехал. Шишкины стали готовиться к свадьбе.
* * *
Однажды после рождества, тихим мглистым голубым вечером, Таня вместе с теткой Ариной и с дядей Сильвестром подъезжала к Уральскому. Брат ее Мишка шел впереди на лыжах, искал дорогу, занесенную пургой вместе с вешками.
На релке завиднелись избы. Четыре крыши в снегу похожи были на пасхальные куличи с глазурью.
Толпа крестьян и гольдов с ружьями в руках, на лыжах и верхами с криками высыпала встречать невесту. Богатый тунгус Афоня, гостивший у Бердышова, выехал верхом на олене. Иван вынул револьвер и выстрелил. Со всех сторон охотники стали палить из кремневок и винчестеров. То тут, то там в синей мгле вспыхивало яркое красное пламя.
В жаркой избе молодых повенчал поп.
– А что Дуня не приехала? – улучив время, спросил у невесты Иван.
– Заришься на плясунью! – с укоризной ответила Таня.
Угощение на свадьбе было скромное: звериное мясо, рыба, пироги с ягодами.
– Один поп кашу любил, – рассказывал рыжий богатырь-священник. – Однажды приезжает на свадьбу, а хозяин говорит: «Мол, есть у меня, батюшка, бараний бок, гусь жареный, курочка, телятина, ветчина да колбаса, пироги с вязигой, осетрина с хреном, калачи… да еще каша. Что подать прикажешь?» – «Давай, – говорит, – мне сперва бараний бок, а уж потом гуся да курочку, телятину, тоже ветчину да колбасу. Пирог не забудь, да уж и осетрину… да калачи». А хозяин-то подивился: пошто поп кашу не просит? «А кашу-то, – сказывает, – батюшка?» – «А кашу-то опосля», – отвечает поп.
Жених улыбается счастливо, принимает поздравления. Большие красные руки его лежат на белоснежном столешнике. По рукам видно, что он могуч, но нравом тих, кроток.
Грубое смуглое лицо Тани залито пожаром.
«Как же буду жить я с этими бабами? – думает она, глядя на Дарью и Наталью. – Да тут и собака и кошка – все чужое! Тятя, тятя, зачем ты меня в чужие люди отдал?! Малая была, ты все на руки брал да подымал выше головы, говорил: никому, мол, не отдам! А отдал, отдал!.. В чужие люди…»
– Горько, горько! – кричат гости.
– Таракан в рюмку упал!
Федя неумело обнял невесту, коснулся губами ее щеки… «И толкнуть его нельзя! А как бы задала!..»
* * *
Наутро приехали Родион с Петровной, Спиридон и красавица Дуняша.
– Спирту им! Спирту людям дайте, – засуетились бабы, словно спеша спасти приехавших.
Петровна подвыпила.
– Ну, а… – она что-то потихоньку стала расспрашивать.
– Нет у нас такого обычая, – строго отвечала бабка Дарья.
– Нет уж… Ах, ты!.. Да как же так? А может, какие разговоры?
– Да у них ничего и не было, – улыбаясь, сказала Наталья. – Они еще оба ничего не понимают.
– А ты-то почем знаешь?
– Уж вызнала!..
И все бабы засмеялись.
– Да как же это! Ах, ты! – воскликнула обеспокоенная Петровна.
– Что же теперь?
– Заночевали в пути, – весело рассказывал Родион. – А сегодня я коня вином напоил, и он добежал, как зверь.
– У тебя и конь пьяница, – сказал Бердышов.
– Как же, в мороз конь вино любит.
– Полотенце тебе привезла, – говорила Дуняша, отдавая подруге вышитый подарок. – Руки вытирать… А когда и глаза вытрешь.
А как, дяденька, книжки читаешь? – спросила она Бердышова.
– Читаю! А ты грамоте научилась?
– Как же! Я грамотная теперь! – с гордостью ответила девушка.
– А плясать будем? – подмигивая, спросил ее Иван.
– Будем, дяденька! – ответила девушка.
Держа концы шали, она развела руками и прошлась перед Иваном, бойко взглянув на него из-за худенького плеча голубыми глазами.
«А я уж свое отгуляла, отвеселилась, – печально думает Таня. – Ах, тятя, тятя!..»
– Ну, давай, сват, спляшем «Барыню» врасходку, – подымаясь, говорил Родиону дедушка Кондрат. – Васька, сыграй-ка нам «Барыню», как я тебя учил.
– Медведи, половицы поломаете!
– Гляди, печь пошатнулась!
– Тимоха, а ты здорово в бубен играешь, адали шаман! – замечает Бердышов.
– Дунюшка ты моя милая, – говорила Таня, увлекая подругу за печку. – Хоть бы ты меня не покидала! Приезжай-ка жить к нам в Уральское!
Дуняшкино лицо дрогнуло по-детски плаксиво, и слезы засочились из голубых глаз.
– Ей-богу… Дунюшка… – и смеясь и плача, продолжала Таня. – Не ходи за Овчинникова! Выходи за уральского! Вон за Илью-то…
– Ишь ты! – Дуня вытерла слезы и приосанилась. – Фу, бесстыжая…
Ей понравился Илюшка Бормотов. Она сразу заметила его, едва вошла в избу. Она уж слыхала о нем.
– Что, не бравенький разве? А то я тут повешусь с тоски, – шептала Таня.
– Сначала-то советовали Городиловых сватать. А у них сынок бандист, – объяснял мужикам дедушка Кондрат. – Спирт таскает. А теперь взяли дочь у хорошего человека.
– Тоже бандист, – сказал Спиридон.
– Ну, это зря! – с обидой в голосе ответил дед.
– Что зря? А с кем Ванька Бердышов на Горюне американские ружья пробовал? Вон они, дружки, сидят усмехаются.
– Нет, это зря говорят! Глупости! – стоял на своем Кондрат. – Пустые разговоры! Был бы бандист, так разбогател. А Родион небогато живет.
У избы позвякивали колокольцы.
– Поехали по соседям! – Бердышов стал надевать богатую шубу.
– Тимоха, подпрягайся к Саврасову! – велел Егор.
– Залезай на Гнедого! Гони «гусем»! – молвил Иван.
Дедушка Кондрат надел тулуп. Бабы долго искали его старый кушачок. Когда старик вышел, у избы пьяный Иван потешал толпу.
– Гляди, какие лапы, – подымая ногу коренника и показывая копыто, говорил он тунгусу Афоне. – Хочешь, оленя обгоню?
Бердышов широко размахнулся и стегнул многоаршинным бичом «гусевика», припряженного на длинной веревке впереди коренного. Кони рванули. Девки и бабы кинулись в кошевки. Упряжка пошла «гусем» по узкой дороге, дымя снегом из-под копыт.
«Гусевик» резвился, бил задом, передом, но не тянул. Веревка ослабла.
Иван скинул шубу на снег и в одной рубашке, нахлестывая коней, пустился бегом, не отставая от кошевы. Он бежал по цельному снегу и, проваливаясь, отчаянно вырывался, гикал, щелкал бичом. Испуганные лошади помчались.
Иван, глубоко распахивая сугробы, обогнал кошеву, весь в снегу, в рубахе, мокрой от пота, ухватился за гриву коренного, с разбегу прыгнул ему на спину и оглянулся. Пот залил побагровевшее лицо. От такой проминки кровь его играла. Сзади него в кошеве – в ярких платках и шалях – копошились бабы.
– Эй, Ванька Тигр! – кричал Тимоха. – Гляди, как кошка, прыгнул! Страх на тебя глядеть! Вот такой на шею вскарабкается!..
Следом, стоя у коренника на оглоблях, мчался Егор Кузнецов в рыжем пиджаке. Иван щелкал бичом, делая вид, что хочет достать девок в его санях. Те завизжали.
Невесту привезли в Мылки. Гольды заложили собак и катали молодых по озеру. Тунгус Афоня промчал их на оленях в длинной нарте, крытой ковром.
– Вот невесту катают, носят на руках, – приговаривала Агафья, – а потом по башке ее!
Иван подсел в кошевку, где рядом с молодыми сидела Дуняша.
– Гляди, дяденька, тебе Терешка Овчинников за нее ноги поломает, – сказала Татьяна.
На другой день гости разъезжались.
– Ладно, что священник был, а то на Амуре живут невенчанны, – говорил Бердышов. – Родится ребенок – и не крестят его. В Сибири бывает, что человек уж за бороду схватится, а его только крестить. Крестится и сразу тут же венчается. Заодно поп кадилом отмахает.
Прощаясь, Дуняша сказала про Илюшу Бормотова, что приглянулся.
– Только смотри не обмолвись! – предупредила она Таню.
– Влюби-ка его, черта…
– Ну, дяденька, приезжайте к тяте, – прощаясь с Бердышовым, сказала Дуняша.
– Летом на Горюн собираюсь! – ответил Иван.
– На Горюн по воде ехать – руки собьешь, – ответила девушка.
– Я не один, работников возьму.
– Гольды какие работники! – как бы безразлично отозвалась Дуняша и мельком глянула на стоявшего поблизости Илью. – Русских бы нанял. Там ведь вода сильная!
Илья в это время смотрел на нее и живо отвел взор.
– Я могу нанять и русских в работники! – оказал Иван, задетый за живое.
Дуня чему-то засмеялась и села в кошевку. Колокольцы зазвенели.
– Вот девка какая приезжала красивая, – говорила Илье про Дуняшу его мать, – статная, брови соболиные… А, сынок?
* * *
Заботы о хозяйстве и детях не заслонили от Натальи беспокойства молодой невестки.
– Сама знаю, как в чужой дом входить, – говорила она.
Наталья часто ласкала Таню, проводила с ней долгие часы в задушевных беседах. Желая отблагодарить за доброту, а отчасти из страха – наслышалась и в песнях и в разговорах, как мучают невесток, если те работают плохо, – Таня изо всех сил старалась помогать ей.
– Какая прилежная, – замечала старуха. – Чистотка!
Таня понемногу привыкала к новой жизни в чужой семье.
– Мы невесток не клюем, – говорила старуха Татьяне. – Не из-за чего. Не то что на старых местах. Меня смолоду чуть совсем не склевали. Я знаю бабью-то долю…
– Напраслина! Напраслина! – сердился дед.
– Ишь, старый, слышит, оказывается!
– Не забыл еще!.. – шепотом пересмеивалась с молодухой Наталья.
Назад: ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Дальше: ГЛАВА ВТОРАЯ
