Назад: Валерий Поволяев Верховный правитель

Часть первая
Северная экспедиция

Экспедиция барона Толля пропала, не оставив после себя никаких следов. Она будто бы растворилась в бескрайнем белом пространстве, тускло освещенном холодным, похожим на большую очищенную луковицу солнцем, среди торосов, пупырей, надолбов и «жандармов», как зовут на севере спекшиеся ледовые клыки десятиметровой высоты, прочностью своей превосходящие прочность гранита. Пропала среди бескрайних снеговых полей, промоин, воронок, кратеров, ям... Заплутать в этом марсианском пейзаже ничего не стоило: куда ни глянь – всюду одно и то же.

Надежда была на то, что Толль перезимовал на берегу, в удобном тихом месте, среди мелких, разрушенных холодом скал, около одной из продовольственных баз – подле них можно было продержаться несколько месяцев, перевести дыхание, переждать морозы, а потом объявиться на людях. Но Толль не объявился, и теперь экспедиция Колчака искала его.

– Надо добраться до продовольственного депо, последнего, откуда Толль мог сделать бросок к земле Беннета... Там все станет ясно, – твердил лейтенант Колчак своим спутникам – боцману Бегичеву и рулевому старшине Железникову, – последнее продовольственное депо нам, как гадалка, все карты раскроет...

Кроме Бегичева и Железникова в составе экипажа было еще четыре человека – трое поморов и один молчаливый якут по имени Ефим.

Они шли вдоль берега на вельботе – чаще на веслах, реже под парусом, стараясь выбирать места в черной пузырящейся воде помельче, отпихивая баграми льдины, почтительно огибали тяжелые, с обсосанными блестящими макушками айсберги, рубили лед и часто приближались к берегу – им надо было найти хотя бы одну зацепку, хотя бы малый след Толля и трех его спутников, но ни зацепок, ни следов не было, и Колчак упрямо продолжал поиски.

Иногда ледовые поля отжимали вельбот в море, и тогда берег пропадал бесследно, сливался с белым ломаным пространством, способным привести в бешенство даже очень спокойного человека; иногда берег приближался едва ли не вплотную к борту вельбота, мрачно нависал над самыми головами людей, с камней вниз летела спекшаяся снежная крупа, твердая, как дробь, больно секла лица.

Часто шел снег, очень похожий на слепой дождь, только вместо воды на землю падали влажные, крупные, как обрывки ваты, холодные хлопья. Снег шел при солнце, белая мутная луковица не исчезала из глаз, она просвечивала сквозь пелену ваты, на торосы, воду, ледовые поля. На кромку берега иногда наползала вязкая недобрая темнота, и делалось холодно, как зимой.

Снег был настоящим бедствием, от него люди вымокали до исподнего, мокрая холодная одежда прилипала к телу, мешала дышать, и когда становилось невмоготу, вельбот сворачивал к берегу. Выбирали удобный проход – извилистую черную дорожку между льдинами, втыкались в одну из них носом, и дальше начиналась борьба со льдом... В конце концов лед уступал.

На берегу собирали плавник и разводили костер.

Час отдыха – с горячей едой, непременным чаем («Чай не пил – откуда сила? Чай попил – совсем ослаб», – шутил Бегичев, посмеивался мелко, дробно), с подвешенной над огнем одеждой и непременными разговорами о доме, – и снова в дорогу...

Китобойный вельбот их был громоздким, тяжелым – сорок с лишним пудов чистого веса, – это без груза, без съестных припасов, – на мелкотье он часто садился на лед, и его приходилось волочить за собой.

Чтобы «корабель» этот было удобнее тащить по льду, Колчак приказал к бортам вельбота прибить деревянные полозья.

Но сколько ни приставали к берегу, сколько ни всматривались в ледовые нагромождения – следов Толля так и не нашли.

Оставалась одна надежда, одна ниточка – главная продуктовая база, депо, заложенное на берегу, среди льда и камней. Там была и избушка, слепленная из камней и льда, кое-где внутри утепленная брезентом, чтобы не продувало. В этой избушке можно было и обогреться, и обсушиться, и пургу переждать, и даже перезимовать. Барон Эдуард Толль никак не мог обойти эту избушку стороной.

Главная база располагалась в пологом распадке с удобным выходом к воде. На карту она была нанесена в виде красного треугольничка-дома, напоминающего армейскую палатку; к ней, к этой уютной палатке, и устремлялся Колчак...

– Суши весла! – скомандовал лейтенант, и вельбот словно врезался носом в невидимую плоскую преграду, будто в сугроб всадился, – под днищем глухо зашуршала шуга – ледяная крошка.

Впереди двое медведей охотились на нерп, не обращая никакого внимания на вельбот. Не боялись они здесь ничего и никого – ни вельботов, ни людей, – поскольку это была их вотчина, и медведи хорошо знали, что их территорию не захватит никто: побоится. В Арктике сильнее белого мишки зверя нет. Никто с медведями не вступает здесь в единоборство, даже свирепые моржи.

– Может, шугануть их выстрелом? – спросил Никифор Бегичев – боцман, рослый молодой мужик с окающим волжским говором, и потянулся к винтовке.

– Не надо, – остановил его Колчак, – иначе спугнем им добычу. Когда они еще организуют такую великолепную охоту.

А охоту медведи организовали действительно великолепную, по всем правилам. Остроумно, с выдумкой...

В черной, гладкой, как стекло, полынье резвились нерпы, выпрыгивая наружу, лупили сильными ластами по гладкой поверхности воды, ныряли в угольную чистую глубь, вновь возникали. Устав, нерпы выбирались отдохнуть на оглаженный, будто отлакированный до зеркального блеска лед, разваливались беззаботно на солнышке, отдохнув, со счастливыми всхлипами встряхивались, снова прыгали в полынью, ныряли в черную глубь, гонялись там за головастыми, похожими на треску рыбехами, вновь ловко, в прыжке, выметывались из воды на лед, не боясь разодрать об острые заструги свою нежную меховую шкуру.

Нерпы беззаботно играли, не чуя беды, когда из-за высокого тороса-«жандарма» показался крупный, в пожелтевшей от солнца шубе медведь, взревел громко, лениво и, встав на задние лапы, сделавшись еще больше, неуклюже двинулся к нерпам. Те испуганно попрыгали в полынью.

Медведь взревел довольно – ему будто доставляло удовольствие ощущение собственной значимости, – подошел к полынье, заглянул в черную воду, поймал глазами несколько быстрых светлых промельков и сладко зажмурился: страсть как хотелось зацепить лапой одну из этих вертких тварей. Покосился на застывший в ледяной шуге вельбот с людьми, шумно вздохнул, оглянулся на мелкие ледяные надолбы. Одного короткого броска было достаточно для того, чтобы достать до воды. Надолбы, находящиеся у воды, – это было то, что надо. Медведь довольно, будто перекормленный поросенок, хрюкнул, хотя был голоден донельзя – вялый живот у него уже едва ли не втянулся в глотку.

В это время сзади к полынье, бесшумно пластаясь брюхом по льду, подбирался второй медведь. Он подполз к крайнему надолбу, из-за которого можно было уже увидеть гладь воды, и затаился, слился со льдом, снегом, пупырями, надолбами – стал частью пейзажа.

Первый медведь, увидев, что «коллега» уже обосновался прочно, порычал еще немного, наклонившись к полынье, пугая нерп, потом вновь поднялся на задние лапы. Порыкивая, похлопывая себя лапами по брюху, гигант развалистой морской походкой ушел за торос.

Сделал он это демонстративно, так, чтобы уход его видели нерпы.

– Вот умная скотина! – восхищено произнес Бегичев, покрутил головой, словно не веря тому, что видит. – Мозга не больше, чем у кошки, а как хорошо кумекает по охотничьей части.

– Умнейшее животное. Зверь! – Колчак пошевелился, поплотнее закутался в брезентовый плащ. – Мало, к сожалению, изученный. А изучи мы этого зверя получше, перейми кое-что у него для себя – и наши арктические экспедиции горя бы не знали.

Медведь, затаившийся за надолбом, лежал не шевелясь, будто пожелтевший от ветра и соленых брызг сугроб, ледяная глыба; нерпы, плавающие в черной глуби, так и не заметили его. А вот уход первого медведя, наоборот, засекли все нерпы – даже самая подслеповатая, самая растяпистая из них. На этом, видно, и строилась медвежья охота. Медведь, лежавший в засаде, продолжал терпеливо ждать. Нерпы по-прежнему носились в воде, в черной холодной глуби, обретя прежнюю беспечность. Но долго находиться в воде они не могли, им надо было обязательно вылезти на лед или хотя бы высунуться из проруби, хватить немного воздуха...

Вот из полыньи вынырнула одна нерпа, оглядевшись, всползла на лед, затем – вторая, потом, после паузы, – сразу несколько.

Нерпы растянулись на льду с блаженным видом, подставляя мутному белесому солнцу свои тела, гладкие, как будто вылепленные из податливого, мягкого материала. Хитрец, сидевший в засаде, даже дышать перестал, чтобы, не дай бог, на нежных нерп не потянуло псовым звериным духом; вельбота нерпы не боялись, поскольку не встречали его раньше и, может быть, принимали его за добродушного плавающего здоровяка, схожего с китом.

– Ну, давай! Ну, давай! – азартным шепотом нетерпеливо подгонял медведя Бегичев. Он сидел на корточках у борта вельбота, пригнувшись, спрятав голову, чтобы его не засекли нерпы. Около его ног, приткнутая стволом к борту, стояла винтовка. Бегичев из этой винтовки одной обоймой мог уложить и белого хитреца, обратившегося в сугроб, и нескольких нерп, рука у него от азарта дергалась, тянулась сама по себе к цевью, пальцы непроизвольно сжимались и разжимались, он хватал винтовку за ложе и тут же отпускал. – Давай, косолапый, чего тянешь?

– Погоди, не мешай, – остановил Бегичева Железников, – он лучше тебя знает, когда нападать.

– Да тянет же косолапый. – Бегичев сморщился, будто у него заныли зубы, азартно стукнул кулаком по борту вельбота. – Сейчас упустит смородину с сахаром, и тогда поминай это варенье как звали!

Лейтенант Колчак молчал, спокойно поглядывал по сторонам, стараясь, чтобы ничто, ни одна деталь, ни одна мелочь не остались незамеченными.

Из воды выползло еще несколько нерп, цепляясь крепкими передними ластами за срез льда, сопя и радостно поскуливая, выбрались на поверхность, расположившись кружком. Медведь продолжал, не двигаясь, лежать в засаде. Он ждал. В полынье тем временем показались еще три нерпы – последние, самые осторожные. Вскарабкались на лед и, постанывая, будто люди, щуря большие влажные глаза, разлеглись на солнце.

В ту же секунду из-за надолба взметнулось неряшливое лохматое облако – будто бы сугроб подпрыгнул, белесое солнце мигом потускнело, сделалось холодно, нерпы даже сообразить ничего толком не успели, лишь две или три из них пискнули тонко, когда разметавшийся в воздухе до необъятной шири сугроб свалился на них.

С рявканьем медведь полоснул лапой по одной нерпе, легко срубив ее голову, будто у глиняной копилки, – с мокрым чавканьем голова заскользила по льду, брызгаясь жирной красной сыпью, ударил вторую нерпу, и та, беспомощно вскрикивая, задергалась, словно большая пиявка (он перебил ей хребет), потом, стремительно перекатившись через голову, подмял третью нерпу – жирную, старую, осторожную. Но осторожность не выручила ее, нерпа легла под ударом медвежьей лапы – ткнулась тяжелой гладкой мордой в лед и затихла.

Медведь успел уложить и четвертую нерпу – небольшую, пузатую, словно не разродившуюся поздним детенышем, – царапнул по ней страшной своей лапой с длинными, громко щелкающими когтями, выдирая куски шкуры вместе с мясом, потом изловчился и клацнул зубами – прикусил ей голову, и нерпа мигом сделалась неподвижной.

Лед в течение нескольких секунд был залит яркой свежей кровью. Нерп на льду уже не было – оставшиеся в живых попрыгали в воду. Медведь угрюмо глянул в черную, недобро посвечивающую холодным мраком полынью, засек там несколько гибких быстрых промельков и заревел. Все было смешано в этом реве – и боль, и ликование, и досада, и торжество, и ярость. Медведь был готов сейчас растрепать еще несколько нерпичьих лежбищ, хотя столько добычи ему было не осилить, даже если он будет стараться вместе с напарником, – поднялся на задние лапы, выпрямился во весь рост и снова зарычал.

Из-за тороса послышалось ответное рычание, и через несколько секунд оттуда выкатился на четырех лапах первый медведь, лобастый, страшный, с приплюснутым на манер утюга черепом и злыми, брызгающимися черным огнем глазками, рявкнул что-то «напарнику», и тот покорно опустился с двух лап на четыре. Первый медведь, видимо, в этой охотничьей двойке был командиром.

Оба приступили к трапезе, выбрали себе по нерпе и принялись рвать зубами нежное кровоточащее мясо.

– Ну, что, будем вмешиваться в этот обед, ваше благородие Александр Васильевич, или нет? – спросил боцман у лейтенанта, продолжавшего внимательно рассматривать происходящее.

Колчак предупреждающе приложил палец к губам, словно призывая к тишине, но сделал он это совсем по другому поводу. Колчак сплюнул на ладонь и с досадою вздохнул – слюна была с кровянистыми волокнами, спросил тихо, неверяще, ни к кому не обращаясь:

– Неужели цинга?

Бегичев заглянул в ладонь, поморщился.

– У нас лук репчатый есть в достаточном количестве. Целых полпуда. Надо есть лук, Александр Васильевич.

– Мертвому – припарка. – Колчак вытер ладонь о полу плаща-брезентовика, украшенного форменными флотскими пуговицами.

– Не поможет. А хитрых медведей этих трогать не будем, Никифор Алексеевич, обойдем их стороной. Никогда не видел такой высокоорганизованной охоты.

– Я тоже не видел, – сказал Бегичев, берясь за весло, – хотя на севере провел времени много.

Под днищем вельбота противно заскреблась, зашуршала шуга, в прогале между несколькими грудами холодной давленой крошки проглянула завистливым оком черная бездонь, под плоским носом вельбота забормотало чертенячьи что-то, над вельботом взнялось сверкающее сеево холодной пыли, и Бегичев не выдержал, выругался.

Ледовые заструги потемнели, приподнялись, словно хотели навалиться на вельбот, пустить его вместе с людьми ко дну; треск шуги сделался сильнее, и громоздкая льдина, схожая с островом, дрогнула и медленно поплыла в сторону.

– И-и р-раз! – скомандовал Железняков хриплым голосом, приводя разрозненные взмахи весел в единое, общее движение. – И – два! И – р-раз!

Колчак, сунув под мышку длинный черенок руля и придавив его к телу локтем, достал из кармана брезентовика блокнот, черкнул в нем несколько коротких слов – на всякий случай, чтобы из памяти не выпало. На первой же стоянке он перепишет «засечку» в дневник, дополнит ее деталями, даст увиденному свое толкование: Колчак был занят не только поисками пропавшей экспедиции, он осуществлял и научную работу, вел гидрологические наблюдения, которые, если не завтра, то послезавтра могут очень здорово пригодиться.

Очередная «стыковка» с берегом ничего не дала – экспедиция Эдуарда Толля точно сквозь землю или сквозь воду, что еще хуже, провалилась: ни следочка, даже малой зацепки, какого-нибудь линялого клочка бумаги или старой пуговицы с обломанным ржавым шпеньком – и тех не было. Будто бы не существовал на белом свете барон Толль со своим давним товарищем магнитологом Зебергом, с которым он работал вместе несколько последних лет, будто не было двух каюров, ушедших с учеными на поиски Земли Санникова. Земля эта – загадочный северный материк, о котором много говорили, – вожделенная мечта каждого полярника.

Толль, как и многие, считал, что материк этот существует на самом деле, осталось всего ничего, чтобы найти его и нанести на карту – лишь дотянуться рукой. Но сколько к таинственной земле ни тянулись, она все не давалась, ускользала из рук – строптивой оказалась.

И это только заводило исследователей, превращало их в азартных школяров, стремящихся первыми сорвать с дерева лакомый плод. Таким азартным «школяром» был и барон Толль.

Когда в прошлом году шхуна барона застряла во льдах неподалеку от Новосибирских островов, Толль решил не терять время и двигаться дальше пешком.

И пропал...

Не хотелось верить в то, что Толль погиб – это была бы слишком дорогая потеря для русской полярной экспедиции. Пока найдется другой такой Толль – пройдет много лет, а Север ждать не может.

Колчак уже проверил два продовольственных склада, куда должен был зайти Толль, – никаких следов барона там не обнаружил. Теперь надо было проверить третий склад, самый большой, и от него, как от порога, «танцевать» дальше. Колчак сунул блокнот в карман, привстав, вгляделся в месиво шуги, снега, мелких льдин, стремящихся припаяться к льдинам крупным, хрипло вздохнул – у него пошумливали легкие – и вновь опустился на осклизлую холодную доску, подровнял рулем ход вельбота, направляя его в длинный черный рукав, глубоко вклинившийся в разваренное ледовое поле, – надо было прибиваться к берегу. Колчак оглянулся: как там пируют медведи? Но медведей уже не было видно – их скрыли несколько высоких, уродливо слепленных торосов, похожих на скалы. Жесткое лицо Колчака дрогнуло, потом разгладилось, он снова подставил себе под подбородок ладонь, сплюнул. На ладони была кровь.

Лейтенант недовольно пожевал губами, глаза у него посветлели, в них мелькнуло что-то испуганное, но испуг был мимолетным, проходящим, в следующий миг он сменился упрямым выражением, и Колчак, который хотел что-то сказать боцману – второму человеку в их крохотной спасательной экспедиции, – промолчал. Подняв голову, он увидел мелкие перышки-облака, плавающие в бездонной глуби неба, на высоте, до которой никакая птица не дотянется, отметил, что перышки – недобрый знак. К непогоде.

Хорошо одно – лето на дворе. Летом непогода долго не продержится, побушуют ветры дня два-три, подерут глотку, покуражатся пьяно, гульбиво и выдохнутся – сил у них не то что зимой, снег летом долго валить не может, он хоть и противный, докучливый, хуже дождя, но быстро скисает.

На берегу вновь ничего не нашли – ни следочка, кроме медвежьей топанины, волчьих тропок да сухой расщепленной лесины, в которую было вбито несколько кованых гвоздей. Лесина была с мясом выдрана из какой-то старой поморской барки, потерпевшей крушение. Бегичев топором вырубил один из гвоздей, подал Колчаку. Тот осмотрел гвоздь, сказал:

– Лет сто пятьдесят будет этому изделию. Корабельный гвоздь. А корабль... корабль тот был задавлен льдами. – От слов его невольно пахнуло бедой. Колчак помолчал, потер гвоздь пальцами и не говоря больше ни слова, сунул его в карман брезентовика – пригодится для отчета.

– Погода портится, ваше благородие Александр Васильевич. – Бегичев звал Колчака только так, усложненно: «Ваше благородие Александр Васильевич». Колчак лишь внутренне улыбался такому обращению и ничего Бегичеву не говорил. Вначале он пробовал поправлять боцмана, но Никифор – человек упрямый: если у него что-то поселится в мозгу – это уже не выковырнуть.

– Да, я уже заметил цирусы на небе, – сказал Колчак, – их все больше и больше. Вопрос один – когда это начнется? Сегодня, через несколько часов или же позже, завтра?

Бегичев поднял красное, обожженное злым северным светом лицо, поскреб пальцами жестко затрещавшую щетину, проговорил озабоченно, по-волжски окая:

– Через два часа и начнется.

– Тогда надо вельбот вытянуть на берег.

Потерять вельбот здесь, в оглушающем безлюдье – значит потерять все, даже более чем все, – потерять жизнь.

Вельбот стоял в десяти метрах от берега, на мелкотье, между двумя неподвижными льдинами, прикипевшими ко дну. Колчак первым вошел в воду, разбрызгал ее, с удивлением засек, как из-под сапога выскочила, вильнув хвостом, некрупная головастая рыба. На эту рыбу – помесь трески с плавником – не зарятся даже чайки, она почти несъедобна, состоит только из головы да хвоста, больше в ней ничего нет, есть еще желудок, но он запутался где-то в жабрах, – ни в варево, ни в жарево эти головастики не годятся. И все-таки это – живые существа, населяющие холодный океан. Их надо беречь.

Уже в воде, обогнав Колчака, Бегичев ухватился за конец прочной веревки, сплетенной из сизаля, привычно поплевал себе на пальцы, крякнул – он всегда производил много звуков, но это не мешало ему быть самым работящим человеком в экспедиции, – перекинул веревку через плечо:

– Ваше благородие Александр Васильевич, вы бы того... А? Мы и без вас справимся. А?

– Нет, Никифор. – Колчак упрямо наклонил голову и ухватился за вторую веревку – ему не нравилось, когда для него делали исключения, он считал, что все тяготы надо делить поровну, нахлебников и барчуков с пухлыми розовыми ручками в экспедиции быть не должно.

– И-и – р-раз! – скомандовал Никифор.

Вельбот качнулся, нехотя прополз по мелкотью сантиметров двадцать и остановился.

– И-и два! – гулким кашлем выбил из себя Бегичев.

Вельбот снова качнулся, мачтой проскреб полметра по небу, на котором легких белых перьев заметно прибавилось – теперь они были ровно разбросаны по всему свету, от горизонта до горизонта, накренился на одну сторону, попав правым полозом в ломину.

– И-и р-раз! – вновь скомандовал Бегичев.

Вельбот дергался следом за рывками людей, скрипел суставами, проползал совсем немного и опять застывал, будто примерзнув к мелководью. Он делался тяжелым, неподвижным, словно гигантский утюг; дерево, окованное по днищу металлом, трещало, и Железников, выкручиваясь из веревочной петли, которую он надевал на себя на манер офицерской портупеи, сипел озабоченно, сдвигая в одну линию мохнатые черные брови:

– А бот у нас не рассыпется?

– Не рассыпется, – сипел ему в ответ Бегичев, – бот специально построен для китобойного промысла, а там в ходу посудины прочные.

Колчак молчал, не вступал в разговоры. Он вообще любил работать молча.

– И-и – два!

Лицо у него затекало, как будто становилось ободранным – горький пот был способен, как кислота, выесть глаза. Ноздри щипало, изо рта текла тягучая, будто сироп, слюна, в груди сипели, лопались впустую легкие – здесь, на высоких широтах, всегда не хватало воздуха. Стоило только немного напрячься, как в теле появлялась чугунная тяжесть, губы начинали хлюпать впустую, стараясь хоть чуть-чуть захватить кислород, снег перед глазами делался кровянистым, словно медведи обильно полили его нерпичьей кровью.

Коварнее и злее белого медведя в здешних местах зверя нет. Отбиться от медведя можно только пулями. Бурый медведь от схватки с человеком уклоняется: с одной стороны, побаивается двуногого, с другой – лень, с третьей – летом он сыт, а бурый мишка злой бывает, только когда голоден, сытый же просто уходит в кусты, порыкивает, лежа где-нибудь в малиннике, да поплевывает презрительно в сторону человека. А белый медведь словно специально ищет стычек с человеком: если сойдется с ним на льду и у человека с собою не окажется ружья – будет худо. Медведь, завалив его, сдерет скальп, поскольку очень не любит человеческого взгляда, закроет им глаза, переломает ребра, расплющит хребет и, отъев голову, оставит смятого, растерзанного, лежать на льду...

С жестокостью и непонятной ненавистью полярного медведя к человеку Колчак и Бегичев сталкивались уже не раз.

Такое впечатление, что медведь специально старается не пустить людей в Арктику, с рычаньем встает у них на пути – оберегает снег и льды, оберегает хрупкую здешнюю природу. Кто знает, может, в этом и заключена некая сермяжная правда – та самая правда, которую не знают ни Колчак, ни Бегичев.

– И-и – р-раз! И-и – два! – размеренно командовал Бегичев, с хрипом и слюной выплевывая из себя слова, торопясь: вдруг на море стронутся льды, подопрут, выдавят вельбот на берег со смятой кормой – от здешнего моря всего можно ожидать, всяких чудачеств и фокусов. – И-и – р-раз! И-и – два!

Колчак сипел, напрягался вместе с экипажем, ощущал, как веревка с противным хрустом вгрызается в брезентовик – лейтенант решил на манер опытного Сапожникова сделать себе «портупею» – получилась обычная узкая петля, на портупею не хватило веревки, перекинул ее через плечо; слышал, как рядом натуженно сопит молчаливый якут Ефим – иногда Ефим что-то шептал себе под нос, видимо, шаманил, молился своему узкоглазому богу, прося, чтобы тот облегчил ему жизнь.

Через двадцать минут вельбот уже находился на берегу – был вытащен на сушу едва ли не целиком и привязан двумя веревками к камням.

Перья-облачка, густо испятнавшие небо, тем временем набухли белым взваром, опустились к земле и уже почти целиком закрыли высокий свод, места свободного практически не осталось – все произошло быстро, очень быстро, гораздо быстрее, чем предполагали Колчак и Бегичев. Вверху, в гибельной выси, что-то задавленно гукнуло – словно прозвучала грозная воинская команда, из-за скал примчался куражливый ветер, с хохотом пронесся над водой и льдами, сгребая выплеснутые волною на поверхность и уже обсохшие и склеившиеся куски шуги, разный сор, иссосанные, отвердевшие горбушки снега, пошвырял их в воду и стих. Бегичев обеспокоенно огляделся.

– Волна как тянет! – пробормотал он, смахивая со лба густую едкую морось пота. – Палатку бы успеть спроворить. – Прикрикнул на Сапожникова: – Парень, помогай! – Затем разбойным ветром накинулся на двух молчаливых работящих поморов: – А ну, тащите, мужики, с бота штыри и кувалду!

В следующую минуту он, быстрый, с точными, ставшими резкими движениями, верткий, как колобок из известной сказки, уже раскладывал на большом плоском камне брезентовое полотнище.

Углы палатки, чтобы полотнище не задирал ветер, не свернул в большую рогульку, крепили железными штырями. Их вгоняли кувалдой в камни, в мерзлую прочную землю, в какую-нибудь щель – словом, во что придется, – а потом выдирали, раскачивая клещами или слабенькими размеренными ударами той же кувалдой, но обязательно вытаскивали из земной плоти. Каждая железка в экспедиции была очень дорога. Дороже золота, которое в этих краях годилось только на баловство да на пуговицы к плащу, а железо было тем металлом, который помогает человеку на Севере выжить.

Поморы метнулись к боту, один проворно перевалился через борт – только короткие ноги, затянутые в рыбьи сапоги, мелькнули в воздухе, – загромыхал там имуществом, швырнул на снег напарнику связку железных костылей, нанизанных на веревку, потом, едва ли не целиком перегнувшись через борт, осторожно опустил кувалду.

Тишь сделалась совсем гнетущей, мрачной, она, словно некое глухое покрывало, была специально брошена на землю, это невидимое покрывало спеленало и лед, и камень. Ни одного звука в природе! Даже вода – северная, холодная, на что уж беспокойный характер имеет – и та перестала плескаться в камнях. Твердое лицо Колчака изрезали складки и морщины, в черных глазах возникло и тут же исчезло выражение ожидания.

Север – штука опасная, стоит только опоздать на несколько секунд либо, наоборот, на несколько секунд высунуться раньше – и все, ты уже плаваешь в воде, среди льда и шуги.

Эта вода здешняя ошпаривает хуже огня; иной человек, плюхнувшись в шугу, мгновенно теряет сознание – жгучий холод скручивает тело почище самой прочной веревки, и несчастный, если никто не заметил, как он упал за борт, камнем идет на дно, на место вечной своей прописки.

Тревожно было в природе, тихо. Но вот принесся ветер, шевельнул где-то среди камней старую, высохшую до звона корягу, отщепил от нее отслоившуюся мерзлую кору и погнал, будто кусок жести, по обледенелым валунам, следом, пыжась, похрипывая от возбуждения и натуги, стал толкать саму корягу... Не осилил. Тогда на помощь к нему пришел еще один ветер, посильнее, поухватистее, вдвоем они напряглись – и вот уже громоздкая коряга, будто невесомая, понеслась по камням. Затишье кончилось.

Где-то вверху, в перине неба, перья уже сомкнулись плотно. Прорех совсем не стало, ни одной щели, такое плотное получилось одеяло – даже солнца не было видно. Хоть и не грела эта бледнотелая, окруженная водянистым облаком луковица, недозрелый огородный овощ, попавший раньше времени в кастрюльку, а душу все же освежала, веселила своим присутствием, теперь же стало совсем неуютно и холодно. Что-то задавленно громыхнуло. Будто гром по весне – неурочное явление природы. Колчак поднял голову, всмотрелся в небо. Скоро и вовсе сделается темно, хотя на улице полярный день, нескончаемый и печальный... Лейтенант прислушался к недоброму небесному громыханию, которого в Арктике вообще быть не должно, но человек предполагает, а Бог располагает, вот гром и громыхнул. Донесся тяжелый чугунный шорох, от которого по коже рассыпаются мурашки, под ноги Колчаку шлепнулась огромная снежная лепешка, сырая, как коровий блин, обдала мокретью сапоги.

– Никифор Алексеевич, проверьте, пожалуйста, бот хорошо накрыт? – попросил Колчак боцмана. Тот бегом кинулся к суденышку, мигом ставшему таким крохотным, раздавленным пространством, что у лейтенанта даже что-то защемило в горле. То же самое почувствовал и Бегичев – без этого суденышка им и двух дней не прожить в здешних просторах, – обежал бот кругом, проверяя веревки, натяг широкого брезентового полога, обкрутку мачты, махнул рукой один раз, потом другой – все, мол, в порядке, и Колчак полез в палатку.

Для него наступали скучные часы – период писанины, ничего другого в непогоду делать он не мог. Эту нудную кропотливую работу он не прерывал ни на один день, занимался гидрографическими и океанографическими исследованиями, фиксировал состояние льда и воды в море, измерял глубины – особенно тщательно во время подходов к берегу, наблюдал за земным магнетизмом, все это очень важно было знать для нового, лишь недавно появившегося в России ледокольного флота, способного давить металлическую оболочку, оковывающую море зимой.

У Колчака имелось несколько тетрадей, которые он всегда носил в непромокаемой, сшитой из толстой, специально обработанной кожи сумке, которую всегда старался держать при себе.

Императорская Академия наук приобрела в Христиании, как в ту пору называли Норвегию, специально оборудованную шхуну «Заря», и Колчак специально ездил принимать ее в Христианию и там часто встречался со знаменитым Фритьофом Нансеном и брал у него «полярные» уроки.

В июле 1900 года экспедиция Толля двинулась на «Заре» к Таймыру – огромной, почти не исследованной земле. Там Колчаку довелось перенести трудную зимовку, а весной 1901 года Колчак вместе с Толлем совершил пятисотверстную поездку по Таймыру на собаках: надо было описать неведомую землю. Затем на собаках пересек остров Котельный, замерив все тамошние высоты. Все это первым в России, в основном в одиночку, без страховки, так как Котельный считался нехоженым, необитаемым островом. Позже Колчак занимался устройством продовольственных депо для северных экспедиций, обмерами земли, описанием птиц и животных. Работы было много, и Колчак во всякое порученное ему дело вгрызался, что называется, с головой, целиком. Толль был очень доволен лейтенантом, ценил его и даже назвал именем Колчака неведомый, не нанесенный на географическую карту мира остров, а также новый мыс.

И вот Толля не стало – исчез загадочно, не оставив ни одного следа.

Если следов не окажется и у главного продовольственного склада, то придется идти дальше на север – к Земле Беннета. Может быть, Толль со своими спутниками обнаружится там?

Возвращаться в Санкт-Петербург с пустыми руками Колчак не мог, не имел права – ему надо было понять, что произошло с Толлем, и об этом также доложить Академии. Не мог же все-таки человек исчезнуть совершенно бесследно – не пушинка ведь, не Божья птичка куропатка, их полярный волк заглатывает целиком едва ли не десятками, вместе с перьями и лапами, а потом выплевывает из пасти слипшийся мокрый комок пуха.

Толль был не один, а со спутниками. И с грузом. И тем не менее – растворился. Арктика громадна, здешние льды одним взглядом не окинуть – это невозможно. Кто знает – вдруг Колчак ходит совсем рядом с Толлем и не может найти то, чего ищет, – такое на туманном севере случается сплошь да рядом.

С неба тем временем повалила такая тяжелая, такая убойная мокреть, что невольно показалось: несколько таких грузных лепешек обязательно сшибут палатку, сбросят ее на лед, в открытый водяной бочаг, но костыли и веревки держали палатку крепко. Люди сидели в ней тесно, жались друг к другу – все семь человек. Посреди палатки Бегичев поставил новенькую норвежскую керосинку, разжег ее, на черную, испятнанную брызгами плохого горючего решетку водрузил чайник и довольно потер руки:

– Чай не пить – откуда сила...

Якут Ефим не замедлил отозваться:

– Чай попил – совсем ослаб.

Колчак отреагировал на популярную присказку отстраненной хмурой улыбкой – он продолжал что-то записывать в одну из своих тетрадей и одновременно думал о пропавшем Толле, мучался болью, которую держал в себе, не выплескивая на спутников свою тяжесть. Боль варилась в нем, будто в закрытом котле, все выжигала вокруг, мешала дышать, мешала двигаться, иногда даже мешала соображать, но Колчак был упрямым человеком: то, что принадлежало ему, – ему и должно принадлежать.

Снег гулко бухался в тяжелое влажное полотно палатки, отпрыгивал, будто от резины, сверху сыпались новые лепешки, производя продолжительный вязкий грохот. С таким снегом Колчак встретился в Арктике впервые – несколько раз неверяще качнул головой, в темных глазах его мелькнуло сомнение, еще что-то – то ли боль, то ли оторопь – не понять. Он поднял воротник меховой куртки, которую надевал под плащ, отвернулся от керосинки и тронул пальцами щеку. Затем надавил посильнее и услышал тихий сосущий звук.

Боли не было, было какое-то странное тупое жжение, которое быстро прошло, сменившись онемением. Колчак поморщился, тихо, очень ровно и невыразительно попросил Бегичева:

– Никифор Алексеевич, налейте всем понемногу спирта. Пусть люди согреются. – Потом, когда Бегичев, оживившись, завозился в распахе мешка, вытаскивая оттуда обшитую крепкой парусиной флягу, неожиданно потер руки и добавил: – И мне тоже.

Выпив спирт, Колчак отказался от воды, которой пользуются все питоки, чтобы залить спиртовое пламя – ему хотелось, чтобы горький спирт своим обжигающим вкусом помог одолеть неприятное ощущение, сидевшее в нем, – удивился тому, что спирта не почувствовал, выпил его, как обычную воду. Не поверив этому, Колчак допил из кружки остатки жидкости, втянул сквозь зубы воздух, ожидая, что спирт ошпарит ему рот, но ничего не почувствовал: вода и вода. Колчак вздохнул, отдал кружку Бегичеву.

– Ваше благородие Александр Васильевич, вы солонинки с луком съешьте, – предложил тот, – солонина с луком очень полезна для организма.

Колчак отрицательно качнул головой.

– Зубы расшатываться не будут, ваше благородие Александр Васильевич... А?

Колчак вновь отрицательно качнул головой. Он сейчас находился далеко отсюда, лицо его было задумчивым и тяжелым. Бегичев больше ничего не сказал ему, лишь вздохнул едва слышно и вновь налил в кружку спирта.

– По одной – это не по-христиански. – Он бросил быстрый взгляд на Колчака, ожидая, что тот будет возражать, но Колчак промолчал, и Бегичев протянул вкусно пахнувшую кружку якуту Ефиму.

Колчак отвернулся, опять приложил палец к щеке, помял, потом, неприятно поморщившись, сунул несколько пальцев, сложенных щепотью, в рот и вытащил оттуда зуб.

Целехонький, боковой, вышелушившийся из костной ткани, из челюсти, без всякой боли зуб. Что-то душное толкнулось ему в грудь, перекрыло дыхание, он сморгнул с глаз какую-то липкую соринку – может, и не соринка это была, а что-то другое; кадык у Колчака дернулся сам по себе, он слышал булькающий звук, и ему сделалось неловко.

Хорошо, что это слезное бульканье не услышали товарищи по экспедиции – в полотно палатки все лупили и лупили сырые снежные лепешки, кроме стука падающего снега ничего не было слышно, даже голос Бегичева, и тот исчез – и Колчак успокоился: товарищи его вообще ничего не должны знать, кроме, может быть, Бегичева. Ко всякому проявлению слабости Колчак относился отрицательно. То, что он показал Бегичеву ладонь с плевком, в котором плавали красные нити крови, – это слабость.

Слабость, которой не должно быть.

Колчак отер выпавший зуб пальцами и спрятал в карман. Настроение у него было подавленным, в душе прочно поселилась тревога – сильная тревога, раз она из глаз вышибает слезы... Беспокоила судьба Толля... Колчак неожиданно поймал себя на мысли, что он только сегодня смирился с тем, что Толль мертв.

Судя по всему, и последняя кладовка – большой продовольственный склад – окажется нетронутой.

На севере человек все ощущает обостренно, тут все усиливается – существуют какие-то токи, волны в атмосфере, которые заставляют громко биться сердце, сдавливают глотку, в душе рождают боль. В легких прожигают целые дыры. Все-таки Север человеку – враг. Хоть и тянет он человека, хоть и кружит ему голову, заманивает так, что тот теряет рассудок, начинает «болеть» и готов бывает отдать все, что у него есть, снять исподнее, только чтобы вновь очутиться на Севере, зачерпнуть ладонью немного прокаленного морозом, особо пахнущего снега, разжевать его, почувствовать вкус и запах.

Ничто так ошеломляюще не действует на человека, как Север, – никакая другая сторона света, никакая иная земля. И тяга к Северу, нездоровая любовь, привада, если они поселяются в человеке, – то навсегда.

И обид, притеснений от Севера человек терпит, как нигде. Много боли, много тревоги и забот рождает в нем Север: холодом сводит сердце, отмерзшие руки перестают слушаться, иногда совсем не двигаются, не хотят выполнять простую работу. Север взял его тело и, надо полагать, возьмет и душу, как только наступает предел – все, человека уже не спасти. Он обречен. Север взял его к себе. Нет ничего более прекрасного и страшного на белом свете, чем Север, и все больше и больше людей становятся его заложниками...

Тяжело было Колчаку. Грустные мысли теснились в голове: хотя цингой он еще не заболел, но внутри уже поселилась тревога: а что будет, когда заболеет, если уже сейчас выпадают зубы.

Над палаткой с куражливым хохотом пронесся ветер, самый дурной в здешних краях, самый заполошный и безжалостный – северный, с полюса, вполне возможно, с самой макушки земли прискакал. Он сгреб прилипшие куски снега, вгрызся зубами в металлические колья, на которых держалась палатка, засипел натуженно, закхекал, запукал, но железо одолеть не смог и тогда впился в веревку, державшую палатку по углам, будто пробуя перекусить, и почти преуспел в этом, но с обратной стороны, с земли, принесся другой ветер, более сильный, чем северный уркаган, сшибся с ним грудью.

И покатились, понеслись по земле два ветра, пытаясь одолеть друг друга. Только толстые вековые льдины затрещали под их бешеным напором, из трещин полезла вода, с «жандармов» полетели шапки – не приведи Господь оказаться на пути клубка из двух ветров.

Застонало пространство, задвигалась, будто живая, земля под палаткой, тугой звон пошел по воздуху, пробил небо на многие километры, растаял в горней выси, на смену звону пришел злобный звериный хохот – это северный уркаган торжествовал свою победу, но не тут-то было – через минуту хохот превратился в задавленный кашель – материковый ветер вывернулся из-под него.

Приподнялся на коленях в тревожной охотничьей стойке Бегичев, встретился глазами с Колчаком, покачал головой, плеснул в мятую оловянную кружку еще немного спирта, протянул лейтенанту. Тот взял, выпил одним глотком. Бегичев протянул ему вторую кружку – с водой, но Колчак опять отрицательно качнул головой: не надо воды...

Предки Колчака были людьми закаленными, войну считали главным делом своей жизни, происходили они из Турции. Один из предков Колчака в чине полковника воевал еще против Петра Первого, отличался храбростью и редкостной воинской изобретательностью, за что был отмечен султаном и в конце концов стал трехбунчужным пашой – по-нынешнему трехзвездным генералом. Он получил в подчинение сильнейшую крепость на Днестре Хотин и командовал ею успешно.

Это сыграло не последнюю роль в дальнейшем продвижении бывшего булюбаша-полковника (именно в этом звании был впервые замечен паша Колчак) – в 1736 году он был вызван к султану и получил титул визиря. Визирь – это нечто вроде главного министра или председателя правительства при султане.

Когда Турция начала воевать с Россией и Австрией, визирь Колчак стал во главе войск султана на русском фронте и воевал успешно, пока его на этом посту не сменил Вели-паша. Через два года войска под его командованием были превращены русскими в ошмотья. Высшие командиры армии, в том числе и бывший визирь, оказались в русском плену. Сам же Колчак вместе со старшим сыном Мехмет-беем был увезен в Петербург.

Когда через несколько лет Колчак был отпущен домой, он не стал возвращаться в Турцию – наверное, имел на то основания, – а осел в Малороссии. Потомки бывшего визиря приняли православие и стали верно служить русскому государю. Особенно отличился в ратных делах сотник Бугского казачьего войска Лукьян Колчак – вполне возможно, что вместе с императором Александром Первым он побывал в Париже и оставил неизгладимый след среди прекрасных француженок.

Лукьян Колчак был прадедом лейтенанта русского флота Александра Васильевича Колчака. Он имел неплохие земельные нарезы на юге России, в Херсонской губернии. Это имение и стало родовым гнездом Колчаков, из которого вышло немало славных представителей государства Российского – морские офицеры и артиллеристы, генералы и военные инженеры.

Отец лейтенанта, Василий Иванович Колчак, будучи мальчишкой – усы еще не росли, – воевал в Севастополе с французами, держал оборону на знаменитом Малаховом кургане, вгрызся намертво в землю, в камни и не уходил оттуда, отбивая одну атаку за другой, не пускал врага на курган, но был ранен и в беспамятном состоянии взят в плен. Но в плену не пропал – заштопал у французов раны, вылечился, выкарабкался; изголодавшийся, шатаясь от слабости, вернулся домой, умудрившись проделать длиннейший путь с Принцевых островов, расположенных в Мраморном море. Дома его немного подкормили, привели в божеский вид. Молодой ветеран Крымской войны Василий Колчак, почувствовав вкус к жизни, не стал засиживаться в имении – укатил на север, в российскую столицу.

Он окончил институт горных инженеров, стал крупным специалистом по металлам, затем основательно изучил ружейное дело в Златоусте, старался разгадать некоторые тайны производства прочной стали – ведь знаменитая златоустовская сталь по качеству не уступала дамасской. Вернувшись с Урала, Василий Колчак долгое время работал в Питере, на Обуховском сталелитейном заводе, куда был откомандирован приемщиком от военного ведомства. Вышел в отставку в генеральском чине.

Произошло это четыре года назад.

Как быстро все-таки летит время! Словно это было лишь вчера.

Отец ушел в отставку по военному ведомству, но не по заводскому и с Обуховки не уволился. Такие светлые головы, такие инженеры, как он, всегда нужны: Василий Иванович Колчак остался работать на заводе.

Жалко, нет матери – скончалась слишком рано, мать всегда была отцу надежной опорой, лучом света в доме, надежным тылом у военного человека, и когда ее не стало – показалось, земля сделалась совсем пустой. Матушка лейтенанта Колчака умерла девять лет назад. Саше тогда исполнилось всего девятнадцать годов – двадцатый пошел... Фотоснимки отца и матери – небольшие, запечатанные в твердую слюду, – он возил с собой в портсигаре. Отец – уже в годах, в генеральской форме, при орденах и широкой «кавалерской» ленте, с аккуратной бородкой «буланже» и насмешливым взглядом – вопросительно поглядывал на сына всякий раз, когда тот открывал портсигар, словно спрашивал: «Ну что, сын? Чего добился в жизни?» На этот вопрос лейтенанту было что ответить, он всегда мог перечислить плавания, в которых участвовал, научные труды, статьи и доклады, опубликованные в печати, в конце концов мог предъявить остров своего имени...

Мать смотрела на сына с нежностью, казалось, замечала всякую его боль, всякий всплеск тоски – она, будто живая, все обостренно чувствовала, она мерзла вместе с ним на Котельном и Земле Беннета, бродила в мокрых сапогах по отмелям северной кромки Таймыра, торговалась с продавцами собак в Якутске, где лейтенанту надо было купить две сотни ездовых псов для того, чтобы тяжелый китобойный бот, на котором они сейчас идут, перетащить по суше из Тикси к Устьянску, – мать все время была с ним.

И все время из своего небытия благословляла его, старалась помочь, отвести от него беду.

Колчак тяжело вздохнул, согнулся и, склонив голову к коленям, постарался уснуть.

За палаткой бушевала непогода, снег валил плотно, мотался в воздухе, подбиваемый ударами ветра, стонал, гулко шлепался на брезент и с хриплым зловещим шуршанием оползал вниз. Около палатки вырастали сугробы.

Им везло на встречи со всякой живностью...

Через два дня, когда пристали к берегу – пологому, ровному, будто отглаженному утюгом мастеровитого портного, на людей вдруг выскочил заяц – шальной, с желтоватой, словно прокисшей на солнце шкурой, с глазами, объятыми ужасом, – морозоустойчивый заяц бесстрашно шарахнулся людям под ноги, потом, словно запоздало испугавшись, подпрыгнул вверх и проворно, как колобок, у которого странным образом выросли ноги, взбрыкивая и подскакивая на ходу, понесся прочь от людей.

Тут же со снега, будто бы выйдя из его плоти, поднялась большая северная сова, щелкнула клювом, неторопливо поплыла вслед за зайцем, который несся что было мочи, вкладывая в бег все свои жалкие силенки, а сова плыла над ним неторопливо, с достоинством, она знала, что заяц от нее не уйдет.

Железников крякнул, потянулся за винчестером, висевшим у него за спиной, но боцман перехватил его руку:

– Не надо. Это не наша добыча.

– Так живой же заяц, Никифор! Свежее жаркое!

– Все равно не надо. Не мы его выследили – не нам и лакомиться. – Бегичев скосил глаза на Колчака, словно бы ища у него поддержки.

Колчак согласно наклонил голову.

– В природе все взаимосвязано. Если сова не съест зайца, значит, не сможет накормить своих птенцов, если она не накормит птенцов, те сдохнут. Если они сдохнут, то разведется непомерно много мышей, и эти прожорливые грызуны незамедлительно устремятся на юг, на хлеба, если они появятся там, то в закрома зерна попадет гораздо меньше, хлеба будет меньше, люди начнут голодать...

– Ну, ваше благородие Александр Васильевич, ну, ваше благородие!.. – Бегичев восхищенно покачал головой. – Вы прямо как учитель в гимназии. Очень складно говорите!

– Я получше всякого учителя буду, Никифор Алексеевич, – серьезно произнес Колчак. – Учитель передо мной – тьфу!

– А я в этом ни секунды не сомневаюсь. – Бегичев прицыкнул зубами, он умел это делать очень лихо: – Ну, все, спекся косоглазый!

Сова хоть и плохо видела при белесом солнце, а от зайца не отрывалась – косой нырял от нее то в одну сторону, то в другую, ощущая над собой тень страшной птицы, но сова незамедлительно повторяла маневр и поворачивала за ним.

Наконец она сделала скользящее движение вниз и всадила в спину зайца когтистую лапу. Заяц взвизгнул надорванно, будто человек, угодивший в большую беду, рванулся от совы в сторону, попытался нырнуть под нее, затем совершил прыжок вбок – все было бесполезно: соскочить с когтистого страшного зацепа не удавалось. Даже если сова захотела бы отпустить его – тоже ничего не смогла бы сделать. Лапа ее глубоко увязла в заячьей спине – не выдернуть, сове сейчас оставалось одно – бить зайца и бить, пока тот не перестанет дергаться, иначе косой унесет ее на своей спине куда-нибудь в каменную щель, разобьет старуху.

Сова ударила зайца клювом в темя – промахнулась, слишком ходко шел косой, потом, словно вспомнив, что в таких случаях надо делать, выставила перед собой свободную правую лапу, вскользь мазнула ею по снегу, взбила длинный белый шлейф, снова мазнула, окуталась радужно посверкивающим мелким облаком. Действуя свободной лапой как тормозом, сова сбила бег зайца – вот он уже и спотыкаться начал, – затем снова принялась долбить его клювом. Только белый пух полетел во все стороны.

Затем, расправив крылья, птица рванулась вверх, приподняла зайца над землей. Он заперебирал лапами в воздухе, задергался, голодная птица дважды саданула его клювом, дала возможность зайцу коснуться лапами земли, но лапы бескостно подогнулись, и сова для страховки сделала еще несколько ударов и кособоко, судорожно взмахивая крыльями, где на лету, а где отпихиваясь от земли свободной лапой, поволокла его в сторону. На обед.

– Жаль, не дали вы мне зайца у совы отбить, – произнес Железников недовольным дергающимся голосом, – было бы свежее жаркое у нас, а не у птицы.

– Сова теперь засядет где-нибудь в распадке и будет сутки свою лапу выклевывать, когти освобождать, – сказал Бегичев, не обратив внимания на дерготню в голосе своего приятеля, – пока не выклюет – хода ей никакого нет.

– Насчет суток – это ты, Никифор, загнул. Три часа – самый максимум, больше этой чертовке не понадобится.

Колчак, стоя в стороне, что-то быстро заносил карандашом в блокнот – то ли рисунок делал, то ли схему, – лицо у него было темное, чужое, отстраненное.

– Мертвый заяц у совы, как гиря, с такой лапой она никуда... А если волк на нее набредет?

– Аллес капут тогда бабушке.

– Однажды я видел, как куропатка промышляет, как она кормится, едрена вошь... Это зрелище еще более затейливое, чем то, что мы видели. Незабываемое зрелище, как говорят сочинители. – Бегичев взглянул на Колчака, стараясь понять, слышит тот его или нет; угрюмый темноликий Колчак взгляда его не почувствовал, он был погружен в себя, в свои записи, и его карандаш оставлял на бумаге короткие рваные штрихи.

– И как же? – спросил Железников. – Как твоя куропатка промышляет? За мышами, что ли, по земле гоняется? Куропатка с волчьими зубами?

– Ага, с волчьими. Таким, как ты, все, что болтается меж ног, откусывает. Чтобы не размножались.

– Не лезь в бутылку, Никифор, я не хотел тебя обидеть.

– Меня обидеть трудно, ты это знаешь. А по части комарья куропатка – умница невероятная. Я видел одну... Встала на пригорке, головенку повернула встречь ветру, клюв распахнула... Ветер гонит комаров тучею и сам ей в клюв засовывает. Остается только разжевывать. Как в ресторации. Полчаса – и куропатка сыта.

Краем глаза Бегичев отметил, что Колчак сунул блокнот в карман и кивнул удовлетворенно: рассказ Бегичева он слышал.

За снежником, испятнанным заячьей топаниной и широкими мазками, будто дворник прошелся метлой – следами совы, – начиналась голая, без единой снежинки земля. Даже в пазах между камнями, в щелях и глубоких схоронках, где снег должен лежать все лето, до следующей зимы, снега почему-то не было; Колчак и это пометил у себя в блокноте: выходит, не везде вечная мерзлота забирает из пространства последнее тепло – она располагается линзами.

Два часа провели на берегу люди Колчака, но следов экспедиции Эдуарда Толля так и не нашли. Колчак сделал в дневнике соответствующую запись и первым направился к вельботу, уже вмерзшему в шугу.

А в нескольких тысячах километров от студеного севера одна красивая женщина думала о Колчаке.

Саша Колчак пообещал ей во время последней встречи:

– Как только вернусь из экспедиции – обвенчаемся. Жди!

Сонечка Омирова уже подходила к той невидимой черте, переступив которую девушки становятся, по выражению сочинителей, «старыми девами». Дочь гражданского генерала – начальника Казенной палаты Подольской губернии – по бумагам, второго лица после губернатора (а по существу – первого), поскольку тот, вечно больной, одышливый, любящий вкусно поесть и сладко поспать, губернией уже не управлял.

Она была человеком строгих правил. Всегда держала свое слово. В ее предках числились воинственный барон Миних и генерал-аншеф Берг – выходцы из Германии. Софья Омирова умела стрелять из револьвера и знала семь языков, чем иногда приводила Сашу Колчака в замешательство – тот знал только три. Впрочем, свои три он знал превосходно, мог объясниться с кем угодно: с дипломатом и юристом, с крестьянином и священником, Софья же Федоровна превосходно знала тоже только три – французский, немецкий и английский, – в остальных же, если разговор велся на других, затягивался и принимал сложный оборот, то ей нужно было делать в разговоре паузы, чтобы сводить концы с концами.

Человеком она была волевым и независимым – сказывались немецкие корни и, наверное, горячая кавказская кровь, текшая в жилах предков. Она не терпела возражений и в доме себя поставила так, что ее побаивался даже отец.

Сонечка Омирова отдыхала на Капри. Погода стояла золотая, дни были похожи друг на друга, полные света, тепла, голубого моря, цветов, птичьего пения и прогулок по кипарисовым аллеям, где с деревьев почему-то все время падали крупные, с мохнатыми лапами жуки.

Они должны были пожениться с Сашей Колчаком еще в прошлом году, после его возвращения из экспедиции, но обстоятельства сложились так, что Саше, издерганному, исхудавшему, вновь предстояло отправиться в экспедицию – искать барона Толля, и задуманное венчание отложилось. Иногда ее наполняла затаенная тоска, но это была тоска не по Саше, не беспокойство за его судьбу – было нечто другое, и она даже не понимала, что именно: печальное красивое лицо ее теряло краски, глаза делались блеклыми. Однако Софья Омирова умела быстро брать себя в руки, выдавливала из себя горечь, даже если она успела проникнуть глубоко, и ее лицо вновь становилось веселым, молодым, каким, собственно, и должно быть лицо незамужней женщины.

Впрочем, для посторонних печаль, терзавшая Софью Федоровну, была объяснима: недавно умер ее отец, действительный статский советник, так и не успев занять причитающееся ему по праву губернаторское кресло. Софья была ошеломлена его смертью – по ночам закусывала подушку и ревела, а утром вставала бледная, ослабшая, едва живал. Но молодость взяла свое, и она оправилась от потери.

Софья смотрела с белого, крашеного балкона на недалекое пронзительно-синее море, на островерхие, гибкие, как тростник, кипарисы и думала о Саше. В гибких макушках призывно гукали невидимые горлицы, шебуршились в ветках, пробавляясь молочными зернами, которыми были густо набиты крупные продолговатые шишки. В Малороссии тоже водились горлицы, но в родном Каменец-Подольске они были крупнее, сильнее здешних. Раньше они там не водились, но потом откуда-то из-за моря прилетели диковинные розовые птицы и повели себя очень воинственно: кроткие гукающие горлицы напрочь выдавили с городских улиц голубей. Вскоре голубей в Каменец-Подольске не стало.

При воспоминании о родных краях перед Софьей опять возникло лицо отца, и в уголках глаз неожиданно появились слезы. Она выдернула из рукава шелковый платок, пахнущий цветами, промокнула им глаза. Оглянулась: не видит ли кто ее слезы? Нет, она была одна.

«Бедный отец. Уйти из жизни в расцвете сил, таким молодым, полным надежд... В губернаторах папа точно пребывал бы недолго – обязательно пошел бы на повышение. Слишком он был приметен среди серого чиновного люда. Бедный отец!» – Она вновь промокнула платком глаза.

Несмотря на вечер, было жарко, солнце продолжало неторопливо плыть в высоких небесах; на море, на мелких бирюзовых волнах появился золотой налет – проворные живые блестки, которые, будто аквариумные рыбки, перемещались с места на место, скользили по воде, пропадали и возникали вновь: эта веселая игра, вызывающая в душе легкую грусть, означала приближение вечера. Софья Федоровна заметила еще в прошлый приезд на Капри: хотя солнце стояло еще высоко и день находился в разгаре, а море уже начинало дорого золотиться, готовилось к ночи. Она снова промокнула платком глаза.

– Бедный папа! И Саша... Как он там, на своем страшном, холодном Севере?

Она подняла взгляд, всмотрелась в небо, будто стараясь отыскать там что-то дорогое, близкое, нужное, но ничего не разглядела и вновь вздохнула. Несмотря на высокое свое происхождение, она привыкла к трудностям, впрочем, высокое происхождение у нее было лишь по линии матери – маршал Миних, Максим Берг, наголову разбивший Фридриха Великого в Семилетней войне, учитель Суворова, а по линии отца происхождение было самое обычное – священники в нескольких поколениях. И покойному ее папеньке Федору Васильевичу Смирнову также надлежало стать священником, но он взбунтовался и из бурсы ушел на юридический факультет Московского университета.

Юристом Федор Смирнов оказался от Бога, в студенческие годы его даже называли молодым Сперанским, – иначе он вряд ли взял бы в жизни такую высокую планку и стал действительным статским советником. Недаром прежняя фамилия отца была Гомеров, но потом неудобный для русского слуха Гомеров преобразовался в Омирова. А Гомеров – это от Гомера, умного человека.

Отец ушел из жизни, оставив двенадцать детей, Софья Федоровна была одиннадцатой. Она никогда не считала себя белоручкой, умела работать, умела «держать удар», как говорят кулачные бойцы.

Странные сюжеты иногда выстраивает жизнь. Ее предок по материнской линии, любимец Екатерины фельдмаршал Миних, взял в плен крупного турецкого генерала Колчак-пашу, предка Саши Колчака. Это Колчак-паша и Миних были злейшими врагами. А она, находясь в прямом родстве с Минихом, собирается выйти за потомка Колчака.

Эх, Саша, Саша...

При упоминании его имени у Сони в висках начинает дергаться крохотная нервная жилка, и следом в ушах возникает тихий звон. То ли колокольный это звон, то ли звень телеграфных проводов, то ли гуд крови – не понять. Сашу Колчака она любит. Скоро они поженятся. Она разделит с ним все тяготы его офицерской жизни, будет с ним везде, куда бы ни забросила его судьба – если понадобится, будет рядом с ним даже на миноносце, хотя, как известно, женщин на боевые корабли не пускают: по странному, невесть кем изобретенному уставу это не положено. Плохая, дескать, примета...

Солнце неожиданно клюнуло вниз, враз, в несколько секунд опустилось, коснулось макушек кипарисов, высветило головки цветов, каждый цветок обратив в небольшой фонарик, которые напомнили ей фонари вокруг Смольного института в Санкт-Петербурге. Там, в Смольном институте, на балу, который институт проводил вместе с Морским корпусом, она познакомилась с юным стройным фельдфебелем роты морских кадетов Сашей Колчаком.

Саша был первым учеником среди своих товарищей. Через год – в девятнадцать лет – он стал мичманом. Соне к той поре исполнилось семнадцать. Господи, как давно это было!

После окончания кадетского корпуса Саша Колчак ушел в плавание на новеньком, только что снятом со стапелей крейсере первого ранга «Рюрик», доплыл до Дальнего Востока и провел там, на краю земли, целых четыре года. Лишь в 1899 году, уже будучи лейтенантом, он вернулся в Кронштадт и вскоре попросил перевести его на службу в Императорскую Академию наук: там готовилась экспедиция на Север. Саша очень хотел принять в ней участие.

Мир на стыке двух веков – девятнадцатого и двадцатого – серьезно заболел Севером. В «белое безмолвие», как газеты стали выспренно величать это царство льда, морозов, снега и бешеных ветров, потянулись одна экспедиция за другой.

Софья Федоровна невольно вздохнула: если бы не Север, они бы с Сашей давно соединили свои судьбы. А так – увы: две зимовки – на Таймыре и Новосибирских островах, летом – работа по намеченным в зимнюю пору маршрутам... Да еще – редкие письма от него. И неожиданный подарок, самый необычный из всех подарков, что только могут быть: Саша назвал ее именем мыс на острове Беннета...

Солнце снова сделало резкий нырок вниз, словно ему было тяжело держаться на небесах, земная твердь силой тянула его к себе, требовала: «Пора и честь знать!» – и могучее светило, как ни сопротивлялось, не нагляделось еще на здешние красоты, вынуждено было подчиниться.

Тени, отбрасываемые деревьями, потяжелели, обрели некую недобрую суть, словно в них могли прятаться злые басурмане, травы поникли, свет, горевший в цветочных фонариках, погас.

Запахло орхидеями. Их дух пьянил, словно старый мед, из которого древляне готовили веселящие напитки, – он исходил от земли волнами, тек вверх, заставлял кружиться голову, рождал в груди сладкое щемление и легкие, совершенно невесомые, схожие с воздухом слезы – нет цветов более таинственных, более красивых и более нетрезвых, чем орхидеи.

А здесь, на старой ухоженной территории, орхидеи росли редкостные. Хозяин для любимых цветов даже построил специальную теплицу: орхидея – растение нежное, перепадов температуры не любит, из всех состояний природы признает только одно – теплое. В теплице водились даже дисхидии – так называемые двулистые орхидеи, очень редкие. Диво природы. Устроенные, кстати, очень разумным образом: одни листья у таких орхидей обычные, плоские, мелкие, будто бы выжаренные солнцем, другие – крупные, лопушистые. Эти свернутые наподобие свиного уха листья накапливают в себе влагу, и внутри у них кустятся, распускаются корни. Вот такое удивительное и умное растение. С цветками невероятной красоты.

Есть редкостные орхидеи, которые цветут целых девять месяцев в году, а есть такие, которые не цветут девять лет, а потом вдруг выкидывают по двадцать-тридцать цветоносов сразу, и тогда одно такое растение способно заменить целый сад.

Она пыталась представить себе, где сейчас находится Саша Колчак, что и кто его окружает, какие люди. Лицо ее замкнулось, губы дрогнули и сжались – Софья Федоровна пробовала перенестись в дальнюю даль, к своему суженому, но это не получалось, словно в полете она натыкалась на некую прозрачную стену и откатывалась в мыслях назад, сюда, на Капри, на благословенную теплую землю, к орхидеям, горлицам и кипарисам.

Саша Колчак был человеком Севера, любил то, чего она боялась, – холод, лед, странствия в заснеженных скалах, Соня же Омирова была человеком юга. Но, несмотря на эту разницу, они обязательно должны были соединиться, он и она...

– Здесь продуктовое депо, ваше благородие, здеся, Александр Васильевич. – Бегичев ткнул красной, ошпаренной ледяной водой рукою в берег, в прикрытые белесым пухом, изможденные, в морщинах-щелях скалы.

Колчак сверил это место с пометками, нанесенными на карту, вспомнил, как сам карабкался в прошлом году на здешние каменные кручи, и устало наклонил голову:

– Причаливаем.

Железников уперся ногами в борт, прихватил рукой нижний конец паруса, загнул его, но полотнище, только что покорно ловившее ветер, вдруг взбунтовалось, залопотало по-лешачьи, захлопало краями. Железников, руки которого были, как у Ивана Поддубного, – пятаки свободно гнул, будто корье какое, – засипел, потянул веревку на себя, перебарывая парус, и тот сник. Нос вельбота спокойно и легко вошел в горло узкого длинного канала, дугою разрезавшего лед подле берега.

Часть канала, до изгиба, они прошли по воде, а вторую часть – отрезок до заиндевевших, покрытых то ли туманом, то ли снеговой моросью, то ли вообще слизью, сброшенной с неба и скал, – пришлось одолевать по льду. Другого пути не было – только так: надрываясь и хрипя, тащить бот за собою на полозьях.

На это потратили целый час. Когда повалились на берегу на камни, чтобы отдышаться, привести в норму легкие, сердце, изгнать из ушей заморочный гуд, Бегичев приподнялся на льду, взмахнул рукой, будто подбитый тюлень, и предупредил:

– Медведем пахнет. Очень близко медведь ходит. Держите, мужики, кто-нибудь винчестер наготове.

Старый якут Ефим приподнял седоватую, будто присыпанную солью бровь:

– Однако, правда, – есть медведь.

У Колчака заныло сердце – уж не на продовольственный ли склад забрел криволапый?

Оказалось, забрел. Медведь был старый, грязный, с длинными волосяными лохмами, отваливающимися от шкуры, с лысой, как у старого конторщика, головой и мутными, в сладкой слизи глазками. Он сидел, будто человек: на заднице, вольно раскинув лапы и пьяно раскачиваясь из стороны в сторону.

Густо облепленные воском консервные банки – сотни три – медведь раскидал вокруг себя, будто камни, – играючи, подобно несмышленому ребенку, которому на глаза попались забавные кругляшки – очень хорошо катаются; солонину – несколько ящиков, запаянных в цинк, – также отшвырнул подальше, отбросил еще кое-что не понравившееся – рваные мешки с мукой, несколько железных бутылей с керосином, а вот полсотни банок, также густо обваренных жидким воском, подгреб, наоборот, к себе.

– Что это он? – заинтересованно спросил Колчак, который присматривался ко всякому полярному зверью, изучал повадки, хотя и не считал это главным в своей работе. Зверьем в прежних экспедициях всегда занимался Бируля – зоолог-наблюдатель Бялыницкий-Бируля, человек мягкий, доброжелательный, требовавший от всех членов экспедиции, в том числе и от педантичного, сурового Толля, уважительного, на «вы», отношения к зверью. И Колчак, который раньше рассматривал арктическую живность только через прицел винчестера, изменил взгляд на братьев наших меньших – ныне старался больше наблюдать, чем стрелять. Стрелял же в самых необходимых случаях, когда не было выхода или кончилась еда.

– Хрен его знает. – К Колчаку подсунулся Бегичев, выставил перед собой ствол винтовки. – Тю-тю-тю! Весь склад раскидал, кривозадый!

Медведь, почувствовав людей, громко рыкнул, но в их сторону не то что не повернул головы – даже не покосился, ловко выхватил из-под себя банку, подкинул ее в воздух, как цирковой фокусник, перехватил лапами, приладился получше и, закряхтев натуженно, сипло, с пуком, невольно вырвавшимся из-под широкой лохматой задницы, надавил на банку с двух боков.

Банка лопнула с тугим звуком. На лапы медведю выбрызнула белая густая жидкость. Косолапый заурчал от удовольствия, зафыркал, запричмокивал тубами, смешно вытягивая их в хоботок и проворно слизывая с лап сладкую белую гущу.

– Что это? – вновь спросил Колчак.

– Не пойму... Кажется, сгущеное молоко жрет. – Бегичев отер кулаком глаза. – Во, вражина! – произнес он беззлобно. – Может, все-таки пощекотать его из винчестера? – Бегичев тронул рукой ствол ружья, которое держал в руках Колчак.

– Не надо.

Медведь продолжал урчать. Он что-то пришептывал, бормотал про себя, лязгал банкой, давил ее лапами, облизывал длинные черные когти, схлебывал с губ слюну, старался извлечь из банки каждый засахаренный комочек, каждую капельку тягучего белого лакомства, хрипел и стонал – звуков этот медведь рождал, как целый духовой оркестр.

Опустошив банку, он оглядел ее сожалеючи, прохрюкал что-то, словно передвинул на счетах очередную костяшку, вычеркнул оприходованное из общего числа и, не глядя, швырнул ее за спину.

Банка с грохотом покатилась по обледенелым черным камням. Медведь тем временем ловко подхватил еще одну жестянку, крутнул в воздухе, поймал и, закряхтев, будто мужик, соображающий, как же лучше поступить, приладился к ней лапами. Банка с тугим треском лопнула.

– Пока он не съест всю сгущенку, отсюда не уйдет, – сказал Колчак.

Держа винчестер наизготовку, он вышел из укрытия.

Медведь покосился на лейтенанта, замер на мгновение, будто соображая, как быть дальше, потом согласно мотнул головой, примиряясь с присутствием людей, и проворно забренчал, залопотал языком дальше, вылизывая из жестяных складок сладкую молочную гущу.

Стараясь не обращать внимания на медведя – известно ведь, что косолапые не выносят человеческого взгляда, – Колчак поднял с камней одну банку. Из тех, что медведь отшвырнул от себя. На банке через слой воска проглядывала маркировка: большая, с выпуклыми гранями, буква «М», что означало «мясо говяжье». Поднял другую банку – в ней также находилось говяжье мясо: сквозь воск также проступала буква «М».

Колчак хорошо помнил, как в позапрошлом году они вместе с Толлем закладывали это продуктовое депо, помнил, что конкретно они оставили тут. Консервы были в основном американские – говяжья тушенка в длинных ребристых пеналах, – такой тушенки было немного, всего тридцать «пеналов», ее можно было определить и без маркировки, говядина с пряностями, помеченная буквой «Г», мясо свиное с пряностями «МС», каша гречневая с ливером и салом, обозначенная просто, одной буквой «К», масло топленое – «МТ», молоко сгущеное, сладкое «МС»... Все банки, кроме тридцати американских пеналов, были совершенно одинаковые, похожие друг на друга, как сестры-близняшки, только одно отличие имелось у них, но в нем этот лохматый, со слезающей, омолаживающейся шерстью зверь никак не мог разобраться – буквы маркировки.

Однако из всех банок он выбрал самые нужные, со сгущенкой, остальные не тронул. Как, каким способом он через жесть, через воск отличает, что конкретно есть в банке? Нюхом? Неужели нюх у него настолько тонкий, что медведь способен учуять то, что находится под железом?

Лейтенант швырнул опустошенную банку в снежную прогалину, лежавшую между двумя каменными плахами. Продукты, конечно же, надо собрать, хотя медведь будет против... Как тут быть? Пристрелить? Нельзя. Да и жалко: и без того человек бывает очень жесток к тем, кто здесь живет, любой спор со зверем обращает в свою пользу нажатием пальца на курок. Колчак и сам раньше поступал только так, но потом, поняв, как трудно здесь живется «братьям нашим меньшим», как туго приходится им в лютую стужу, когда лапы примерзают ко льду, а с дыханием из ноздрей брызгает кровь лопнувших легких, отмяк и стал смотреть на северных зверей иначе.

Дело доходило даже до того, что когда заболевала ездовая собака, он не давал ее стрелять – а вдруг выживет? Однажды он повздорил на этот счет с самим Толлем. Толль смотрел на него недоуменно, как и погонщики-якуты: так было всегда – заболевших собак убивали. Это проще и дешевле, чем их лечить, выхаживать, снова ставить в упряжку – так было раньше, так будет впредь. Колчак все– таки одолел Толля, уговорил его. И отчасти был прав: шесть ездовых псов из одиннадцати заболевших выжили.

Точно так же он перестал палить в тюленей и нерп, в песцов и медведей: и не только потому, что жалко, он понял, что северного зверя выбить очень легко, но вот ведь незадача – другой-то не разведется. Кроме того, неожиданно объявилось вот какое обстоятельство: несмотря на суровые условия, природа здешняя оказалась очень нежной. Хрупкой. Такой хрупкой, что временами на нее и дышать-то было боязно. Отпечаток тяжелой неаккуратной ноги, выдавившей в ягеле лунку, сплющившей живую ткань, – этот след будет мертвым чуть меньше, лет десять, но все равно десять лет – это срок огромный... Что уж говорить о следах от костров – им зарастать по меньшей мере лет восемнадцать.

Навалится народец на Арктику числом побольше – ничего тут не останется. Только лед да голые камни.

К Колчаку боком, боком, будто краб, не отрывая взгляда от медведя – хоть и добродушный на первый взгляд дядя, мирный, а все может случиться, вдруг в следующую секунду ему взбредет что-нибудь в голову, он вскинется, в одно мгновение по воздуху переместится к людям, посшибает головы, – придвинулся Бегичев.

– Ваше благородие Александр Васильевич, может, уложим мерзавца?

– Не надо. Судя по числу банок, Толль здесь не был. Нужно поискать следы кругом. А медведь... Пусть пока лакомится косолапый. Понадобится прогнать его – прогоним. Выстрелами. Проблем не будет, Никифор Алексеевич.

Медведь тем временем выхватил из-под широкого мохнатого зада еще одну банку, легко, будто фокусник, полвека занимающийся изящным обманом, крутнул ее в воздухе. Банка неожиданно игриво сверкнула боками в мутноватом луче солнца, пробившемся сквозь белесую хмарь, и исчезла в широкой медвежьей лапе, как в кошельке спряталась. Медведь понюхал ее и, приладившись второй лапой, коротко и сильно надавил.

Банка с хрустом раскололась на две половинки: оловянная блескучая пайка оказалась непрочной. Медведь заурчал довольно, вновь заприхлопывал языком, завздыхал часто – век бы одну сгущенку только и ел, ничего больше не признавал, на людей он по-прежнему не обращал внимания.

– То ли непуганый, то ли дурак, – с удивлением произнес Железников. – У меня же на руках ружье, бабах – и нету дурака.

– А он хоть и без ружья, а все равно – вооруженный. Если захочет что сделать с нами – сделает. И ружье может не спасти. Опасный зверь. – Бегичев аккуратно, боком, настороженно оглядываясь, обошел медведя, поднялся на крохотное плато, выстуженное ветром до лакированной глади, в лицо ему ударил жесткий, пахнущий льдом ветер, выбил мелкие частые слезки. Бегичев, стерев их кулаком, пробормотал недовольно: – Зима по календарю еще не наступила, а ею вон как крепко пахнет. Не только слезы, а и дух изнутри вышибает.

Ковырнул носком сапога голыш, впаявшийся в мерзлый снег, – показалось, что не голыш это, а отколотый бочок какого-то измерительного прибора, в душе шевельнулось что-то беспокойное: а вдруг это действительно отколотая эбонитовая штуковина от прибора, утерянного бароном? Нет, это был обычный, с осклизлыми боками черный голыш.

Разбившись по направлениям, каждый пошел в свою сторону, настороженно, до ломоты в глазах вглядываясь в землю – в каждый предмет, в каждый лохмот мха, в каждый окатыш, – а вдруг возникнет след пропавших людей.

Из серой наволочи посыпала мелкая, клейкая крупа, тихий, вкрадчивый звук ее рождал в душе холод – и без крупы было холодно, а этот мерзлый влажный сахар еще больше добавлял холода. Бегичев поднял капюшон плаща, вгляделся в серое, исчерканное падающей крупой пространство, засек слева размазанный промельк – это по осклизлым камням шел Колчак, а вот кто шел за ним – уже не было видно, все скрыла серая мерзлая мга, справа тоже никого не было – Бегичев шел крайним.

«Это же край краев земли, – толкнулась в сердце тоскливая мысль, – ничего и никого отсюда не видно. И нас не видно. Погибать будем – никто не выручит, не протянет руку. Кричи отсюда, не кричи – все едино, не докричишься никогда. Вой, не вой – не довоешься. Дальше этого края – холодная бездна, ад». Бегичев шмыгнул носом, вновь покосился на Колчака.

Тот шел в туманном, размытом облаке крупки едва приметный, неторопливый, уверенный в себе – Бегичев завидовал уверенности лейтенанта... Не знал Бегичев, что за внешней невозмутимостью, спокойствием Колчака, неразговорчивостью и холодом тоже кроются сомнения, а он сомневался во всем – и был прав, что сомневался. Безоговорочные истины – наперечет, и все они давным-давно открыты. Этому Колчака учил барон Толль, это лейтенант хорошо понимал и сам.

Поиски ни к чему не привели: Толль здесь не был.

Колчак помрачнел еще больше, темное лицо его будто обсыпало порохом.

– Ну что, ваше благородие Александр Васильевич? – спросил Бегичев.

– Будем искать дальше. – В голосе Колчака просколъзила болезненная досада: он не понимал, как могла исчезнуть целая экспедиция, ничего не оставив после себя – нич-чего, ни единого следочка. Ни клочка бумаги, вмерзшего в лед, ни пустой консервной банки, ни просто отпечатка ноги, втаявшего в лед. Так ведь не бывает, чтобы ни единого следа...

Он засунул руку под брезентовый плащ, под старый мятый китель, ощутил собственное тепло и, морщась, помял пальцами левую часть груди, там, где находилось сердце.

Спустились вниз, к раскуроченному продуктовому депо. Медведь, как и прежде, сидел на старом месте, покосившись на спускающихся по обледенелому каменному склону людей, он выдернул из-под зада очередную банку...

Колчак остановился, вытащил из кармана часы. Щелкнул крышкой. Время было уже вечернее. Через пару часов надо будет определяться на ночлег.

Он глянул в небо. Солнце холодным белесым зраком, похожим на бельмо, равнодушно посматривало на них, дивилось тщетной суете этих людей, одолевающих усталость, боль, самих себя, пытающихся кого-то или что-то найти в этом страшном «белом безмолвии». А чего искать? Самих бы не потерять. Пропасть здесь – плевое дело, совершенно ничего не стоит. Вон якут Ефим, на что уж бывалый человек, и тот с ужасом посматривает на небо, молится – боится узкоглазый...

Колчак подождал, когда медведь справится с банкой, и резко вскинул винчестер, передернул помповый затвор, загоняя патрон в ствол, и в ту же секунду выстрелил вверх.

Звук выстрела ударился в скалы, рассыпался звонким горохом, медведь испуганно вскочил, завертел большелобой хищной головой, Колчак передернул помпу винчестера еще раз и вновь выстрелил. Медведь подпрыгнул, поймал взгляд стрелявшего человека, прорычал что-то громко, мощно, стараясь одним духом своим сбить его с ног, но не тут-то было: в следующую секунду грозное рычание обратилось в слабый задавленный сип, медведь ошалело покрутил головой, не понимая, как же это человек не боится его, когда все в Арктике избегают с ним встречи, опускают глаза и стараются уйти в сторону: он здесь царь, он и больше никто, – и оттого, что плюгавые двуногие существа не хотят понять эту простую истину, медведю вдруг сделалось страшно.

Вновь передернув помпу затвора, Колчак выстрелил в третий раз. Медведь сжался. Над головой у него образовался, опасно навис огромный лохматый горб, сделав мощное тело зверя уродливым, перекошенным. Опустив голову, он вновь помотал ею из стороны в сторону, словно хотел вытряхнуть из ушей громкий резкий звук, взревел коротко, глухо, окутываясь сырым серым паром, покосился на Колчака, и лейтенант вдруг увидел, что на глазах у медведя показались слезы.

Он ожидал, что там появится совсем иное выражение – уж не обиды, во всяком случае, не слез. Ярости, ненависти, бешенства, еще чего-нибудь, еще, от чего по коже бегут мурашки, но только не детской слезной обиды.

– Уйди, дурак, – сказал ему Колчак. – Мы тебе все сладкие банки оставим, ни одной не возьмем. А сейчас – уйди!

Он говорил так, и слова произносил таким тоном, будто медведь понимал человеческую речь. Все-таки, видимо, не слова бывают важны в речи – важна интонация. Медведь, неожиданно понурив голову, поднялся и медленно двинулся по ложку вниз, к воде, туда, где веревками к камням был привязан вельбот.

– Он нам посудину не раздолбает? – обеспокоился Бегичев.

– Не раздолбает, – заверил его Колчак, продолжая следить за медведем: вдруг тому действительно что-нибудь взбредет в голову, и он пойдет куролесить, месить снежник, камни, людей, консервные банки, – но нет, медведь вел себя мирно, что-то порыкивал себе под нос – то ли ругался, то ли жаловался, ну точно подвыпивший мужик, да сокрушенно мотал головой, – жаль, сладкое не дали доесть.

Пока люди приводили в порядок склад, он сидел в сиротливой позе в стороне, горестно свесив с камня лапы и наклонив набок голову, не выпуская из вида ничего, ни одной детали, ни одной оставленной на снегу банки, ни одного человека. Колчак, оглядываясь на обмякшего медведя, растекшегося жидкой бескостной тушей на камнях, посмеивался – этот сладкоежка со сплюснутыми глазами ему нравился, а вот Бегичеву – наоборот, боцман предпочитал настороженно отгораживаться от медведя винтовочным стволом – мало ли чего.

Консервы – говядину, свинину, кашу, масло, а также солонину – сложили в глубокой каменной нише, сверху завалили тяжелыми каменными булыжинами, которые медведь вряд ли возьмет – даже во всем сомневающийся Бегичев и тот признал, что с тяжелыми камнями этими медведь в одиночку не справится, а позвать на подмогу себе подобного, такого же задастого и сильного, он вряд ли сообразит (хотя кто знает), банки со сладкой сгущенкой оставили на плоской каменной плите, как Колчак и обещал медведю-сладкоежке. На видном месте, чтобы медведь не совал свой длинный свиной хрюк в разные щели, не губил последний провиант.

Бегичев сбегал на вельбот, к своему имуществу, достал из бумажного ящика банку белой масляной краски, кисточку, хотел было нарисовать на одном из камней опознавательный квадрат, но Колчак остановил его:

– Другая краска есть?

– В смысле? – Бегичев наморщил лоб.

– Ну, другого цвета?

Морщин на лбу боцмана стало еще больше, он глянул в сторону, помял двумя пальцами нижнюю губу, соображал, зачем же нужна другая краска.

– Кажись, клал одну банку, ваше благородие. Красную, либо синюю, – ответил он сдержанно, хотя точно знал, что клал банку красного сурика – для того, чтобы подправлять, защищать от ржавчины покалеченные железные части на корпусе вельбота.

– Красная краска – это то, что нужно, – сказал Колчак, – А еще лучше – оранжевая. Метка должна быть видна издали, с моря. Белая сольется со снегом, ее в двух метрах не разглядишь. И если не будет карты под рукой, запросто промахнешь мимо. А это уже вопрос жизни и смерти, Никифор Алексеевич. Особенно для заблудившегося голодного человека.

– Верно бабушка мне говорила: век живи – век учись, – удрученно пробормотал Бегичев. Колчак был прав – прав в деле, где боцман съел собаку, возразить лейтенанту было нечем, и Бегичев вновь поспешно скатился вниз, к вельботу.

Банка сурика находилась на месте, он проворно подхватил ее и, тяжело дыша, сплевывая под ноги тягучую слюну, поднялся наверх, показал лейтенанту:

– Вот, ваше благородие Александр Васильевич.

Колчак мельком глянул на банку, махнул рукой:

– Годится!

– Чего нарисовать лучше на камне – квадрат или круг? – спросил Бегичев.

– Рисуй круг. Пусть среди квадратных камней появится идеальная геометрическая фигура.

– Чего-то я сомневаюсь, чтобы круг был идеальной фигурой, – сварливо пробормотал Бегичев. – А квадрат? Квадрат, он ведь тоже идеальный.

– Идеальный-то идеальный, но только глазом все время за углы приходится цепляться. А то и одежкой.

– Не-е, квадрат тоже ничего фигурка, ваше благородие Александр Васильевич, – продолжал кропотать боцман, вскрывая банку и окуная в нее толстую кисть с торчащими во все стороны остьями щетины. – Мужская фигура.

– Ага. Цирковой борец. Давным-давно, Никифор Алексеевич, жил философ Пиррон. Его учение было построено на сомнении. Он сомневался во всем. В том, что вода – это вода, а небо – это небо, сомневался в научных теориях и системах доказательств. Когда он умер, то ученики поставили ему на могиле памятник и на памятнике написали, знаете что?

– Никак нет.

– «Здесь лежит Пиррон, ему кажется, что он еще не умер». Так и вы, Никифор Алексеевич, что-то начали во всем сомневаться. Еще древние, еще великий математик Пифагор доказал, что круг – идеальная геометрическая фигура... А вы говорите – квадрат. В таком разе, почему не эллипс, не треугольник, не восьмигранник?

Вместо ответа Бегичев покрякал удрученно – лейтенант задавил его – и кистью начертил на камне широкий красный круг. Колчак отступил на несколько шагов.

– Во, это другое дело!

– Внутри круга краской замазывать?

– Обязательно! – Колчак подхватил одну из банок – ясак, оставленный медведю, подкинул ее. Банка была тяжелая, холодная, увертливая, она грузно шлепнулась в руку, Колчак едва удержал ее – банка отбила пальцы – и, спустившись немного по ложку вниз, кинул медведю:

– Ешь!

Медведь дернулся было на камне, туша его вареным салом колыхнулась, сквозь мех проглянула, высветившись восково, старая желтая кожа, маленькими сплюснутыми глазками медведь проследил за полетом банки – Колчак кинул ее с силой, далеко, и когда она подкатилась к его ногам, вновь дернулся, вытянул, как гимнаст, заднюю лапу и ловко подгреб ее к себе...

В следующую минуту он уже довольно урчал, слизывая с лап сладкую гущу, чмокал губами, щелкал языком, бормотал что-то про себя.

– Этого медведя можно сделать ручным, – сказал Колчак.

– А зачем он нам?

– Вот именно – зачем? Ручной медведь – большая обуза.

– Куда будем дальше держать курс, ваше благородие Александр Васильевич? – Бегичев, справившись со своей работой, теперь, картинно откинувшись назад, будто живописец, любовался ярким алым пятном, украсившим камень.

– На север, – сказал Колчак. – К Земле Беннета.

На север пошли ходко – за «казенный счет», как языкасто подметил Бегичев: с юга подул ветер, Железников поднял парус, и вельбот будто поплыл сам по себе, на хорошем машинном ходу, наваливаясь тяжелым телом на мелкие льдины, со свинцовым шорохом разгребая шугу, лавируя между крупными льдинами, вспугивая редких тюленей и моржей. Тюленей можно было не бояться – это тварь некрупная, ласковая, не вреднее зайца характером, так и хочется при виде иной симпатичной морды с сахарными усами потянуться за морковкой и сунуть ее в улыбающуюся пасть, а вот моржи, особенно самцы, охраняющие потомство, были свирепы. Пара этих сильных громоздких зверей, разозлившись, могла запросто превратить вельбот в щепки, поэтому ухо надо было держать востро. И глаза прикрывать от ветра, чтобы не слезились. Колчак сам сидел на руле, изредка уступая место Железникову.

Команда отдыхала. Отдыхал, распустив безбородое, безусое, гладкое лицо, работящий якут Ефим, отдыхали поморы.

На открытых местах, там, где не было ни шуги, ни льда, вода гулко шлепала в днище вельбота, шипела, взрывалась белыми пузырчатыми султанами; когда в нее попадал луч солнца, становилась видна глубина – бутылочно-бледная, страшноватая, порою в глубине этой возникала рябь – шел косяк, и, видя рыбу, Бегичев радовался, как ребенок:

– Есть жизнь в студеном море!

Двенадцать дней до этого благословенного ветра им пришлось идти на веслах, выкладываясь так, что воздух перед глазами становился кровянисто-красным, а на черенках оставались лохмотья кожи; там, где льдины зажимали вельбот, не давали прохода, приходилось впрягаться в постромки, выволакивать бот на лед и тащить его на себе, задыхаясь, прислушиваясь к тоскливому звону жидкого обескислородненного пространства, давя в себе усталость, нытье разбитых, скрученных холодом мышц, давя печаль, которая на Севере мертво прилипает к человеку и ни вытряхнуть ее, ни выбить, ни выжечь из себя – она давит, давит, давит.

До того может додавить печаль, что человек, не выдержав, уткнет ствол ружья себе в кадык и выпустит заряд картечи либо литую пулю пустит себе в голову, снизу вверх, по косой, через всю черепушку. В тяжелой, изнуряющей работе разные мысли приходят. В большинстве своем – черные, тоскливые.

Когда проходили поверху затор и спихивали бот в воду, становилось легче – и физически, и душевно: на воде все воспринимается по-иному.

Ветер туго бился в парус, Железников от радости только руки потирал:

– Вот хорошо-то как! – и повторял удачную фразу Бегичева: – За казенный счет плывем!

Колчак говорил мало – сосредоточенно посматривал через окованный железом нос вельбота в холодную зеленую воду и молчал: отвлекаться, находясь на месте рулевого, было опасно – вдруг из бутылочной глуби проглянет иссосанный бок подводной ледяной скалы, айсберга, прикипевшего своим многотонным задом к океанскому дну либо просто плывущего неведомо куда, неведомо на чью погибель; можно наскочить и на приглубый лед, который за века спекся в монолит, стал тверже камня, – это верная смерть.

– Вот повезло, – продолжал восторженно восклицать Железников, – без всякой натуги плывем, не корячимся, руки не ломаем.

Якут Ефим, как и командир, молчал, посасывал коротенькую глиняную трубочку, окольцованную медной набойкой, да равнодушно посматривал за борт. Железняков, глядя на его безволосое лицо, удивлялся:

– А ты, Ефим, чего так к морю, к воде пристрастился? Ведь вы же, самоеды, в морских делах ни бэ, ни мэ. Тундра, олени, волки – это ваше дело, но чтоб в матросы – ты первый, братка! Не только во всей Якутии, а и в Самоедии первый!

На такие расспросы Ефим внимания не обращал, отмалчивался, курил трубку да тихонько поплевывал по сторонам, словно пес, который метит свою территорию. Иногда за целые сутки он не произносил ни одного слова.

– Ну, ты, братка, и даешь! – изумлялся Железников. – Язык так может прирасти к нижней губе, и тогда – все! Потеряешь речь. Глухонемым останешься на всю жизнь.

Ефим молчал. Колчак тоже молчал. Вельбот под парусом ходко двигался на север, только студеная вода по-кошачьи шипела под днищем, да о борта стукались мелкие твердые льдины.

Впереди из воды неожиданно выметнулось ловкое серое тело, пронеслось по воздуху метров пять и почти беззвучно вошло в воду. За первым тяжелым телом выметнулось второе, взбило высокий фонтан брызг – водяной сноп долетел до вельбота – и врезалось в стеклянную гладь моря.

– Свят, свят, свят! – охнул Железников и на всякий случай перекрестился.

– Белухи, – спокойно пояснил Бегичев, – северные дельфины.

– Очень умные животные, – не отрываясь от руля, подал голос Колчак. – Я вообще подумываю о том, чтобы подать в Главный морской штаб бумагу об использовании их в морском деле. Из белух могут получаться отличные подводные минеры, уж не говоря о том, что они могут спасать тонущих людей.

– Только белухи, ваше благородие Александр Васильевич? А черноморские дельфины для этого не годятся?

– Годятся. Но у белухи лучше развито чутье, эхолот помощнее, – Колчак усмехнулся, сравнение показалось ему забавным, – мозгов побольше, она посильнее будет физически, умеет плавать под льдами, послушнее и живет дольше, чем черноморский дельфин. Прирученная афалина, конечно, тоже может много сделать, но белуха, думаю, сделает больше. И качественнее.

Вода перед носом вельбота вновь взорвалась серебристым снопом, послышался протяжный горький стон, в воздух взвилась белуха и, проскользив несколько метров по пространству, мощным ударом разбила взбугрившуюся на ровном месте волну.

За первой белухой из воды выскочила другая, веретеном ушла вертикально вверх, повисла на несколько мгновений, как огромная рыбина на леске, ошалевшая от того, что увидела людей, которых раньше никогда не видела, как не видела ни вельбота, ни тряпки, туго натянутой на шест, – все белухам было внове, и они радовались этой новизне. Протяжный горький стон, словно перекликаясь с первой белухой, издала вторая.

– Может, они от касаток бегают? – предположил Бегичев.

– Касаток белухи не боятся, – ответил лейтенант тихо, закашлялся. Прислушался к своему дыханию: ему показалось, что внутри сыро хлюпают, плавая в простудной мокроте, легкие, шамкает там что-то по-лешачьи, скрипит, шлепает – звуки эти, свидетельствующие о хвори, были неприятны. Если бы рядом находился барон Толль, он обязательно снял бы лейтенанта с плавания и отправил бы в Санкт-Петербург лечиться, но сам себя лейтенант с маршрута никогда не снимет. Да и заменить его некому.

Впрочем, если бы Толль и попытался отправить на Большую землю, то Колчак сопротивлялся бы до конца, не дал бы себя отправить; здесь, в Арктике, короткие летние дни решают все, неделя проволочек, десять дней отсутствия – это провал. Он снова покашлял в кулак. Точно сипит, плавится в легких гной, надо лечиться...

– А раз белухи касаток не боятся, то касатки на них не нападают, – добавил он спокойно, прежним тихим голосом, – нападают только на китов... И расправляются с ними беспощадно. А белуху касатка хоть и пополам перекусить может – на один зуб, ан нет, не удается: белухи, когда вместе, и ловчее, и сильнее, и умнее касаток. Касатки хорошо знают, что белухи обязательно обдурят, обыграют их, потому и не связываются. Касатки очень часто ходят в одиночку, только для нападения на китов сбиваются в стаи, словно волки... Белухи же одиночества не переносят – предпочитают коллективную жизнь. А коллективное существование рождает коллективный ум. Коллективный ум всегда был сильнее ума индивидуального. Это закон.

Громадная серая белуха в третий раз взорвала воду перед носом вельбота, тяжело дыша, повисла в воздухе, потом снова ушла вниз, затем стремительной торпедой вылетела на поверхность. За первой белухой на поверхности воды показалась вторая. И обе они пошли пластать море, как два стремительных адмиральских катера.

Неожиданно раздался сильный, густой крик, заставивший людей пригнуться. И небо, и вода от этого крика дрогнули, по морю пошла рябь. Железников побледнел:

– Что это?

– Крик белухи, – пояснил Бегичев. Кожа на его щеках так же, как и у Железникова, высветилась, побледнела. – Никогда не слышал?

– Такой – никогда. Плач слышал, стенанья, хрипы, сипение – все это слышал, но такого рева не слышал никогда.

– Белуха этим ревом рыбу глушит, – откашлявшись, пояснил Колчак. Кашель беспокоил его, он не хотел, чтобы подчиненные подумали, что он заболел. Он – здоров, здоров, здоров! Для них – здоров. – Крик белухи часто бывает сродни артиллерийскому снаряду – такой же по силе. Рыба вверх брюхом сразу опрокидывается. Взрослая белуха, между прочим, в день съедает несколько пудов рыбы.

Колчак замолчал. Подумал о том, что крики белух тоже можно использовать в военных целях: белуха может передавать команды в воде на добрый десяток километров. Человек же способен это сделать лишь с помощью гидрофона – специального устройства для усиления звука. Белухе никаких гидрофонов не надо. Но не это главное, а то, о чем уже говорил: белуха под водой может минировать чужие корабли и причальные стенки, надо только обучить... Может доставать со дна упавшие предметы: нырнуть на двести метров и тут же вернуться на поверхность моря для белухи – одно удовольствие. Для человека это – несколько часов мучений, сидение в компрессионной камере, ломота в костях. Определенно, из белух могут получиться отменные ученики-исполнители, которые понадобятся и на севере, и на юге, и на востоке.

На востоке японцы последнее время начали очень важничать, Россию уже не ставят ни в грош, вместе с ними зашевелились и маньчжуры, и китайцы, и Бог знает кто – все разбойники, словом, скопившиеся в том углу беспокойной матушки-планеты.

Если начнется война, ему придется покинуть русскую полярную экспедицию и вновь уйти на корабль.

Белуха взревела опять, уже в воде; в прозрачной глубине вспух пузырчатый воздушный султан, на поверхности моря раздалось несколько хлопков – как будто лопнули перезрелые луговые грибы-шары, в уши толкнулся вязкий, мощный гул. Невозмутимый Ефим едва трубку изо рта не выронил – такой был сильный звук, – озадаченно покачал головой, но внезапно наступившая глухота не проходила, и он поковырялся пальцем в ухе, потряс головой, пытаясь одолеть звон и глухоту, безволосое лицо его затряслось, и якут невольно подивился тому, что слышал, страшному крику этому, разлепил губы, произнес свое любимое словечко:

– Однако!

...Вельбот шел на север, к Земле Беннета.

Зеленоватый, сколотый по всей высоте лед бывал особенно красив, когда в срезы попадали лучи солнца – внутри ледяных скал тогда что-то оживало, вспыхивало дорого, шевелилось, занимало глаза; зрелище было настолько красиво, что невольно перехватывало дыхание. Колчак зачарованно щурил глаза, прикрывался от света ладонью – можно было обжечь зрачки, – чувствовал, что усталость, делающая все тело вялым, неповоротливым, чужим, отступает, стараясь спрятаться где-то в глубине мышц, в костях, движения становятся легкими. Солнечные лучи, попавшие в лед, обладали, похоже, целебными свойствами. Даже Бегичев, человек опытный, много повидавший, и тот вдруг оторопело замирал, моргал глазами, стараясь сбить с коротких рыжих ресничек внезапно выступившие слезы, и произносил восхищенно:

– О!

В квадратный крепкий парус вельбота по-прежнему продолжал толкаться, дуть южный ветер – он то ослабевал, то, переводя дыхание и набравшись силенок, крепчал. Главное, он не менял своего направления, не рыскал воровато то в одну сторону, то в другую, тянул строго на север. За несколько дней люди пришли в себя, в глазах у них появился живой блеск, саднящие, переставшие разгибаться от непосильных нагрузок руки отмякли, лица украсились слабыми улыбками.

Как-то утром, после ночевки, когда все лениво выбирались из палатки, Железников, сидевший в задумчиво-расслабленной позе на хозяйственном сундучке и любовавшийся розовыми облаками, повисшими над темным срезом моря, вдруг привстал со своего сиденья и критически оглядел своего приятеля Бегичева. Потом ткнул пальцем ему живот:

– Слушай, Бегичев, а ты случайно не забрюхател?

Обычно находчивый Бегичев стушевался:

– Ты что? От кого?

Железников захохотал:

– Да от кого угодно. От безволосого Ефима, например.

– Ну и шуточки у тебя, братка! На плечах не голова, а кусок репы. И как ты можешь такое говорить, а? По шее получить не боишься?

– Шучу, шучу. Это я на тот счет, что без работы ты больно толстым сделался.

Колчак молчал. К подобным выходкам, не требующим ни ума, ни изобретательности, он относился равнодушно.

Под днищем вельбота гулко хлопала вода. Иногда они оставались одни в огромном пространстве – только вода да вода, ни единой льдинки, ни одного островка, ни тюленей, ни моржей, ни белух, и тогда на людей накатывал невольный восторг, который, впрочем, очень быстро сменялся подавленным состоянием: откуда-то изнутри, из глубины наползал страх – липкий, сосущий, противный. Страх этот сковывал тело хуже всякой усталости: отказывали и руки, и ноги.

Люди понимали: если с ними что-то случится, то они будут обречены – помочь им никто не сумеет.

Безрадостное, замученное солнце медленно катилось по ровной небесной дороге, к ночи сваливалось вниз, но за горизонт не заходило – время еще не подоспело, но очень скоро подойдет пора, солнце покинет здешние края совсем, до следующего года, и будет царить в Арктике долгая полярная ночь; сейчас же, повисев немного в грустном раздумье над далекой, чугунно-темной кромкой воды, вновь начинало свой неспешный бег по небу, вызывая невольное изумление, а то и оторопь: когда же светило все-таки спит?

И если на востоке было светло круглосуточно – там всегда сияла жаркая, аккуратно обрезанная полоска света, особенно утром, то на западе уже сгущалась, насыщаясь угольной тяжестью, ночь, пороховые недобрые пятна ночи проступали уже и кое-где в небе, внезапно возникая то в одном месте, то в другом, рождая в душе беспокойство, мысли о том, что мал, ничтожен человек перед громадными холодными пространствами; в конце концов высосут его эти безбрежные просторы, перемелят, и ничего от людей не останется – ни одежды, ни костей, ни лодки, в которой они плывут.

Врастают льды в небо с одной стороны вельбота, смыкаются с облаками, образуя единое целое, врастают с другой, также плотно смыкаясь с воздушной серой ватой, – и нет уже, кажется, свободного места, прохода, куда можно направить лодку, и надо бы остановиться, но вельбот все равно упрямо продолжает свое движение, только шумит под днищем вода, да костисто хрумкает мелкая шуга.

Ветер увял неожиданно, так же неожиданно, как и возник. Туго натянутый парус, позванивающий железом от напряжения, угас, под днищем перестала хлопать вода, и сделалось тихо. Так тихо, что все услышали довольное сопение Ефима, попыхивающего своей глиняной трубочкой. – Вот и кончились проездные денежки в казенной кассе, – объявил Бегичев, рот у него обметали разочарованные скобки морщин. – Пора переходить на собственное довольствие.

Колчак посмотрел на карту, сориентировался но штурманскому прибору – выходило, что до земли Беннета оставалось плыть немного – если под парусом, со скоростью литерного поезда Николаевской железной дороги, как они шли, – пару суток, если же на веслах, то в три раза дольше.

Он вздохнул: шесть суток – это гудящие руки, измотанное тело и ощущение полной обреченности, за которым наступает отчаяние. Самое худое, что может быть здесь, – отчаяние.

Железняков не выдержал, выругался.

– Погоди, братка, еще не все потеряно, – сказал ему Бегичев.

Он вгляделся в чистый зеленоватый скол ближайшей льдины, схожей с крейсером, торчком выставил перед собой большой палец.

– Ты только посмотри, – протянул он изумленно через минуту, почмокал губами, – ты только посмотри, кум, какие чудеса творятся на белом свете!

Железняков тоже вгляделся в край льдины, схожий с мощным корабельным бортом, щетина на его щеках неверяще затряслась.

– Надо же! – проговорил он тем же тоном, что и Бегичев.

Огромная льдина шла со скоростью едва ли не в два раза большей, чем вельбот. Словно у нее имелся персональный двигатель.

Колчак мельком глянул на льдину, достал из кармана брезентового плаща блокнот, что-то пометил в нем; Бегичев привстал на цыпочки, потянулся, чтобы увидеть запись, – ему хотелось узнать, что же лейтенант зафиксировал в блокноте, ведь наверняка это касается необычной скорости льдины, но ничего не увидел, значки какие-то, и все. Колчак поднял голову, посмотрел на боцмана насмешливо и колко – он все заметил и понял.

– Обычная вещь, – сказал он, – приглубая льдина, на много метров уходит вниз, а там – сильное течение. Вот она и прет, как крейсер. Весла на воду! – неожиданно зычно скомандовал он, и поморы, среагировав на его команду, поспешно разобрали весла: они поняли, что собирается сделать лейтенант. – Убрать парус, – подал Колчак вторую команду, и Железников бросился скатывать в рулон полотнище.

Льдина, шурша, поскрипывая таинственно, как будто внутри у нее и впрямь работал скрытый механизм, постукивая «железным» бортом своим о бок лодки, уходила на север – в том направлении, куда устремлялся и лейтенант со своими людьми.

– Навались! – зычно, резко скомандовал Колчак, лицо его посветлело от напряжения, в глазах появился азарт, поморы и якут Ефим разом вскинули весла и сделали дружный гребок.

Вельбот пошел рядом с льдиной.

– Еще навались! – вновь скомандовал Колчак, и лодка пошла в обгон льдины.

Они быстро отыскали пологое место – льдину словно бы специально обработала вода, облизала ее своим гигантским языком, – втянули на льдину вельбот, поискали, за что можно было бы закрепить веревку, но ничего не нашли – поверхность льдины была ровной, ни единого пупыря – и решили оставить вельбот незакрепленным: все равно никуда не денется тяжелая, как утюг, посудина с плоским дном. Бегичев подошел к краю льдины, свесил ноги, сплюнул в воду:

– Это ты во всем, Железняков, виноват, это ты все накаркал... Зачем подхватил мое высказывание насчет того, что мы идем за казенный счет? Неверно это, не за казенный счет мы шли... Это была лишь пена на поверхности супа, полуказенный счет, а не казенный. Вот сейчас, братка, мы точно едем за казенный счет. Со всеми удобствами. – Он снова лихо сплюнул в воду, с вкусным хрустом поскреб пальцами золотистую щетину на щеке. Потянулся, выкинув руки в обе стороны: – Хорошо жить на белом свете...

Он был молод, здоров, дурашлив, удачлив. Колчак, глядя на Бегичева, улыбнулся про себя, позавидовал: что дано одному, совершенно не дано другому – вряд ли он когда почувствует себя так легко, раскованно, дурашливо, как Бегичев. Характер не тот.

Плавание на север продолжалось. Через час на льдине разложили костер – в вельботе всегда имелся запас плавника. Как только причаливали к берегу, этот запас обязательно пополняли, Бегичев следил за этим строго, знал, что если однажды не окажется топлива для костра, Колчак взыщет с него, как это уже было однажды, а повторения того, что уже было, Бегичев не хотел. Железников, большой мастер по обедам, сварил пшенный кулеш с мясной тушенкой, потом поставил на огонь закопченный котелок, набитый мелким ледяным крошевом.

– Для чая? – поинтересовался Бегичев. – У нас же чайник есть.

– Нет, не для чая.

– А для чего?

– Увидишь, – расплывчато ответил Железников. – Это суприз.

Через несколько минут он достал из деревянной коробки, которую обычно прятал под широкой лавкой рулевого, среди множества других хозяйственных коробок, десяток небольших синеватых яиц, покрытых мелким крапом, сунул их в котелок.

– Что это? – спросил Бегичев.

– Самое полезное из того, что сейчас можно найти на расстоянии пятисот верст. Бери в любую сторону – хоть на юг, хоть на запад, хоть в обратном направлении. Александру Васильевичу это будет очень полезно. – Железников покосился на Колчака, сидевшего на продуктовом ящике, вытащенном из вельбота. Колчак, сосредоточенно морща темный лоб и жуя губами – привычка эта появилась у него после того, как начали выпадать зубы, – что-то писал в блокноте, нервно подергивал одним плечом и снова жевал. – Потому как в яйцах этих, – продолжал Железников и поднял указательный палец, – свежих, на которых еще не успели посидеть кайры, много всяких пользительных веществ. Очень это помогает, когда человека начинает допекать цинга.

Бегичев, сощурив глаза, посмотрел на Колчака, подумал, что солнце разыгралось в эти часы неожиданно сильно, сильнее обычного, сделалось по-южному ярким, лейтенант запросто может опалить еебе глаза – бумага, снег, наледи, все, что белое, сверкает так, что слезы у одного из поморов, словившего «зайчики», льют из глаз в три ручья, не переставая, – скоро льдина начнет подтаивать от теплых слез.

– Да, свежие яйца для цинготника – лучше лука, – согласился он, вспомнив, как пытался в лечебных целях потчевать Колчака луком. – Главное, чтобы яйца в кипятке не лопнули. Не то вся пользительность из них вытечет.

Но Железников знал, что делал: он яйца опустил в тающий лед, не в воду, если бы опустил в воду – обязательно бы лопнули, улыбнулся понимающе – сам, мол, с усам, – хлопнул Бегичева по плечу.

– Сколько их у тебя тут, – Бегичев приподнялся, стрельнул одним глазом в котелок, – а? – Яйца в котелке сгрудились плотно, будто в кайрином гнезде, защищенном от холода и лютых прострельных ветров. – А?

– Одиннадцать штук. По одному нам, остальные – Александру Васильевичу.

– Нам не обязательно. Все – Александру Васильевичу.

– Все – нельзя. Он не возьмет.

– Чего так? Уговорим! – Брови на лице Бегичева подпрыгнули, он посчитал все правильно: никто в экспедиции, кроме Колчака, пока не проявлял цинготного беспокойства, все, кроме лейтенанта, были здоровы.

– Не уговоришь. Я уже пробовал... Да и повод у меня есть. – Железников привстал, добродушным медведем навис над костром, достал из одного кармана одну бутылку «монопольки», из другого другую. Поставил бутылки на лед. Спросил, прищурившись оценивающе, будто коня торговал у цыган на рынке: – Понял, чем дед бабку донял?

– Неужто...

– Да. Полукруглое число.

– А-а... – Бегичев вновь покосился на Колчака.

– Возражать не будет. Этот вопрос с их благородием уже обсужден. – Железников выразительно пощелкал пальцами, вновь склонился над костром, над закопченным котелком, в котором лежали кайриные яйца.

Это были самые безмятежные часы, проведенные спасательной группой Колчака за всю экспедицию.

Они сидели на льдине, как на неком пароме, посматривали вниз, в пузырчатую воду, пили из оловянных и алюминиевых матросских кружек «монопольку», шумели и точно шли на север – льдина, словно кем-то управляемая, никуда не сворачивала, быстрым своим ходом вызывая восхищение и одновременно опасение – а вдруг этой льдиной командует нечистая сила? Бегичев похохатывал неверяще, скреб пальцами щетину на зачесавшихся, обожженных солнцем щеках и прикладывался к кружке; Колчак, работяги-поморы и Ефим молчали, Железников подыгрывал Бегичеву: то на губах бренчал, теребил их пальцами, исполняя популярную народную мелодию, то рассказывал что-нибудь веселое, то кряхтел и стонал, изображая бабку-инвалидку, форменную ведьму, испортившую ему детство, – от некого внутреннего восторга, подступившего к нему, от внезапной легкости, оттого, что сегодня ярко светило солнышко и крутом безмятежно голубела вода. Море неожиданно обрело звучный, южный цвет, оно все время меняло окраску: было черным, было бутылочно-зеленым, было синим, с чугунным налетом, сейчас стало голубым. День удался.

Железников чувствовал себя удачливым, везучим человеком, способным вброд перейти море, перепрыгнуть через горы, ему хотелось часть своей души – впрочем, чего там часть, всю душу – подарить людям, находившимся на льдине вместе с ним, и он старался как мог.

Вельбот поскрипывал снастями – он был на этой льдине барином, наездником, уработавшимся до пота, теперь «барин» отдыхал, – светило солнце, шипело, плескалось соленой водой море, бросало в людей тонкие, звенящие, будто стекло, льдинки, заигрывало, веселило душу, и люди отзывались на это веселье своим весельем.

Даже Колчак и тот улыбался, сидя на поставленном на попа ящике, тянулся оловянной кружкой ко всем поочередно, чокался, отпивал немного «монопольки» и снова тянулся кружкой к своим товарищам. Вареные яйца кайры он съел безропотно, вняв утверждению Железникова о том, что «более сильного врага у зубовыпадания, чем кайриные коки, нет», все остальные съели по одному яйцу и были довольны.

Яйца оказались свежие, ненасиженные – Железников не обманул – и по вкусу мало чем отличались от куриных.

– У всех птиц яйца одинаковые, – с видом знатока заявил Железников, потеребил пальцами губу, – вкусом друг от друга не отличаются. Что у ворон, что у перепелок, что у грачей, что у кур. Отличаются только размером.

– Это что ж получается, ты все эти яйца пробовал? – выдернув трубочку изо рта, изумленно спросил якут. – И вороньи, и этих самых... грачей?

– Все пробовал.

– И боги птиц не наказали тебя?

– Как видишь – нет!

– Однако, – пробормотал Ефим и сунул трубочку обратно в рот.

Веселье продолжалось.

Но недаром говорят, что смех к добру не приводит, если человек много смеется – обязательно должно что-то случиться.

До утра решили со льдины не сниматься. Разбили палатку, в лед вогнали костыли, потуже натянули веревки, чтобы палатка не дергалась, не заваливалась, если в ночи вдруг подует ветер и начнет трепать плавающие льды. Внутри палатки установили пару распорок, выколотив для них углубления, чтоб те не скользили, постелили брезент, сверху бросили несколько оленьих шкур, Бегичев на полную силу раскочегарил норвежскую керосинку – жилище получилось уютное.

Спать улеглись довольные – день выдался хороший.

Бегичев укладывался дольше всех, ворочался, вздыхал, сморкался – расчувствовался отчего-то боцман: то ли Волгу свою, с протоками-ериками и многопудовыми осетрами вспомнил, то ли по зазнобе затосковал. Если затосковал по зазнобе, то дело опасное – соскучившийся мужик может и за винтовку не дай Бог схватиться, сгоряча обязательно начнет стрелять, и тогда беда обязательно опустится на людей.

Пока она витает над головами в пространстве – ничего страшного, просвистит по-разбойничьи над макушкой и исчезнет, но когда приземлится и начнет чистить лапы у чьего-то порога, тогда худа не избежать.

Затосковал боцман по дому своему, по Большой земле, явно затосковал... Колчак относился к такой тоске сочувственно, но ничего Бегичеву не говорил, не успокаивал – предпочитал молчать. А что он, собственно, мог сказать, какие слова? Он и сам находился в таком же положении, как и Бегичев.

Наконец Бегичев улегся, хрустнул костями и успокоился.

Было слышно, как совсем рядом шумит вода, лопается в ней что-то, бурчит, лопочет; вода ведь – тоже живое, все хорошо ощущающее существо, такое же, как и человек. Во всяком случае, в это хотелось верить.

У Колчака ныла щека, ныли зубы – глухо, далеко, очень противно, зубная боль всегда бывает очень противной, но что он мог сделать здесь, за тысячу километров от ближайшего поселения? Похоже, через день-два он потеряет еще пару зубов. Внутри возникла жгучая тоска, обварила его, Колчак вздохнул, прикусил нижнюю губу.

– Ваше благородие Александр Васильевич, – не выдержав, шевельнулся в сером ночном сумраке Бегичев. – Я вот про какую хренотень хочу спросить... Правда ли говорят, что камни – обычные цветастые камешки, которые мы и тут, на севере, находим, способны влиять на человека, изменять его судьбу и вообще даже убить... Верно это?

– Никифор Алексеевич, вы же православный человек, а к православным людям это не имеет никакого отношения. Это все – бесовское.

– Интересно же. – В голосе Бегичева послышались виноватые нотки.

– Говорят, даже мудрый царь Соломон носил перстень с большим изумрудом, считая, что изумруд помогает человеку сохранить здоровье. А изумруд – некоторые считают – главнее всех камней.

– Не брильянт, а изумруд?

– Изумруд, так сказать, главнее бриллианта. У него больше силы. А алмаз либо бриллиант – как хотите, так и называйте – это камень ворожей, колдунов. Изумруд считается камнем богини Венеры и, помимо всех других достоинств, способен отгонять дурные сны. Царица Клеопатра, например, любила жемчуг. Специально даже пила воду с растворенным жемчугом, считая это залогом долголетия. Египетские фараоны всем другим камням предпочитали огненные сердолики. – Колчак замолчал, вспоминая, что же еще он знает о камнях.

– Интере-есно-о, – восхищенно протянул Бегичев, – просто сказка.

– Сказка. – Железников хмыкнул. – Ну ты даешь! – Не выдержав, Железников заворочался, высунувшись из-под шкуры, потянулся, поправил завалившиеся сапоги-верхонки, стоявшие у входа. – Даешь, Бегичев, России мармелада...

– Интересно как, – словно не слыша приятеля, повторил боцман, – целая наука. Век живи – век учись!

– Древние мудрецы вообще считали, что камень – это... – Колчак замялся, покрутил в воздухе ладонью, подбирая нужное слово, – это живая энергия... нет, живая материя, связанная с потусторонней энергией. Либо с энергией Вселенной. В общем, отношение к камням в древние времена было святым. Это у нас сейчас камни надевают на балы, богатством своим хвастаются. Раньше такого не было.

– Надевают только те, у кого эти камешки есть, ваше благородие Александр Васильевич. Если в моей семье таких камней нет, то бабам бегичевским и трясти нечем.

– А насчет алмаза имеется еще вот что, – вспомнил Колчак, – он якобы может все рассказать про прошлое и будущее человека. Потому колдуны и смотрят в него часами.

– А этот самый камень... синего цвета, очень холодный, прямо лед.

– Сапфир? Сапфир, Никифор Алексеевич, в Древней Греции и Риме считался священным – камнем философского созерцания, его могли носить только жрецы – он далек от земной суеты. Еще есть холодный камень александрит, он считается вдовьим камнем, александриты нельзя дарить. Что еще? Бирюза, – вспомнил Колчак. – Это живой камень в самом прямом смысле слова: в молодости бывает белым, в зрелости – ярко-голубым, в старости – зеленым. Если бирюзе что-то не нравится в человеке, во владельце – она меняет цвет. Зеленую бирюзу носить нельзя – по поверьям, она может умертвить.

– Колечко с бирюзой... Надо же, какой злой камень! А я и не знал. – По голосу Бегичева стало понятно, что он слушает рассказ, но думает о чем-то своем, только ему одному ведомом и от камней совсем далеком. Потрясло что-то Бегичева, всколыхнуло все внутри, вызвало тоску, – собственно, и у Колчака тоска тоже сидела внутри, не проходила, – пытается боцман успокоиться, но никак не может. – Ох, какая злобная штучка, оказывается, эта бирюза. Просто ведьминский камень...

– Может, и ведьминский, – согласился Колчак. – Все камни, Никифор Алексеевич, немного ведьминские, я же сказал. Они – не для православного, не для русского человека. Хотя Пушкин, например, никогда не снимал с пальца перстень с сердоликом, подаренный ему княгиней Воронцовой. А Пушкин был истинно православным человеком.

– Истинно православным человеком, – послушным эхом повторил Бегичев. – Ведь Пушкин – это Пушкин.

– А сейчас – спать! – приказал Колчак и перевернулся набок, давая понять, что все разговоры окончены, никаких «лекций» больше не будет. – Завтра льдина «подвиснет», остановится, опять придется браться за весла.

Работа веслами на тридцатипудовом боте – штука изматывающая, кожа с ладоней слезает, целиком мясо стесывается до костяшек, из-под ногтей сочится кровь, и никакие лекарства, никакие мази и припарки не помогают, руки нужно только залечивать; перед глазами все делается красным: красное небо, красная вода, красный борт вельбота, красные лица товарищей, блескуче красный, вышибающий слезы лед; дыхание рвется в глотке, застревает кусками и снова рвется, превращаясь на холоде едва ли не в стекло, до крови обдирающее глотку.

На веслах хорошо только по пруду ходить, барышень катать, развлекать их шлепками весел по воде, но не по океану.

Выхода у Колчака не было – сквозь льды и торосы он мог пройти только на таком малом суденышке, способном двигаться и на веслах, и под парусом, которое можно и волоком перетаскивать через косы, и толкать, будто телегу, перед собой, и двигать, словно шкаф, боком – никакая другая посудина для такого плавания не годится: крупное застрянет, сделается неуправляемым, маленькое будет незамедлительно раздавлено льдами, как ореховая скорлупка, – подходил только бот.

– Ох, не хотелось бы браться за весла. – Железников красноречиво поохал, громко пошмыгал носом и затих.

Все уснули. Только Бегичев не спал – внутри шевелилась боль, терзала его; Колчак точно угадал: Бегичев думал о доме, он заскучал по теплу астраханскому и арбузам. Сейчас уже подоспели арбузы, весь берег волжский, там, где к дебаркадерам пристают пароходы, завален ими, в воздухе плавает медовый дух, а тепло августовское выгоняет из груди любую мокреть, любую хворь – в Астрахани, как в Крыму, сухими ветрами, воздухом можно лечить туберкулез. Бегичев бесшумно втягивал ноздрями воздух и ощущал запах меда и степи. Степь тоже бывает хороша в эту пору, пышет жаром, пахнет чабрецом, полынью, лисами, верблюдами, сухотьем трав и молодыми волками, которых мать выводит на простор, чтобы обучить охоте.

Бегичев ворочался и, задерживая дыхание, беззвучно вздыхал: хоть и говорят, что Север обладает некой привадой, которая как болезнь входит в человека и живет в нем, вызывает тоску и слезы, гонит сюда едва ли не силком, но Север ему здорово надоел, он готов хоть сейчас расстаться со здешними красотами и тем более трудностями. Хотя люди здесь собраны исключительно хорошие...

Тревожно было Бегичеву. Тишина стояла. В тревожной тиши этой он и забылся. В прозрачном полусне он фиксировал каждый звук, доносящийся извне, пропускал его через себя и отмечал: «Это кусок льда откололся, шлепнулся в воду, это вода плеснула о срез льдины, это ветер просвистел – примчался из далекого далека – кажись, с самого полюса, а это белухи в ночи играть начали...» Потом звуки удалились, он неожиданно увидел самого себя, голоногого, вислопузого – его в детстве прозвали Вислопузым за то, что он мог съесть много рыбы, – довольного жизнью, беззаботного: Никишка Бегичев плескался в теплой, дымной от солнца воде и смеялся.

Назад: Валерий Поволяев Верховный правитель

Дальше: Часть вторая Порт-Артур

Часть первая Северная экспедиция

Часть первая
Северная экспедиция