Неожиданная встреча
Вырвавшись из топкой низины, мы подошли к возвышенности, свернули влево и стали обходить ее со стороны реки. Холмистый рельеф местности способствовал более быстрому стоку воды, отчего почва здесь была несколько суше.
Продвигались лесной чащей. Ни конной, ни пешей тропы по Кизиру вообще не было. Промышленники-соболятники, кому приходилось заходить в глубь Восточного Саяна, попадали туда только на лодках, а зимой по реке с нартами. Мы должны были проложить проход для своего каравана, а чтобы тропа не затерялась и послужила в будущем нашим геодезическим отрядам и другим экспедициям, мы делали по пути двусторонние затесы на деревьях. Стук топоров нарушал безмолвие леса, уходил все дальше по долине.
Молодой, еще не распустившийся березняк и кедры всех возрастов вперемежку росли по мертвому лесу. Деревья покрывали собой сваленные ветром обломки стволов и вывернутые вместе с землею корни.
Эти дни нашего путешествия я всегда вспоминаю, как самое тяжелое испытание.
Нас все еще продолжал окружать печальный пейзаж мертвого леса. Но уже чаще попадались массивы зеленых кедров, чувствовалось, что где-то недалеко уже настоящая тайга, и это прибавляло нам силы. Люди не унывали и с неутомимым упорством преодолевали препятствия.
Мы обогнули первую возвышенность и опять попали в затопленную низину. Снова началась борьба с грязью и топями. Лошади вязли по брюхо, заваливались в ямы, и нам то и дело приходилось расседлывать их, вытаскивать, а затем снова вьючить и пробиваться вперед.
Более часа мы блуждали по чаще, утопая в размягшей почве, пока не вышли к руслу ключа. В летнее время мы бы его, наверное, и не заметили, но теперь после дождя и под напором снежной воды он превратился в мощный поток. Пришлось остановиться. Павел Назарович и Днепровский ушли – один вверх, другой вниз, на поиски более подходящего места для переправы, но вернулись с неутешительными вестями. Берега ключа были круты, забиты плавником: всюду по руслу лежали недавно сваленные и снесенные водою ели и кедры; дно изобиловало крупными камнями.
Пришлось готовить переправу. Снова застучали топоры, с грохотом повалились через ключ срубленные деревья. Одни, падая, ломались, и их уносила вода; другие, ложась поперек ключа, не в силах были противостоять потоку и, развернувшись вершинами, тоже уплывали вниз, загромождая собою русло.
Но упорство людей победило. Одно дерево удалось положить так, что, оно, упираясь корнем и вершиной в берега, повисло над водою. По нему перешли два человека на противоположную сторону и свалили оттуда высокую ель, так что оба дерева легли рядом. Но прежде чем приступить к переноске груза, мы обрубили сучья и протянули веревку, которая должна была заменить нам перила.
Сначала переправили лошадей. В данном случае нельзя было воспользоваться обычным приемом – переправлять их всех разом, гоном. Ключ был глубиной более двух метров, а течение настолько быстро, что животных непременно снесло бы вниз. Решили переводить лошадей в одиночку.
На долю Бурки и на этот раз выпало первому испытать силу потока. К его крепкому поводу привязали длинную веревку, конец которой перенесли на противоположный берег, а затем общими силами стали сталкивать коня в воду. Бурка долго сопротивлялся, но, прижатый нами к ключу, вдруг сделал огромный прыжок и с головой окунулся в мутный поток. При прыжке веревка попала под передние ноги коню и запутала его. Не имея возможности сопротивляться течению, Бурка поплыл вниз, а люди, стоявшие на противоположном берегу, не могли натянуть веревку: боялись, что конь окончательно запутается в ней и захлебнется. К счастью, Бурка повернул обратно и с нашей помощью выбрался на берег в том месте, где стояли другие лошади.
Пришлось до утра отказаться от переправы лошадей и оставить их на ночь на левом берегу. Сами же мы перетащили свое имущество на правый и расположились на ночлег.
* * *
Человек, который провел долгий день на свежем воздухе, в лесу или в горах, да еще крепко при этом поработал, обычно засыпает быстро. Его не тревожат ни бессонница, ни сновидения, он не слышит шороха ночных букашек, не замечает кочек и шишек под собственным боком. При всех неудобствах за короткую летнюю ночь он успевает отдохнуть. Я всегда удивлялся особенному свойству Саянских гор в этом отношении. Они умели за день изматывать наши силы, но еще быстрее восстанавливали их.
Все спали крепко. Не колыхались мохнатые вершины кедров, словно боясь нарушить тишину холодной ночи; дремал ручей, даже костер, наш неизменный спутник, уснул в эту ночь, прикрывшись толстым слоем пепла, и только изредка кто-нибудь тихо всхрапывал да иногда Левка или Черня во сне легонько взвизгивали.
В такие весенние ночи жизнь в тайге начинается не сразу. Еще не посветлеет небо и под покровом мрака спят лес и горы, как неожиданно откуда-то прорвется одинокий и невнятный звук: не то треснул сломанный сучок, не то спросонья пикнула птичка. То по лесу пронесется ветерок, отзовется звонким журчаньем ручей, и, сожалея о короткой ночи, в старом ельнике уныло прокричит сова. Это значит – ночь на исходе.
Но вот начало светать и на смену всему неясному вдруг звонко раздалось: «Др-р-р-р… др-р-р-р…» Это песня токующего дятла. Он устроился где-то на сухостойном дереве и крепким носом выбивает дробь. За ним все проснется, зашевелится, запоет, а вскоре и румяный рассвет, будто зарево далекого пожара, окрасит восток.
Я встал и раздул огонь. За мной поднялись остальные: каждый спешил к огню и тотчас же раздевался. Оказалось, что ночью мы подверглись нападению клещей.
Обычно клещи всасываются так глубоко и крепко, что если его тянуть от тела, у него отрывается головка, и тогда длительное время рана не заживает, вызывая болезненный зуд и воспаление. Чтобы заставить клеща добровольно покинуть рану, мы делали очень просто: капали на него чуточку масла и непрерывно шевелили насекомое пальцем. Через несколько секунд клещ отпадал. Рану прижигали йодом.
Всю весну в Саянах мы вели каждодневную борьбу с этими отвратительными насекомыми. В тайге они обычно появляются, как только начнет таять снег. Особенно много их бывает в мае и в первой половине июня. Еловая заросль и пихтовая чаща – излюбленные места скопления насекомых.
Чтобы избавиться от клещей, нам нужно было немедленно покинуть ельник.
Самбуев, не дожидаясь распоряжения, пошел искать лошадей, но, дойдя до ключа, окликнул нас. От бурного потока, преграждавшего нам вчера путь, не осталось и следа, а вода, которая еще протекала по дну ключа, была настолько незначительна, что ее можно было перейти вброд, не набрав в сапоги. Наша кладка висела высоко над водою. Она оказывалась ненужным сооружением, а затраченный труд – напрасным. Лошади сами нашли более подходящее место для переправы и спокойно паслись на возвышенности правого берега.
Завьючив их, мы покинули стоянку. Караван, вытянувшись по чаще, продолжал свой путь на восток. Удары топоров нарушили тишину тайги. Лебедев и Бурмакин, будто споря друг с другом, валили мелкий лес, разрубали колоды. Работы было много. Лошадям приходилось подолгу простаивать, пока разведчики разыскивали проход через завал или топь. Животные не привыкли ходить без погонщиков. Да и вьюки на непривычных спинах лежали неловко, задевали за деревья и набивали спины. А если погонщик отлучался, лошади сейчас же сбивались с тропы, лезли в завал; и нам нужно было тратить много времени, чтобы восстановить порядок. За первую половину дня продвинулись только на восемь километров.
В полдень перед нами появился Кизир. Живописная поляна, на которую мы въехали, была покрыта только что пробивавшейся зеленой травой. Лошади, завидя корм, набросились на него и разбрелись по поляне. Так рано останавливаться не хотелось, но нельзя было не считаться с тем, что за последние дни наши кони изрядно наголодались.
День был на редкость мягкий и даже жаркий. Наконец-то мы почувствовали весну во всей ее силе и красоте. Подступившие к поляне березы, обмытые майскими дождями, уже готовы были разодеться в зеленый наряд. Кедры, положившие на землю узорчатые тени, стояли обновленные, украшая темной хвоей прижавшийся к берегу лес. В залитых солнцем уголках поляны уже показались лютики – первые цветы весны.
Поляна привлекала внимание лесных птиц. Нельзя было не заметить здесь необычного оживления. В береговых зарослях нет-нет да и вспорхнет то дрозд, то овсянка, то чечевица. В лесу, прилегающем к поляне, попадались клесты, любители пошелушить еловую шишку, снегири, чечетки, поползни – эти удивительные мастера бегать по стволам деревьев. Оживились и берега. То пролетал табунок горных бекасов, направлявшихся к родным высокогорным лугам, то появлялись белые и желтые трясогузки, кулики. Они, не замечая нас, копались в наноснике или бегали по мягкой гальке, отыскивая корм. Иногда над рекою молчаливо проносился караван гусей или шумела стая чирков, играя в полете.
Пришла весна!
После обеда Пугачев с Патрикеевым, вооружившись топорами, отправились вперед прорубать дорогу, а остальные с лошадьми остались на стоянке. Мы изменили распорядок дня. Чтобы завьюченные лошади не дожидались в пути, пока прорубщики проложат дорогу, решили выступать с конями спустя два-три часа. Это удлиняло отдых лошадей и не изнуряло их ненужными остановками в пути.
Чтобы иметь представление о той местности, которую мы пересекаем, и сделать маршрутные зарисовки, я решил выйти на один из отрогов хребта Крыжина, круто спадающего в долину. С собою захватил и Черню.
За поляной показалась широкая возвышенность, урезанная с боков глубокими распадками, по дну которых плескались мутные ключи. Нас окружал молодой кедровый лес, пришедший на смену давно погибшим от пожара старым кедрам. О них напоминали трухлявые пни, часто попадавшиеся на глаза.
Мы подбирались все ближе к хребту. Слабый ветерок набрасывал запах нагретой солнцем хвои, набухших почек, перегнившей листвы и сотен других, еле уловимых, запахов пробудившейся к жизни лесной чащи. Отовсюду слышались радостные песни птиц. В просветах зеленых крон поблескивали снега на скалистых вершинах, а впереди по долине стеной поднялась хвойная тайга, как бы преграждая путь погибшему пихтовому лесу.
По темно-зеленому мху, который обычно устилает землю кедровых лесов, небрежно раскинулся бледно-желтый ягель. Удачное сочетание этих двух цветов напоминало ярко расшитую скатерть, брошенную к нашим ногам.
Лес, видимо, служил излюбленным местом пребывания маралов. Мы часто встречали их лежки и места кормежек. Попадались и следы сокжоев. В одном месте, на хорошо заметной звериной тропе, следом за медведем просеменила росомаха, наверное, рассчитывая поживиться остатками его трапезы.
Впечатление от всего было огромное, и я поддался особому настроению, пожалуй, даже несколько торжественному, сознавая, что мы вступаем в пределы величественной страны и ее живой, первобытной природы.
Черня был возбужден. Его раздражало недавнее присутствие здесь диких животных. Он то громко втягивал воздух, стараясь что-то уловить в нем, то подозрительно обнюхивал веточку или след и, насторожив уши, останавливался, внимательно прислушивался к тишине, фиксируя звуки, неуловимые для человеческого слуха. Я следил за собакой и сам невольно заражался охотничьей страстью.
Вдруг где-то выше по гребню тревожно прокричала кедровка, и сейчас же Черня, бросившись вперед, натянул поводок. Я прислушался, но в лесу было тихо. Собака между тем поглядывала на меня и, нервно переступая с ноги на ногу, просилась вперед. Сдерживая ее, я прибавил шагу и скоро сквозь поредевший лес увидел крутой откос, по которому торопливым шагом уходили от нас маралы: бык и две матки. Я сразу узнал их по желтоватым фартучкам сзади.
Звери остановились и, повернув к нам головы, замерли на месте. Остановились и мы. Черня застыл, как пойнтер на стойке. А когда изюбры, почувствовав опасность, сорвались с места и бросились наверх, он укоризненно посмотрел на меня, как бы спрашивая, почему я не стреляю.
Весной изюбры бывают настолько худы, что в котле сваренного мяса вы не найдете и слезинки жира. Это удел всех копытных зверей Сибири. Холодные и продолжительные зимы страшно изнуряют диких животных. Исключение составляют стельные матки, которые, по непреложному закону природы, сохраняют незначительное отложение жира. Мы предпочитали охоту на медведя, мясо которого в мае еще достаточно прожирено.
Черня долго не мог прийти в себя, нервничал, рвался вперед и успокоился только тогда, когда, минуя звериный след, мы стали подниматься по россыпи на верх откоса. Все шире открывалась залитая солнцем панорама гор. Еще больше потемнели, опоясывая белогорья, кедровые леса. Стала бурой долина Кизира. Я случайно посмотрел на пройденный путь и был крайне удивлен: от низкого горизонта не осталось и следа. Пропустив нас вперед, горы позади вдруг сомкнулись, приподнялись и приняли грозный вид. Теперь мы были в полной власти этого сурового края.
Я продолжал взбираться по откосу, и вместе со мной все выше и выше поднимался заснеженный горизонт. Черня по-прежнему недоверчиво обнюхивал воздух: он взглядывал то в глубь расщелин, то на соседний склон и мгновенно реагировал на малейший звук.
Наконец мы очутились наверху и совершенно неожиданно попали в гарь. Молодой кедровый лес, покрывающий небольшую полоску равнины, примостившейся между бровкой леса и отрогом Козя, сгорел, видимо, от грозы.
Пожар – это самая страшная, всепожирающая сила в лесу. После него надолго замирает жизнь, меняется растительный покров, мелеют ручьи и даже реки.
Я присел на полусгоревшую колоду. На всем, что окружало меня, лежала непоправимая печаль. Тайга превратилась в мрачную пустыню, но, как ни странно, и в ней не прекращалась своеобразная жизнь. Отовсюду доносился стук, шум крыльев, крик. Это орудовали дятлы. Словно на стройке, в лесу шла непрерывная работа: птицы сбивали кору, долбили стволы, корни.
Из четырех видов дятлов, встречающихся на Саяне: белоспинный, большой пестрый, желна и трехпалый, чаще всего попадается на глаза последний. При виде нас птицы срывались с дерева и с криком улетали в глубь леса.
«Удивительная птица дятел!» – думал я, наблюдая, как он, ловко кроша древесину, добирался до невидимого глазом червячка. Он не принадлежит к певчим птицам, не обладает и красотой, но зато является поистине тружеником тайги и неизменным обитателем погибших лесов, старых гарей. Независимо от причины гибели леса в числе первых его поселенцев всегда можно встретить дятла. Порой удивляешься тому, как быстро птица находит районы погибшего леса.
Природа приучила птицу питаться личинками различных насекомых, живущих под корою, в складках ее и в глубине мертвых стволов. Кому приходилось наблюдать дятла, тот, наверное, не раз удивлялся его работе.
Погибший лес, среди которого я находился, представлял мрачную картину. Там, где еще недавно шумели зеленые деревья, теперь валялась сбитая дятлами кора и осыпавшаяся хвоя. Пройдет много лет, пока здесь появится снова растительный покров. Большую помощь молодым деревьям окажут дятлы.
Они, как терпеливые садовники, уничтожая паразитирующих насекомых и их личинки, помогут на этой гари вырасти новому лесу и долго, до самой старости, будут охранять его от всяких вредителей.
Добывая червячков, дятел долбит мертвую древесину каждый день, от зари до зари, проделывая ходы в пустотелые корни и дупла. Через несколько лет в эту гарь заглянет колонок, поселится сова, и многие другие птицы воспользуются работой дятла. В дуплах они сделают гнезда, будут здесь прятать добычу и спасаться от врага. Придет сюда и соболь. В корнях он устроит скрытое убежище и отсюда будет делать набеги, уничтожать поблизости белок и птиц. Не щадит этот хищник и дятла, трудом которого пользуется всю жизнь.
Пока я рассматривал гарь, в глубине долины, где чуть заметно белела полоска Кизира, исчез дым костра. Видимо, наш караван уже находился в походе. Шел шестой час. Я поднялся на отрог, чтобы закончить маршрутную зарисовку.
Отсюда хорошо был виден горизонт, увенчанный гребнями скалистых гор. Будто строгие стражи, высоко поднимались вершины, оберегая сокровища Саяна. Сколько мыслей, сколько волнений вызывали эти угрюмые горы. В солнечный день они были особенно хороши в своем заснеженном наряде.
Покрывая долину, лес поднимается по склонам хребта примерно до высоты 1400 метров (над уровнем моря). В защищенных от ветра местах и по вершинам ущелий его граница проходит немного выше. Иногда лес достигает цирков, но никогда не растет в них. Там постоянно сыро и холодно.
На обратном пути, не заходя на стоянку, я пошел напрямик, полагая, что тропа должна быть проложена вдоль Кизира по сыролесью. В долине обозначалось русло неизвестного ключа, доверху заполненного снеговой водой. Глубина не позволяла перейти его вброд. В поисках переправы я пошел по ключу вниз, затем вверх, а вода все прибывала и местами вышла из берегов. Размывая почву, она шумно скатывалась вниз к Кизиру. Только через два часа, пробравшись далеко вверх по узкому ущелью, я, наконец, оказался на правом берегу и вышел на прорубленную тропу. Уже темнело. Освобожденный Черня все время шел за мною, но, увидев след каравана, сейчас же пустился вдогонку.
«Идти или заночевать?» – раздумывал я, когда тропа завела меня в густой кедровый лес. Вдруг совсем близко кто-то фыркнул и замер. Повинуясь инстинкту, я мгновенно отскочил в сторону и, встав за дерево, приготовился к защите. Но вокруг стало снова тихо. Я даже усомнился: существовал ли действительно звук, что так внезапно испугал меня, и не является ли он результатом той напряженности, которая охватывает человека, принужденного темной ночью бродить по лесу? Я снова прислушался и, чтобы рассеять сомнение, громко крикнул.
Затрещали кусты, невидимое существо снова фыркнуло, на этот раз более громко. Я сделал еще несколько шагов, намеренно стараясь производить при этом как можно больше шума, и чиркнул спичкой. На миг распахнулась темнота. В пяти метрах от меня стоял привязанный к дереву Рыжка. Рука, державшая готовый к выстрелу штуцер, опустилась, и напряжение, словно тяжелая одежда, свалилось с плеч.
Конь был без вьюка, но заседланный. Его оставили мои спутники, не надеясь, что я скоро их догоню. Я подошел к лошади. Рыжка был самый сильный и рослый конь нашего табуна. Он хорошо ходил по следу, а в данном случае именно эта его способность и пригодилась мне.
Я отвязал повод, вскочил в седло, и Рыжка, получив свободу, торопливо зашагал по тропе.
Мы поднялись на небольшую возвышенность. Вдруг конь остановился и, насторожив уши, замер на месте. Снова непонятная тревога охватила меня. А Рыжка храпел, пятился назад и готов был броситься обратно по тропе.
Соскочив с седла, я с трудом сдерживал разволновавшуюся лошадь. Не было сомнений, что где-то близко впереди притаился зверь и его-то присутствие уловил чутьем Рыжка.
Не успел я принять решение, как Рыжка вырвал повод и, ломая сучьи, с шумом удалился. Снова я остался один, окутанный мраком ночи. Страх охватил меня.
Я держал в руках штуцер, обращенный в сторону невидимого врага, и ждал шороха или малейшего звука.
Прошло немного более минуты, и вдруг совсем близко, в полоске лунного света, блеснули две яркие, пронизывающие «фары». Они направились на меня. Дрожь пробежала по всему телу, руки до боли сжали штуцер. Я впервые почувствовал на себе властный взгляд зверя. Но вот огоньки стали медленно сближаться и, слившись в один, погасли. В долетевшем до слуха шорохе я уловил ленивую поступь медвежьих лап.
Напрягая до предела зрение и слух, я еще долго стоял, охваченный тревогой. Судя по медлительности медведя, он неохотно уступал тропу. Этот зверь не знает достойного себе врага и привык, чтобы при его приближении все улетало, пряталось и бежало. Но человек, всегда несущий с собой какой-то особый запах, пугающий зверей, наводит страх и на медведя.
Я стоял в раздумье, не зная, ушел ли косолапый совсем или, переместившись, снова ждет меня на тропе.
Поднялась луна. В кедровом лесу немного посветлело. Я решил вернуться по тропе к завалу и там ночевать. Каково же было мое удивление, когда метров через триста я увидел Рыжку! Он на бегу захлестнул поводом за кедр и задержался. Спустя несколько минут мы снова вместе пробирались по тропе. Конь шел осторожно, присматриваясь и часто похрапывая. Вдруг, будто ужаленный, он сделал огромный прыжок и бросился вперед. Видимо, на этом месте нас поджидал медведь.
Тропа, виляя между старыми кедрами, уходила все глубже в тайгу. Местами она исчезала, и тогда конь нагибал голову, как бы проверяя, не сбился ли с пути. Но вот совсем неожиданно послышалось ржание отбившейся от табуна лошади, и сейчас же Рыжка несмело ответил ей.
Через десять минут мы были на биваке. Дежурил Лебедев. Он крайне удивился, увидев меня.
– Разве это не ваш костер горит ниже по реке? – спросил он, отходя от огня и всматриваясь в темноту. Я подошел к нему. Километра два ниже лагеря, на берегу Кизира, сквозь ночную темноту ясно виднелся огонь.
– Неужели Кудрявцев вернулся с Кинзилюка? – удивился я.
– Не может быть. Мы остановились еще засветло, он не проплывал, к тому же огонь всего часа два как появился, – ответил Кирилл.
Этот разговор услышали остальные, и лагерь проснулся.
– Кто же это может быть? – спрашиваем мы друг друга, не переставая посматривать на загадочный огонек.
Сомнений не было – там ночевали люди или по крайней мере один человек. Но кто именно? Своих мы не ждали.
Наскоро утолив голод, мы с Прокопием, захватив винтовки и Черню, направились на огонь.
В заводях притихшей реки отражался щербатый месяц. На тайгу оседал прозрачный туман. Под темным сводом кедрового леса тускло белели березы. Прокопий, держа на поводу Черню, уверенно отмерял чащу крупными шагами. Шли вдоль берега, обходя невысокие скалы, нависшие над рекой, а огонек, не угасая, маячил впереди. То он казался совсем близко, и мы, убавив шаг, передвигались с большой осторожностью, то вдруг он исчезал и появлялся где-то далеко в пространстве. На небольшой возвышенности, узким языком спускавшейся к Кизиру, мы притаились. Совсем неожиданно костер оказался метрах в полутораста от нас.
Бинокль помог кое-что разглядеть. У костра, прикрываясь телогрейками и скорчившись от холода, спали двое. Тощие котомки, ружье, ведро висели на сучке ближнего дерева. Ни лошадей, ни седел не было видно. «Может быть, это промышленники? Но где же лодка?» – думал я. Все это было загадочно.
Крадучись мы подошли еще метров на тридцать. У того же дерева, где висела котомка, стояло два посоха, люди шли пешком. По реке пробежал холодный ветерок. Вздрогнули и закачались ночные тени лохматых кедров. Один из спавших встал, поправил огонь, погрелся и снова улегся.
Идти прямо к костру мы не решались. Черня тоже, как и мы, пристально следил за костром. Прокопий отстегнул поводок, и умная собака бесшумно проскользнула чащу, но, выскочив на поляну, на мгновенье замерла. Потянув воздух, она обошла спящих справа, еще потянула, но более продолжительно, и, вытянувшись, почти ползком стала приближаться к костру. У изголовья одного из спящих Черня остановился и к нашему великому удивлению завилял хвостом. Разбуженный шорохом человек проснулся, вскочил, стал дико оглядываться и, наконец, обнял Черню.
Изумленные всем случившимся, мы с Прокопием спустились к костру. Когда обнимавший Черню человек обернулся в нашу сторону, мы узнали Мошкова, которого уж никак не ожидали здесь встретить. Проснулся и его спутник, Степан Козлов. На их лицах лежало спокойствие уже пережитых волнений. Наши взгляды с Мошковым сошлись, и страшная догадка пронзила меня. Ноги отяжелели, отказались передвигаться, из памяти выпали слова приветствия. Мы даже не поздоровались.
Я ни о чем не спрашивал, боясь услышать из уст Мошкова ту страшную весть, которую он действительно принес нам. Мошков, полураздетый, измученный, стоял перед нами, безвольно опустив забинтованную грязной тряпкой руку. Его изорванная, покрытая латками одежда, носила отпечаток тяжелого и длительного пути. Из пасти разорванного сапога выглядывали пальцы. Но обросшее густой щетиной и почти почерневшее от ветра лицо Мошкова было спокойным, казалось, он готов выслушать любой приговор.
Степан Козлов, накинув на плечи потрепанную телогрейку, стоял рядом с Мошковым такой же усталый, почерневший, подавшись несколько вперед, он упрямо смотрел мне в глаза, как бы пытаясь разгадать мои мысли.
– Вы почему здесь? – вырвалось у меня.
Мошков, не глядя, подсунул ногою головешку в костер и, приподняв брови, посмотрел куда-то мимо меня.
– Не смогли забросить груз, вот и решили догонять, – ответил он, растягивая слова и не зная, куда девать свой взгляд.
Я присел на бревно, конец которого бесшумно тлел, охваченный огнем. Луна бесследно исчезла. В просветах облаков резко чернело темное небо, крапленное тусклыми звездами. Из тьмы доносилось влажное свободное дыхание – отрывки глухого рокота реки. Перед глазами, как на экране, со свежестью сегодняшнего дня, возник весь пройденный путь: завалы, кровавые рубцы на плечах от нартовых лямок, переправы, гибель лошадей, бессонные ночи.
– Неужели придется возвращаться?.. – произнес я вслух.
Мошков опустился на бревно рядом со мною. Не торопясь вытащил из-за голенища кисет, оторвал от помятой газеты клочок, медленно закурил и продолжал сидеть замкнутый, с впалыми глазами. Молчала ночь, молчала тайга, горы, люди. Только багровое пламя костра с треском бросало в холодное небо искры. Казалось, все окружающее ждало ответа на этот вопрос.
Я сидел, не в силах прийти в себя от неожиданной встречи, а главное, от той вести, что принесли нам Мошков и Козлов. Хотелось, чтобы все это оказалось сном, чтобы пролетел он, как ночь. Но увы! Передо мною стояли живые люди, я видел их исхудалые лица и печальные глаза.
– Значит, не бывать нам на Саяне, так, что ли, Пантелеймон? Ты подумал об этом, прежде чем идти сюда? – спросил я Мошкова.
– Все обдумали, поэтому и пошли догонять, иначе бог знает, что могло получиться с вами, – ответил он ослабевшим голосом. – Мы не забросили продовольствия в глубь Саяна, как намечалось по плану, и не могли не предупредить вас об этом. А теперь сами решайте, идти ли дальше или лучше вернуться.
Снова молчание, длительное, ненужное.
– Ведь мы на вас надеялись, как на каменную гору, почему же так получилось?
– Кто мог подумать, что так рано придет весна и в апреле начнется ледоход. На аэродромах нигде не осталось снега, взлетать самолеты могли только на колесах, а в горах они должны совершать посадку на лыжах, ведь там еще снег. Ничего мы не могли сделать, вот и пошли через эти проклятые завалы. Думали в четыре дня догнать, а вот уже одиннадцать идем. С вечера огонь увидели, знаем, что наши рядом, а сил добраться нет. Заночевали… Пять дней крошки во рту не было, изголодались… Есть ли у вас с собой хоть маленький кусочек хлеба?
У Днепровского оказался ломтик лепешки, который он обычно носил про запас. Мошков бережно взял его обеими руками, разрезал ножом пополам и одну половину передал Козлову. Прокопий засуетился, подогревая чайник, а Мошков и Козлов присели к огню и нетерпеливо отщипывали маленькие кусочки лепешки, подолгу жевали их. Когда чайник закипел, я разыскал в рюкзаках кружки, и товарищи стали пить чай.
Состояние человека, вынужденного голодать продолжительное время, понятно только тому, кто сам переживал голод. Тяжелее всего переносятся первые два дня, когда вы находитесь еще во власти воспоминаний о последнем обеде, когда память, будто издеваясь, приводит на ум мысли о когда-то недоеденном кусочке жирной медвежатины или о чашке сладкого чая. То вдруг вы почувствуете запах гречневой каши или яичницы. А во сне видите всевозможные яства.
Наконец, на третий день человека, истерзанного воспоминаниями, усталостью и истощением, начинает охватывать безразличие. Горе тому, кто поддастся этому состоянию и не противопоставит ему свою волю: не выпутаться тогда ему из тайги, не найти своих палаток в горах или в тундре. Нужно помнить, что у человека всегда имеется скрытый запас энергии, позволяющий ему не только существовать много дней без пищи, но делать в состоянии истощения длительные переходы. Используйте этот резерв без паники, как можно меньше поддаваясь предательскому сну, и вы достигнете цели!..
– Писем не принесли? – обрывая молчание, спросил Днепровский.
– Алексею Лазареву одно есть, больше никому… – ответил Мошков, не отрывая взгляда от лепешки.
Мы решили, не задерживаясь, отправиться в лагерь. Шли медленно. Мошков и Козлов совсем ослабели. Они с трудом передвигали ноги, кое-как плелись следом за нами.
Через час мы перешли последний ручей и оказались в лагере. Алексей хлопотал у костра над приготовлением завтрака.
– Откуда же это вы взялись, с неба, что ли, свалились? – произнес он, вытирая руки и протягивая их пришельцам.
Появление Мошкова и Козлова поразило всех. Никто не ожидал, что так случится с грузом. Начались расспросы, по рукам пошли кисеты, задымились цигарки. Люди приуныли, ушли в себя. На их устах застыл один вопрос: что делать дальше?
За горами сочился бледный рассвет с звонкими песнями ранних птиц, с утренней прохладой, с клочьями тумана над притихшей за ночь рекою. Но теперь нам все это казалось безрадостным, чужим, может быть, не нужным. Даже пылающий костер не соблазнял нас своим теплом. На колоде, поодаль от огня, сидел Мошков, все еще замкнутый, измученный со стиснутыми челюстями от физической боли – ему Пугачев и Лебедев разбинтовывали левую руку с сильно распухшим и почерневшим большим пальцем.
Я подошел к ним, и то, что увидел, очень обеспокоило меня. На руке у Мошкова не было раны или нарыва, но давно происходил болезненный процесс где-то глубоко возле фаланги большого пальца, от чего вспухла вся кисть.
– Зачем же ты шел с такой болячкой сюда? – вырвалось у меня.
Он с сожалением покачал головою.
– Знаю, что во всем я виноват, даже в своих болячках… Думал зайти в Черемшанке к фельдшеру, да побоялся: начнет резать – задержимся, и тогда бы уж мы не догнали вас, – ответил он.
Наши познания в медицине не выходили за пределы нескольких самых элементарных заболеваний, сопутствующих экспедиции, для лечения которых в походной аптечке всегда хранились в достаточном количестве наиболее радикальные средства. Кроме медикаментов мы имели с собой небольшой набор хирургических инструментов для наружных операций и щипцы для удаления зубов.
После подробного осмотра Трофим Васильевич наложил на больной палец пластырь, считая его универсальным средством от всех нарывов, и перевязал кисть чистым бинтом.
С противоположной стороны костра сидел Козлов и что-то рассказывал группе товарищей, выбирая из консервной банки мясо.
Примостившись возле кухонной посуды на виду у всех, Алексей рассматривал потрепанный конверт, на лицевой стороне которого стоял знакомый ему штамп родной деревенской почты. Нужно было видеть этого счастливца! Сколько важности и блаженства было в его глазах! Он долго вертел в руках письмо, затем прочел вслух адрес и медленно стал «вспарывать» конверт кухонным ножом. Все притихли. Алексей вытащил письмо, бережно свернул пустой конверт и спрятал его в карман телогрейки. Все это он делал не спеша, с большой любовью, а товарищи, не двигаясь с мест, с завистью следили за ним.
Наконец, письмо развернуто. От первой же теплой фразы лицо Алексея озарилось улыбкой. Невольно заулыбались и сидевшие вокруг товарищи. Но вдруг счастливец помрачнел. Глаза его, продолжая скользить по строчкам письма, все больше и больше заволакивались влагой, и две крупные слезы упали на бумагу. Он читал и плакал.
Товарищи подошли ближе к Алексею и, выражая взглядами молчаливое сочувствие, хотели было успокоить его, как вдруг он сорвался с места, подскочил к Мошкову и поцеловал.
Потом подбежал к Козлову, обнял его и закричал:
– Степа! Степа! Спасибо, дорогой! – и снова заплакал.
Затем Алексей бережно свернул письмо, вложил обратно в конверт и спрятал его в кухонный ящик, который всегда у него находился на замке. Так и не узнали мы тогда, что же необычного было в этом письме, от которого можно было и плакать и радоваться.
Нежные лучи утреннего солнца осветили лагерь. Подошли лошади, не дождавшись, когда о них вспомнит Самбуев, но никто не снимал палаток, не свертывал постели, не складывал груз. Никто не собирался покинуть поляну. Нужно было разобраться в сложившейся обстановке и решить, что же действительно делать нам дальше?
Наша работа была рассчитана на шесть месяцев, а имеющегося запаса продовольствия могло хватить максимум на сорок дней, включая и то, которое должен был доставить Кудрявцев на устье реки Кинзилюк. Этого запаса нам безусловно не хватило бы даже при самой строгой экономии.
Если бы мы начали заброску продовольствия из населенного пункта через мертвый лес или по Кизиру в глубь Саяна, это затянуло бы нашу работу до зимы и поставило бы нас перед большими, да, пожалуй, и непреодолимыми препятствиями.
Таким образом, задача могла быть решена двояко: или найти продовольствие на месте, или возвращаться, не закончив работу, не побывав в центральной части Восточного Саяна.
Последнее было выше наших сил!
Обстановка оказалась чрезвычайно тяжелой. Для того чтобы продвигаться вперед и вести по пути работу, нам нужно было не только преодолеть дикую, необузданную природу этих гор, но в то же время и прожить за ее счет.
В преддверии Саяна, в тех небольших оазисах зеленой тайги, которые нам пришлось пересекать, пробираясь сквозь мертвый лес, мы видели стада диких оленей, встречались с медведями, часто нападали на след маралов и лосей. Надо было приучить себя питаться только рыбой и мясом и, самое главное, научиться добывать зверя, птицу и рыбу в любое время и в самых разнообразных условиях. У нас теперь не оказалось запаса одежды, обуви, не хватало спичек и многого другого, необходимого для существования. Казалось, самым разумным было вернуться и отложить путешествие на некоторое время. Но люди и слышать не хотели об этом, и не потому, что они недооценивали положения, в котором находились. Путешествуя много лет по неисследованным районам страны, мои товарищи не раз испытывали недостаток продовольствия и знали хорошо, что такое голод. Но они так свыклись с условиями работы в экспедиции, с борьбой, лишениями и невзгодами, что неожиданная весть, принесенная Мошковым и Козловым, не остановила их.
Теперь, спустя много лет, вспоминая это утро 13 мая, я думаю – работа в экспедиции вообще тяжелый труд. Человек, отправляющийся в далекое путешествие, должен знать многое и уметь многое делать, чтобы обойтись без посторонней помощи. Непросто спастись от мокреца, починить обувь, разобраться в седлах своего каравана, сохранить горящий уголь на сутки, разыскать брод через бурную реку или сделать кладки через нее, определить без компаса север в пасмурный день, поймать рыбу, заседлать лошадь, содрать с дерева кору и соорудить из нее балаган, заснуть у костра, найти воду, испечь лепешки и многое, многое другое.
Только люди, глубоко любящие и понимающие природу, чувствуют себя в экспедиции легко, и их работа полна неподдельного энтузиазма. Они способны увидеть настоящую красоту, им легче распознать скрытые в недрах сокровища, их трудно сбить с пути, они сумеют найти для себя наслаждение и в тяжелом походе, и в ночной грозе, и в грохоте обвала. У них на всю жизнь неизгладимо остается в памяти брачная песня марала, и отдых у костра под старой елью, и даже кружка выпитого горячего чая где-нибудь на леднике или под пиком. Они с удовольствием вспоминают опасные переправы, случайные встречи с медведем, неудачи в пути, и их снова и снова тянет туда, где побеждают только знание и сила, а риск и смелость являются залогом успеха.
Каждый человек от своей профессии получает удовлетворение: художник, писатель, конструктор, токарь, забойщик, машинист и люди других специальностей.
Мы тоже не являлись исключением. В силу ли характера работы, в силу ли уже выработавшейся привычки мы находили в трудностях какое-то необъяснимое наслаждение. Чем сложнее складывалась обстановка для нашей работы, чем опаснее был путь, тем увлекательнее становилась самая работа. Вот почему мы не повернули обратно, а решили продолжать свое путешествие.
Нам предстояла трудная борьба, и мы должны были завершить ее победой.
