К истокам Прямого Казыра
Было раннее утро, когда мы покинули лагерь. Где-то за уступами гор торжественно поднималось солнце. Серебрились суровые вершины Кинзилюкского хребта, но в цирках еще копился мрак и на дне ущелья лежал затяжной утренний туман. Лохматые кедры, цветистые травы, сырые от росы камни – все дышало свежестью убежавшей ночи. Ни комара, ни мошки. Хорошо здесь ранним утром в часы общего примирения.
За поляной звериная тропа раздвоилась. Мы поехали правой, более торной. Она привела нас к броду через Кинзилюк и завиляла вдоль берега к вершине.
Наш караван состоял из пяти лошадей, две из них шли под вьюками. Шествие замыкал Черня, привязанный к седлу коня, на котором сидел Прокопий. Я ехал на своем любимце – Бурке. Нервно похрустывая удилами, конь просил повод. Тонкие упругие ноги месили влажную траву и вдрызг ломали скалы, отраженные в лужах. А уши непрерывно пряли, сторожко прислушиваясь к сумрачному лесу. Чуть шорох или посторонний звук, и он, вмиг встрепенувшись, шарахался в сторону или бросался вперед, увлекая за собой остальных лошадей.
Тропа, как и река, полукругом огибает крутые склоны Кинзилюкского хребта. Ущелье постепенно расширяется, светлеет, лес начинает редеть, уступая место полянам, с буйным высокотравьем. Впереди, в просветах кедров и берез, неожиданно блеснуло зеркало небольшого озера, с каменистым дном. Тропа перевела нас через реку, протекавшую здесь небольшим ручьем, и потянулась на юг к показавшемуся впереди перевалу.
– Тсс… – донесся до слуха предупреждающий шепот Лебедева, ехавшего следом за мною.
Я оглянулся и задержал коня. Слева на седловине хребта появился крупный бык-марал. Он подошел к снежному пятну и замер как бы в раздумье, не зная, куда идти. С высоты ему лучше были видны долина, прикрытая теплой шубой лесов, распадки, украшенные альпийскими цветами, и кормистые мысы, простеганные кедровыми перелесками. Не замечая нас, он вдруг повернулся всем корпусом влево, постоял, пощипал траву и, не задерживаясь, направился по травянистому склону к вершине, куда пробирались и мы. Судя по его размашистым шагам, по тому, как высоко он нес свою голову, убранную зрелыми пантами, можно было предположить, что под ногами у него торная тропа. Если это так, то она идет из Орзагайской долины куда-то на юг, может быть, даже нашим направлением. Это открытие обрадовало нас. Мы тронулись дальше.
Справа, в глубоком разрезе скал, хорошо виден край цирка, подпирающий с востока Двуглавый пик с большим озером, описанным мною раньше. С его почти отвесной кромки вырывается бурлящим потоком ручей. Какое чудесное зрелище: вода, падая с огромной высоты, то скользит по отвесным скалам, то скачет затяжными прыжками по уступам, пока не достигнет россыпи у подножья хребта.
Мелкая, липкая мошка лезла в рот, уши, пробиралась под одежду, комары, несмотря на жару, присасывались к лицу, к рукам и своим монотонным жужжанием издевались над нами на расстоянии.
Скоро слева подошла тропа, на ней мы увидели следы только что прошедшего впереди марала-быка. Теперь не было сомнения в наличии прохода с Кинзилюка на Орзагай. Дальше от нас, вправо, стали отделяться мелкие тропки, и мы подъехали к реке, протекающей здесь узким потоком по дну глубокого русла. Сюда подходят несколько троп и с противоположной стороны Кинзилюка. Тут оказался источник с явным запахом сероводорода, с тухлой на вкус водою, которую охотно пьют маралы. Она вытекает из щелей наклонной к руслу левобережной скалы и имеет совсем незначительный дебит.
Караван, не задерживаясь, продолжал свой путь. Высокотравье сменила субальпийская растительность. По склонам Кинзилюкского хребта не зажившим рубцом виднелся след весеннего обвала. Внизу под ним скопился гармошкой снег, вперемежку с камнями, кустарником и черной землей, содранной обвалом со склона. Его обступила буйная трава, ярко-зеленая, цветистая. Странно было видеть зиму и лето вместе.
Мы уже проехали остатки лавины, как впереди галопом промелькнул небольшой медведь. Он так был чем-то озабочен, что даже не заметил нас. Зверь двумя прыжками пересек Кинзилюк, выскочил на снег и упал на него. Тут только мы догадались, что он спасается от гнуса. Лебедев свистнул, но зверю, видимо, было не до нас. В это время медведь почти голый, и каким бы он терпением ни обладал, мошка и комар допекают его, как говорится, до белого каления. Так мы и уехали, а медведь остался лежать, зарывшись в снег.
Под перевалом все тропы долины, как ручейки, сливаются в одну хорошо заметную звериную дорогу. Она идет далеко на юг к Казыру, а возможно, и дальше, на хребет Эргак-Торгак-Тайга, к истокам Уды. По пути от нее откалывается множество тропок, убегающих по сложному рельефу на белогорья в глубину ущелий, в цирки, где звери любят в жару спасаться от гнуса. Нужно отдать должное маралам в отношении троп на Восточном Саяне. Лучших проходов не найти здесь, чем те, которые проложили они в этой горной теснине. Что и говорить, замечательные дорожные мастера, и люди здесь еще долгое время будут пользоваться их тропами.
Единственное препятствие на пути к перевалу – надувной снег, прикрывающий край седловины. Сколько же его здесь скапливается за зиму, если в начале июля он лежит 2—3метровой толщей!.. Лошадей пришлось развьючить. Вперед пустили Бурку. Конь, привыкший прокладывать дорогу, смело полез на стену надува. Он поднимался на дыбы, падал, сползал вниз, но вскакивал и обозленный неудачей снова лез на стену, месил ногами мокрый снег. Так он и выбрался на перевал, а за ним вышли туда и остальные.
Через полчаса мы уже спускались по зеленым лужайкам в Фомкину речку. Справа, в юго-восточном направлении, тянутся скалистые вершины Кинзилюкского хребта. В просветах между ними изредка виден далекий горизонт. Слева даль закрывают высокие мысы западных склонов Агульского белогорья. В глубоком провале долины, прикрытом темной кедровой тайгою, скачет по крутым валунам неутомимая река. Она берет начало недалеко от следующего перевала, где-то в восточных цирках Кинзилюкского хребта, и течет нам навстречу в северо-западном направлении. Но там, где в нее вливается ключ, от перевала, который мы только что миновали, река круто, почти под прямым углом поворачивает на юго-запад, рассекает черной щелью Кинзилюкский хребет, уходит к Кизиру, все более отклоняясь на юг.
Тропа идет косогором, смягчая крутизну и как бы намеренно не желая спускаться на дно ущелья. Но миновать ей русло не удалось – в два часа дня мы вышли на реку. Дальше путь шел по топкому дну долины главного истока, в том же направлении: на юго-восток. Скоро река осталась вправо, а тропа стала взбираться по узкому гребню, и мы вышли на перевал.
Мы не поехали тропою, решили подняться как можно выше по речке и там заночевать. Трудно было продолжать путь, не взглянув на местность, которую пересекали. Тут сказалась привычка геодезиста – зримо представлять рельеф и видеть перед собою открытый горизонт. Иначе у нас не сложилось бы того незабываемого впечатления, какое в действительности производит на человека центральная часть Восточного Саяна своею грандиозностью.
Мы остановились недалеко от истока, на зеленой лужайке, под крутым склоном Кинзилюкского хребта. Наскоро пожевав сухого мяса и запив кипятком, мы с Прокопием покинули лагерь, намереваясь выйти на одну из вершин хребта, а Лебедев остался с лошадьми. Поднимались по истоку, спадающему каскадами в долину с большой высоты. А вокруг все шире раздвигался горизонт, вырисовывались новые и новые вершины, открывались дали. Мы же старались всего этого не замечать, хотелось одним долгим, запоминающим взглядом насладиться панорамой.
На дне цирка, под защитой мрачных скал, покоится небольшое озеро, из которого берет начало Фомкина речка. И тут смелые альпийцы толпятся по берегам ручья, по сглаженным площадкам, и даже по россыпям. Как приятно среди холодных, каменных громад видеть крошечные лужайки, покрытые ковром ярких альпийских цветов. Колокольцы водосбора, розовые полоски горлянки, красный мытник, желтый лютик, маки праздновали свое короткое лето. Ни единый звук не нарушал безмолвия цирка, разве снизу случайный ветерок донесет с духотой летнего дня шум водопада, да иногда сорвется сверху камень, падая он разбудит скалы, перекликнутся они, поворчат, и снова наступит длительная тишина.
На вершину гольца взбирались по кромке цирка. Из-за ближних скал надвинулась черная туча, она проглотила солнце и угрожающе повисла над нами. Налетел сырой ветер. Нужно было торопиться, но теперь мы не могли одним приемом преодолеть крутизну, как это делали раньше. Голод подтачивал наши силы, ноги теряли упругость, в глазах не рассеивался рой звезд. Если бы не профессиональное самолюбие, мы бы непременно повернули обратно.
– Слышите, самолет гудит! – крикнул Прокопий, хватая меня за руку.
Мы долго прислушивались. Из глубины потемневшего неба доносился какой-то затяжной звук. Был ли это самолет – мы не определили, но страшно хотелось верить, что наконец-то прилетел Мошков, ведь все мы до крайности измучились ожиданиями и раздумьем.
За гребнем, на который мы с трудом вышли, показался другой гребень, еще более недоступный. Но впереди уже обозначилась лохматая вершина гольца, и это поддержало нас. Еще небольшое усилие – и мы выбрались на снежное поле. Идти стало легче. Уже оставалось не более сотни метров до цели, как с противоположной стороны воровски подкрался туман. Он прикрыл голец и окутал нас беспросветной мглой. Какая досада! Нужно же было этому случиться у самой вершины, после стольких усилий, потраченных нами на подъем.
– Видно, и удачи от нас отвернулись, – сокрушался Прокопий.
Вершина, на которой мы находились, названа Фомкин голец. Это самая высокая точка Кинзилюкского хребта, ее отметка 2213 метров. Здесь и заканчивается хребет, круто обрываясь на дно Второй Фомкиной речки. Дальше к Казыру протянулся хребет Вала.
Уже стало темнеть, когда мы покинули вершину и, словно обреченные, шагали по россыпи. Ветер набрасывал из ущелья запах отогретых скал, смешанный с запахом хвойных лесов, альпийских полян, топей. Туман стал быстро редеть. Дождь догнал нас на крутом спуске и, словно за какую-то провинность, так исхлестал, что нитки сухой не осталось на нашей одежде.
В лагерь пришли потемну, усталые, разбитые и после ужина сразу уснули. Нужно было хорошо отдохнуть, чтобы на следующий день добраться до истоков Прямого Казыра.
Утром мы вернулись своим следом к тропе. Она вывела нас по узкому, залесенному хребтику на широкую седловину, разъединяющую Агульское белогорье с Кинзилюкским хребтом и являющуюся перевалом во Вторую Фомкину речку.
Здесь я должен буду прервать свое повествование и сказать несколько слов о названиях рек и хребтов этой части Восточного Саяна.
С давнишних лет Саяны славятся соболем. До революции жители прилегающих к горам поселков в основном занимались соболиным промыслом. Охотничьи угодья были строго распределены между районами. Вся территория, омываемая реками Казыром и Кизиром и их многочисленными притоками, принадлежала до революции минусинцам [14] . Граница угодий проходила по Манскому, Пезинскому, Канскому, Агульскому белогорьям и далее по водораздельной линии до верховья Уды. Тафалары и саянцы, ныне жители Саянского района Красноярского края, владели территорией, расположенной на север и восток от этой границы. Беда промышленнику, если его ловили на чужой территории. Не унести ему тогда своей добычи, а то и головы! Но пантовать в верховья Кизира и Казыра ездили саянцы и тафалары, поскольку путь туда летом для них был более доступен, нежели для минусинцев. Это обстоятельство породило двойное название рек в этом районе. Одна и та же речка у саянцев имела одно название, а у минусинцев другое. При обработке материалов наши топографы и географы оказались в затруднительном положении – какие названия окончательно присвоить рекам? Скажем, у саянцев имеются названия Сурунца, Ванькин ключ, Белая Вала, Большая Вала; эти же реки минусинцы, соответственно, называют: Кинзилюк, Фомкина речка, Вторая Фомкина речка и Прямой Казыр. Саянцы убеждены, что Сурунца берет начало у перевала в Ванькин ключ и впадает в Кинзилюк, тогда как в действительности это и есть Кинзилюк, а речка Сурунца, как я уже писал, впадает в Кинзилюк гораздо ниже, с левой стороны. После тщательного просмотра материала на последних картах были указаны названия рекам по их устьям, то есть минусинские, соответственно, были оставлены названия гольцов и хребтов. Этими названиями я и пользуюсь при описании своего путешествия.
Миновав широкую перевальную площадку, покрытую камнями и пестрым узором цветов, мы стали спускаться во Вторую Фомкину речку. Она отсекает своим холодным лезвием хребет Вала от Кинзилюкского и уходит глубокой щелью к Кизиру. Слева причудливыми нагромождениями тянулась Орзагайская группа гольцов. Мы любовались изумительными по красоте вершинами, сложенными из почти белого мрамора и как бы нависающими над восточными истоками Второй Фомкиной речки. Это незабываемое зрелище не имеет себе равного по красоте, и забыть его, кажется, невозможно. Из всех долин, которые мы посетили за время своего путешествия, долина этой речки, пожалуй, самая красивая. Все здесь сливается в одну красочную гармонию и, кажется, ничего нельзя прибавить или убрать, чтобы не испортить строгого пейзажа. Нужно было остановиться и осмотреть местность, хотя бы с второстепенной вершины, но нас погоняла туча.
От перевала тропа спускается вдоль ключа в глубину долины, и по левому истоку, минуя восточные ключи, поднимается к его вершине. Понукая лошадей и поглядывая на тучи, караван легко выбрался на перевальную перемычку и, не задерживаясь, стал спускаться в долину Прямого Казыра. Эта река образуется из слияния двух основных истоков: западного, берущего свое начало с восточных склонов хребта Вала, и северного, вытекающего из цирка высокого туповерхого гольца, все той же Орзагайской группы. Широкая долина, по которой мы спускались, местами перехвачена топями, кустарниковыми зарослями и кедровыми перелесками.
Над нами, заслоняя солнце, шла, раскрылатившись, бурая туча, курились грозные вершины гор. Невыносимо наседал гнус. Где-то за левобережным хребтом лениво постукивал гром. Дождь нагнал нас за поворотом. Мы еще не успели укрыться под кедром, как на долину обрушились грозовые разряды. Молния крестила темный свод неба. Земля вздрагивала от тяжелых ударов. Мы уже хотели расседлывать лошадей, но на западе неожиданно прорезалась полоска света. Из образовавшейся в туче прорехи выглянуло солнце.
Мы снова в седлах. Встречный ветерок смахнул с зеленого покрова дремоту, все вдруг ожило, обрадовалось, запело, славя на все голоса свое существование. Наш путь шел левым берегом вниз по Казыру.
На всем нашем пути от Кинзилюка мы не видели следов пребывания здесь человека – ни порубки, ни остатков костров. Окружающая нас природа носила ясный отпечаток своей первобытности. Она здесь еще сама управляет животным и растительным миром. Обитателями этого уединенного уголка гор являются маралы, сокжои, медведи. Их следы и лежки всюду попадались на глаза. Часто мы видели и самих зверей. То они отдыхали в тени под кедрами или на террасах близ снега, то паслись на мысах или альпийских лужайках. Увидев караван, они настораживались, стараясь угадать, опасно это или нет. Но звери, которые обнаруживали чутьем наше присутствие, спасались в паническом бегстве, не щадя себя на россыпях, в чаще.
– Эко приволье какое зверю, ничто его тут не тревожит, живет сам по себе! – воскликнул Прокопий, поднимаясь на стременах и посматривая на зеленые елани, на мысы, перелески.
Вдруг Бурка подо мною вздрогнул и со всех ног шарахнулся в сторону. Я натянул повод, силясь остановить коня. Взбудоражились и остальные лошади. Быстро наводим порядок, но лошади фыркают, храпят, отказываются идти вперед. Там что-то мелькнуло бурое. Это нам навстречу по тропе шла медведица с малышами. Она так была чем-то озабочена, что и не заметила каравана. Но вот послышался ее повелительный окрик, застыла, не шевелясь, возле нее трава. Какую-то долю минуты неподвижно стояли и мы. Затем медведица приподнялась на задние лапы и, сбочив голову, рассматривала нас. Видно, не привычно ей уступать кому-нибудь тропу, в тайге медведю все подвластно. Неожиданно налетел ветерок, набросив на нее запах человека. Словно ужаленная, медведица бросилась по лугу, грозным окриком предупредив малышей следовать за ней. Черня поднял лай и, натягивая поводок, рвался вдогонку.
Тропа раскололась, более широкая пошла влево к возвышенности.
– Чего это она свернула, вроде впереди нет прижима, – сказал Прокопий.
Я остановил коня. Действительно, почему ушла к сопкам тропа? Куда же ехать? Решили разделиться: Днепровский и Лебедев поехали вниз по Казыру искать место для ночевки, а я свернул широкой тропой к сопкам. Она повела меня вдоль маленького ключика, стекающего в Казыр, к заболоченной площадке. Ветерок набросил тяжелый запах серного источника. Что тут наделали звери! Все взбито копытами маралов, объедено, в лужах свежая муть. В болото со всех сторон вонзаются черные тропы. Животных соблазняет тухлая вода, обильно напитавшая почву. Как можно было удержаться не посидеть ночь на этих «солонцах»?! Такие случаи не часто бывают в жизни охотника. Не слезая с коня, я выбрал место для сидки и не медля повернул к своим.
Впереди тонкая струйка дыма сверлила небо. Там, где остановились мои спутники, стояла избушка с плоской крышей, а рядом развалившийся берестяной балаган. Встретить в этих диких горах жилье человека было по меньшей мере неожиданностью. «Может быть, источник, обладает необыкновенным целебным свойством и люди, не считаясь с трудностями, заходят сюда, чтобы избавиться от немощи?» – подумал я, подъезжая к лагерю.
– Коптилка, – сказал Прокопий, показывая на избушку. – Где-то солонцы есть.
– Серный источник с километр отсюда.
– Я так и знал. И звери ходят? – спросил он. – Посидим ночью?
Изба была без окон, на стене висело что-то похожее на корыто для варки пантов, сделанное из железа, на земле лежали вешала для копчения мяса. Все стало понятно: охотники проникали сюда за пантами, подкарауливая маралов-быков у источника. Следов недавнего их пребывания мы не нашли.
Эту ночь мы решили посвятить охоте. Караулить маралов будем мы с Прокопием, а Лебедев останется в лагере, чтобы ночью поддержать костер. Мы боялись, как бы медведи не разогнали лошадей.
Старый кедр, свалившийся на землю много лет назад, послужил нам скрадком. Он лежал несколько ниже топкой площадки, где было больше следов маралов. Мы намостили под себя травы, устроили заслон из веток. Чтобы наблюдать за течением воздуха, повесили над головой тонкую ниточку, и она, колеблясь, клонилась к устью распадка, следовательно, наше присутствие звери с площадки не могли обнаружить.
Заканчивая суету, засыпал огромный край. Слух улавливал тончайшие звуки наступившей ночи. Повернется ли букашка под засохшим листом, вспорхнет ли птица, отдыхающая в чаще, или прилетит еще не уснувший комар, – ничто не ускользает от напряженного внимания. Но, несмотря на поразительную ясность звуков, звери чаще всего появляются на солонцах вдруг, совершенно бесшумно и нередко уходят незамеченными охотником.
На вершины сопок, на одинокие деревья, на болото и скрадок падал из синей бездны мертвенный свет далеких звезд. Из скрадка было видно только крохотный кусочек неба, источник да край леса, отступивший от болота. Мы сидели молча, слившись с тишиною и погрузившись в свои думы. Вдруг справа подозрительный всплеск – будто кто-то осторожно коснулся болота. Он приковывает внимание. Слух настораживается, глаза ищут в сумраке крупную тень.
– Соболь… – шепчет на ухо Прокопий.
Я вижу, как маленькая длинная тень скользнула по сгнившей колоде и замерла настороженным комочком. Но до слуха ясно доносится шорох. Присматриваюсь – там же, возле колоды, копошатся маленькие соболята. Их трое. Они что-то подбирают в грязи, чмокают, бегают друг за другом. Вдруг ясно слышится тревожный окрик соболихи: фырт… фырт… и малыши мигом исчезли. Один спрятался под колоду, второй затаился в старом следу зверя, а третий – поближе к матери тоже замер, сгорбив спину. Но через минуту снова слышится возня, чмоканье и сдержанный писк.
– Солонцуют, грязь серную едят, – поясняет Прокопий еле уловимым шепотом.
Шлеп… шлеп… шлеп – как гром доносятся шаги зверя по болоту.
Соболи мигом убрались вправо. У меня по телу пробежал холодок. Я смотрю на нитку, она по-прежнему клонится к устью распадка. Значит, болото свободно от нашего запаха. Прижимаю к плечу ложе штуцера, всматриваюсь в темноту. Два небольших марала четко выкроились на фоне склона. Прокопий пальцем предупреждает меня не стрелять. Хорошо слышно, как звери шагают по липкой грязи, как сосут воду, чмокают губами и все ближе подходят к скрадку. С трудом сдерживаю волнение. Казалось, минуты замедлили свой бег. А маралы уже рядом, нас разделяют 15—18 метров. Не замечая смертельной опасности, они спокойно проходят скрадок и, как только оказываются позади, слышится крик.
– Бек… бек… бек…
Самка бросилась влево, а пантач вправо, но сейчас же повернул к ней и исчез в темноте.
– Ишь, как духа-то человеческого боятся, чего доброго в этакой темноте и напорются, – сказал Прокопий, облегченно вздохнув.
– Ладно ли, что не стреляли? – спросил я.
– Ночи еще много. Может быть, постарше заявится, у этого видел панты – два отростка, пусть живет, – ответил он.
Мы постояли, размяли онемевшие конечности и снова затаились в скрадке.
На западе посветлело. Из темноты постепенно прорезались скалистые контуры Валы, посеребренные луною. Свет сиреневой дымкой сползал по склонам гольцов в ущелье. Наконец показалась и сама луна… Она усмирила дерзкий блеск звезд, зажгла тысячи разноцветных фонариков на хвое, траве и, заглянув в болото, так и повисла, залюбовавшись своим отображением. Все утопало в прозрачности, в нежном мерцании, в тонком колорите. Какое неизъяснимое наслаждение быть в плену у первобытной природы, зримо ощущать ее величие, чувствовать ее прикосновение, дышать ее жизнью! Знаю: для человека, любящего природу и в какой-то степени понимающего ее, такое сближение приносит величайшее наслаждение.
Ночная птица, тихо разгребая воздух крыльями, вернула меня к действительности. Скучно тянулось время томительных ожиданий. Усталость от дневного перехода слепила глаза. Все труднее становилось бороться со сном. Но уступить место Прокопию не хотелось. Вокруг по-прежнему тихо, как в могиле. Стрелка часов миновала двенадцать. Какой-то неясный шорох заставляет насторожиться. Присматриваюсь и вижу, как в тени леса движется силуэт зверя медленно, бесшумно. Вот он остановился, и в полосе лунного света ясно вырисовываются его огромные панты.
«Бык», – мелькнуло у меня в голове, и я подтянул штуцер.
Пантач продолжает стоять. Проходит минута, вторая… уж не веришь, что это зверь. Вдруг с противоположной стороны кто-то бесцеремонно вваливается в болото и громко шлепает по грязи. Это небольшая самка. Только теперь пантач медленно вышел из тени.
«Какая осторожность», – подумал я, не отрывая взгляда от пантача.
Звери, и тот и другой, были видны хорошо. Они непродолжительное время смотрели друг на друга, затем начали громко пить воду. Но пантача не покидала осторожность. Он время от времени, поднимал свою тяжелую голову и поворачивал ее то в одну, то в другую стороны, прислушивался.
Я все время «держу» его на мушке, но не стреляю. А волнение росло, и чем ближе подходил к скрадку пантач, тем тревожнее билось сердце. Я уже хорошо видел пухлые отростки рогов, его глаза, уши. Вот он повернул голову и, вытянув заднюю ногу, копытом почесал основания пантов. Еще пьет воду, пьет медленно, с каким-то наслаждением. Наконец он делает несколько шагов и поворачивается к нам боком. Выстрел разорвал тишину. Далеко откликнулись разбуженные скалы.
Пантач упал, но тотчас вскочил и бросился вверх по распадку. На горе рявкнул зверь, вспугнутый выстрелом… Где-то выше и левее загремели камни. Через минуту все снова стихло, но без зверей, кедры и горы потеряли свою сказочную прелесть.
– Хорошо, что не наповал убил, он мог панты сломать, – сказал Прокопий, заглядывая через скрадок на болото.
– А если уйдет, лучше?
– Не должно быть. Падал-то он не от голка [15] , а от пули. В прошлом году в Забайкалье промышляли, так же вот на солонцах, быку угодил пулей прямо по сердцу. Упал он да и изломал рога… Нельзя насмерть стрелять пантача.
Прокопий докурил папироску, и мы решили немного уснуть. Охота была закончена. Оставалось только дождаться утра и найти зверя. «Неужели умирая он изломает панты?» – сокрушался я, засыпая.
В период роста панты очень нежны и чувствительны. Я уже писал, что много беспокойства приносят они самцу: малейшее прикосновение к ним веточки, падающие на панты капли дождя, даже холодная струя воздуха вызывают болезненное состояние. Мы всегда удивлялись бережливости, с какой марал выращивает свои рога. Редко когда на них увидишь следы ударов, укус паутов, мошки или царапины. В период их роста зверь избегает чащу и предпочитает открытые места. А если отдыхает, примостившись где-нибудь у края скалы, или под тенью кедра, то не положит панты на землю, а будет держать их на весу или в лучшем случае опустит на спину. Промышленники считают, что раненый марал, даже умирая, как бы ни бился в предсмертной агонии, все же сохранит свои панты целенькими. Вот почему Прокопий и был доволен, что не убил наповал зверя.
Нас разбудили отдаленные раскаты грома. Мы вскочили. Совсем неожиданно погода изменилась. С востока надвигались черные тучи. В воздухе было сыро.
– Дождь будет, надо поторапливаться, – сказал Прокопий, и мы покинули скрадок.
На том месте, где я стрелял зверя, мы нашли два кусочка нутряного сала, но крови не было. Это нас удивило.
Прокопий долго рассматривал находку.
– Ума не приложу, сало нашли, а крови нет, – сказал он.
Идем следом пантача по болоту. Удирая, зверь глубоко вдавливал копытами грязь, оставляя в лужах муть, – она-то и показывала нам направление, каким ушел пантач.
Выбравшись из болота на сухой борт, зверь пробежал короткими прыжками метров двести по тропе, но вдруг свернул влево на увал, и его след затерялся среди многочисленных следов маралов. Мы остановились, не зная, куда идти.
– Вот тебе и не бей наповал! – невольно вырвалось у меня.
– Не торопитесь, найдем, зверь тяжело ранен, разве вот дождь, – ответил он, с беспокойством поглядывая на хмурое небо.
Пришлось вернуться к тому месту, где пантач свернул с тропы и возобновить поиски. Теперь мы шли шаг за шагом, не выпуская из поля зрения след зверя. Пантач уходил вверх по хребтику, и лицо Прокопия заметно мрачнело.
– Странно. Тяжело раненный зверь не должен бы идти в гору, неужели плохо попал? – Он взглянул на меня с явным упреком.
Начал накрапывать дождь. В мутной завесе непогоды растворились вершины гор. Надежда на успех покидала нас, и я готов был упрекнуть себя за неудачный выстрел.
– Кровь! – крикнул Прокопий.
Мы стояли у края россыпи. Пантач, видимо, взбираясь на нее, сделал прыжок, и от резкого движения жировая пробка, закупорившая рану, прорвалась, хлынула кровь и залила кусты кашкары, камни.
– Опять сало, – сказал охотник, подбирая с земли кусочки жира. – Наверное, попал по почкам, сало и затянуло рану.
Зверь, как только стал терять кровь, свернул влево и направился вниз. Мы шли его следом, а дождь, как на грех, усилился и скоро перешел в ливень. След окончательно затерялся. Пришлось ни с чем возвращаться в лагерь. Теперь вся надежда на Черню.
– Зверя не нашел, а сала на суп принесли, вот чудо! – сказал Прокопий, обращаясь к Лебедеву и сбрасывая с плеч промокшую одежду.
– Так не бывает, – ответил тот, не сводя с нас любопытных глаз.
– Не веришь? – и охотник достал из кармана кусочки собранного сала.
Тот внимательно осмотрел их и повел плечами.
– Действительно, чудо, сало нутряное, а где же зверь?
Пока завтракали, дождь перестал. Захватив Черню, мы все трое ушли к болоту. Трудно было поверить, чтобы спустя полсуток после выстрела, да еще после дождя, собака могла уловить запах раненого марала. Но это была последняя наша попытка разыскать зверя. Жаль было упустить такие роскошные панты.
Мы подвели собаку к тому месту на солонцах, где я стрелял зверя. Черня внимательно обнюхал взбитую грязь и спокойно потянул к борту. Выйдя на тропу, он еще больше замедлил ход. С какой-то кропотливостью собака обнюхивала веточки, камни, былинки травы, к которым дотрагивался ногами зверь. Иногда она возвращалась и восполняла что-то пропущенное, более тщательно разбираясь в запахах. Когда же мы подошли к тому месту, откуда шел кровяной след, Черня заволновался, заиграли норки, сильнее натянулся поводок. Кровь хотя и была смыта дождем, но кое-где сохранилась под листиками, на стенках камней, и прекрасное чутье лайки легко улавливало ее. По тому, как уверенно она вела нас, по ее горячности, мы догадывались, что собака на верном следу.
– Отпускай, Кирилл, кобеля, так он скорее найдет, – предложил Прокопий.
Несколько прыжков – и Черня исчез с глаз. Мы бросились за ним и еще не успели спуститься в распадок, как послышался яростный лай.
– Держит!.. – крикнул кто-то, и все разом свернули на лай.
Мы уже были близко у цели. До слуха долетал приглушенный рев зверя. Кобель неистовствовал, метался, явно лез напролом и порой его лай переходил в злобное рычание. Последующие события были полны неожиданностей.
Позади послышался грозный окрик Лебедева.
– Медведь!..
Нас разделяло мгновение. Мои ноги запутались в чаще, и я, разрядив в воздух штуцер, упал под зверя. Раздался второй выстрел, крик, лай кобеля. Медведь, не меньше нас ошеломленный неожиданной встречей, перепрыгнул через меня и с треском бросился в чащу. Следом за ним ушел и Черня.
Все это произошло буквально за несколько секунд, и мы не сразу пришли в себя. Я встал, с ужасом посмотрел на разорванную штанину, и мы вышли на поляну. Здесь-то нас и ждало разочарование. Под толстым кедром лежал марал, но без рогов. Раньше нас его нашел медведь, он-то и съел драгоценные панты.
Этого и нужно было ожидать. Обычно все хищники: медведь, росомаха, рысь и другие, поймав зверя, прежде всего добираются до его внутренностей, лакомясь почками, печенкой, жиром или съедают мясистый зад. Но если им посчастливится наткнуться на убитого или раненого марала, а то и поймать его, то они, по непонятному нам влечению, вначале съедают панты. Даже ворон, оказавшись у такой добычи, забывает про излюбленные глаза, которые он первым долгом выклевывает, а принимается за панты и поедает главным образом самые нежные их части – концы.
Так неудачно закончилась наша охота, принесшая много волнений. Мы освежевали зверя, развесили мясо и ушли в лагерь. Но и здесь нас ждала неприятность – на поляне не оказалось лошадей, их разогнал медведь, и нам пришлось потратить много времени на розыски. Весь этот день был переполнен неприятностями.
Вечером мы с Лебедевым поехали за мясом. В наше отсутствие под кедром, судя по следам, побывали два соболя, но как ни странно, они даже не дотронулись до жирных кишок, до печенки, до сгустков крови, лежавших там же на поляне. Отправляясь в свое убежище, после сытного обеда, хищники оставили небольшую лунку, выеденную ими в земле.
– Что они тут нашли съедобное? – сказал Лебедев, приседая на корточки возле лунки.
Это было любопытно. Пришлось заняться расследованием, и мы оказались свидетелями очень странного загадочного явления в жизни этих зверьков. Лунка была выедена на том месте, где лежала голова марала. Когда медведь ел панты, кровь, заполняющая их сосуды, стекая, впитывалась почвой, ее-то соболи и ели вместе с землей. Почему у них такое тяготение к рогам марала? Какая притягательная сила заключена в них? Все это очень загадочно. И не этот ли факт жадного отношения хищников к пантам навел китайских медиков на мысль, что панты обладают необыкновенными целебными свойствами?
Пока добирались до лагеря, ночь черным крылом прикрыла долину, но небо оставалось еще легким и просторным. Ветер, шелестя травою, бежал с гор. На хвое, на цветах копилась холодная роса.
Мы долго сидели у костра. Над огнем метелицей играли бабочки. Под кедром крепко спал только что прибежавший Черня. Он и во сне все еще продолжал атаковать медведя и изредка лаял, вздрагивая всем телом. Мои спутники резали мясо для копчения. Я сидел за дневником.
– «Природа и здесь остается такой же дикой, угрюмой, но она более величественна, нежели на Кинзилюке» – писал я тогда в дневнике. «Долина прямого Казыра просторная, светлая, вытянулась почти прямолинейно на юго-восток. Как только мы попали сюда, не могли не заметить различие в растительном покрове по сравнению с соседними долинами истоков Казыра. Невидимая рука сеятеля здесь оказалась более щедрой, а почва менее капризной. Тут, будто на удивление, растут сосны с ржавыми стволами, с пряным запахом хвои, напоминающим что-то далекое, родное. Сюда проникли сучковатые лиственницы и крепко обосновались на дне долины и по склонам гор. А сколько берез! Их мягкий, как бы задумчивый контур, в сочетании с суровыми отрогами, несказанно ласкает взор. По сопкам левобережья Казыра – большие поляны земляники, как бывает на залежах. Более разнообразный здесь и травостой. Но больше всего нас поразило обилие пресмыкающихся – ящериц, маленьких сереньких, очень любознательных, бесцеремонно заползающих в одежду, в постели и беспрерывно шныряющих по лагерю».
Была ночь, когда я закрыл дневник и, подсунув в огонь головешки, забрался в спальный мешок. Над головой мерцало темно-синей бездной нарядное небо. От реки тянуло влажным дыханием. Загадочные горы, огромные, сдвинулись в сумраке ночи и придавили уснувший мир…
Нам нужно было как можно скорее вернуться на Кинзилюк к своим. Тревожные мысли за судьбу людей не покидали меня. О Мошкове я стал забывать, горько упрекая себя за излишнюю доверчивость, за то, что не научился распознавать людей.
Но прежде чем отправиться в обратный путь, мы должны были выйти на господствующую вершину хребта Вала, чтобы разобраться в рельефе центральной части Восточного Саяна и наметить план работ для следующего года. Это и была цель нашего заезда сюда. День обещал быть солнечным, и мы с Прокопием рано утром покинули стоянку. Лебедев должен был в наше отсутствие закоптить мясо.
Оказалось не так просто перебрести Казыр. Страшно смотреть, как скачет он по крутым валунам, сжимаясь в узких берегах и низвергая все, что попытается помериться с ним силой. Удивительно, как не надоедает ему сокрушительный бег, рев и вечная злоба! Пришлось сесть на лошадей и, рискуя быть сбитым, переезжать реку.
Зная, что нам предстоит тяжелый подъем и боясь чрезмерного напряжения сил, решили брать высоту в два приема, с длительной передышкой на верху первого отрога. Шли по просветам леса, залитым лучами только что поднявшегося солнца. Нужно было торопиться, да где взять сил?! Путь становился бесконечным. Лавируя по крутому склону, обходя обломки, небольшие снежные пятна, мы все же выбрались на площадку под гольцом. Прокопий устало сбросил котомку, раздавил на лице рукавом грязные крупинки пота и, опустившись на камень, сидел с закрытыми глазами. Его длинные худые руки, сцепленные в кистях и закинутые за голову, как бы поддерживали готовое упасть тело. На широких скулах лоснилась загорелая кожа, губы высохли, подбородок заострился. Что-то новое появилось в чертах его продолговатого лица, в движениях, в молчании. Я смотрел, и вдруг меня охватило хорошее, большое чувство, ведь Прокопий полуграмотный человек, не представляющий технологии геодезических работ, топографии, сложных процессов картографирования, он полюбил все это, со свойственным ему откровением и с гордостью сильного человека переносил лишения во имя карты. Он был голодный, обессилевший, это несомненно угнетало его, но ни единого слова раскаяния или упрека не сорвалось с его уст.
– Теперь бы хорошо сладкого чая выпить с лепешкой… Неправда, доживем, и на нашей улице будет праздник! – сказал Прокопий подбадривающим тоном, развязывая котомку и доставая из нее горсть сухого мяса. – А эта преснина надоела, не смотрел бы, да что поделаешь!
Закусив, мы поплелись дальше. Начался крутой подъем, затянутый каменной россыпью. Но и здесь, на увлажненной почве, на крошечных террасах пестрели ярко-желтые лютики, крупные синие водосборы, камнеломки. На выровненных, защищенных от ветра участках фиалки образуют очень красочные альпийские лужайки, особенно влекущие к себе здесь, среди безжизненных курумов и унылой мохово-лишайниковой тундры.
Взбираемся на последний гребень, сложенный из крупных каменных глыб. Сил уже нет продолжать путь, голова кружится, все тело невероятно отяжелело, даже мысли стали тягостными. Но вот впереди близко высунулась тупая вершина хребта. Все вмиг забыто, из неведомых источников в организм вливается сила, и мы идем дальше… Я отстаю. Прокопий, горбя спину, выходит первым на голец. Но и здесь нас поджидало разочарование: с вершины не открывался полностью горизонт, а то, что было видно, не давало представления о местности. Западнее от нас, примерно в трех километрах, высились развалины мощного гольца. Его подпирают с боков скалистые гребни, они-то и закрывали вид на пик Грандиозный и Фигуристые белки. За этим гольцом прятался и исток Кизира. Прокопий, раздвинув широко ноги и склонившись на посох, молча осматривал вершину, а на уставшем лице так и застыла обида.
– Не везет нам, где тонко – там и рвется, – сказал он, тяжело опустившись на камень.
Мы долго сидели молча. Прокопий достал из шапки иголку с ниткой, стал чинить штаны. Я, откинувшись на спину, бесцельно смотрел на небо, наполовину затянутое тучей. Состояние безразличия овладевало мною. Не хотелось думать, смотреть на окружающий мир, больно было сознавать физическое бессилие. Ненужным показались голубое небо, вершины гор, исток Кизира, захотелось съесть что-то острое, чтобы избавиться от проклятой тошноты в желудке, и тогда бы уснуть: не важно, что под боком холодная грань камня. Мысли слабели, расплывались. Чья-то невидимая рука закрывала глаза, расправляла ноги, заботливо укладывала в мягкую постель… Но вдруг откуда-то из бездны прорвалось грозное предупреждение: встань, не поддавайся, иначе гибель!
Я вскочил. В ушах далекий звон колокола, вокруг все та же унылая картина каменных гребней. Прокопий спускался с вершины, направляясь дальше к соседнему гольцу. «Остановить и возвращаться в лагерь!» – мелькнуло в голове, но послушные ноги уже шагали следом за Прокопием.
В четыре часа мы вышли на главную вершину хребта Валы. Негостеприимная природа Саяна смилостивилась над нами, открыв взору тайны своего рельефа. Усевшись поудобнее на край плиты, я достал из кармана записную книжку, карандаш, но разве до записей было тогда! Впервые мы осматривали такой обширный горизонт, замкнутый причудливыми очертаниями гор. Забыты житейская суета, голод, усталость, все кажется ничтожным по сравнению с грандиозной природой, вдруг оказавшейся под тобою. Ваш взгляд здесь пугают грозные великаны, примостившиеся у края горизонта, и глубокие пропасти, оберегающие недоступность гор.
Против нас, левее убежавшего солнца, чудовищными взмахами земли застыли вершины Фигуристых белков. Все там изломано, перепутано или выброшено высоко, в виде конусов, столбов и длинных извилистых гребней. Вся эта приподнятая часть хребта Крыжина долго еще будет дразнить любопытство исследователей, туристов, и мне снова пришлось пережить горечь обиды за то, что я прошел мимо, не побывал там.
Взор привлекает Орзагайская группа гольцов, нагромождениями скал и расчлененностью рельефа. Особенно красивы здесь белые, как снег, мраморные горы, упирающиеся вершинами в синь неба.
В пятнадцати километрах от нас был виден пик Грандиозный, возвышающийся над всей округой и обрывающийся крутыми откосами в троговую долину, обращенную к Кизиру. На его седловинах, между ближних к нему вершин, виднелись два небольших ледника – свидетели древнего обледенения Саяна. В нижнем крае они урезаются отвесными и очень высокими стенами темного льда, нависающего над скалами, что опоясывают подножия пиков. Вытекающие из-под ледников потоки воды падают с огромной высоты на дно долины. Абсолютная отметка пика Грандиозного – 2922 метра.
Пик действительно производит грандиозное впечатление своим внешним обликом, высотою, поднимаясь на 400—500 и более метров над окружающими его вершинами. Этот пик принято считать главной вершиной центральной части Восточного Саяна. Так считали и мы до последнего дня, пока не вышли на хребет Вала и не увидели обширное горное пространство на восток от нас, где зарождается Казыр, впиваясь своими многочисленными истоками в скалистые корпуса хребтов. Даже издали эта группа гольцов производит более мощное впечатление, чем те, которые мы видели и на которые взбирались до сих пор. Она расположена на Казыро-Удинском водоразделе, в клину слияний: с западной стороны Левого Казыра с Перевальной речкой, а с востока – Уды с Чело-Монго. Позже мне удалось проникнуть туда и окончательно убедиться, что самые интересные и самые дикие горы центральной части Восточного Саяна, именно там, у истоков Левого Казыра и Уды. Главная вершина этой горной группы – голец Поднебесный – имеет абсолютную отметку 2926 метров, всего на два метра выше пика Грандиозный. Но не по этому признаку я сделал свои выводы. Грандиозный окружен вершинами ниже его на 400—500 метров, поэтому-то он хорошо и виден на большом расстоянии. Поднебесный же, да и соседний с ним пик Триангуляторов, мало заметны среди множества вершин, незначительно уступающих им по высоте. Это-то и дает основания считать район с пиком Поднебесным – самым приподнятым.
Голец, на котором мы стояли, имеет абсолютную отметку 2423 метра. С западной стороны он обрывается крутыми уступами к Кизиру. Немного южнее, на дне глубокой водораздельной седловины, расположено большое озеро овальной формы, из него-то и вытекает эта бурная река. Она пропилила мрачную щель между хребтами Крыжина и Кинзилюкским и ушла прямой трубой к далеким низинам, ворча и гневаясь на нависшие над ней скалы. С противоположной стороны седловины течет на юг, параллельно Прямому Казыру, река Проходная. Главный исток ее берется из озера большого цирка, расположенного в восточном склоне правобережного хребта. Над истоками этих двух рек, Кизира и Проходки, обрывается хребет Крыжина, достигнув в этой части наибольшей высоты.
Где-то над Агульскими белками в тучах бушевал гром. Я оглянулся, и наши с Прокопием взгляды встретились.
– Пирамида на Кинзилюкском пике, ей-богу, пирамида, смотри! – крикнул он, подавая мне бинокль и весь загораясь детским восторгом.
Я подошел к нему и долго присматривался к знакомому силуэту пика. Действительно, что-то маячило на том месте, где мы с Пугачевым намечали построить пункт. Надвинувшийся из ущелья туман оборвал мои наблюдения.
– Провалиться мне на этом месте, если Мошков не прилетал! – вдруг крикнул Прокопий, всплеснув руками от радости. – Голодным людям ни за что не вынести лес на пик… Значит, верно, на Фомкином гольце мы слышали гул моторов. – Он обхватил меня худыми длинными руками, и мы закружились в каком-то диком экстазе.
Кажется, это были самые счастливые минуты в нашей жизни. Представьте себе крошечную площадку, возвышающуюся над пропастью, среди развалившихся скал, и два человека на ней, обросшие бородами, в лохмотьях, истощенные голодом, обнявшись подпрыгивают, поддерживая друг друга и, как сумасшедшие, что-то невнятное кричат! Вы, наверное, подумали бы, что это горные духи поднялись на голец размять давно бездействующие мышцы и прочистить голоса. Нет! Это был танец обреченных, к которым вернулась жизнь. Мы вдруг поверили, что про нас не забыли, что мы можем остаться здесь, чтобы продолжить свою работу, и унылая природа гор теперь показалась ласковой, гостеприимной, а нехорошие мысли о Мошкове – ничем не оправданными.
Какая неизъяснимая радость должна была охватить людей, которые после длительной упорной борьбы принуждены были отступить, не достигнув цели, но вдруг получили подкрепление и могут продолжить борьбу. В моих мыслях росла гордость за своих спутников, за то, что они безропотно выдержали все испытания и дождались этого счастливого дня, и мы с Прокопием, по-детски искренне радовались наступившему перелому.
Пришлось задержаться. Теперь нужно более подробно изучить рельеф и наметить вершины гольцов, которые придется посетить в ближайшее время.
На потускневший закат давили тучи. Неизменно спокойно, бесстрастно, надвигалась ночь. За работой мы и не заметили, как из ущелий выполз туман. Пожирая отроги, хребты и вершины, он, словно нахлынувшее море, снивелировал пространство. На его белесоватой поверхности остались только мы да пик Грандиозный, возвышавшийся как бы памятником безвозвратно минувшим векам. От легкого дуновения ветерка туман качнулся и прикрыл нас непроницаемой мглою. Пришлось покинуть вершину.
Шли без ориентира, наугад, придерживаясь спуска. Место оказалось незнакомым, но нас это не тревожило: мы были уверены, что спускаемся на седло, за которым небольшой подъем на верх отрога, а затем пойдет общий спуск в долину Казыра. Вот и долгожданное седло. Но откуда взялся снег, его же не было? Пришлось остановиться и разобраться.
– Это, кажется, не наш путь, бог знает, куда уведет, еще и не выберемся, – сказал Прокопий, бросая беспокойный взгляд по сторонам. – Что же делать будем?
– Придется вернуться на голец и исправлять ошибку.
– Надо бы сразу, как попали в незнакомые места, не впервые ведь! – досадовал он.
Мы повернули обратно и стали взбираться на гребень. Стемнело. Густел туман. Только и видно было – под ногами россыпь. Шли молча, словно приговоренные. Меня шатало от усталости. Прокопий часто останавливался, наваливался грудью на посох, дышал тяжело, порывисто, и мне становилось жаль его. Он, вероятно, так же, как и я, подбадривал себя: еще немного усилий, терпения и мы вернемся к своим друзьям и будем вознаграждены за все испытания.
Опять пошла незнакомая крутизна, чужие, неприветливые скалы. Будто невидимая рука нарочито уводила нас в сторону от нужного направления. Остановились, но вернуться обратно на голец у нас уже не было сил. Из развалившихся поршней выглядывали окровавленные пальцы, мышцы потеряли упругость, ослабли, и ко всему этому заморосил холодный, липкий дождь.
– Надо к лесу спускаться, иначе тут пропасть можно в этакую погоду, – произнес тревожно Прокопий, и под его торопливыми шагами загремела россыпь.
Спускались куда-то в бездну. Я уже не различал в темноте идущего впереди Прокопия. Вдруг отчаянный крик разорвал тишину, и послышался грохот ящика с теодолитом, который он нес за плечами. Грохот быстро удалялся, словно проваливаясь в подземелье, и там стих. Ни эхо, ни крика о помощи, все предательски затаилось. От этого стало не по себе. Жуткое одиночество на миг овладело мною. Я зажег спичку и отшатнулся – под ногами, в разорвавшейся темноте, тускло белело снежное поле, сбегающее почти отвесно в провал.
– У лю-лю?.. – вырвалось у меня.
Никакого ответа. Не отозвались и скалы. Между нами легла тишина. Неужели Прокопий погиб? Эта страшная мысль пронизывает меня. Что же делать? Спускаться по снегу – круто, скользко и страшно оттого, что неизвестно, какая ловушка прячется под ним. Решаюсь обойти снег слева. Иду на ощупь и чувствую, как меня затягивает куда-то в пропасть. Присматриваюсь, под ногами край скалы, еще шаг – и я бы слетел. Поворачиваю назад. Хочу крикнуть, но из груди вырывается хрип. С трудом возвращаюсь к снегу, нахожу след Прокопия и на минуту задерживаюсь, не зная, что делать.
Дождь усилился. Одежда намокла, отяжелела, мучит беспомощность и мутный хмель тоски. Неужели в этой проклятой щели должен оборваться наш путь, оборваться нелепо, когда, казалось, все уладилось, можно было жить и работать…
Вдруг снизу доносится непонятный звук: не то шорох камней, не то стон. Слетело раздумье. Еще окончательно не созрело решение – что делать, – а ноги уже стояли на краю снежного поля. Невозможно отступить перед товарищеским долгом, и я стал спускаться на звук.
Сползаю, прижавшись животом к мокрому снегу, нащупываю ногами опору в темноте. Все труднее становится удерживаться на крутизне. Но вот под ногами образовалась пустота, и я повис, впившись в снег истертыми до крови пальцами. «Конец!» – мелькнуло в голове. А жизнь вдруг выплеснулась из тайников и заупрямилась. Прилипли коленки к кромке излома, затвердели от предельного напряжения мышцы на руках. Мне удалось продвинуться вверх сантиметров на пять, и этого хватило, чтобы закрепиться. Несколько секунд передышки, два-три глотка сырого воздуха, еще усилие – и я отполз от обрыва. Снизу донесся протяжный стон. С трудом зажег спичку. Подо мною опять скала, но правее, над ней навис снежный надув, упирающийся в дно лощины. Не задумываясь, я подполз к нему и, вытянувшись во всю длину, скользнул в бездну, прикрыв лицо ладонями. Удар о что-то мягкое, скачок – и я приподнялся на четвереньки. Начал кричать не своим, диким голосом.
Прокопий лежал тут же, рядом, на окровавленном снегу, разбросав безвольно руки и поджав глубоко под себя полуголые ноги. Наклоняюсь к нему и вижу его мученически изможденное лицо, с багровым подтеком на скуле, со свежей раной во весь лоб. Отрываю от полы телогрейки пришитый бинт в непромокаемом пакете, с кровеостанавливающей ватой, прикладываю ее к его ране, бинтую. В полузакрытых глазах больного застыл ужас последней минуты. Нужно было немедленно укрыться от дождя и восставшей против нас природы. Но где?! Кругом только россыпь, снег да мокрая ночь.
Хорошо, что жизнь не терпит равнодушия, и я, подчиняясь ее зову, встаю. По телу гуляет колючий озноб, с неумолимой силой хочется прижаться к теплу, передохнуть. Уже далеко за полночь. По-прежнему темно, сквозь туман падает дождь. Нас сторожат черные выступы скал, словно мертвецы, поднявшиеся из могилы. Я брожу между ними, жгу спички, ощупываю гранит, пока не нахожу карниз под скалой. Он маленький, узкий, к тому же и наклонный, но под ним сухо. Возвращаюсь к Прокопию.
В его молчании, в сжатых губах нестерпимая боль. Я приподнимаю его и тащу волоком по угловатым камням и стараюсь не слышать душераздирающего крика. Через два-три метра отдыхаю.
– Больно, не могу… Брось меня тут, иди сам, – слышу его приглушенный голос.
– Потерпи, Прокопий, сухое место нашел, как-нибудь дождемся утра.
– Не нужно, оставь меня.
Чтобы не свалиться с карниза, пришлось его подмостить. Затем я выжал свою и Прокопия телогрейки, одну подстелил, другой, укрыл больного.
Сижу у самого края карниза, в мокрой рубашке, прижавшись к шероховатой поверхности скалы. Усталость давит тяжелой глыбой, слипаются глаза, но не уснуть! По скале за воротник рубашки стекает холодным лезвием вода. На коленку, которую некуда убрать, льет дождь, все тело дрожит от озноба. Мучительно пошевелиться. Ни тревоги, ни желаний, не стал чувствовать себя, кажется все обледенело и ничего не осталось в моей власти. «Не нужно, оставь меня…» – воскресают в памяти слова Прокопия. Да, не нужно… – повторяет за меня чей-то голос, и вдруг стало легко, легко…
Вижу, как сторожившие нас черные останки скал вдруг зашевелились, стали прятаться в могилы. Раскинулся туман, и под огромным кедром я увидел берлогу. Из нее выглядывает медведь, широко улыбается, растягивает угловатый рот, машет лохматой лапой, манит к себе. Из берлоги наносит желанным теплом и едким запахом поджаренной пищи. Хочу встать и не могу. А зверь подходит ко мне, добродушный, ласковый, берет за руку, ведет к себе. В берлоге хорошо: пол выстлан мхом, посредине костер, на окнах ажурные занавесочки, в углу ворохом навалены румяные лепешки. Хватаю одну, но обжигаюсь, до того она горячая. Слышу рядом шорох, это два медвежонка катят бочку с медом и тоже смеются. На них рваные штанишки. Они лакают мед, он течет по штанишкам, копится на полу. Медвежата приглашают меня присоединиться к ним. Я запускаю обе руки глубоко в бочку, пригоршней черпаю мед, липну к нему губами, но опаливаю рот горечью, отплевываюсь. Медвежата хохочут, радуются – обманули! Но есть хочется. Вижу – ларь. Тут все: ветчина, колбасы, рыба, груды сахара, но ларь весь стеклянный, без крышки, не добраться до продуктов. Надо бы разбить его, да не догадался. А медведь тут как тут. Берет за руку и ведет дальше, где виден розовый свет спальни. Он заботливо укладывает меня в мягкую, теплую постель. Наконец-то можно отдохнуть, но я чувствую, как зверь глубоко запускает острые когти в мою черепную коробку… как с треском лопаются на ней швы. Физическое ощущение боли пронизывает всего меня. Силюсь приподняться, вырваться из-под навалившейся тяжести и не могу.
Вдруг стон. Я пробудился. Бессознательно хватаюсь за голову, ощупываю ее, в испуге осматриваюсь. Ночь. Туман. Прокопий, приподнявшись на локти, смотрит на меня широко раскрытыми глазами.
– Поверни на другой бок, все онемело… – просит он.
«Какой мучительный конец должен быть у замерзающего человека», – подумал я, поворачивая Прокопия и наблюдая, как он дрожит и бьется от холода на краю карниза.
Дождь перестал, за воротник не стала литься вода. В тумане нарождалось серое, неприветливое утро. Не чувствую себя, все чужое, липкое, холодное. С трудом сползаю с карниза. Подпрыгиваю, угрожаю кулаками небу, пославшему на нас дождь, а в голове бочка с медом, румяные лепешки и досада, что не разбил ларь. Кажется, полжизни отдал бы за костер! Без него нам не выбраться из западни. Решаюсь спуститься за дровами. Объявляю об этом Прокопию. Он молчит, в глазах тревога: а вдруг заблудится, что будет с ним тогда?
– Не беспокойся, непременно вернусь… – успокаиваю его.
Спускаюсь по россыпи. Через каждые примерно десять шагов переворачиваю камень нижней, темной стороной кверху. Так их хорошо заметно, и они помогут мне не сбиться с направления на обратном пути. Не помню, сколько времени шел, как во сне обходил мелкие скалы, сползал по снежным откосам, и все же добрался до границы леса. Разжег костер. Кажется, не может быть большего наслаждения у человека, нежели то, что пережил я, увидев огонь, пожирающий сушник и излучающий живительное тепло.
Стаскиваю с себя рубашку, протягиваю костлявые руки к пламени, глотаю горячий воздух и радуюсь, как ребенок, увидевший любимую игрушку. Счастья без горя не бывает! И мне вдруг стали дороги лохмотья, и истоптанные поршни, и ночь, пережитая с Прокопием под скалою, без них вряд ли было бы так радостно и хорошо!
Сон свалил на землю расслабевшее тело, не было сил сопротивляться, да и зачем, так приятно уснуть возле костра! Но вдруг вспомнился больной, под мокрой телогрейкой, провожающий меня тревожным взглядом. Я вскочил. Взвалил на плечи сушник и отправился в обратный путь. Уже давно день, пора быть на месте, да что поделаешь, если нет сил.
В природе по-прежнему покой. Дремал седой туман, прижавшись к россыпям. Прокопий сидел под скалой, почерневший от холода. Я разжег костер, помог больному спуститься с карниза. Он свободным вздохом набирал полную грудь воздуха и, наверное, так же, как и я, думал, что жизнь прекрасна, потому что в ней есть радости. Так с этими мыслями он и уснул. Я подложил в костер дров, присел к огню и, отягощенный всем пережитым, с наслаждением забылся. Бывают минуты, когда сознание хочет покоя, чтобы ничего не помнить, не знать, не слышать…
Проснулись поздно. От костра остались лишь догоревшие головешки. Что делать дальше? Жизнь Прокопия была уже вне опасности, но идти он еще не мог, болела ушибленная спина. Решили переждать до утра. Мы доели остатки сухого мяса, и я уже собрался идти за дровами для ночи, как сверху донесся стук камней под чьими-то тяжелыми шагами.
– Медведь! Его еще недоставало! Кто знает, с каким намерением он идет нашим следом? – забеспокоился Прокопий.
Вдруг оттуда же, сверху, глухо прорвался выстрел.
– Кирилл нас ищет, – сказал я, обрадованный, и стал кричать, звать его к себе.
Через несколько минут на снежное поле откоса выкатился черный шарик и стал приближаться к нам. Это – Черня. Он подбежал ко мне, стал ласкаться, визжать, выражая свою собачью радость. Следом за кобелем спустился и Лебедев.
– Что за чутье у него, привел, нигде не сбился, иначе разве нашел бы вас тут! – сказал он, кивнув головой на Черню.
Теперь были все вместе. Оказалось, что мы находились не так далеко от вершины гольца. После короткого разговора решили идти в лагерь. Шли своим следом, выбирая в снегу ступеньки и поддерживая с двух сторон Прокопия. Туман рассеялся. В горах стало светло и просторно.
Как только добрались до стоянки, Прокопий уснул. Рядом с ним спал Черня. Мы с Кириллом долго сидели у костра. Я рассказал ему про пирамиду на Кинзилюкском пике, о Мошкове и снова захотелось горячих лепешек. А вокруг, в сумраке ночи, простирался безграничный край суровых гор. Слабый ветерок проносился, шевеля траву и разбрасывая аромат цветов. Теперь в нем чувствовался мир и успокоение.
