Книга: Царь-гора
Назад: 5
Дальше: Часть вторая ПОДЗЕМНАЯ ЧУДЬ

6

Поезд медленно вползал в Барнаул по мосту через сибирскую великаншу Обь. В вечерней мгле, подсвеченной огнями, ее воды казались мощно разлившейся из гигантской колбы ртутью. Федор распрощался с попутчиком и первым вышел из вагона. На здании вокзала колыхались по ветру флаги, вывешенные в честь трудящихся, которые завтра с утра будут демонстрировать радость по случаю праздника. По какому-то трудноуловимому ходу мысли и сцеплению ассоциаций Первомай всегда казался Федору некой данью той обезьяне, которая первой взяла в руки палку, нацепила на нее банановую шкурку и так, по слухам, превратилась в человека. А в звуках демонстраций ему слышались бубны профсоюзных шаманов, заклинающих силы природы не дать всем этим людям опуститься обратно на четвереньки. Словом, оставаться в городе до завтра и в очередной раз становиться свидетелем пролетарского камлания Федору не хотелось. Он изучил расписание поездов до Бийска, конечной станции железной дороги в направлении Горного Алтая, и купил билет на утреннюю электричку.
Несмотря на все предосторожности, первомай догнал его в Бийске. Электричка пришла туда к одиннадцати часам, когда по улицам еще бродили отставшие от основных масс группы студентов, народной самодеятельности и пенсионеров с портретами Ленина и Василия Шукшина. Федор, стараясь не попадаться им навстречу, перебрался с железнодорожной станции на автовокзал, запасся пирожками и минеральной водой. После этого он обошел несколько частных извозчиков, стоявших в стороне. Быстро сговорился с владельцем крепкого на вид отечественного тарантаса ехать до Усть-Чегеня за две тысячи рублей. «Примерно четыре рубля на километр», – прикинул он и расплатился сразу. Торговались здесь не жадно, и в глазах водителей Федору чудилось то самое человеческое, которое в Москве теперь искали с фонарем и только в театрах, да и то немногих.
– Первый раз на Алтае? – спросил шофер, назвавшийся Иваном, когда переехали по мосту на другой берег Бии и покатили по Чуйскому тракту.
– Второй, – ответил Федор. – Лет пятнадцать назад был, на каникулах. Только ничего не помню.
– Вспомнишь, – пообещал Иван. – У нас края знаменитые.
– Как тут у вас с культурной жизнью?
– Водка подорожала. А так ничего, живем.
– Ясно, – сказал Федор. – Ну а с мифами и легендами как обстоит?
– Так ты по этому делу? – оживился Иван. – Недавно тоже приезжал один… фольклорист. Ко всем приставал, говорил – край тут непаханый. По части баек, значит. Ну, набросали ему на диктофон кто чего. Про белую женщину, про горелую березу…
– Про березу я слышал, – удивленно сообщил Федор. – Еще в Москве.
– Так это от нас туда пошло, – с гордостью сказал Иван.
– А я думал из Кастанеды.
Огорчившись, он достал пирожок и принялся задумчиво жевать.
– Это страна? Не знаю такой, – покачал головой шофер. – Она где?
– В Южной Америке, – ответил Федор, разыскивая начинку в пирожке, а затем бросил наудачу: – А говорят, тут в Гражданскую странные дела были.
– Какие дела? Не слыхал. Шамбаландию искали, это точно. Так ее до сих пор ищут. Про Рериха и его рёхнутых слышал небось? Они в Уймонской долине обосновались. Есть еще которые Беловодье ищут, эти отдельно от уймонских. Как раз недалеко от Чегеня, в Актагаше. А про другие дела не знаю. Но историй разных много ходит, что правда, того врать не буду. Это еще от алтайских шаманов осталось.
– Что осталось? – не понял Федор.
– Ну, привидения, или как сказать. – Иван покрутил в воздухе рукой, изображая нечто невразумительное и неопознаваемое. – Старые хозяева, по-ихнему.
Федор задумался. Ему, конечно, и раньше приходило в голову, что жизнь в горах, особенно девственно языческих, рождает долгое эхо, которым мистическим образом перекликаются между собой первобытная древность и не так далеко ушедшая от нее современность. Но все же столь глубокая погруженность этого красивого края в область инфернального немного тревожила.
– А не встречается у вас здесь, – наугад спросил он, – такая… вроде баба, только с медвежьей башкой?
– Бывает, – ответил Иван и плюнул через левое плечо. – На дорогах попадается.
– Ну и… кто она? – Федор ощутил, как внезапно напряглись нервы.
– Злой дух, говорят, – с неохотой сказал шофер. – Ты про нее лучше не спрашивай, а то накличешь. Ее увидишь – потом тебя по костям собирать будут. Занесет на ровном месте либо в поворот не впишешься.
Федор замолчал, доел пирог, наконец обнаружив следы мясной начинки, и стал смотреть в окно, постаравшись как можно скорее забыть то, что услышал. По правому берегу реки тянулся великолепный сосновый бор; скоро его сменила тополиная аллея, явно рукотворная. Бурная речка скакала по камням вдоль шоссе, упрямый гомон ее вод рождал в душе удивительно светлое и печальное настроение. Федору тут же пришло на ум странное размышление о том, с чего начинается родина. Совсем не с того, о чем поется в песне, а как раз с этого светлого и печального, невыразимым образом вдруг заполняющего человека, когда он совсем не готов к тому. Эти-то внезапно сходящие в душу лучи чего-то непостижимого, очевидно и называются любовью. Если же задаться вопросом, откуда именно они сходят, то после здравого и честного рассуждения окажется, что в самой человеческой личности, со всеми ее темными закоулкам, нет такого заповедного родника и им просто неоткуда излучаться. И если это не означает, что любовь в душе берется извне, из каких-то неведомых небесных источников, то ничего другого не останется, как признать ее эфемерностью и обманом чувств. Тут Федору стало казаться, что именно так он и поступал прежде, когда варился в столичном бульоне. Да и все остальные желтые кружки жира на поверхности бульона, воображающие себя золотой молодежью, точно так же считали любовь чем-то вроде пузырьков воздуха в кипящем супе. Но, оказавшись на расстоянии трех с половиной тысяч километров от булькающей кастрюли, Федор неожиданно понял, что больше не хочет так считать. Может быть, думалось ему, это оттого, что он добровольно обрек себя на одиночество в диком горном захолустье? Но, с другой стороны, разве не был он совершенно одинок в Москве, среди нескольких миллионов таких же хаотично движущихся человеческих атомов?
Виды за окном стали меняться с оглушающей воображение частотой. Мелькали сельские поселения, стада овец, коз и других, неизвестных Федору животных, извивались узкие ленты хвойных лесов, затем дорога начала петлять между гор, взбираясь все выше и вдруг стремительно вылетела на гладкую узкую долину. Федор увидел указатель: «Манжерок», и в памяти всплыл звонкий, как полет комара над ухом, шлягер времен укрепления советско-монгольской дружбы.
После того как по мосту перебрались на другой берег Катуни, Федор задремал. Во сне он видел гуляющие по склонам гористых холмов тучные стада, обрывистые скалы, нависающие над стремительными водоворотами, и далекие заснеженные вершины над сине-зелеными лесами. Ощущение красоты было настолько пронзительным, что Федору во сне хотелось плакать. Напоследок ему приснился одинокий белый цветок на голом тонком стебле, скромно, но уверенно выглядывающий из каменной расселины. Федор протянул руку, чтобы сорвать его, и вдруг услышал:
– Еще рано.
От этого таинственного голоса он вздрогнул и проснулся.
– Долго я спал? – спросил он, оглядываясь на виды вдоль дороги.
– Над Чуей идем, – лаконично ответил Иван.
Федор опустил стекло и высунулся наружу. Его обдало резким ветром, в котором летели мелкие и колкие капли воды. Река неслась вскачь, по ней стелилась седая грива пены, подпрыгивая на выступающих валунах и навевая мысли о блоковской степной кобылице, – хотя сравнение хромало и вокруг была не степь, а горный перевал, озаренный розоватыми, почти горизонтальными лучами закатного солнца.
Ехать оставалось недолго, и Федор решил пополнить свои знания о местах, куда направлялся.
– Чем промышляет здешнее население?
– Здесь-то? Кто чем. Алтайцы – так те скотом, русские – больше охотой.
– Браконьерствуют?
– Так где ж без этого? – подтвердил Иван. – С монголами тоже… товарооборот делают. Не без того.
– Контрабанда? – уточнил Федор.
– Она самая.
Больше вопросов он не задавал, вдруг встревожившись от мысли, что это поразительное и почти чудовищное великолепие природы станет для него лишь новой золотой клеткой, по-своему экзотичной, но не менее бессмысленной. С той разницей, что отсюда будет уже некуда бежать в следующий раз, когда под ним снова загорится земля. А что рано или поздно это произойдет, у него сомнений не было.
Спустя некоторое время вокруг стало просторно – машина выехала в межгорную степь, испещренную, как сперва показалось, огромными, лежащими отдельно валунами. Затем Федор увидел, как один из черных валунов увеличился в размерах и передвинулся на другое место. Разглядеть его получше мешали сумерки.
– Сарлыки, – мотнул головой шофер. – По-нашему як. Такая зверюга, с шерстью и рогами.
За час миновали несколько небольших степных селений. Усть-Чегень располагался в двух километрах от тракта, посреди степи. Машина остановилась на окраине поселка. Иван на прощание пожелал не замерзнуть, развернулся и поехал в соседнюю деревню, где жил его родственник.
Усть-Чегень выглядел безлюдным и бесприютным. Горели редкие окна в одноэтажных домиках, где-то далеко неохотно ронял тусклый свет одинокий фонарь. Даже в брехливом собачьем приветствии, раздававшемся неподалеку, слышалось что-то безнадежное. Федор не помнил, в какой стороне находится дом его деда. Он отправился по улице наугад, грохоча колесами чемодана по изъеденному ямами асфальту. Чем дольше он шел, тем быстрее становился шаг. Степная высокогорная ночь пробирала до костей, и, когда Федор очутился на противоположном конце поселка, он заледенел окончательно.
Сквозь клацанье зубов он различил топот, быстро приближавшийся, а затем из темноты на него выскочили лошади. Федор, отпрыгнув, повалился вместе с чемоданом на землю и закричал. Кони, не задев его, остановились, а с последней зверюги спрыгнул человек. Подбежав к Федору, он оказался рассерженной девушкой.
– Что это вы падаете посреди дороги? Разве не ясно, что животные вас не тронут?
– А из чего это ясно? – поинтересовался Федор, продолжая лежать на спине. – Налетели на меня, как исчадия ада, и я же еще виноват?
– Если вы сейчас не встанете и заполучите воспаление легких, то уж точно не я буду виновата, – сказала девушка, упрямо тряхнув волосами, заколотыми на голове в подобие метелки. Одета она была в короткую меховую куртку и брюки, заправленные в невысокие сапоги.
– Встану, только после того как вы назовете свое имя, – ответил Федор, глядя в ее лучившиеся звездным светом глаза.
– Вот еще, – фыркнула она, – я с валяющимися на дороге бродягами не знакомлюсь.
– Я не бродяга, – сказал Федор, поднимаясь. – Да и вы не ночная фея. Но ведь я всего лишь предложил вам немного побыть ею. И почему бы вам не принять участие в судьбе несчастного путника, замерзающего в ледяной мгле?
Девушка насмешливо смотрела на него, качая головой. в ореоле лунного сияния она была невероятно прекрасна – еще и от того, что казалась спустившейся с гор дикаркой, своевольной и прямодушной.
– Вам нужна помощь?
– Да. – Федор показал ей свой лоб. – Видите, ваша лошадь копытом чуть не пробила мне голову. Пощупайте, какая шишка.
– После удара копытом вы бы не были так болтливы, – возразила она, возвращаясь к лошади.
– Стойте! – Федор испугался, что сейчас она ускачет и навсегда исчезнет из его жизни, растворившись в степном пространстве. – Мне действительно нужна ваша помощь. А много говорю я потому, что пытаюсь произвести на вас впечатление, но, – он добавил отчаяния в голос, – кажется, мне это не удается.
– Вам это не удастся, пока вы не прекратите валять дурака, – всерьез рассердилась девушка. – Говорите, какая помощь вам нужна, или я ухожу.
– Я ищу дом деда Филимона, – быстро произнес Федор. – Вы его знаете?
– Конечно, знаю. А зачем он вам? – спросила она с женским любопытством, неистребимым даже в лучших представительницах этого пола.
– Я его внук. Федор Михайлович Шергин, – представился он, протягивая руку. – А вы?
– Вы Федор? – удивилась девушка, снова разглядывая его с головы до ног, и вдруг смутилась, улыбнулась чему-то, отведя глаза. – Я Аглая, – сказала она, но руки не подала. – Идем, провожу вас.
Федор подхватил рюкзак с чемоданом, Аглая тихонько свистнула лошадям. Четверо были неоседланы, а пятую она повела под уздцы.
– Мне показалось, вы на меня странно посмотрели, – дорогой сказал Федор. – Я теряюсь в догадках.
– Ничего странного, – пожала она плечами, – дед Филимон о вас всем рассказывает.
– Что же он рассказывает обо мне? – слегка приосанился Федор.
– Ну, что внук и что в Москве.
Федор уныло подумал, что дед мог бы быть поласковее и не так скупо отзываться о родном внуке.
– Знаете, Аглая, – произнес он, – за последние дни в моей голове уместилось столько разных впечатлений… но вы – самое прекрасное из всех, достойно венчающее мое долгое путешествие. И эта холодная неприютная ночь после встречи с вами расцвела в моей душе фейерверком неземных грез наяву…
Он хотел сказать еще что-то, столь же витиеватое, но она прервала поток красноречия:
– Лучше вам не грезить наяву, а пойти в дом и хорошенько отогреться, чтобы не стучать так зубами. Мы уже пришли.
Она нажала на кнопку звонка в заборе, окружавшем деревянный дом с палисадником.
– Это у меня от волнения, – объяснил Федор, пытаясь унять дрожь. – Если бы я знал, что на краю света живут такие девушки, как вы… словом, мне хочется сделать вам какой-нибудь подарок, но мне совершенно нечего…
– И хорошо, что нечего.
– Могу я по крайней мере…
– По крайней мере можете, но не более, – смеясь, ответила Аглая.
– Какого лешего там принесло? – донеслось от двери дома.
Дед Филимон с фонарем в руке и в тапочках прошлепал к калитке, посветил на них.
– Ты, девка, видать, сдурела, – сказал он Аглае, – по ночам тут бродишь. А это что за наглая морда с тобой? Не признаю никак.
– Это, дед, твой внук, – досадуя, ответил Федор. – Из Москвы.
Две секунды дед Филимон набирал в грудь побольше воздуха.
– Федька!!! Приехал, паршивец этакий!!
Он выронил фонарь и бросился обнимать внука, издавая радостные вопли на всю улицу. Когда Федору наконец удалось вздохнуть и оглянуться, Аглаи не было. Она бесшумно исчезла вместе с лошадьми.

 

За несколько дней в Усть-Чегене Федор обжился: наладил дорогу в поселковый магазин, свел знакомство с местными псами, которые делили территорию между тремя деловито снующими стаями, и обнаружил в двухстах метрах от села юрты алтайских туземцев. Правда, об их аборигенском происхождении он догадался не сразу и поначалу принял деревянные постройки за врытые в землю избушки. Вблизи «избушки» оказались круглыми и практически без окон, зато имели двери, из чего Федор заключил, что здешние туземцы – стойкий народ: приспосабливают к своим обычаям цивилизацию, а не цивилизация приспосабливает их к себе, как случилось с остальной Россией, за каких-то несколько лет приспособленной для нужд белого человека с Запада.
Обрадовавшись соседству стойких аборигенов, Федор попытался выяснить, имеется ли среди них шаман, но ничего не добился. Они то ли не хотели его понимать, изображая незнакомство с русским языком, то ли делали вид, что непосвященным чужакам к их языческой духовности доступа нет. Впрочем, могло быть и иное объяснение. Над юртами, как кресты над церквами, возвышались телевизионные антенны, а на двух прилепились спутниковые тарелки. Федор разочарованно рассудил, что духовная основа здешних язычников все же повредилась в результате столкновения с цивилизацией и искать ему тут нечего. Вероятно, где-то в глубине гор эта основа еще сохранялась в первозданной младенческой чистоте, но для путешествия в горы было слишком холодно.
Курайская и Чуйская степи, между которыми расположился Усть-Чегень, отличались от прочего Алтая, и горного южного и степного северного, отвратительным климатом. Зимой до минус шестидесяти, ночные заморозки ковали землю до середины июля. К началу августа в горах принимался за работу осенний маляр, расплескивал из ведра свои краски. Федору с непривычки было жутковато в этой полупустыне. Над головой круглый год сияло солнечное небо, а под ногами на много метров вглубь уходил вечномерзлый грунт, по берегам рек превращавшийся в топь. Дед Филимон стращал пыльными бурями и экономией воды, по ночам же из степи доносился голодный вой волков. Хотя у этих-то, по мнению Федора, еды хватало вдоволь: в горах, кроме овечьих и козьих стад, паслось множество разной добычи, вокруг поселка днем шныряли зайцы и рыли норы сурки. Однажды он с изумлением встретил тушканчика – зверек услышал его приближение и ускакал на двух лапах, заметая след длинным хвостом.
Аглая снова повстречалась Федору лишь неделю спустя, хотя все эти дни он нарочно ходил по поселку, украшая свою внутреннюю жизнь и медленное течение времени мыслью о ней.
От деда он узнал, что девушка работает в туристической лавочке, организующей конные экскурсии по окрестностям. Ходит за лошадьми, когда те простаивают без дела, выпасает в горах.
– Ладная девка, – со значением молвил дед. – Сирота сиротой, а толк знает. Ты, Федька, у себя в столицах невесту не завел еще?
– Я, дед, от них сбежал, от невест этих, – сказал Федор, почесывая за ухом серого сибирского кота Басурмана. – Дуры одни.
– Уж вижу, что сбежал, – прищурился дед. – А то хочешь, мы тебя здесь оженим? Оженим, мать, Федьку? – крикнул он бабушке Евдокинишне, тихо лежавшей за занавеской. Ответного слова от нее никто не ждал уже много лет, но дед Филимон привык вовлекать ее для порядка в разговор.
– Жениться я, дед, не хочу.
– Чего ж ты хочешь? – прямо спросил тот. – Просто так под юбки девкам лазать? Я в твоих годах уже дите нянчил и второго дожидался. А ты о чем думаешь?
Он вытряхнул из картонной коробки на стол маленькие костяные статуэтки, и, нацепив на нос очки, принялся рассматривать их.
– Я, дед, думаю о том, что жизнь слишком коротка и надо ее употребить с пользой.
– Это как, например? – Дед отвлекся от фигурок и, сдвинув очки на лоб, взглянул на внука.
– Например, в размышлениях о вечном и смысле бытия, – размечтался Федор. – Или вот о том, как и почему, и за какие заслуги нам даруется в этой жизни красота. А главное – кем. Невозможно же всерьез верить, что красота есть всего лишь продукт слепой жизнедеятельности безликих сил природы… Если не сказать вторичный продукт…
– Ну и какая в этом, Федька, по-твоему, польза?
– Безусловно, она есть, – с досадой ответил внук. – Но какая, этого я еще не придумал.
– Ну, думай, думай. К пенсии, может, чего надумаешь, – сморщился дед и стал укладывать фигурки в коробку. – Анархист ты, Федька.
– А я этого не скрываю. В отличие от тебя.
– Чего это я скрываю? – удивленно осведомился дед Филимон.
– Да то, что ты контрабандист. – Федор показал на коробку. – Вот она, статья дохода. А государству убыток.
– Какой ему убыток, забодай его вошь, – затряс бородой дед. – Я свой рубль, по сравнению с энтим государством, честно зарабатываю. А ты мне тут, Федька, политику не разводи. Я тебе в своем доме этого не разрешаю, понял?
– Понял. – Федор капитулянтски вскинул руки. Басурман спрыгнул на пол и стал тереться о ножку стола возле деда. – Кстати, о политике. Говорят, в ваших горах спрятано золото партии?
– Какой партии? – насторожился дед. – Советской, что ли? Которая ум и честь?
– Ее самой. Сдается мне, ее постсоветские бледные заменители в ваши края до сих пор не добрались. Да и золота столько не накопили.
– Это что ж, здесь скоро нашествие будет? Искать понаедут? Чего еще-то говорят?
Деду Филимону новость не понравилась, хотя, на взгляд Федора, авантюризма в характере ему было не занимать, и, надо думать, в молодые годы к тихой жизни он не стремился.
– Может, и не понаедут, – туманно ответил Федор. – Может, и нет никакого золота. Может, я всего лишь от скуки и томления заполняю собственное сознание коварными химерами?
– Погоди, Федька, – сказал дед, отпихивая кота. – Ты выражайся яснее. Какие там еще химеры? Это ты по девкам, что ли, таким манером сохнешь? Заговариваться вон стал. Ты с ихним коварством осторожней.
Федор вздохнул и, сложив руки за спиной, встал у окна, наполовину закрытого горшком с могучей геранью. В уме снова возник чистый и невинный образ Аглаи – она сидела верхом на лошади, одновременно хмурясь и улыбаясь, но Федору не хотелось подозревать ее ни в каком коварстве. Наоборот, верилось в понимание и чувство сострадания.
– Оставь девок в покое, дед, – молвил он. – Лучше скажи, отчего это ходят нелепые байки о здешних краях? Я по дороге много всего наслушался. О злых оборотнях, о горных духах, подбрасывающих золото, о партизанах, которые играли в наследников Чингисхана в Гражданскую войну.
Дед Филимон сходил к двери, выпустил на улицу орущего Басурмана, потом сел на стул у печки, взялся чинить старый башмак. Наконец проговорил, смущенно и будто стыдливо:
– А может, и было что. Может, и чудь тогда в горах на свет повылазила, тоже говорят. А у энтой чуди подземной сокровища всякие запасены.
Федор, застыв у окна, решительно обрывал один за другим лепестки на красном цветке герани. Нелегко ему было разобраться в закружившем вихре чувств, поднятом неосторожными словами деда. Сравнить это сложное ощущение можно было, например, с тем, что, как известно, случается, когда наступаешь на грабли. Причем на эти грабли Федор наступал второй раз. Но если личные убеждения частного возчика Ивана остались для него невыясненными, то дед Филимон уже был замечен в явном неодобрении туземного язычества и религии вообще. Посреди общего мистицизма здешних краев дед до сих пор сохранял свежесть радикального советского восприятия действительности.
– Как же мне тебя понимать, старый ты матерьялист? – спросил Федор самого себя вслух.
– А так и понимай, Федька. Тут в пещерах кержаки по триста лет от царских сатрапов хоронились. Думаешь, до них никто не догадался под землю уходить, чтоб жилось спокойней?
– Да, – отрешенно сказал Федор, – про сатрапов я и не подумал.
На следующее утро дед разбудил его рано. Вместо обычной шерстяной поддевки он надел синий пиджак с медалью на груди.
– Вставай, Федька, пойдем к памятнику, долг отдадим.
– Какие долги в этой глухой дыре, – пробормотал Федор, отворачиваясь.
Дед Филимон стянул с него одеяло и потребовал:
– Вставай. Хоть ты анархист, а победу и для тебя добывали, чтоб ты мог дрыхнуть сколько хочется.
Федор вспомнил, что сегодня девятое мая. Эту дату он поневоле уважал, хотя никогда не ходил в этот день ни к каким памятникам и никому не дарил цветы. Дед со своей медалью за укрепление тыла ушел ждать на крыльцо, Федору пришлось одеваться и умываться наспех. Торопливости его движениям придавала и надежда на то, что у памятника он увидит Аглаю.
Надежда оправдалась. На окраине поселка, где росли квелые ели, собралась толпа человек в сорок. Аглая стояла посреди них и сосредоточенно слушала однообразные речи. Пока возлагали цветы к гранитной доске с тремя фамилиями, Федор приблизился к девушке и шепнул на ухо:
– Умоляю, не исчезайте так же внезапно, как в прошлый раз. Я не переживу этого снова.
Аглая повернулась и тихо произнесла:
– Судя по вашему загару, вы провели эту неделю с пользой для здоровья. Не старайтесь убедить меня в том, что страдали.
– На этом солнце я скоро превращусь в негра, – усмехнулся Федор. – Удивляюсь, как вам удается в таком климате сохранять естественный цвет кожи?
– У меня с солнцем договор – оно меня не трогает, – с самым серьезным видом сказала Аглая. Ее светлые до белизны волосы казались выгоревшими или крашеными, однако цвет был натуральным.
– И все-таки вы не правы, – продолжал Федор, – всю эту неделю я искал вас, и мое сердце было полно грусти. Я слышал, вы работаете в туристической фирме. У меня есть предложение. Вернее, просьба. Давайте устроим небольшую экскурсию по окрестностям.
Аглая размышляла недолго.
– На лошадях?
– Предпочитаю пешком, – поспешно отказался Федор. – Знаете, к лошадям я с детства питаю предубеждение. Мне почему-то все время кажется, что их копыта не лучшее соседство для моей головы.
– Я согласна. Но должна предупредить, – она окинула его взглядом, от которого Федору почудилась мгновенно выросшая между ними непроходимая стена, – если вы начнете вести себя неприличным образом, я сумею защититься.
– Боже, какие у вас мысли. Хорошо, я возьму меч и буду держать ему между нами, – пообещал он.
– Где вы возьмете его?
Она рассмеялась, и прозрачная стена моментально рухнула.
– Нарисую в уме.
После салюта, выпущенного из ракетницы, толпа у памятника стала редеть. Из старого магнитофона гремел голос Кобзона, невидимой лавой растекаясь по голой бугорчатой степи. Хотя солнце припекало, растительность вокруг, насколько хватало глаз, оставалась чахлой и редкой, как на плешивой голове.
Через полчаса Федор встретился с Аглаей у выезда из поселка. На спине у него болтался рюкзак, у нее к поясу была прицеплена торбочка.
– Идем к тем холмам, – показала Аглая, – там есть интересные вещи.
Неровная линия холмов на юго-востоке пересекалась медленным притоком Чуи. По берегам трава росла гуще, как в настоящей степи. На противоположной стороне реки горбатыми кочками лежали апатичные верблюды.
– Здравствуй, Белая Береза, – прокричал пастух.
Аглая весело помахала в ответ:
– Привет, Жанпо!
– Это что за желтолицый Бельмондо? – поинтересовался Федор, чувствуя досаду.
– Послушайте, вы видите меня всего второй раз, а уже ревнуете как свою невесту, – немного раздраженно сказала Аглая.
– Было бы странно, если бы я ревновал кого-то другого, – заметил он. – Я здесь никого больше не знаю. Кроме того, я не уверен, что вы сердитесь искренне. Однако вы не ответили на мой вопрос.
– Вы не задали никакого вопроса.
– Нет, я спросил – этот верблюжий пастух ваш воздыхатель?
– С чего вы взяли?
– Он назвал вас Белой Березой. По-моему, это слишком похоже на альковное прозвище.
– Если будете хамить, нам лучше сразу разойтись в противоположные стороны. – Аглая наклонилась и сорвала ковыльный стебель. В этом движении была такая прозрачная невинность и простодушная нежность по отношению к былинке, что Федор устыдился своих слов.
– Простите, я сам не знаю, что говорю. Наверное, еще не акклиматизировался.
– Прощаю. С Жанпо мы приятели. Кстати, его действительно назвали Жан-Полем в честь французского актера. А Белой Березой меня зовут здесь все алтайцы и казахи.
Федор едва удержался от нового бесцеремонного высказывания.
– Вероятно, это что-то романтичное, – пустился он в рассуждения, – в духе Фенимора Купера: Большой Змей, Острый Глаз, Танцующее Перо. Скво Белая Береза. От этого веет какой-то забытой наивной свежестью, близостью к природе. И такой родной образ… Белая береза под моим окном… Кажется, я понимаю. Для туземцев вы олицетворяете все русское, северное. Не скажу имперское, нет, совсем нет…
– Федор, – остановила его Аглая, сосредоточенно глядя вдаль, на узкую полоску перистых облаков над холмами, – скажите, для чего вы приехали?
Приготовившись было дальше развивать тему взаимоотношений братских народов, Федор выпустил воздух из легких.
– Неужели я вам так быстро надоел? – расстроился он.
– Вы пытаетесь изображать кого-то другого, ужасно фальшивого, – сказала она. – Просто перестаньте это делать. Когда вы смотрите в зеркало, кого вы там видите – себя или своего наскучившего двойника, который притворяется вами? Разве вы не чувствуете, что это ваш недруг, навязчивый, злой, уродливый? Вам не хочется освободиться от него?
Вот так белая береза под окном, подумал Федор, внутренне остолбенев и собираясь с мыслями.
– Боюсь, это долгий разговор, – ответил он. – Но надеюсь, эту тему мы с вами еще обсудим. Поверьте, она, безусловно, волнует меня. – Он прижал ладони к груди. – Как раз в поезде, по дороге сюда, я размышлял об этом, но, увы, мой двойник, мой черный человек оказался сильнее меня. Однако ваше присутствие, Аглая, дает мне надежду, что здесь, в этой благословенной пустыне, я обрету избавление. Имейте это в виду.
– Хорошо, – коротко молвила она.
Федор подошел к воде, умыл лицо. Становилось жарко, поблизости пищали то ли птицы, то ли зверьки.
– А приехал я сюда, чтобы готовить диссертацию по Гражданской войне.
Солгав, он тут же подумал, что это вполне может стать правдой. И даже тема оккультного, словно исполняя его недавнее пожелание, в этом случае находит себе место и применение в качестве исторического материала.
– Что-то подсказывает мне, – продолжил он, – это будет такая диссертация, от которой все ахнут. Аглая, вы ведь поможете мне отыскать хороший материал? Я имею в виду – первосортный?
– Смотря что вы подразумеваете под этим словом.
Она тоже сполоснула лицо, а после, нагнувшись с прибрежного камня, покрытого красно-желтыми заплатками мха, напилась прямо из реки. Федор, глядя на нее, рискнул проделать то же самое. Вода была немного мутной, но приятной, со степным горьковатым привкусом. Отдохнув недолго, они снова пустились в путь.
– Ну, например, я подразумеваю под этим имя Бернгарта. Вам оно что-нибудь говорит?
– Совсем немного, – не сразу и с неясной грустью в голосе сказала Аглая, – я почти ничего о нем не знаю.
– А откуда он вообще вам известен? – Федор не ожидал подобного ответа и невольно сделался подозрительным.
Она пожала плечами.
– Здесь рассказывают много всяких историй. И эту тоже. В Актагаше, на базе «Беловодье», даже есть его музей. Считается, что во время Гражданской он искал в горах путь в Беловодье.
– А золото? – нетерпеливо спросил Федор.
– Про золото ничего не говорят, – покачала она головой, совсем не удивившись. Федора это подтолкнуло к неожиданному повороту мысли.
– Аглая, вы должны рассказать мне, что вам известно о… – он хотел сказать «мифах, связанных с подземной чудью», но вырвалось другое: – о подземной чуди.
Они перешли через гребень длинного бугра. Внизу стояла исполинская каменная фигура. Федор бегом спустился к ней, крича на ходу:
– Каменная баба!
Он жадно оглядел истукана со всех сторон, нежно поглаживая пальцами грубые каменные бока древнего тюркского воина, страшно уродливого. Глыбу, чуть накрененную вперед, окружали в беспорядке камни помельче.
– Алтайцы называют их кезер-таш, – сказала Аглая, подойдя. – Когда-то здесь был жертвенник.
– А, может быть, это курган? – волнуясь, спросил Федор. – Его раскапывали?
– Бугровщики давно перерыли каждый холмик.
– Жаль, – успокоился Федор. – Я не прочь сделать какое-нибудь археологическое открытие.
– Например, отыскать дорогу к подземной чуди? – поддела его Аглая.
– А что, есть такая дорога?
Аглая пошла дальше, не ответив. Фамильярно похлопав на прощание каменного сторожа, Федор догнал ее и молча зашагал рядом. Дорогу им перебежал здоровый степной кот с широкой плоской, совершенно монгольской мордой и затаился в траве. До больших, вырастающих впереди холмов оставалось немного, уже видны были их каменистые остовы и зубцы скал вокруг. Из обрывистой низины справа выглядывали верхушки молодых лиственниц.
– Вы заметили, Федор, здесь совсем не растет береза, – заговорила Аглая.
– Заметил – тут вообще мало что растет, – хмыкнул он.
– Я не об этом. В горах есть и леса, и луга. Но березы встречаются только старые, которым за сто лет. Или карликовые на границе снегов.
– В ваших словах, милая Аглая, чувствуется сильный подтекст. Что вы хотите этим сказать?
– Есть легенда. Когда на Алтай пришли люди Белого царя, то есть русские, в этих краях начала цвести белая береза. Смуглокожий народ, который тут жил, не захотел быть под властью Белого царя и ушел под землю, в пещеры. Стал там хранителем «ключей счастья». Иногда, правда, рассказывается, что они предпочли самоуничтожение – погребли себя под камнями. Но в легенде говорится, что они вернутся, когда настанет счастливое время. Сто лет назад счастливым считалось такое время, когда не будет ни царя, ни…
– …царских сатрапов, – подсказал Федор.
– Вот-вот. Сейчас, конечно, по-другому рассказывают про Беловодье и посланцев оттуда, которые должны принести всем великую науку и научить счастью. Все это, разумеется, ерунда.
– Разумеется.
– Только после революции и Гражданской войны белая береза перестала здесь расти, – закончила Аглая. – А вместо нее появилась черная горелая береза.
– Так, – сказал Федор, – с этого места подробней, пожалуйста. Я уже в третий раз слышу об этой мифической горелой березе, но никак не уразумею, в чем суть.
Аглая остановилась и повернулась к нему, посмотрела в глаза. У нее был невероятно выразительный взгляд, которым она, как настоящее дитя природы, могла говорить без слов и от которого Федору вдруг захотелось спрятаться. Такими глазами, подумал он, можно хоть сейчас разжигать костер.
– Я все ждала, когда ты вспомнишь, – сказала она, внезапно перейдя на «ты». – Но ты все забыл… Федор, ты сам видел эту горелую поляну и черную березу.
– Я? – изумленно переспросил он. В тот же миг в его сознании вспыхнуло черное пятно, медленно превращавшееся в совершенно четкую картину-воспоминание: большой круг, выжженный в степном покрове, и в центре его – торчащий обугленный ствол с голыми, поникшими, будто изломанными, ветвями…
* * *
Над высушенной, красной от зноя землей висело жаркое марево. Воздух колыхался, и казалось – протяни руку, дотронься и почувствуешь упругое сопротивление, а потом перейдешь прозрачный барьер и окажешься в совсем другом месте, на чужой планете, в далекой от Земли галактике. В другом мире, манящем своей непохожестью и чудесами.
Трое уходили от поселка все дальше в степь, решительно настроенные на поиск приключений. Верховодил в компании Санек. Низко надвинув на глаза кепку, он хлюпал болтающимися на ногах сандалиями и шепеляво насвистывал. Время от времени он оборачивался, с высоты своего возраста озирал малышню и бросал завистливый взгляд на новые кроссовки Федьки, который всего лишь закончил первый класс. Позади всех ковыляла четырехлетняя Аглая в желтом платье – упрямо пыхтела, не желая отставать.
– Ну чего тащитесь, как козявки? – подгонял их Санек. – С вами далеко не уйдешь.
– Ну и шел бы один, – пробурчал Федька, – а мы сами по себе.
– Да куда вы без меня! – свистнул Санек. – Сразу заблудитесь и сопли пустите. А я места знаю. Я тут тыщу раз ходил.
– Ну и чего ты знаешь? Тут же нет ничего. Одни ямы и камни. И жарко. Лучше бы к горам пошли.
– Ты приезжий, вот и молчи, шкет, – сурово сказал Санек. – В горах ты свои кроссовочки живо издерешь, мамка за них тебе влупит.
– Не влупит.
– Ладно, пошли, чего встали, – оборвал спор Санек. – Я тут одно место нашел. Оно секретное, никто про него не знает. Я тебе покажу, потому что ты все равно уедешь, а ты никому – понял?
– А она? – Федька кивнул на Аглаю. – Увязалась за нами. Девчонка! – презрительно добавил он.
– Она не разболтает. Еще говорить как следует не научилась.
– Я научилась, – четко выговаривая слоги, пропищала Аглая.
Санек махнул на нее рукой.
– Все равно малявка. Не запомнит.
– А что за место? – деловито спросил Федька.
– Вход под землю, – таинственно произнес Санек. – Я думаю, там пещеры.
– Пещеры? – затаил дыхание Федька. – Ты в них лазил?
– Нет еще, только собираюсь, – с важностью сказал Санек. – Нужно добыть длинную веревку и фонарь со сменными батарейками. И еды запасти. Думаю, на несколько дней.
– Ну да? – не поверил Федька. – Такие здоровенные пещеры?
– Ага. И под горами тоже полно пещер. Они тут везде. Только их искать надо, входы все закрыты камнями. И никто в них не был. Ну, может, некоторые.
– А чего там? – заинтригованно спросил Федька.
– Сокровища разные, – заверил Санек. – Их древние люди насобирали, самоцветы разные, золото всякое. Они в пещерах прямо жили. А может, и сейчас живут. А между пещерами лазы проделывали, чтобы ходить в гости. Или от опасности прятаться.
– От какой опасности?
– От тех, кто их завоевать захочет или сокровища отобрать. От нас, в общем.
– А ты меня за сокровищами возьмешь? – стал напрашиваться Федька.
– Возьму. Там одному несподручно. Особенно если много сокровищ найдем. Тащить придется. Только ты хиловатый. – Санек с сомнением пощупал мышцы на руке Федьки.
– Я зарядку делаю, – шмыгнул носом Федька. – Меня дед научил. Табуретку за конец ножки поднимать. Уже десять раз могу одной рукой.
– Ладно. Пока будем готовить вылазку, ты качайся.
– А вдруг там не пещеры? – усомнился напоследок Федька.
– Если не пещеры, тогда лаз, – подумав, ответил Санек. – А он может на много километров идти. Так что кроссовки ты свои обязательно издерешь, – с легким злорадством заключил он.
– И я с вами, – заявила Аглая.
– Еще чего! – фыркнул Санек.
– А вот чего! – заупрямилась девочка. – Я слово волшебное знаю. Мне пещера откроется.
– Какое еще слово ты знаешь? – нахмурился Санек.
– Пож-жалуйста! – выговорила Аглая.
Санек с Федькой переглянулись и покатились от хохота.
Аглая отвернулась от них и стала собирать вокруг белые и синие цветки на длинных ножках.
– А мы заблудились, – сказала она вдруг, сев на корточки.
Санек перестал смеяться и оглядел из-под ладони степной горизонт.
– Ничего не заблудились. Нам вон туда. – Он показал на росшую вдалеке одинокую сосну.
Но когда они дошли до сосны, Санек почесал в голове и сказал:
– Наверно, не туда завернули.
– Да тут все места похожие, – жалобно произнес Федька. – Я пить хочу.
– Не ной. Там ручей должен быть. Пошли.
Они зашагали обратно, забирая сильно в сторону, но и в том направлении Санек не узнавал места.
– Заблудились, – уныло сказал Федька, садясь на валун. – А говорил, тыщу раз ходил! Нет тут никаких пещер. Ты, может, просто наврал.
– Ну ты, малявка! – вскипел Санек. – За панику знаешь, что полагается? Расстрел на месте.
Он достал из-за пояса водяной пистолет и выстрелил в Федьку. Тот жадно поймал ртом несколько капель.
– Ты убит, – сказал Санек.
– Нет, не убит, – недовольно возразил Федька. – Я не хочу больше искать пещеры.
– А там что? – подала голос Аглая, тыча пальцем вперед.
Мальчишки повернули головы, всмотрелись сквозь зримо движущийся раскаленный воздух.
– Черные камни какие-то, – сказал Санек.
– Это мираж, – убежденно заспорил Федька.
– Пойдем глянем.
Приблизившись к странному месту, они увидели черную обгоревшую землю и опаленный ствол дерева посреди нее.
Санек остановился первым, не дойдя до выжженного круга. Из-за него выглядывала напуганная Аглая. Федька с круглыми глазами продолжал идти вперед. Горелая поляна притягивала словно магнитом. Будто неслышно звала к себе, как в сказках зовет яблоня попробовать яблочко и печка отведать пирожка. Федька чувствовал в этой поляне страшную тайну, перед которой блекли все пещеры с их несметными сокровищами. Он медленно дошел до самой границы черной земли и остановился, переводя дух. Всего один шаг отделял его от того, что скрывала в себе поляна с черной березой.
Федька оторвал ногу от земли, в тот же момент кто-то схватил его и отбросил назад. Санек репьем вцепился в него, оттаскивая прочь, и орал дурным голосом, как заведенный:
– Не ходи туда! Не ходи туда! Не ходи туда!..
Федька, ничего не понимая, молча брыкался, но отделаться от Санька не получалось. В стороне громко ревела Аглая.
К поселку они вернулись под вечер. Их искали с фонарями, оглашая степь криками. Санька отец наградил крепкой затрещиной и поволок в дом пороть. Федька отделался пощечиной, полученной от матери. Аглая, еле передвигавшая ногами, заснула на руках у первого встретившегося им взрослого.
Никто и никогда не узнал о том, что они видели в степи.
…Когда горелая поляна исчезла позади из вида, Федька, шаркая ногами по траве, мрачно спросил:
– Ты чего меня не пустил? Забоялся?
– Дурак, – так же угрюмо ответил Санек. – Ты бы там пропал. Это плохое место.
– Чем плохое?
– Там живут злые человечки, – тихо проговорила Аглая, утирая ладонью грязное от пыли и слез лицо.
– Плохое место, – твердил Санек. – Там пропадают. Эта поляна все время в разных местах появляется. Она бродячая.
Федька подумал и спросил:
– А до Москвы она может добраться?
– Может.
Еще немного помолчав, Федька сказал:
– В Москве много людей пропадает. А куда они пропадают?
– Под землю проваливаются, – прошептала Аглая, но ее никто не услышал.
* * *
– Я вспомнил, – сказал Федор. – Так эта малявка в желтом платье была ты?
– А тот мальчишка, которого поманила горелая береза, был ты.
Они повернули в сторону от реки, направляясь к самому высокому холму. Его каменистые склоны, оголенные, с редкими кустиками травы, местами совершенно отвесные казались изъязвленными стригущим лишаем. В тени скал лепились группками низкорослые и тонкоствольные сосны.
– А наш Сусанин? – с усмешкой спросил Федор. – Санька, кажется. Где он теперь?
– Его убили в Дагестане семь лет назад. Он попал в плен, и ему отрезали голову…
Федор внутренне одеревенел, задумавшись о темной стороне жизни, на которую раньше ему не приходило в голову обращать внимание. Он, конечно, знал о ее существовании и даже сам недавно подошел к ней слишком близко, но все же не имел достаточного представления о том высоком трагизме, который придает этой темной стороне жизни отблеск некой светлой красоты и гармонии. Между тем в голосе Аглаи прозвучало нечто столь простое и трогающее душу, что Федор почувствовал себя, может быть, безосновательно причастным к этой возвышающей человека светлой гармонии.
– Тот смуглокожий народ из легенды, который скрылся под землю, – продолжила она рассказ, – был знаком с тайной силой. Они умели ходить через огонь, видеть сквозь землю – руду, драгоценные камни, владели магическими знаниями. Так старики передают. А когда они уходили, то оставили секретные ходы, через которые можно было попасть к ним.
– Милая Аглая, – снисходительно произнес Федор, – я надеюсь, сейчас не прозвучит утверждение, что эта чертова поляна с горелой березой – один из тайных ходов?
– Ты спрашивал – я рассказала, – уклончиво ответила она.
– Я понимаю. Это-то меня и беспокоит. С тех пор как моя нога ступила на эту трижды благословенную землю, – Федор воздел руки к солнцу, – я просто купаюсь в атмосфере первобытного мистицизма. Но мне бы не хотелось, чтобы и вы… то есть ты… – он запнулся, глядя на нее.
– Что – я? – спросила Аглая.
Она шла вдоль скалы, ведя по камню рукой, и из-под ладони выскальзывали рисунки, которые несли в себе столько первобытного мистицизма, что Федор на миг растерялся. Древние пиктограммы, за века въевшиеся в плоть скалы, изображали какой-то языческой ритуал.
– Однако, – Федор задумчиво поменял тему, внимательно изучая рисунки, – я не исключаю, что художник запечатлел здесь просто древнюю семейную сцену, скажем, наказание провинившегося балбеса-отпрыска… Впрочем, в первобытные времена любое действие, несомненно, являлось ритуалом и обращением к богам либо духам.
– Какое чувство они в тебе пробуждают? – спросила Аглая, нежно поглаживая изображение человечка.
Федор рассмеялся.
– Я чувствую ревность. Как бы я хотел сейчас оказаться на месте этого древнего неотесанного дикаря.
– Ради бога, Федор… – поморщилась Аглая.
– Но я действительно думаю, что этот кроманьонец счастливый человек, – серьезно произнес он. – От него на земле осталась столь прочная память, что спустя тысячелетия мы можем с замиранием духа разглядывать его изображение, выдумывать его судьбу и даже ласкать его пальцами.
Аглая убрала руку от рисунка.
– И вот я пытаюсь представить себе, – продолжал Федор, – останется ли от меня что-нибудь через каких-то несколько тысяч лет? И станет ли какая-нибудь красивая девушка воображать себе мою жизнь, поглаживая чудом сохранившееся изображение?
– Попробуй рассуждать с другого конца, – посоветовала Аглая. – Захочется ли тебе вообще через тысячи лет любоваться своими бренными земными отпечатками.
Она повела его дальше, огибая холм. Федор не сразу заметил, как под ногами появилась утоптанная тропинка.
– Разумеется, – ответил он, – когда я превращусь в облако, проплывающее по небу, или, что, конечно, хуже, в баобаб, этот вопрос совершенно не будет меня волновать. Но ведь мы говорим не об этом?
– Конечно, не об этом. До сих пор ни одному человеку не удавалось превратиться в облако.
Федор подумал, что еще немного и он будет загнан в постыдный тупик.
– Аглая, мне кажется или я ошибаюсь, что для тебя этот вопрос серьезнее, чем тон, в котором мы об этом говорим? – отчаянно спросил он. – Я бы не хотел оказаться в твоих глазах слишком легкомысленным.
– Не думаю, что это имеет большое значение, – слишком легкомысленно, на взгляд Федора, ответила девушка.
Они очутились в живописном и диковатом месте. Посреди распадка между холмами находилась старая лиственничная рощица. Молодая хвоя распушилась на верхушках полузасохших деревьев. Голые растопыренные ветки, начинавшиеся почти от земли, были увиты цветными лентами, старыми, выгоревшими на солнце и совсем новыми. Между ними болтались на нитках деревянные и костяные фигурки, мелодично звякали от ветра колокольчики.
– Знаешь, а у вас тут мило, – сказал Федор, оглядываясь. – Священные рощи, каменные бабы, наскальная живопись. Еще бы хоть одного шамана найти.
– Для чего тебе шаман?
– Очень хочется познакомиться с живым шаманом. И чтоб потомственный был.
Федор взял белую фигурку старика с длинной бородой и посохом в руках.
– О! Знакомые все лица, – обрадовался он. – Монгольская контрабанда деда. Он торгует ими и прочей дребеденью на базаре.
– У нас бывает не так уж мало туристов, – сказала Аглая. – Они покупают эти «дары» и идут сюда, чтобы попросить духов исполнить их желания. Алтайцы оставили эту рощу туристам, а свою устроили в другом месте. Издержки цивилизации. Мило, но чересчур потребительски.
– Кто этот почтенный патриарх? – Федор щелкнул фигурку пальцем.
– Монгольское божество, Цагаан-Эбугэн, Белый Старец. Он отшельник, сидит у входа в пещеру под персиковым деревом и наблюдает за своими владениями – лесами, горами, водами, зверями. Одним словом, хозяин земли. Прикосновение его посоха дарит долгую жизнь. Те, кто вешает здесь эти фигурки, верят, что станут долгожителями.
– Надеюсь, он не укоротит мою жизнь за непочтительное обращение? – усмехнулся Федор.
– Нам пора возвращаться, – сказала Аглая. – Меня ждет тетка.
– А твои родители?..
– Они погибли в горах.
Она повернулась и пошла по тропинке назад.
На обратном пути Федор пытался продолжать беспечный разговор, но собственные реплики все больше казались ему лишенными смысла. Это было странно, потому что такого с ним не происходило никогда. Он вдруг остро почувствовал, что всю жизнь был немного лицедеем, немного шутом, немного философом, но все его ипостаси нисколько не интересовали эту девушку. И совсем уж необъяснимым было то, что он не мог списать это ни на ее провинциализм, ни на дикарскую простоту.
– Аглая, я не могу разгадать тебя, – признался он наконец и спросил у неба: – Ну отчего в этих горах все так загадочно, даже девушки?
– Лучше было бы, если б каждый встречный мог разгадать меня с первого взгляда? – слегка улыбнулась она.
– Увы мне, – сказал Федор, разведя руками. – Но, впрочем, я не теряю надежду.
Аглая остановилась и показала на что-то вдалеке. Они шли вдоль резкого обрыва, а внизу простиралась поросшая елочками, уютная на вид долина, с противоположной стороны подпираемая предгорьем. Ее пересекала вьющаяся нитка ручья. Возле особо живописного изгиба речушки, среди елок воздвигся двухэтажный дом из красного кирпича с островерхой крышей и аккуратным деревянным забором. Пасторальной картинке не хватало только дымка над трубой, играющих детей и пасущихся овечек.
– Чья-то дача? – удивился Федор.
– Его построили год назад, и с тех пор там никто не появлялся.
– Похоже на скромное шале в швейцарских горах, где живет какая-нибудь престарелая пара, радушно принимающая всякого приблудного туриста.
– Ты был в Швейцарии? – спросила Аглая, снова пускаясь в путь.
– К сожалению, не был. В своих предположениях я часто опираюсь исключительно на собственное богатое воображение. Кстати, я не преувеличиваю. Оно у меня действительно богатое. Например, я легко могу вообразить тебя в Москве, живущую в элитном комплексе, сделавшую отличную карьеру. Я не шучу, Аглая, – сказал он, услышав ее смех. – Я уверен, с твоим умом и внешностью ты могла бы, обойдясь без всяких сентиментальных московских слез, покорить любой столичный олимп. Ты могла бы открыть свое дело…
– Хватит, Федор, – остановила она его с легким недоумением и даже, как показалось ему, брезгливостью. – У меня есть мое дело, и оно меня вполне устраивает. Я не собираюсь покорять Москву и вообще не намерена никуда уезжать отсюда.
– Хочешь убедить меня, что запах конского навоза тебе милее всего на свете? – саркастически спросил Федор.
– Да я лучше буду убирать конский навоз, чем продавать пылесосы в стеклянном супермаркете, где гуляют толпы городских бездельников, которым нужно заглядывать в зубы и угадывать их желания.
– Однако странные у тебя представления о жизни в городе. В зубы скорее заглядывают как раз лошадям.
– Город для меня бессмысленное и хаотичное место. Я никогда не стану жить там.
– Ты хоть раз была в городе? – поинтересовался Федор, чувствуя себя задетым за живое.
– Один раз была. В Горно-Алтайске.
– И с таким богатым опытом ты ненавидишь город за его пылесосы и стеклянные магазины? – съязвил он. – Как это похоже на деревню! Не видеть ни черта в мире и выносить обо всем брезгливые суждения. Что ты будешь вспоминать на смертном одре? Как всю жизнь накручивала хвосты лошадям?
– Я буду вспоминать то же, что и все, – невозмутимо сказала она. – А количество жизненных впечатлений необязательно переходит в качество. Везде происходит одно и то же. Я могу жить в деревне и знать о мире гораздо больше тебя.
Это было чересчур. Федор ощутил в себе злость и с удовольствием излил свое раздражение:
– Ну, конечно. Где уж нам, городским бездельникам. Приезжаем к вам в деревню писать диссертации, за жизненным опытом, так сказать. И все равно питаем странные иллюзии. Все никак не обретем нужной степени бесстрастия. А нужно-то всего: сидеть в горах и изо всех сил сомневаться в многообразии мира. Ты случайно в буддисты не записалась?
– Нет, – спокойно ответила Аглая. – Но я не сомневаюсь. Я просто знаю.
– Что ты знаешь? – нетерпеливо осведомился Федор.
– Что жизнь везде одинакова.
Она поискала что-то глазами, подошла к лежавшим впритык камням и сдвинула один. В тени под камнями спаривались темно-серые ящерицы с красивым сетчатым рисунком на спинках. Внезапно оказавшись на свету, они недовольно замигали круглыми глазами и с шорохом шмыгнули в траву. Федор несколько секунд точно так же моргал, не находя слов.
– Да, – наконец произнес он, – как говорится, комментарии излишни.
Аглая, вдруг зардевшись, положила камень на место.
– Я не совсем это хотела сказать.
– Да нет же, именно это, – возразил Федор, неожиданно успокоившись и даже ощутив потерянную было уверенность в себе. – Хотя я не буду повторять избитую истину, что все бабы дуры. Это слишком просто.
Он прошелся туда-сюда и снова встал перед ней.
– Думаешь, я не вижу тебя насквозь? – спросил он, забыв, что несколько минут назад говорил нечто противоположное. – Все твои желания вижу. У тебя в голове одно: осчастливить какого-нибудь здешнего немытого пастуха, нарожать ему десяток пастушат и всю жизнь штопать им драные носки. Вот твой предел. А вся философия насчет пылесосов и остального – самообман, чтобы не чувствовать себя ущербной и не реветь над своей несчастной жизнью. Ну что, я не прав? Ведь хочешь нарожать кучу детей, чтоб ни о чем другом не думалось?
Аглая молчала, опустив глаза, и казалась беспомощной. Федор готов был явить милосердие и сказать что-нибудь мелодраматическое, пошло пообещать, что «все будет хорошо», но вдруг почувствовал некое неудобство. Сперва ему показалось, что оно чисто психологического свойства, однако в этом пришлось усомниться. Федор отчетливо ощущал, как что-то легко, вроде ветра, толкает его в грудь. Ничего не понимая, он сделал шаг назад, но неприятное чувство не пропало. Нечто продолжало отпихивать его прочь от девушки. Когда она подняла взгляд и уперлась глазами в переносицу Федора, его точно ткнули кулаком под ребра – и это намного превосходило всю меру дикости, которую он прежде отмерил этой гордой дочери природы.
– Уходите, Федор, – тихо сказала она. – Оставьте меня в покое.
Развернувшись, Аглая быстро зашагала по степи.
– Хорошее дело, – крикнул он, опомнившись, – куда это я уйду посреди пустыни? Хотя бы доведите меня до поселка.
Он догнал ее и какое-то время шел молча. Затем уточнил:
– Итак, мы вернулись к официальному «вы»?
Ответа не последовало, и он продолжал:
– Ну, простите меня, Аглая, я погорячился. Да и за что вам на меня злиться? Что я такого сказал? Ну хотите, влепите мне пощечину, только не надо больше так смотреть на меня. Вы бы вообще поосторожней с этим магнетическим боксом, а то, знаете, даже страшно стало. Не за себя, разумеется, за вас.
– Я не понимаю вас, Федор, – не поворачивая головы, произнесла Аглая.
– Ну хорошо, ладно, пусть я бессмысленный идиот и так далее. Как хотите. Но вы все равно не убедите меня, что я вам абсолютно безразличен. Даже не пытайтесь. Если бы это было так, вы бы не стали водить меня, как Моисей, по пустыне, показывая ее достопримечательности. И кстати, я благодарен вам за эту экскурсию. Вы замечательный гид.
– Но я действительно не испытываю к вам никаких особых чувств. А эту прогулку, если уж она так волнует вас, можете считать бонусом от туристической компании, где я работаю.
– Вот как, – с деланным равнодушием молвил Федор, притормозив.
Он снова злился на нее, но теперь к этому чувству примешивалась сильная струя холодной ярости. Остаток пути до поселка они проделали в молчании, которое со стороны Федора было враждебным и мстительным. Он пытался придумать достойный ход, но был слишком раздражен, чтобы сладкое вино мести не приобрело уксусный вкус.
Пожар на окраине поселка первой заметила Аглая. С криком «Горит!» она побежала к полыхающему строению. Федор бросился за ней, ясно сознавая, что их пробежка ничем и никому не поможет. Деревянный сарай на отшибе поселка горел, как факел, вот-вот должна была обрушиться крыша. Аглая беспомощно металась, потом налетела на Федора и крикнула, чтобы он вызывал пожарных. Он помотал головой:
– Поздно. – И тоже заорал на нее: – Да что за страсти по дырявому сараю?
Аглая застыла.
– Дырявому сараю? – повторила она тихо и устало. – Что вы понимаете… Это старая церковь. – И, посмотрев ему в глаза, добавила с неприязнью: – Уходите. Я не держу вас.
Назад: 5
Дальше: Часть вторая ПОДЗЕМНАЯ ЧУДЬ