2
Рано утром Федор проснулся в мучительном размышлении о смысле бытия. Не какого-нибудь вообще человеческого, а своего собственного, родного. Еще во сне он пытался убежать от этого тягостного вопроса, но не смог – земля под ногами превратилась в клей. Теперь, наяву вопрос догнал его и оглушил. Федор внезапно осознал, как крупно не повезло ему вляпаться своим личным бытием не в то время и не в то место.
Но времена, как известно, не выбирают, а с бытием надо было все же что-то делать. Вероятно, следовало попытаться просто сменить место, однако существовали опасения, что от перемены географических слагаемых его участь не изменится…
Федор взял пропиликавший телефон, выслушал ультиматум и угрозы. Голос был незнакомый, но это не имело значения.
– Я вас понял, и незачем хамить. Перезвоните в четверг.
Бросив трубку, он отрешенно добавил:
– После дождичка.
После этого попробовал растолкать лежащее рядом женское тело.
– Эй, слышишь? Проснись, тебе говорю.
Девушка приоткрыла глаз и грубо ответила:
– Пошел к черту. Я тебя не знаю.
Федор вспомнил ее имя – Лиля.
– Да и мне с тобой не пуд соли есть. Ты мне скажи: Золотые горы – это где?
– В Центробанке, – сквозь сон пробормотала она.
– А, – разочарованно протянул Федор. – Это меня не спасет. Слышишь? – Он пихнул ее в бок и повторил: – Это меня не спасет.
Девушка промычала нечто, отмахнулась, повернулась спиной, широкой и гладкой.
Федор с внезапной ненавистью смотрел на эту спину. В нем рождалась решимость. Золотые горы, тоже неясно оформившиеся во сне, еще будили в нем надежду, но теперь и она погасла. Он встал, подошел к окну, распахнул настежь. Своим последним взглядом на действительность Федор постарался выразить весь пошлый трагикомизм бытия. Затем он сел на подоконник и быстро перекинул ноги наружу. Оглянулся на женскую спину, все такую же равнодушную. Запустил в нее мягкой игрушкой с окна.
– Да проснись ты, корова! – отчаянно попросил он напоследок.
Девушка лягнула ногой.
Трагикомизм на глазах делался еще более пошлым. Федор не стал медлить.
– Надеюсь, никто не будет обо мне жалеть, – сказал он на прощание, перекрестился на всякий случай и спрыгнул не глядя.
Внизу раздались треск кустов, женский визг и собачий лай.
Через несколько минут в дверь квартиры зазвонили. Громкая, непрерывная трель сосредоточила в себе всю ярость и невысказанную обиду звонившего. Девушке все же пришлось проснуться и, натянув халатик, зевая, идти открывать.
– Сейчас! Кого еще принесло…
Федор ворвался, перепугав ее своим видом. Он был в трусах, босой, исцарапанный до крови, хромал на одну ногу. Кроме того, лицо его исказило страшное выражение. Схватив в охапку полуголую девицу, он вытолкал ее за порог и захлопнул дверь.
– Пошла вон!
В спальне скатал комом платье, трусики и лифчик, подобрал туфли. Вернулся в прихожую. Девушка рвалась в квартиру, терзала звонок и громко, вульгарно ругалась. Федор бросил ей одежду и снова хлопнул дверью у нее перед носом.
– Идиот, это моя квартира! – услышал он в потоке грубой брани. – Сам пошел вон!
Федор на мгновение задумался, схватился за голову, затем рассмеялся. Им овладела легкая истерика, перешедшая вскоре в икоту.
Он выглянул в окно, из которого выпрыгнул в надежде убиться и уверился в простой истине: прежде чем творить суицид, нужно хотя бы осмотреться вокруг. Квартира находилась на четвертом этаже, внизу росли пышные кусты с гибкими ветвями, едва оперившиеся весенней зеленью. Правда, располосовало его убедительно и вполне ощутимо, но с такими ранами он больше походил на размалеванного индейца, чем на трагическую личность, не имеющую причин продлевать собственное бытие.
Федор вытер простыней кровь, оделся, сунул в карман телефон и впустил наконец бьющуюся об дверь девицу. Вслед ему она отправила с десяток изощренных выражений и в конце поставила жирную точку:
– Чтоб ты сдох, придурок!
Она даже не догадывалась, насколько ее пожелание было близко к тому, чтобы осуществиться – если не по воле Федора, то усилиями других людей, чьи планы он слишком неосмотрительно нарушил и с чьим имуществом так неосторожно обращался. Вот уже двое суток перед ним стоял выбор: раздобыть непредставимо большую сумму денег, что абсолютно невозможно, либо искупить вину кровью, что, напротив, легко осуществимо.
Федор почувствовал себя глубоко несчастным. Несчастьем было уже само место его работы. С самого начала он подозревал, что это приведет к чему-то подобному. Но нервы успокаивал размер вознаграждения, а о душе и совести на такой работе думать опасно – можно себя не уберечь.
Теперь же выходило, что и без совести он себя не уберег. Когда очередной курьер из Сибири, покинув ванную, протянул ему дуршлаг с отмытыми алмазами, Федора попутал черт. Он вдруг решил, что ему все позволено. Камни он должен был передать наутро, а вечер провел в баре, где познакомился с дамой. Она была намного старше его, в глазах у нее плескалась томная печаль. Федор, не долго думая, предложил ей провести ночь в люкс-отеле. Она согласилась. В номере гостиницы самозваный нувориш вел себя развязно и страстно, целовал ей ноги, сорил по полу купюрами, обещал озолотить, а под занавес действа вывалил на постель алмазы…
Утром он проснулся один, с головной болью, и долго ползал по ковру, собирая деньги. Потом его пронзила догадка, он кинулся искать алмазы. Нашел лишь четвертую часть. Томно-печальная дама оставила ему немного крошек с пиршественного стола. Следовало полагать из лучших побуждений. Федор был уверен: окажись на ее месте молодая деваха, о его доле она бы и не подумала.
Над головой в апрельском ясном воздухе медленно растекался колокольный звон. Федору тоже торопиться было некуда, за него спешило время, приближая неотвратимое. Он дошел до конца улицы и уперся взглядом в старинную церковь, похожую на сказочный теремок в окружении клейких листиков весны. У ограды топтались нищие, совершенно дееспособные на вид и хоть не цветущего, но явно крепкого здоровья, еще справлявшегося с избытком алкоголя. В руках они держали картонные коробки и поздравляли прохожих с праздником. Федор с внезапным интересом кинул им по рублю и спросил о празднике. Двое дали противоречивые ответы, третий, не моргнув глазом, назвал День сантехника. Федор удовлетворенно кивнул, поднялся на паперть храма и, помявшись, обмахнул себя для порядку скромным крестом.
Внутри народу было немного, служба кончилась. Федор приблизился к свечной конторке и спросил у женщины, с головой закутанной в черное:
– Где тут у вас чудотворная икона?
Прежде он не имел отношений с церковью, но из чужого религиозного опыта сделал заключение, что в каждом храме непременно должна быть чудотворная икона.
Женщина поглядела поверх очков, помедлила, рассматривая его физиономию, заклеенную пластырем в аптеке. Будто раздумывала, для чего ему непременно чудотворная. Затем показала: «Там». Федор взял у нее самую толстую, длинную свечу и направился в левый придел. Под киотом со старинной потемневшей иконой был устроен помост с перильцами, перед которым образовалась очередь в несколько человек. Федора это удивило, он предполагал, что просить у иконы чуда можно и бесконтактным способом. Но, видимо, имело смысл делать как все, и он встал в хвост. Воткнув в свечницу зажженную свечку, смирно дождался своей очереди.
Поднявшись на помост, он рассмотрел лицо Богородицы. Его сложно было назвать женственным, тем более красивым, но Федору красота не требовалась. Пожалуй, это даже помешало бы ему и отвлекло от главного. «Я не знаю, как ты действуешь, – сказал он беззвучно, – но я вляпался в такое дерьмо… Хотя тебе, наверно, и так все известно… Обещаю, больше никогда… – Слова потекли легче и быстрее, словно миновали препятствие. – Меня теперь спасет только чудо… Сегодня я хотел покончить с собой, но как-то не вышло. Случайно оказался не в своей квартире. Может, это тоже чудо… А может, все-таки случайность…»
Федор запутался в мыслях, вдруг заподозрив, что в чудеса он совсем не верит. Поклон получился неуклюжим и стыдливым. Распрямляясь, он задел головой низко висящую у иконы лампаду, и та закачалась. Рядом мгновенно объявилась плюгавенькая старушка, рассерженно потребовала:
– А ну-ка не хулигань тут, парень, а не то тебя живо выведут!
Федор удивленно оглянулся на нее.
– Что, бабусь, в церкви вышибал завели?
Старуха забормотала «свят, свят», косясь на него, и стала протирать тряпкой чудотворную.
Федор спустился с помоста, увидел батюшку в красной пасхальной ризе, разговаривающего с прихожанкой; затем принялся рассматривать росписи. Донеслись слова священника:
– Золотые горы нам тут, матушка, не обещаны…
Федор одеревенел, резко повернулся и шагнул в сторону, уходя за прикрытие массивной квадратной колонны. Его пробрала холодная дрожь, и он стал успокаивать себя тем, что это просто случайность. Сильный запах ладана, прежде едва ощущавшийся, теперь обволакивал его плотным невидимым облаком. Он поднял взгляд и увидел того самого попа, стоящего перед ним будто Христос перед мытарем.
– У вас лицо человека, подошедшего к последнему пределу, – произнес священник. – С таким лицом либо налагают на себя руки, либо круто меняют жизнь. Исповедаться не хотите?
– Спасибо, – вежливо отказался Федор и молвил с неким вызовом: – А все-таки Золотые горы мне обещаны, – он сделал паузу и добавил, словно иронизируя: – батюшка.
– Глупости, – решительно отмел его заявление священник, но вдруг задумался. – А знаете что. Если уж вам вправду обещано. Поезжайте на Алтай. Даст Бог, все сладится.
– Зачем, мне на Алтай? – страшно изумился Федор.
– Затем, что алтайские горы Золотые. Их так называют испокон веку. А если вы там не найдете себе пристанища, я дам вам записку к своему знакомому, тамошнему священнику. Он вас приютит.
Не дожидаясь согласия, батюшка подошел к свечной конторке и черкнул на «заздравном» листке несколько строк.
– Вот вам путевка в жизнь, – пошутил он, вручая листок ошеломленному Федору. – От глупостей же сохрани вас Бог.
Священник военной походкой ушел в алтарь, оставив его одного разделываться с половодьем противоречивых чувств. Федор повернулся к женщине в черном.
– А вы верите в случайности? – спросил он.
– Это бывает, – она улыбнулась, поправив очки.
Федор поискал в карманах деньги на пожертвование. Их оказалось много.
– Не поймите меня неправильно, – он вывалил на прилавок горку крупных купюр, последнее, что оставалось от бывшей уже работы, – просто удивительные случайности у вас тут происходят.
– Тоже бывает, – кивнула свечница, снова улыбаясь.
Теперь она показалась Федору красавицей. Поразительно, подумал он, как украшает женщину сочувствие к ближнему. А ведь еще несколько лет назад его пугало обилие дурных, уродливых лиц на улицах и в студенческих аудиториях, особенно у девиц. Федор относил это печальное явление на счет вырождения нации, слишком жадно припавшей к общему котлу цивилизованных ценностей с портретами американских президентов. Но в последнее время лицо нации явным образом улучшило свои очертания, и это, вероятно, не могло не приводить к мысли, что возрождаемая любовь к отеческим гробам не такое уж пустое занятие.
Бумажку с алтайским адресом Федор прочел, сунул в карман и тут же забыл о ее существовании. Не то чтобы он совсем отвергал мысль о необходимости ехать в алтайские дебри, но все же основывать свои жизненные планы на чудесах и руководствоваться в делах мистическими влияниями он не привык. Хотя, разумеется, все когда-то происходит в первый раз, и, возможно, надо было как раз начинать.
Федор посидел в кафе, выпил чашку кофе и съел бутерброд с ветчиной. Чаевых не оставил – официант не понравился ему лицом и манерами, да и денег было непривычно мало. Затем он спустился в метро и поехал в университет. Там Федора давно ждали для серьезного разговора на тему перспективности его дальнейшего пребывания в стенах альма-матер. Уже год он числился в аспирантуре, но еще того дольше фигурировал в негласных списках золотой столичной молодежи, и оба эти факта решительно противодействовали друг другу. Федор до сих пор не мог объяснить себе, как произошло подобное раздвоение его личности, однако приводить все к единому знаменателю не спешил. За него это отлично могли сделать другие.
Завкафедрой встретила его так будто поджидала с вечера и провела в нетерпении всю ночь. Мужа у Елены Модестовны никогда не было, и к тридцати восьми годам к ней крепко пристал ярлык матери-одиночки с непреходящей тоской по мужу-подкаблучнику. По мнению Федора, к науке она была непригодна ни в каком виде, и ему всегда хотелось каким-нибудь образом сказать ей об этом.
После посещения храма состояние его души было противоречивым и неспокойным, как море с пятибальной зыбью. С одной стороны, расхотелось совершать прыжки из окна и потянуло к чему-то большому и светлому. С другой – он слишком хорошо осознавал, что пути к светлому ему не одолеть и вряд ли стоит к тому стремиться. Ведь там, в конце пути, непременно окажется своя Елена Модестовна и приобщение путников к оному светлому будет происходить под ее свербящим контрольным взглядом, от которого не ускользнет ни одно отступление претендента от заведенных правил и заповедей.
Федор сел на стул и, кинув ногу на ногу, благосклонно выслушал претензии Елены Модестовны к его кандидатской диссертации, существующей пока лишь в виде названия.
– Вы прекрасно понимаете, – заключила она, под конец речи утекая взором мимо него, – что, при всем уважении к вашему отцу, мы будем вынуждены поставить вопрос прямо…
– Помилуйте, Елена Модестовна, – вскинул руки Федор, – вы прекрасно понимаете, что мой уважаемый родитель тут вовсе ни при чем. Просто меня не устраивает тема моей диссертации. Слишком пресно, по-моему. «Проекты политического устройства России в годы Гражданской войны» – в этой теме, знаете, не хватает оккультного перца. На худой конец, какой-нибудь конспирологии.
Елена Модестовна, чуть побледнев, насторожила взгляд.
– Отчего это вас потянуло к псевдонауке? – спросила она подозрительно.
– Да вот, побывал недавно на одном семинаре, – охотно объяснил Федор, – на тему как раз действия темных сил и оккультизма в истории. Очень современное звучание, знаете. А вы как на это смотрите?
По правде говоря, из того семинара он вынес мрачное впечатление, что всю мировую историю и современность нужно подвергать немедленному экзорцизму. Но, к сожалению, добавлял он про себя, изгнание духов зла не поможет избавиться от проблемы с украденными алмазами. Авторитетные люди, уважающие конкретность в делах, очень плохо поддаются экзорцизму.
– Я на это смотрю как на вашу избалованность и недисциплинированность, – ответила завкафедрой и поджала крашеные в ниточку губы. – Но если вам так угодно… Как, по-вашему, должна звучать тема?
Федор откинулся вместе со стулом, опасно поставив его на задние ножки, и, не гадая, выпалил:
– «Гражданская война как проект обустройства России». Годится? И заметьте, проект вполне действующий. Даже во мне самом ощущаю этот разлагающий мою цельность процесс. Буквально чувствую в себе распад на враждующие лагеря.
Елена Модестовна бесстрастно подвинула к нему чистый лист бумаги, быстро смирившись с капризом enfan terrible.
– Пишите заявление.
Федор прихлопнул стул всеми четырьмя ногами к полу.
– Что вы, Елена Модестовна, я же пошутил. Вы однако не дослушали. Так вот, о враждующих лагерях внутри меня. Представьте себе, одна моя половина заявляет о желании разложить вас сейчас на этом столе и заняться с вами сексом. Другая половина, представьте себе, с ней спорит, уговаривает не делать глупостей, за которые потом будет мучительно стыдно.
Елена Модестовна сделалась мертвенно серой и сжала губы до их полного исчезновения. Федор с наслаждением следил за подземными толчками гнева в этой холодной глыбе мемориального мрамора. Но взрыва не произошло.
– Этот пьяный дебош, – процедила она со стиснутыми зубами, – вам так не сойдет, имейте в виду. Пошел вон, щенок.
– Не смею больше обременять вас своим присутствием, – откланялся Федор.
Он отправился гулять по университетскому городку, растекаясь мыслью по поводу странностей человеческой судьбы. Иной раз, к примеру, судьба дает себя знать, что называется, обухом по голове, единожды и навсегда. Иногда же, а может, и чаще всего ее не допросишься явиться и направить тебя по нужной дороге. С некоторых пор Федору казалось: жизнь проходит не то чтобы мимо, а как-то зря. В неясных перспективах он подумывал о женитьбе. Если жениться, тогда жизнь будет проходить, вероятно, не зря, но все же как-то мимо. «А может, в самом деле поехать в горы, – спрашивал он себя, – размышлять там о вечном, собирать кристаллы бытия и складывать из них слово “Бог”?»
Он дошел до стадиона и направился вдоль трибуны. На скамейках повыше курили студенты. Федор уловил слабый запах анаши. Парень в красной куртке, с некогда обваренной чем-то едким щекой, монотонно рассказывал историю из старого детского фольклора «о черной руке и зеленом диване». Только у него фигурировала черная горелая береза и пустая станция метро.
– …огромная, и ты в ней как мошка. А красотища неописуемая, но ты понять не можешь, что именно красиво, – а просто ощущение, что красотища.
На Федора посмотрели, и рассказчик спросил, не проявляя враждебности:
– Тебе чего? Покурить?
– Послушать.
– Ну, слушай.
Федор сел на скамейку поблизости.
– Ты чувствуешь, что вокруг полно невидимых, которые на тебя смотрят, и знаешь, что они тоже неописуемо красивые, хоть и не видишь их. И это все – тайна. Ты попадаешь в тайну, в самую середину. Ты вдруг понимаешь, что эти невидимые смотрят на тебя, на твою жизнь все время, а не только здесь, и внушают тебе, что нужно делать. Ты не знаешь, добрые они, мудрые или злобные, вредные. Это хуже всего. Если решишь, что они злые, то сойдешь с ума, потому что не сможешь забыть, как они смотрят и думают за тебя. Можешь прямо там свихнуться и даже не выберешься со станции. Или выберешься, а потом сковырнешься от тоски. А если решишь, что они мудрые и все правильно делают, тогда они тебя будут одаривать. Богатым сделают или власть дадут. Могут знание особенное открыть, или гением станешь. У них много всего. Главное, горелую березу найти. Вход туда через нее. Но там необязательно метро, а пещера, например, тоже огромная, красоты неописуемой.
Парень в красной куртке замолчал, сделал затяжку, с губ его порскнула прозрачная струйка дыма. Остальные ничего не спрашивали, сосредоточенно безмолвствуя, и Федор догадался, что все они сейчас примеряют на себе испытание таинственной пещерой. Вне всякого сомнения, это были жертвы науки. Причем, подумал он, совершенно конкретной оккультной науки, без разбору импортируемой со всех закоулков мира и колосящейся диким образом на отечественных болотах.
– Вот что меня мучает, парни, в последнее время, – поделился он своим риторическим, – отчего это получилось, что русскую жертвенность так полюбили в мире, что приносить русских в жертву стало даже традицией? Причем у самих же русских в первую очередь. Вот где тайна настоящая.
Студенты, вяло переглянувшись, сочли необходимым не вмешиваться в его далеко идущие размышления. Затоптав докуренные косяки, они оставили Федора в одиночестве на скамейке стадиона. Но и ему стало скучно без всякой пользы греться на солнце. В кармане он нащупал последнюю купюру и пошел покупать пиво.
Впрочем, пивом риторические вопросы на Руси никогда не решались. В результате в руках у него оказалась бутылка водки. Распорядившись ею в три приема, он собрался с духом, остановил машину и поехал в Кисловский переулок, к родителям на покаяние.
День быстро подходил к вечеру. Федор, борясь с хмельной квелостью, сочинял в уме речь, которая должна была пробудить разумное и доброе в душе его отца и вынудила бы того расстаться с некоторой суммой денег. Машина ехала быстро, нигде не останавливаясь, хотя обычно в это время вся Москва коптилась в пробках. За окном мелькали незнакомые улицы. Федор насторожился.
– Шеф, куда везешь?
Ответа он не услышал и повернул голову к водителю. Но тут же подумал, что не следовало этого делать. Им овладело непостижимое состояние безумного ужаса пополам с холодной, совершенно трезвой расчетливостью. Он ясно вспомнил, что денег расплатиться у него нет, а тот, кто сидел за рулем, даже не назвал цену. Федор понял, что нужно бежать, и чем скорее, тем лучше. Он почти слышал, как в голове, в образовавшейся там морозной свежести скрипят напуганные шестеренки и вытачивается сумасшедший план побега.
Федор закрыл глаза, сосчитал до трех и снова посмотрел на водителя. На плечах у того по-прежнему сидела мохнатая медвежья голова, а в зеркале отражалась звериная морда. Ниже головы был буро-зеленый плащ, под ним выпукло обозначалось женское естество. Когда морда начала поворачиваться, Федор толкнул дверь и выпал из машины. В несколько кувырков его отбросило к тротуару, ехавшие следом два автомобиля, страшно проскрежетав, воткнулись друг в дружку.
Держась обеими руками за голову, Федор поднялся и, шатаясь, побежал прочь. Сзади кричали, свистели, но остановить его не смогла бы даже судная труба архангела.
В контакт с родителями, особенно отцом, Федор старался входить как можно реже. На собственные деньги он снимал отдельную квартиру, куда водил девиц легкомысленного поведения и привозил с вокзала курьеров из Сибири, снабжая последних большим количеством слабительного. Ужин в кругу семьи, случавшийся не так часто, почти всегда оказывался расстройством и разочарованием и без того слабых надежд. Но в этот раз все пошло как-то по-особенному наперекосяк.
Заготовленная речь вылетела из головы во время кувыркания на дороге под колесами машин. К тому же, хотя Федору и удалось убедить себя, что медвежья башка соткалась у него в мозгу из спиртных паров, состояние его оставалось взвинченным и нервным. А к утреннему пластырю добавилась обширная ссадина на скуле.
– С таким лицом тебе стоять в переходе с протянутой рукой, – холодно заметил отец за столом.
– Да, пожалуй, мне следует круто поменять свою жизнь, – отозвался Федор.
Но отцу на этот раз было не до его жизни. Он числился третьим в списках своей партии на выборах в областную думу, и за ужином говорил только о политике, впрочем, как всегда, и о плохом состоянии демократии в России. Мать доверчиво поддакивала. Федору ничего не оставалось, как работать за оппозицию.
– Я думаю, – сказал он, – что демократия, если она честная и непредвзятая, должна хоть раз сама себя отменить. Самым демократическим путем. Кстати, прецеденты в мировой истории были, я имею в виду Древнюю Грецию. Но в наше время ей просто не дадут этого сделать – начнут бомбить.
– Ты в этом ничего не смыслишь, и лучше тебе помолчать, – нахмурился отец.
– Меня лишают права голоса? – поинтересовался Федор.
– Ну почему же. Если тебе так хочется поговорить о правах человека…
– Права человека – примитивная политическая ложь, – желчно сообщил Федор. – У человека только одно настоящее право – оплакивать себя. А поиски всеобщего демократического счастья – это поиски Беловодья, бессмысленной мифической страны справедливости и тупого довольства.
– Интересный поворот темы, – сказал отец и обратился к матери: – Наш сын в перерыве между пьянкой и гулянкой прочитал книжку «Вся философия за 90 минут» и возомнил себя Сократом.
– Тогда уж Платоном, – уточнил сын.
– Какие еще сравнения ты почерпнул оттуда?
– Демократия – это политический СПИД, – заявил Федор. – Она разрушает защитные механизмы государства. Сама по себе она ноль, но открывает дорогу чему-то более отвратительному. И кстати. Каков процент педерастов в вашей уважаемой партии? Поскольку это…
– Вон из-за стола! – рявкнул отец. – Наглец!
– …прямейший показатель уровня демократических свобод, – договорил Федор, вставая, и вздохнул печально: – Все меня сегодня гонят. Никому я не нужен.
Он отправился в свою комнату и лег на старый диван, который не разрешал матери выбрасывать – слишком удобен был для одиноких размышлений. На этой лежанке Федор проводил лучшие часы жизни. На продавленном и протертом, покрытом пледом диване он обретал цельность своей противоречивой натуры, обычно разрываемой на части мощными влияниями окружающей среды. Вот и теперь враждебные лагеря внутри него затихли, и он смог спокойно обдумать свое неустойчивое положение в этом мире. Было очевидно, что он остался без средств и без отцовской денежной подпитки: после такого разговора даже о простом примирении думать было сложно. В этот момент Федору вспомнилось, как он излагал Елене Модестовне свежее видение темы диссертации. А ведь, если вдуматься, очень изящно, отточенно было сформулировано, учитывая, что новое название взялось из воздуха. Теперь мысль о гражданской войне как действующем проекте завладела его воображением и повела вперед. От враждующих лагерей внутри него самого, из-за которых пострадала Елена Модестовна, став его смертельным врагом; от скандала за столом, проделавшего еще одну пробоину в семейных отношениях…
В комнату вошла мать, села на край дивана. Федор взял ее ладонь и положил себе на лоб.
– Мама, я уезжаю, – произнес он. – Ты дашь мне денег?
– Это неправда, что ты никому не нужен, – сказала она.
Он поцеловал ее руку.
– Но мне нужно уехать. Я не могу объяснить. Скажи, наш дед на Алтае еще жив?
Мать щелкнула его пальцем по голове.
– Не стыдно задавать такие вопросы? Папа жив-здоров, занимается какой-то коммерцией. И бабушка жива.
– Прабабка? – удивился Федор. – Сколько же ей лет?
– Сто первый пошел.
– А мне не придется менять ей подгузники и кормить с ложки? – озаботился Федор.
– Ничего, это пойдет тебе на пользу, – ответила мать. – Я дам тебе денег, – сказала она, уходя.
Федор, обрадованный таким исходом, стал искать старый походный рюкзак. Ехать на вокзал он собирался с утра. Потом он так же долго отыскивал завалившийся под стол пиликающий телефон и еще какое-то время раздумывал, отвечать ли, ведь все связи уже порваны и в прежнее возврата нет. Наконец он решил, что это могут быть бывшие работодатели и не нужно, чтобы они хватились его раньше времени.
Голос в трубке опять оказался незнакомый, хриплый, прокуренный, но явственно женский.
– Никуда ты не поедешь.
Федор похолодел, вообразив, что квартира прослушивается и бандиты держат его на крючке.
– Почему молчишь? – спросила трубка, выдохнув ему в ухо. – Страшно? Слишком пугливый.
Федору неожиданно отчетливо представилась медвежья косматая башка, разговаривающая по-человечески. Хотя у него не имелось никаких разумных оснований так думать, отделаться от этой липкой картины в голове никак не получалось.
– Я тебя найду, убью и освежую, – пообещал он твердым голосом, – а шкуру повешу на стену.
Он отключил телефон, вынул из него карту и выбросил в окно. Однако надеяться, что таким образом он избавится от оборотня, Федор не мог. На всякий случай он принес с кухни несколько головок чеснока и украсил ими комнату. Особенно хорошо защитил окно, рассыпав чеснок дольками. Хотя нелепее картины представить невозможно: оборотень с медвежьей башкой и в плаще, карабкающийся в окно на пятом этаже. Но Федора это не смутило. Если уж предполагать, что оборотни, рассуждал он, к тому же умеют водить машину и звонить по телефону, то кто в этом случае поручится, что досконально знает все их повадки? Тем более неизвестно, как это существо узнало о его планах. Мысль о прослушке квартиры Федор все же решил не принимать в рассмотрение. Отверг он и предположение о том, что на нем опробуют новый метод выбивания долгов его алмазные кредиторы. Такие люди работают без выдумки и не допускают неверных истолкований своих действий.
Ночь он провел беспокойную, в метаниях и тоске, при этом ни разу не проснувшись. Во сне он видел девку в буро-зеленом плаще с капюшоном. Голова у нее была человеческая, с длинными волосами, но в глазах светился звериный огонь. Она говорила Федору, чтобы он не ездил в Золотые горы, и смотрела не мигая, излучая ту самую смертельную тоску, в которой, как котенок, барахтался Федор. Напоследок она пообещала голосом цыганки-гадалки: «Поедешь в Золотые горы – судьбу потеряешь. А послушаешь меня, дам тебе судьбу завидную, долю счастливую».
Рано утром Федор отнес чеснок на кухню и отправился покупать билет на поезд до Барнаула. К самолетам он испытывал стойкую неприязнь.
Поезд отходил с Казанского вокзала в девять вечера. К этому времени Федор успел взять академический отпуск в университете, освободить съемную квартиру на Кутузовском проспекте и переговорить с несколькими людьми, от которых можно было ожидать посильной помощи. Однако все они на поверку оказались порядочной дрянью, о чем Федор прежде не догадывался, считая их хорошими друзьями.
На вокзале, возле вздыхающего поезда, его нашел старый приятель Гриша Вайнсток, обнял на прощание и сунул в руки толстую пачку денег. Неожиданное вспомоществование оказалось так кстати – денег, полученных от матери, хватило бы лишь на месяц, – что Федор расчувствовался. Они снова обнялись, обмениваясь подходящими к случаю репликами.
– Гриша! Друг ты мой! – восклицал Федор. – Как ты узнал?
– Прослышал, что ты покидаешь нас, и позвонил твоей маме. Немного логики, и вот я здесь. Твоя мама сильно огорчена, что ты поругался с твоим папой. Из этого я сделал вывод, что ты нуждаешься в моей помощи. Зачем ты поругался с твоим папой, если не имеешь своих средств?
Федор посмотрел в сторону окутанного вечерним туманом здания вокзала. На такой конкретный вопрос можно было ответить только очень расплывчато.
– Мне не нравятся разговоры о выборах в облдуму за ужином. У меня пропадает от этого аппетит. Я обязательно верну тебе деньги, Гриша, как только смогу.
– Что-то мне шепчет на ухо, что ты не скоро это сможешь, – посерьезнел Вайнсток. – Дела твои, как я слышал, швах.
– Ну, не так чтобы очень, – бодрился Федор. – Ты же не хоронить меня сюда пришел и деньги не на венки принес?
Они отошли в сторону, чтобы не путаться в ногах и чемоданах толпы.
– А там, куда ты едешь, – ответил вопросом на вопрос Вайнсток, – есть что-нибудь, кроме похороненных надежд России?
– Эх, Гриша, давай не будем об этом, – вздохнул Федор. – Но ты все-таки человек, Григорий. Что бы я без тебя делал?
– Что бы вы все без нас делали? – переформулировал Вайнсток. – Что бы эта страна делала без нас? Ты никогда об этом не задумывался?
– У тебя сегодня остро встал национальный вопрос? – кисло поинтересовался Федор.
– Он у меня всегда стоит в полный рост. Это дело принципа и моей гордости. Россию умом можем понять только мы, евреи. Но никто из вас не хочет этого признать.
– Видишь ли, Гриша, – осторожно сказал Федор, – вопрос можно поставить иначе: нужно ли России, чтобы ее понимали вашим умом?
– Ты шовинист, – рассердился Вайнсток. – Проклятый юдофоб. И как у такой замечательной мамы вырос такой черносотенец! Где бы сейчас вообще была эта нелепая страна, если бы мы не сделали в семнадцатом году вашу русскую революцию?
Федор пожал плечами. Разговор становился все менее приятным и более обременительным, учитывая ту пачку денег, что лежала у него в кармане. Его долг Вайнстоку возрастал в геометрической прогрессии.
– Тихо загнивала бы на оккультно-масонских дрожжах, – в тон Григорию ответил Федор. – А так благодаря вашей революции у нас теперь есть закваска мученичества и исповедничества. Многих это, знаешь, вдохновляет. Говорят, мучениками выложена дорога в рай.
Вайнсток усмехнулся и хлопнул его по плечу.
– Не будь таким циничным. Тебе еще жить здесь.
– Где это здесь?
– В вашем мученическом раю, – ответил Григорий. – Прощай, Федя. Не огорчай свою маму. Надеюсь там, куда ты едешь, ты поправишь свои дела.
Отойдя на несколько шагов, он обернулся.
– Если ты так любишь Россию, то почему обворовывал ее своим маленьким гешефтом?
Федор растерянно моргнул, чрезвычайно сконфуженный тем, что его раскрыли и уличили. Друг детства Гриша Вайнсток всегда поражал его непостижимой способностью проникать в чужие дела и узнавать то, что никогда и никем не афишируется.
– Этого я не могу тебе сказать, – ответил Федор. – Если бы я знал ответ на этот вопрос, я бы работал в Кремле или, на худой конец, в Государственной думе. Ума не приложу, как я вообще дошел до такой жизни.
– Ты всегда был слишком сентиментальный, – заключил Вайнсток. – Может быть, ты теперь смысл жизни ищешь?
– Как ты догадался?
– Это совсем нетрудно. У русских интеллигентов есть интересная привычка, – когда их прихватит за задницу, они начинают искать смысл жизни.
Вайнсток махнул на прощание рукой.
Сильно удивленный тем, что его назвали интеллигентом, Федор отыскал нужный номер вагона и погрузился в поезд, следующий на далекий восток, откуда, по преданию, должен прийти свет миру. Его багаж состоял из чемодана на колесах и старого застиранного рюкзака. Федор покидал Москву с необыкновенным и волнительным чувством решительного поворота в своем бытии.
Купе спального вагона, где ему предстояло жить двое с лишним суток, оказалось неожиданно уютным. Окно было занавешено зелеными, туго накрахмаленными шторками, столик покрывала благоухающая скатерка. Мягкие диваны синей кожи располагали к мечтательному удобству. Зеркало на двери отражало мужественное, лишь немного усталое, чуть заросшее, покрытое легкими шрамами лицо Федора. Ему было двадцать три года, он познал все сладости любви и не нашел никакой тайны в отношениях между мужчиной и женщиной, кроме лукавой игры двух самолюбий. До последнего времени ему сопутствовала удача, и не беда, что на какое-то время она решила оставить его в одиночестве. Наконец он был полон сил и доволен тем, что сумел вырваться из золотой клетки беспамятной столичной жизни. Саднила лишь маленькая заноза – воспоминание о девке-оборотне, грозившей ему потерей судьбы. Но и это не омрачало настроения. Как можно потерять то, чего не имеешь?
Поезд мягко тронулся, вокзал медленно поплыл в прошлое, и Федор, прислонившись затылком к спинке дивана, задремал.
Разбудил его проводник в синей форменной одежде и фуражке с позолоченным кантом. Федор отдал билет и поинтересовался, будет ли у него попутчик.
– До Мурома объявится, – ответил проводник, – ночью побеспокоит.
– Ничего, я крепко сплю. Нельзя ли чаю?
Проводник обещал принести, а Федор стал думать о том, каковы могут быть попутчики из Мурома. Как известно, в страшных муромских лесах водилась в оные времена разная нечисть и дикий разбойный люд. Вполне вероятно, что и до сих пор не перевелись отдельные экземпляры того и другого. Федор поежился, снова вспомнив медвежью голову и свое кувырканье на дороге. Предположение о возможности кувырканья из окна поезда ему совсем не нравилось. Впрочем, решил он, все это глупые страхи на почве нервного возбуждения.
Проводник принес стакан крепкого чая в начищенном до блеска подстаканнике. Федор поужинал бутербродами, напился чаю с мятной добавкой, потом разобрал постель и лег спать, с наслаждением вдыхая запах свежестиранного белья.
Вопреки заверениям насчет крепкого сна он проснулся от ощущения постороннего движения в купе. В слабом свете зажженного ночника высилась бесформенная фигура. За окном отливали серебром станционных фонарей тугие струи дождя. С плаща незнакомца лила на пол вода. Лицо под надвинутым капюшоном было угрюмым, наполовину скрытым густой короткой бородой. Федор догадался, что это попутчик, вышедший, очевидно, из тех самых муромских лесов. Он запоздало пожалел о том, что не подумал прихватить с собой отцовский пистолет, который пригодился бы не только теперь, но и в дальнейшем. Ведь там, куда он едет, наверняка правят законы дикого запада.
Парадоксальная мысль о диких законах запада на диком российском востоке показалась ему забавной.
– Что это вы ухмыляетесь? – спросил незнакомец, разоблачаясь. Вода с плаща фонтаном обрызгала Федора. Интеллигентный баритон попутчика развеял все его сомнения в благонадежности этого человека. Без плаща, в свитере, он стал похож на таежного романтика советских времен, бродящего с гитарой по сибирским лесам в поисках сиреневых туманов и снежного человека.
Федор заложил руки за голову и с удовольствием объяснил:
– Да вот, подумалось вдруг: отчего это мы убеждены, что дикий запад с его странными законами – это где-то далеко, там, где нас нет. Между тем я, например, еду как раз оттуда, где давно обосновались эти самые законы.
– Бежите от них? – полюбопытствовал попутчик.
– Кто знает, от чего мы бежим и к чему в итоге придем, – философски отозвался Федор. – Спокойной ночи.
Он повернулся к стенке и быстро заснул.
В следующий раз его разбудил шорох над головой. Он почувствовал неясную угрозу, перевернулся на спину и увидел занесенный над ним нож, который держал бородатый попутчик с выпученными глазами. Федор перехватил его руку и с силой оттолкнул, потом ударил в грудь ногами. Бородач вылетел в коридор, проломал дверь.
От громкого удара Федор вновь проснулся. Не сразу разобравшись в происходящем, он бросился на попутчика, который колошматил кого-то в дверях купе. Федор зажал локтем его шею и стал душить, одновременно пытаясь выбить из руки нож.
– Да отвяжись от меня, – прохрипел попутчик. Тот, кого он держал за ногу, вырвался, вскочил и побежал в конец вагона.
– Кто тебя нанял меня убить, отвечай! – пропыхтел Федор.
– Идиот! – бородач вывернулся и ударил его кулаком по скуле.
В голове у Федора тренькнуло, он упал на диван, закрываясь руками. Но попутчик вывалился из купе и скрылся в коридоре.
Вскоре он вернулся, задвинул дверь, задумчиво потер шею.
– Удрал, – сообщил он. – Выпрыгнул в окно.
Федор смотрел на нож в его руке, с клинком странной закругленной формы. Бородач усмехнулся и бросил нож на стол.
– У вас своеобразное чувство благодарности, – сказал он. – Я спас вам жизнь. А тот головорез, очевидно, хотел снять с вас шкуру этим ножиком.
Федор на мгновение онемел, рассматривая орудие несостоявшегося надругательства.
– Как шкуру? – выдавил он. – Для чего?
– Вероятно, чтобы повесить ее на стену, – объяснил попутчик, садясь. Диван его был застелен, но спал он, очевидно, одетым. – Это нож для освежевания туш. Вы хоть успели рассмотреть того типа? Какой-то уродливый коротышка.
– Не успел, – сознался Федор, холодея сердцем и душой. – Я думал…
– Теперь уже не имеет значения, что вы думали. Но в следующий раз так ошибаться я вам не советую. Мне не понравилось подобное обращение со мной.
Он опять потер шею и откашлялся.
– Простите, – виновато произнес Федор. – Вы полагаете, будет следующий раз?
– Глядя на этот нож, я совершенно определенно могу сказать, что наш ночной гость имеет к вам личные претензии. На обычную охоту за кошельками с таким не отправляются.
Попутчик смотрел на Федора пристально, будто искал на нем малейшее чернильное пятно.
– Евгений Петрович.
Он протянул руку.
– Федор Михалыч, – ответил Федор.
– Надеюсь, не Достоевский? – серьезно спросил попутчик.
– Пока только Шергин, – еще серьезнее сказал Федор, натягивая брюки. – Направляюсь на Алтай по личным делам.
– Ирония судьбы, – со странным выражением произнес бородач. – Ну надо же.
– Что вы видите в этом ироничного? – поинтересовался Федор.
– Ну… я еду туда же и по тем же делам. Хотя вы правы. Наверное, в этом следует видеть не иронию, а… – Он замолчал, глядя в окно, где нежно розовел рассвет, ползли вверх-вниз провода, и дорожные столбы, как стойкие оловянные солдатики, несли свою вечную вахту.
– Самолетом, конечно, быстрее, – продолжил через минуту попутчик, сменив тему, – но печальная статистика, увы, не внушает доверия. Что-то вы бледны и вялы, Федор Михалыч, после неудачного освежевания. Не составить ли нам компанию?
Бородач после ночной стычки, напротив, демонстрировал румяный вид и душевную бодрость словно хорошо размялся на утренней гимнастике. Федор подумал, что ему немногим за тридцать, а по роду занятий он торговый агент какого-нибудь мыльно-пильного завода средней полосы России. Однако некоторые его слова и интонации не вполне убедительно вписывались в эту простую схему. Федор решил вести себя осмотрительно и по возможности отстраненно.
Однако от коньяка, запасенного в дорогу попутчиком, он отказываться не стал. Лишь подумал, что путь к Золотым горам только начался, а его уже пытались убить тем же способом, каким он угрожал звонившей по телефону девке. Здесь ему пришло в голову, что это может быть месть которой-нибудь из брошенных им девиц. Ведь раздобыть медвежью голову и нацепить на себя не составляет труда. За ним могли следить и в церкви и таким образом узнать о его решении ехать в Золотые горы. Ну а присниться могло и вовсе что угодно.
Соображение о разбитом женском сердце неожиданно развлекло Федора. Вряд ли теперь, рассудил он, стоит ожидать следующего покушения на его жизнь, если тот уродливый коротышка, по описанию попутчика, спрыгнул с поезда.
– А что, Евгений Петрович, – оживленно спросил он, – много ли золота в Золотых горах?