Найти сносную библиотеку в краю верблюдов и каменных истуканов Федор не надеялся. Усть-Чегень в смысле просвещения был жестокой глухоманью, куда не добиралась нога первопроходца, сеющего разумное и доброе. Федор объездил несколько сел в поисках доступа к всемирной паутине, пока не ударил себя по лбу, вспомнив о культурном центре «Беловодье» в Актагаше и музее Бернгарта при нем. Запасшись едой, он сел на автобус и три дня не появлялся в Усть-Чегене. Вернулся обросший щетиной, с мрачным блеском в глазах и пластырем на разбитом носу. Деду Филимону, который заинтересовался происхождением заплаты, Федор объяснил:

– За научную истину, дед, по-прежнему бьют. У вас тут просто какие-то монстры инквизиции водятся.

– Беловодцы-то? Ну так, а я тебе, что говорил. Весной у них к тому же обостряется… это самое. – Дед покрутил пальцами у головы. – А у нас тоже новости, слышь, Федька. Церковь новую ставить будут взамен сгоревшей. Попа прислали, у Кузьминишны в комнату вселился. Будет, значит, опиум распространять среди народа. Во как.

– Попа, говоришь? – умываясь, переспросил Федор. Мысль о церкви и присланном священнике плавно перетекла в другую: – Дед, ты Аглаю не видел?

– Да встречалась. Запала девка в душу? – усмехнулся дед. – О вечном думать боле не тянет?

– Да как тебе сказать. Вот если бы она попалась на перо Петрарки или Пушкина, они бы сделали из нее небесное создание, живущее где-то там, под облаками, и простым смертным недоступное…

– Ну а ты, Федька, кого из нее сделал? – спросил дед.

– Кого я мог из нее сделать? – погрустнел Федор. – Она мечтает о куче детей и ненавидит иные возможности. Я не мог не объяснить ей, насколько это неподходяще для нее. Но она не захотела слушать и прогнала меня.

– Ну, это ты брось, слышь, Федька, – сказал дед. – Неподходяще ему! По-нашему – семеро на лавке и еще трое у мамки. Вот так вот. У меня пять девок народилось, всех замуж отдал, ни одной при себе на старость не оставил. Аглайка добрая девка. Не то что нынешние немочные курицы – одним еле опростаются и квохчут над ним.

– К тому же у нее идиосинкразия на город, – молвил Федор, ни к кому не обращаясь, зевнул и улегся на кровати. – И больше я не хочу о ней слышать. Ее самолюбие не желает играть с моим в одну игру. Дикарка, одним словом. Ее не приручить.

– А чего спрашивал-то? – крикнул из другой комнаты дед.

– Так, случайный ход мысли, – ответил Федор, задремывая.

Разбудила его хлопнувшая дверь. В доме было тихо, жужжала весенняя муха, и тикали ходики на стене. Федор нашел в холодильнике дешевую колбасу, сделал бутерброды, налил в стакан молока.

– Слышала, бабуль, – позвал он бабушку Евдокинишну, бессловесно созерцавшую герань на окне, – церковь у вас тут возрождать будут. Старая сгорела, одни головешки остались. Ты, может, еще помнишь, как с нее советская власть купол сшибала. Ты ведь и Гражданскую должна бы помнить. Тебе тогда лет двенадцать было. А, бабуль? Эх, ничего ты не помнишь, – вздохнул он.

Он доел бутерброды и взялся за книжку, купленную в Актагаше. В ней рассказывалось о том, что Беловодье скоро откроется людям, так как теперь для этого нет никаких препятствий и, наоборот, есть все условия. О препятствиях, которые были раньше и не давали стране счастья распахнуть для всех свои ворота, в книжке говорилось с душевным надрывом, уже знакомым Федору. Можно сказать, слишком близко знакомым – от этого сильного чувства пострадал его нос. Федор потрогал нашлепку, поморщился и пролистнул примитивные рассуждения о препятствиях в духе «царских сатрапов» и «злых большевиков».

Через несколько страниц он наткнулся на описание прошлогодней экспедиции, снова и с тем же надрывом искавшей в горах Беловодье. Желанной цели она не достигла, но, сообщалось в книжке, подобралась очень близко – отыскала на Курайском хребте тайную кержацкую пещеру. Восторг участников экспедиции был, естественно, неописуем, когда они обнаружили в пещере живых старообрядцев, до сих пор прячущихся от советской власти. Рассказам о том, что советская власть давно почила, кержаки не поверили и скрылись в глубине пещеры вместе со своими молельными черными квадратами. Зарисовка квадрата имелась в книжке. Федор после некоторого раздумья пришел к выводу, что это закопченая до совершенной черноты старообрядческая древняя икона с нацарапанными поверх утраченного изображения значками. Ошалевшие от счастья участники экспедиции приняли эти значки за тайное знание, которым обладают пещерные жители. Безусловно, оно должно содержать ключ к разгадке Беловодья, решили они. Только делиться своим знанием кержаки не захотели, а пускаться за ними в погоню по неизведанным пещерным тропам искатели не рискнули.

Федора отвлек тихий шорох. Он оглянулся и замер от неожиданности. Бабушка Евдокинишна, очнувшись от своего сна наяву, задвигалась на стуле, беспокойно вертела по сторонам головой и роняла слезы. Несколько минут Федор наблюдал за ее оживанием, боясь шелохнуться. А затем услышал про белого генерала, похороненного у сгоревшей церкви без малого девяносто лет назад.

Дед Филимон, с порога увидев бабушку Евдокинишну на ногах, выронил сумку с контрабандной дребеденью и от всего сердца возгласил:

– Мать! Ну ты даешь!

Несколько дней Федор гулял с прабабкой вокруг дома, приготовляя ее к дальнему путешествию до сгоревшей церкви. Волнение его достигало мало не штормовых баллов, но он терпел – торопить столетнюю бабушку было рискованно для ее здоровья и едва прояснившегося рассудка. Каждый день он обязательно спрашивал ее, сможет ли она точно вспомнить и указать место захоронения. И всякий раз получал в ответ:

– Я хоть старая, да из ума не выжила.

– А имя его, бабуль, знаешь? – выпытывал Федор.

– Откудова мне знать? – скрипела бабушка Евдокинишна. – Поп, дядька мой, может, и знал. А я за робятами его ходила, пока попадья хворала. Да недолго они в селе простояли, день да ночь. Наутро-то генерала и подстрелили. Тут началось: тут стреляют, там палят. Страсть!

– Значит, был бой. С партизанами или красноармейцами? – спросил Федор.

Бабушка Евдокинишна с минуту думала, потом продребезжала:

– В горах какие-то сидели да по степи шныряли. Должно, партизаны.

– Партизаны Бернгарта? Бабуль, ты вспомни, – взволнованно упрашивал Федор, – это очень важно.

Но бабушка заупрямилась, затрясла головой:

– Чего не помню, того и вспоминать не хочу.

– Ну хорошо, а дальше, что было?

– Так поубивали всех. Много мертвых было, три дня закапывали, а где не помню теперь.

– А про генерала помнишь? Почему его отдельно от других захоронили?

– Они же его убили, свои своего, – прошамкала бабушка. – Для чего им вместе лежать?

– Как свои? – поразился Федор.

– Поп, дядька мой, покуда стреляли, за церкву его оттащил да прикрыл чем ни то. Отдельно, говорит, схороним. Он, говорит, подвиг задумал, а они его за это из ружья.

– Феноменально, – пробормотал Федор, поцеловал бабушку Евдокинишну в морщинистый лоб и сказал: – Ты просто клад, бабулечка. Если бы ты еще знала имя…

– Тут у него, – она провела пальцем от виска до затылка, – зарубка была, страх глядеть.

– Ну, для истории это не представляет важности, – с сомнением произнес Федор. – В каком хотя бы году это было?

– Сразу за Пасхой, – уверенно сказала бабушка.

После прогулок с бабкой он шел к церкви и убеждался, что разбор обгорелых останков еще не начат. Это было существенно: Федор опасался, как бы строительные работы не обманули слабую память прабабки и не воспрепятствовали тем самым раскрытию тайны. Наконец бабушка Евдокинишна сама попросилась в путь-дорогу, чтобы поглядеть на руины своего детства и молодости. Федор крепко держал ее под руку и вычислял кратчайший путь через заброшенные огороды. Бабушка вращала головой, озирая поселок, и пугалась при виде пустых заколоченных домов. Через час они дошли. Узрев пепелище, бабка разохалась, пустила слезу и жалостно пролепетала:

– Хоть бы разок еще услышать, как поют.

– Услышишь, бабуль, – пообещал Федор и повел ее вокруг остова церкви, мрачно чернеющего посреди веселой зелени и торчащих всюду степных цветов.

Бабушка снова закрутила головой, бурча под нос, и на половине круга ткнула клюкой в землю – в трех метрах от южной стены храма.

– Здесь.

– А не там, бабуль? – Федор показал в другую сторону.

– Что-то я тебя не упомню тут, когда его закапывали, – рассердилась бабушка Евдокинишна. – Здесь он, сердешный. Уж те искали, искали, а не нашли. Могилу поп неприметную сделал, и мне молчать наказал. Теперь-то уж чего молчать. Памятник бы какой поставили али хоть крест. А что без имени, так Бог всех знает. Дядька мой, поп, тоже без знака в земле лежит, тайком они его зарыли.

Федор водрузил на указанное место приметный камень.

– Пока вместо памятника будет.

Обратный путь до дома длился дольше, бабушка Евдокинишна охала, еле волочила ноги и висла на Федоре. Но все же была довольна.

– А новому попу скажи: церкву на костях да на крови будет ставить, – велела она. – Пущай знает.

Федор заверил бабку, что все исполнит. Но пока что он не собирался ни с кем делиться тайной. Могила белого генерала хранила загадку, которую непременно нужно было раскрыть, и он хотел заняться этим один, без постороннего вмешательства. Конечно, с раскопками Трои это не сравнить, и даже степной могильный курган, не до конца обчищенный, был бы привлекательнее. Но «царские медали» тоже чего-то стоили. По ним, возможно, удастся в архивах установить имя, а имя – это новая страница в истории Гражданской. В актагашском интернет-кафе Федор за два дня пересмотрел тысячи страниц по теме Белого движения на Алтае, но не мог теперь вспомнить ни одной заметной фигуры, подходящей на роль безымянного усть-чегенского покойника. Даже если допустить, что бабушка Евдокинишна по неведению повысила офицера в звании, он все равно должен был оставить хоть какой-то след. Разгром белого отряда под Усть-Чегенем не настолько мелкое событие, чтобы не заслуживать упоминания, между тем ничего такого Федору не попадалось. И чем дольше он думал, тем неотвязнее становилась мысль, что в этом загадочном деле не обошлось без мистических похождений странной личности по имени Бернгарт.

Едва дождавшись ночи и дедовского храпа, Федор прихватил фонарь, вытащил из сарая лопату и отправился на раскопки. Сомнительность предприятия несколько смущала его, он представлял себя черным копателем, расхитителем гробниц, тревожащим покой мертвецов. Но все это меркло перед ощущением необходимости заполнить белое пятно истории и инстинктивным влечением к тайне.

Даже сквозь дедову телогрейку пробирал ночной мороз. Крупные звезды в черном небе казались ледышками. Федор высветил во мраке камень-указатель, окопал вокруг него квадрат и вдохновенно принялся за работу. Верхний слой он снял легко, но глубже земля еще не прогрелась и была мерзлой. Он долбил ее лопатой как ломом, так что скоро пришлось сбросить телогрейку. К полуночи добрался до глубины в полметра и сделал перерыв. Если покойника хоронили вскоре после Пасхи, размышлял Федор, земля была такой же мерзлой и вряд ли он лежит глубоко. Эта мысль прибавила ему сил, и еще через час он нащупал в яме полуистлевшую ткань. Отбросил лопату и стал руками разгребать холодную землю. Мертвец был завернут в саван и лежал на двух досках. Федор освободил его полностью, вылез из ямы и, подхватив тело с одного конца, поволок наверх. Обнимать девяностолетний труп было не столь приятным ощущением, Федор лишь надеялся, что гниющей плоти с червями под саваном уже нет и остался лишь скелет. Он положил тело возле ямы, аккуратно вспорол ножом ткань сверху донизу. Перевел дух, направил луч света на голову мертвеца и оцепенел от ужаса.

Извлеченный из земли человек выглядел как живой. Почти. Придя в себя после шока, Федор внимательно рассмотрел лицо. Оно немного усохло, и кожа стала пергаментной. Правая часть черепа, над ухом, была чуть тронута тлением. «Здесь у него шрам», – вспомнил Федор. Волосы на голове были короткие, вероятно, отросли в могиле, как и щетина на лице. Руки, сложенные на груди, истончились, стали костлявыми, но тоже полностью сохранились. «Медаль» оказалась всего одна – георгиевский крест в петлице. Стоя на коленях, Федор снова посветил в лицо мертвеца и долго вглядывался в него.

«Этого не может быть», – сказал он себе. Он пытался проверить впечатление под разными углами зрения и каждый раз получал один и тот же совершенно невероятный результат. Затем он начал вспоминать, чем занимался его прадедушка по отцовской линии во время Гражданской войны. Потратил на это около четверти часа, пока не сообразил, что в семье никто ничего о прадедушке не знает. Федора била крупная дрожь, но он этого не замечал и, усевшись рядом с покойником, в глубоко изумленном состоянии духа ждал рассвета. Он не видел, как к мертвецу подбежал бывалый поселковый пес с ободранным боком, тщательно обнюхал и, ничего не высказав, лег рядом, а морду положил на брошенную телогрейку.

Когда над горами на востоке заалело, Федор поднялся с земли и пошел в поселок. Он не знал, где находится дом старухи Кузьминичны и постучался в первый попавшийся. Здесь ему не открыли, и Федор перелез через соседний забор, прошелся по грядкам, не разбирая дороги, забарабанил кулаком в окно. Оно распахнулось, показалась голова, наставила на Федора клочковатую бороду. С полминуты они смотрели друг на друга, затем голова кротко осведомилась:

– Имеете духовную потребность?

Федор обрадовался, что попал по адресу, и, чувствуя утомление, а в голове некую расплывчатость, сразу перешел к делу:

– Там… у церкви святого откопали.

К счастью, поп оказался понятлив и не стал задавать лишних вопросов, на которые Федор не смог бы сейчас ответить. Через минуту он вышел на крыльцо, одетый в шерстяные штаны и куртку. Батюшка был молод, лет тридцати, волосы стриг коротко и ясным взглядом напоминал князя Мышкина в лучшую пору.

– Идемте, – сказал он.

Федор, пошатнувшись, двинулся к раскопанной могиле и по пути, как мог, воспроизвел рассказ бабушки Евдокинишны. Он очень старался ничего не перепутать, но все же допустил оплошность. Ему было так плохо, что хотелось улечься прямо на землю и заснуть.

– А почему вы решили раскапывать вашего прадедушку ночью? – спросил священник, разглядывая покойника.

– Я не говорил, что это мой прадедушка, – возразил Федор, прогнал разлегшегося пса и, как подкошенный, сел на телогрейку.

– Вы так сказали. – Священник посмотрел на Федора и на глаз определил: – У вас температура под сорок, надо немедленно в постель. Пробыли тут всю ночь?

Федор кивнул и развел руками:

– Бессонница.

– Понятно, – усмехнулся поп. – Пожадничали.

– Вы бы мне не дали копать, – насупился Федор.

– Вот еще глупости. Мой прадед был священником этой церкви, большевики убили его здесь же, и никто не знает, где его могила. Я бы и сам взялся с вами вместе копать.

– А может, это ваш прадедушка? – с надеждой спросил Федор.

– Нет уж, ваш.

Федор помотал головой и пробормотал:

– Это чересчур.

– Ну, не хотите, не буду настаивать, – сказал священник. – Хотя сходство разительное. Однако интересно: если ваша бабушка называет моего дедушку дядькой…

– Двоюродным.

– …то мы с вами в некотором смысле родственники.

– Меня Федор, – сказал Федор. – А вас?

– Отец Павел. Рад столь неожиданному знакомству. Что же мне с вами прикажете делать, больной? Вы где живете?

– Там. – Федор махнул рукой. – Оставьте меня в покое. С ним что-нибудь делайте. – Он показал на покойника. – Нетленные мощи. Канонизируйте или что там у вас в таких случаях.

– К лику святых усопшего причисляют не за сохранность тела, – объяснил отец Павел, наклонясь к покойнику и рассматривая чуть потлевший офицерский мундир, – а за следование правде Божией при жизни и свидетельствование о ней. Тело же может сохраниться по разным причинам. Здешний сухой климат и мерзлый грунт вполне могут мумифицировать останки.

– Значит, не святой? – отрешенно спросил Федор. – Слава богу. А то я уж испугался.

Он сделал слабую попытку надеть телогрейку, но вытащить ее из-под себя не получилось. Солнце уже поднялось над горами, однако холод не отступал.

– Первый раз слышу, чтобы Бога славили именно за это, – сказал отец Павел, взялся за Федора и поставил его на ноги, почти что взвалив на себя. – Но, видите ли, надо еще доказать, что этот человек не святой. Презумпция невиновности, понимаете. У Бога все святы, кроме очевидным образом отпавших.

– Ваше богословие, батюшка, мне сейчас не впрок, – плывя сознанием, произнес Федор. – Что вы там на нем разглядели?

– Орден Святого Георгия четвертой степени, бело-зеленый нарукавный шеврон колчаковской армии, погоны, тоже бело-зеленые с серебряным кантом. Если не ошибаюсь, полковник или подполковник.

– А-а, все-таки не генерал, – пробормотал Федор. – Но полковник тоже шишка, а? Только вот не было в этой благословенной глуши никаких полковников. Разве что в Барнаульском гарнизоне.

– Вы, Федор, по профессии, простите, кто? – поинтересовался священник, уводя его по дороге к поселку.

– Так, изыскатель, – без ложной скромности ответил тот.

Со стороны степи их настигал топот копыт.

– Ну вот, опять она будет топтать меня своими лошадьми, – пожаловался Федор.

Отец Павел остановился и обернулся. Из-за горелого остова церкви на дорогу вылетели пятеро разномастных коней. Впереди верхом на вожаке скакала Аглая, на ветру белым знаменем полоскались длинные растрепанные волосы.

– Эй-эй-эй! – Федору казалось, что он закричал во все горло, но на самом деле это был слабый выплеск эмоций. – Амазонкам правила дорожного движения не писаны?

Аглая остановила коней, легко, как гимнастка с бревна, прыгнула на землю и, завороженно глядя на нетленного мертвеца, подошла к отцу Павлу с его ношей.

– Что с ним? – спросила она про Федора. – И кто это? – про покойника.

Священник коротко описал суть.

– Да-с, уважаемая амазонка, – развязно, в полубреду проговорил Федор, – если б эта церковь не сгорела, вы бы никогда не познакомились с моим прадедушкой.

– Его надо срочно лечить, – добавил отец Павел. – У него горячка от ночного бдения.

– Я отвезу его к себе, – немедленно заявила Аглая, – у него дома некому им заниматься. Помогите посадить его на лошадь.

– Только не на зверюгу, – запротестовал Федор, но не был услышан.

Вдвоем они закинули его на коня, Аглая запрыгнула на другого, неоседланного, и пустила лошадей шагом. Федора она поддерживала рукой, чтобы не завалился.

– Я зайду к вам днем, – крикнула девушка священнику.

– Вот так, значит, – хмыкнул Федор, бессильно клонясь к шее животного, – то «уходите» и «никаких чувств», а то к себе домой? Женская логика. Нет уж, вы прямо скажите – безразличен я вам или где?

– Вы бредите, Федор, – ответила Аглая. – Какое это имеет значение, если вы сейчас упадете замертво?

– Значит, мертвый я буду вызывать у вас больше чувств? Боюсь, однако, это какое-то извращение.

Аглая молчала.

– А, не хотите говорить. Ну-ну.

Федор тоже умолк и остаток пути проделал в мрачно-беспомощном состоянии. Он почти не реагировал ни на что, когда Аглая стянула его с лошади и, обхватив, повела в дом, когда укладывала в постель и поила чем-то горячим и горько-пахучим. Потом она сняла с него свитер и рубашку, сильными движениями растерла спиртом грудь и спину. Федор блаженно мычал и пытался попробовать спирт внутрь. После этого он провалился в забытье, наполненное нелепыми сновидениями, в которых Аглая и оживший белогвардейский офицер бродили по темным пещерам и что-то настойчиво там искали.

Проснувшись, Федор обнаружил себя под двумя толстыми шерстяными одеялами, обложенный с двух сторон грелками. Он был весь в поту, но чувствовал себя явно лучше, и голова совершенно прояснилась. Возле зашторенного окна сидела Аглая, склонившись над большим листом бумаги, и быстро водила по нему карандашом. На столе перед ней лежала неровная стопка таких же листов.

– Мне кажется, я должен просить у вас прощения, – сказал Федор, вылезая из-под одеял.

Аглая, оторвавшись от рисунка, посмотрела на него удивленно.

– За что? Вы не причинили мне никакого зла.

– Зла? – переспросил Федор. – Но я говорю не о зле, на которое я, по-моему, не способен, если, конечно, не считать… хотя не будем считать. Просто мне кажется, Аглая, что вы на меня в обиде и тем не менее спасли от смерти. Я чрезвычайно вам благодарен.

– Не стоит преувеличивать. А вот вставать вам пока не нужно. Уже ночь, и торопиться вам некуда. Деда Филимона я предупредила, что вы останетесь у меня до завтра. Я уйду спать в теткину комнату.

Федор с готовностью упал на подушку, только сбросил с себя одно одеяло и отправил на пол грелки. Аглая принесла еще кружку пахнущего степью горького зелья и заставила его выпить.

– Да, – сказал он, морщась от питья, – для этого стоило провести ночь на морозе.

– Для чего? – спросила Аглая, снова садясь за рисование.

– Чтобы касаться ваших рук, чувствовать на себе вашу нежную заботу… ваше близкое присутствие.

– Только прошу вас, Федор, не начинайте заново выяснять мое отношение к вам, – насмешливо сказала Аглая, – не то мне придется сдать вас в больницу.

– Но вы же не запретите мне прояснять мое отношение к вам? – парировал Федор.

– Пожалуйста, – пожала она плечами. – Только не заходите слишком далеко.

– Хорошо, я буду поблизости, – согласился он. – Знаете, когда я собирался ехать сюда, в Золотые горы, мне предсказали, что я потеряю здесь свою судьбу. И вот сейчас я думаю – может быть, вы моя судьба и это вас я теряю из-за вашей необъяснимой предвзятости по отношению ко мне?

– Кто вам это предсказал? – заинтересовалась Аглая.

– Неважно.

– Не верьте предсказателям, – посоветовала она. – Они обычно врут в корыстных целях. А судьбу не теряют. Ее прогоняют, чтобы стать свободным. В судьбе нет свободы. И я не ваша судьба. Я не имею никакого желания делать вас своим пленником.

– Но вы это сделали. Я по уши влюблен в вас, Аглая, – сознался Федор.

– Сбегите из плена, – спокойно ответила она, черкая карандашом по бумаге, – и не путайте судьбу с любовью. Судьбой живут те, кто отвергает любовь.

Федор сел, спустив ноги в толстых шерстяных носках на пол, и посмотрел на нее в изумлении.

– Такого я еще не слышал, даже от университетских профессоров. Откуда у вас эти мысли, девушка?

– В ночном хорошо думается. Представьте: тихо вокруг, лошади пасутся, звезды в небе сияют…

– Самобытная крестьянская философия, – с тонкой иронией сказал Федор, снова укладываясь. – Понимаю.

– Судьба – это, по сути, статистика, – продолжала Аглая, не глядя на него. – Это хорошо видно в языческом понимании судьбы: карма, сумма добрых и злых дел, которую невозможно изменить при всем желании, неумолимое прижизненное воздаяние за преступления, собственные и родовые, за ошибки предков. Судьба – долги на душе, которые тянут куда не надо. Но из темницы судьбы есть выход, маленькое окошко, об которое обдерешь кожу, вылезая. В христианстве это окошко называется любовью. Любовь дает свободу. И, наоборот, желание свободы приводит к любви. Ищите выход из колеи судьбы, Федор.

– Великолепное рассуждение, – кисло сказал он. – Жаль, что я не записал. Правда, до сих пор я был уверен, что нахожусь вне колеи судьбы. Или колеса?.. – Ему стало грустно и обидно за прожитую и предстоящую жизнь. – А может, я ошибался и нет у меня никакого выбора? Может, все уже решено за меня и путь всего один – стать торгашом, торговаться, грызться с жизнью за каждый кусок. За то, чтобы опередить другого торгаша, растоптать его, уничтожить, завладеть талисманами, пропускающими наверх, туда, где теплее, сытнее, почетнее, где власть над другими, не успевшими, упавшими, затоптанными. Это ведь тоже судьба?

– Ищите выход, – тихо повторила Аглая, затачивая ножом карандаш.

– Что вы рисуете? – спросил Федор. Излив печаль, он немного ободрился. – Я могу взглянуть?

Аглая передала ему стопку листов. Это были беглые зарисовки горных пиков и хребтов, долгих степных рельефов, лошадей, щиплющих траву, поселка в вечерней дымке, высокогорного озера, в котором отражаются плывущие в небе облака и прибрежные деревья. В рисунках чувствовалось мирное дыхание жизни, и хотя отсутствовали люди, Федору каким-то образом стало ясно, что эта жизнь во всех ее проявлениях существует для человека и без него будет лишена всякого смысла.

– У вас сильная рука художника, – похвалил он рисунки, добравшись до конца стопки, и на последнем листе вдруг увидел среди заросших скал женщину в плаще с капюшоном. В ее глазах, смотревших прямо на него, застыло неуловимо-звериное выражение. Федор узнал девку-оборотня, которая остерегала его от поездки в Золотые горы и которую местные водители называли злым духом.

– Кто это? – спросил он фальшиво-бесстрастным голосом, показав рисунок Аглае.

Та, смутившись, отобрала лист и тут же порвала на клочки.

– Неудачный рисунок. Понятия не имею, кто это. Так, просто представилось.

Федор не поверил ни единому ее слову, но не подал вида. Он не хотел новых разговоров о мистике, которая успела порядком ему наскучить.

Он отдал рисунки Аглае и оглядел комнату. Обстановка была более чем скромная – почти спартанская, девичью светелку это мало напоминало. «Скорее похоже на номер в дешевом захолустном доме отдыха», – подумал Федор. Живость комнате сообщал лишь ползучий цветок в горшке на шкафу, протянувший стебли с крупными листьями по всем стенам, а патину благообразия добавляли иконы на полке в углу.

– Небогато живете, – заметил Федор, – аскетически, я бы сказал.

– Мне немного надо.

– Это я уже понял. Может быть, вы вообще готовите себя к монастырю?

– Об этом я еще не думала, – улыбнулась Аглая. – Но живем мы не бедно. Хотя дело не в этом. Я ведь богата, Федор. Очень богата.

– И все ваши богатства, надо думать, здесь? – он постучал пальцем по Евангелию, лежащему на стуле рядом с кроватью.

– Вы мне не верите, – сказала Аглая и что-то вынула из ящика стола. – Вот.

Она протянула Федору плоский неровный кругляш из тусклого желтого металла, похожий на золотую медаль, которую выдавали бы олимпийским чемпионам древности, если бы античные греки не ограничивали свой наградной фонд скупыми оливковыми венками. Одна сторона медальона была пустой, на другой выступало изображение женщины с ребенком в чреве, попирающей ногой змею.

Присвистнув и взвесив медальон в ладони, Федор спросил:

– Откуда у вас эта милая вещица?

– Нашла в реке.

– На скифское золото не похоже. Но стоит, очевидно, целое состояние.

– Скифы были язычники, – покачала головой Аглая. – А эту вещь сделали те, кто помнил древнее пророчество: «Семя Жены сотрет главу змея».

– В таком случае ей не больше двух тысяч лет от рождества Христова. – Федор присмотрелся к изображению. – В самом деле похоже на Богородицу. Странный медальон.

– Она древнее, – загадочно улыбнулась девушка. – Этому пророчеству много тысяч лет.

– Ну знаете… – Федор не нашелся с ответом и отдал медальон. – Не советую вам хранить это в столе.

– Здесь некому красть.

– Имейте в виду, – предупредил он, – я понимаю это как полное доверие ко мне с вашей стороны. А это уже серьезно, учитывая, что мы знакомы полмесяца и виделись всего три раза.

– Спокойной ночи, Федор.

С тем же таинственным выражением на лице Аглая потушила свет и вышла из комнаты, закрыв дверь.

Целую неделю в Усть-Чегене стояла непривычная для здешних мест суета. Приезжали и убывали чиновные лица, представители науки и Церкви, слонялись по поселку пришлые журналисты, замучившие всех нелепыми вопросами. Почему-то их очень интересовало, как относятся жители к появлению в их краях нетленных мощей и считают ли усть-чегенцы неизвестного белогвардейского офицера святым. Абсурдность вопроса усугубляло то, что журналисты непременно хотели знать мнение коренных алтайцев, испокон веку прозябавших в язычестве. Кроме репортеров, открытие могилы привлекло в поселок немало туристов, специально по такому случаю менявших маршруты. Вся эта праздношатающаяся публика, которую приманила «тайна белого генерала», вызывала у Федора раздражение. Он старался не выходить из дома, опасаясь попасть в камеру телевизионщиков и тем самым привлечь к себе ненужное внимание издалека. Кроме того, сильно беспокоило, что какой-нибудь особо дотошный репортер или турист заметит его сходство с покойником. Хотя останки уже положили в гроб и закрыли крышкой, взглянуть на нетленные мощи желали все, да и в газетах появились фотографии.

На похоронную церемонию в начале июня собралась толпа. Рядом с лакированным гробом, в окружении толкущихся людей, искавших в торжественно-траурном ритуале каждый своего, обугленный остов церкви выглядел усохшим, застенчиво съежившимся. Начальственные лица произнесли речи о торжестве исторической справедливости и примирении с ошибками прошлого, показавшиеся Федору образчиком чиновно-политической двусмысленности и старого доброго невежества. Представители Церкви в лице отца Павла выразили надежду на неповторение ошибок прошлого. Телекамера выхватила из толпы несколько вдохновенных лиц, заслушала общественное мнение, засняла панихиду и проводила гроб до новой могилы, вырытой чуть дальше от церкви, ближе к поселку.

На этом торжество завершилось, и журналисты убрались восвояси. Однако Федора они перестали волновать немного раньше, когда он увидел в толпе старого знакомого. Евгений Петрович, личность во многих отношениях неясная, а поблизости от Аглаи вовсе нежелательная, не оставлял попыток поддерживать ее под локоть. Несколько успокоило Федора то, что Аглая всячески пресекала эти попытки. А тревожило, что Евгений Петрович за эти несколько недель приобрел еще больший лоск, будто надраив себя до ослепительного блеска, и был вылитый Джеймс Бонд на дипломатическом приеме в королевском дворце. Федор даже рискнул поднять на лоб темные маскировочные очки, чтобы лучше разглядеть неожиданного соперника во всем его вооружении.

Когда процессия с гробом двинулась к могиле, Евгений Петрович уверенно взял Аглаю под руку и вывел из толпы. Федору эта попытка уединиться вдвоем показалась оскорбительной, и он, не таясь, направился следом. Однако далеко они не ушли, остановились у ближайшего забора. Евгений Петрович настойчиво внушал что-то девушке, доверительно наклоняя к ней голову, Аглая отвечала, и Федору в ее голосе слышалась заинтересованность. От ревности, которую по-настоящему ощутил первый раз в жизни, он был готов на любой поступок в ковбойском стиле. Но тут на счастье их обоих – его и попутчика – Аглая резко отняла руку, отстранилась от собеседника и посмотрела на него так, что у Евгения Петровича не должно было остаться никаких сомнений. Она зашагала обратно к церкви, увидела Федора и без слов обошла его стороной. Попутчик, с досадой глядя ей вслед, лениво помахал ему рукой, развернулся и направился к джипу, стоявшему неподалеку.

– О чем вы с ним говорили? – догнав Аглаю, осведомился Федор.

– Вам в самом деле надо знать? – сухо произнесла она.

– Естественно, – кивнул он. – Я немного знаком с этим Казановой. Он мастер рассказывать небылицы и запутывать нормальных людей. Берегитесь, как бы он не вскружил вам голову. Для вас, милая Аглая, этот человек опасен.

– Не больше, чем вы, Федор.

– На что это вы намекаете?

– Всего лишь на ваши попытки присвоить меня себе.

– Но я…

– Он расспрашивал меня о Бернгарте, – перебила Аглая. – Как и вы, он очень интересуется здешней историей, особенно Гражданской войной.

Федор остолбенел.

– Значит, он уже наплел вам ерунды… Интересно знать, почему он решил именно вас расспрашивать о Бернгарте. И когда вы успели с ним познакомиться.

– Неделю назад. Он пришел к нам домой и принес цветы, вино, торт.

Она сказала это совершенно спокойно, без интонаций, даже не глядя на него, но Федор был расстроен и потому слишком чувствителен ко всякого рода намекам, в том числе воображаемым.

– Вам, кажется, доставляет удовольствие мучить меня?

– Вы сами себя мучаете. Кроме того, вы хотели, чтобы я рассказала. Кстати, – если это утешит вас, – он даже приглашал меня к себе в гости, но я отказалась.

– В какие еще гости? – не понял Федор. – Он что, поселился здесь?

– Помните дом в степи, который вы назвали швейцарским шале? Там он и поселился. Купил или снял на время не знаю.

– Час от часу не легче. Просто возмутительно.

– Знаете, Федор, чем бессмысленно страдать, лучше расследуйте дело этого белого офицера, – предложила Аглая, наконец повернувшись к нему и посмотрев в глаза. – Мне страшно хочется знать, кто он и что совершил. Вы же приехали сюда писать диссертацию. Вот и пишите.

– Я готов исполнить любое ваше желание. Но при одном условии: вы будете помогать мне.

– А разве у меня есть выбор? – она красноречиво двинула бровями.

Тем временем гроб под звуки траурного марша опустили в яму и начали засыпать землей. Рядом лежал большой деревянный крест с прибитой табличкой, на которой было лаконично выбито: «Офицер Русской армии».

– Мне кажется, есть в этом что-то поразительно символичное, – переключился Федор. – Девяносто лет спустя хоронить человеческий осколок Гражданской войны и не знать ни имени его, ни деяний, не иметь представления о тех мыслях и чувствах, с которыми этот человек был готов идти на смерть. Кто из всех этих людей, стоящих здесь, догадывается об истинном смысле ошибок прошлого, с которыми они тут готовы примириться? В лучшем случае они скажут, что покойник воевал против красных. Но вряд ли кто из них подозревает, что «против красных» – слишком широкое и расплывчатое понятие. А если подозревают, более того, знают точно, то скорее всего делают вид, что не знают. Быть может, этот белогвардеец дрался вовсе не за то, чем сегодня живут все эти чиновные физиономии и о чем они тут разглагольствовали с эрзац-патриотическим пафосом. Для них это было бы досадным разочарованием.

– Каждому свое, – чему-то улыбаясь, заметила Аглая.

Расследование дела Федор начал в тот же день звонком в Москву. Звонить пришлось с почты, мобильная связь через горный кордон не работала.

– А, блудный сын, – приветствовал его отец. – Вспомнил наконец о родителях. Матери нет дома, так что будешь говорить со мной. Нашел там себе занятие?

– Нашел. Пишу диссертацию. Здесь открылся богатый материал по моей теме.

– Тебя разыскивали какие-то типы. По-моему, просто бандиты, вели себя до того нагло, что пришлось вызывать охрану. Какие у тебя с ними дела?

Федор встревожился.

– Они вам угрожали?

– Посмели бы только. К тому же им нужен ты, а не мы. Мать сказала им, что ты исчез, не оставив адреса. Они не слишком поверили и, сдается мне, установили слежку. Во всяком случае, за мной повсюду таскается хвост. Но ничего, у меня есть средства укоротить их.

– Будь осторожней, пап.

– Об осторожности тебе надо было раньше думать. Потеряв невинность, о помятой юбке не плачут. Я так и не услышал от тебя, кто они такие.

– Бандиты.

– Коротко и ясно. Ладно, займусь этим. А ты чтобы сидел тише воды, ниже травы. Пиши свою диссертацию и носа в Москву не кажи. Все понял?

– Понял.

– И сам не звони больше. Когда надо будет, я позвоню. Матери хоть привет передашь?

– Да, передавай ей.

– Бестолковый блудный сын, – проворчало в трубке. – Ну все. Свекру тоже передай там от меня что полагается.

– Пап, пап, подожди. Я тебя хотел спросить.

– О чем еще?

– О прадедушке.

– О ком?

– Твой отец хоть что-нибудь знал о своих родителях?

– Что это тебя родословная заинтересовала?

– Так ведь не модно уже быть безродным космополитом. Нужны корни, желательно потомственно-дворянские. На худой конец купеческие, первой гильдии. А у меня единственный шанс обрести дворянство – твой дедушка.

– Вижу, с шутками у тебя по-прежнему. Хотя эта вроде не так глупа. Дед был родом из Ярославля. Старинный купеческий город. Так что совсем не исключено. Но его усыновили в семь лет. Он не любил об этом говорить. Его мать как-то страшно погибла у него на глазах, отца плохо помнил. Вроде был военный, домой приезжал редко.

– А фамилия у деда от приемных родителей?

– Нет, Шергин – от настоящих. Это единственное, что он крепко помнил, после того как погибла мать. Носить другую фамилию не захотел.

– В каком году это было?

– Родился он в одиннадцатом, значит, семь было в восемнадцатом.

Подумав, Федор сказал:

– Летом восемнадцатого в Ярославле и Рыбинске прошли антисоветские мятежи. Большевики в ответ устроили там резню.

– Ну вот тебе и ответ, – медленно произнес отец. – Деда в тридцать пятом арестовали, двадцать лет в лагерях сидел. Вышел, женился.

После этого разговора Федор долго не мог успокоиться, ходил по дому мрачный, как зверь по клетке.

– Не мельтеши, Федька, – не стерпел дед Филимон, читавший газету «Алтайский коммерсантъ». – Басурману спать не даешь. Чего мутный такой?

– Так, – ответил Федор, – размышляю о роли мистики в жизни человека.

– Ну, на это я тебе вот что скажу. – Дед сложил газету и снял очки. – Ты бы бросил это занятие. Потому как у энтой мистики одна задача – доводить человека до психбольницы.

– Вот это я и пытаюсь как раз понять – куда она меня заведет.

Слишком очевидным для него становилось день ото дня противоборство мистических стихий, столкнувшихся в той точке жизненного пространства, которое носило имя Федор Шергин. Разумеется, о совпадениях и случайностях, даже тех, что превращаются в закономерность, речь давно уже не шла. Вопрос стоял по-другому – почему все эти неслучайности последнего времени тянули его, будто две спортивные команды, перетягивающие канат, в разные стороны. Одна команда притащила его в Золотые горы и всячески подбивает на некие действия и разыскания, интригуя собственной же семейной историей. Другая противилась этому, пыталась запутать или запугать его при помощи местного фольклора и злых духов. Сказать, что ему нравится быть безучастным свидетелем перетягивания себя, Федор не мог. Вероятно, подумал он, можно попробовать сделаться свидетелем небезучастным. Эта мысль сперва показалась ему странной, а затем бессмысленной. Ведь, если уж на то пошло, мистическим стихиям вовсе незачем всякий раз предупреждать его о своем вмешательстве, и тщетно было бы отделять личные порывы от скрытых воздействий со стороны. Тем более когда то и другое совпадает.

В этом Федор окончательно убедился на следующий день, когда ему сделали интересное предложение, от которого он при всем желании не смог бы отказаться. На пыльной улице поселка рядом с ним притормозил темно-серый джип, из окна высунулось приветливо ухмыляющееся лицо попутчика в черных очках.

– А мы с вами, оказывается, снова соседи, Федор Михалыч не Достоевский.

– Наслышан, – лаконично отозвался Федор и почему-то подумал, что для самого Евгения Петровича это соседство не было такой уж неожиданностью.

– Прокатиться не хотите? – попутчик спустил очки на кончик носа и добавил заговорщицки: – Есть дело.

– Ловись, рыбка, большая и маленькая? – спросил Федор, не убавляя шага.

– Что-то вроде. Так, что, хороший заработок вас не интересует? Предупреждаю – очень хороший.

– Что нужно делать? – поразмыслив, спросил Федор.

– Всего лишь прогуляться в горы на несколько дней.

Федор подумал еще немного и выставил встречное предложение:

– Я буду иметь с вами дело только в том случае, если вы оставите в покое ту девушку, к которой приставали вчера.

– Ах, вот оно что! – со смехом сказал Евгений Петрович. – То-то я думал, что это вы смотрели на меня с таким зверским выражением. Уверяю вас, у меня нет на эту барышню никаких видов.

– Рассказывайте, – не поверил Федор.

– Да сядьте вы наконец в машину. На нас уже глазеют со всех сторон.

Федор продолжал идти по улице.

– Ну хорошо, обещаю. Я оставлю ее в покое.

Федор открыл дверцу и с непроницаемым видом поместился на заднем сиденье.

– Тем более что мне это ничего не стоит, – добавил Евгений Петрович, выруливая на соседнюю улицу. – Неужели вы еще не поняли, что она ведьма?

– Кто? – тупо спросил Федор.

– Ваша милая недотрога Аглая.

– А откуда вам известно, что она недотрога? – хмуро осведомился Федор. – Вы что, пытались?..

– Да успокойтесь, не пытался. Разве вас она еще не окатывала своим ведьминским взглядом, от которого чувствуешь себя ушибленным дубиной промеж глаз?

– Окатывала, – со вздохом признался Федор.

– Ну вот видите. Поменьше ходите за ней по пятам, – посоветовал Евгений Петрович, – может, тогда вам повезет больше.

– Может, – эхом повторил Федор. – Только она не ведьма. Она дикарка. Ладно, давайте поговорим о горах, – морщась, как от зубной боли, предложил он.

– Так я об этом и говорю. Исчезнуть на несколько дней – самое лучшее средство привлечь к себе внимание женщины. Запомните это, юный Вертер.

– Да, – подумав, сказал Федор, – пожалуй, вы правы.

– Значит, договорились.

Джип выехал из поселка и по бездорожью покатил в степь.

– Куда это мы едем? – спросил Федор.

– Приглашаю вас к себе в гости.

– А, швейцарское шале.

– Уже видели? Неплохой домишко.

– Ваш?

– Ну что вы. Зачем мне дача в этой глухой степи?

– Не такой уж глухой, получается. Знаете, Евгений Петрович, в последнее время меня все здесь буквально настораживает.

– Даже сейчас? – поинтересовался попутчик.

– Еще бы. Вы ведь ни за что не скажете мне, что вам понадобилось здесь и какие у вас дела в горах.

– Это точно, – рассмеялся Евгений Петрович, – не скажу. Но, если хотите, могу намекнуть.

– Сделайте одолжение. Как-то не хочется играть вслепую. Вдруг вы всего-навсего браконьер и идете бить несчастных зверушек из Красной книги?

– До зверушек мне нет дела. Намекаю: с нами пойдут еще двое с базы «Беловодье».

Федор расхохотался.

– Так эта тема и у вас животрепещет? Хотите искать тайные тропы Бернгарта?

– Почему бы и нет?

Посерьезнев, Федор произнес скучным тоном:

– Мое условие: задаток сразу. Половина всей суммы. Не хочу, знаете, остаться ни с чем, когда вы отыщете путь в страну счастья и пожелаете пополнить число ее блаженных обитателей.

– Будет вам задаток. Прямо сейчас.

Машина въехала во двор дома и, миновав травянисто-цветочные неухоженные куртинки, встала у гаража.

– Прошу.

Хозяин распахнул дверь пряничного домика. Федор ожидал увидеть внутри интерьер, соответствующий наружности, но пустынность дома слегка разочаровала его. В небольшом холле возле стен помещались нераспакованные чучела мебели, с потолка на длинном проводе свисала голая лампочка. В одной из комнат, очевидно, гостиной, стояли два плетеных кресла и маленький столик. На нем вверх обложкой лежала раскрытая книга. Федор прочел заглавие: «Конец истории».

– Знаете, по-моему, Фукуяме при всей экстравагантности его идей, кстати, думаю, заимствованных, не хватает одной важной вещи, – сказал он, кивнув на книжку. – Он не учитывает мистических влияний.

– Да? – удивился Евгений Петрович. – Ну, полагаю, за него это делают другие. А что, Федор Михалыч, интересуетесь мистикой?

– Как вам сказать. Скорее она интересуется мной.

Кроме кресел и столика, в комнате ничего не было, если не считать огромной карты России на стене.

– Да, эзотерично, я бы сказал, – поделился Федор впечатлениями.

– Вам чай или кофе?

– Если в этом доме можно вскипятить воду, то я буду кофе.

– Уверяю вас, в этом доме можно все, – загадочно ответил Евгений Петрович и удалился на кухню.

Федор стал рассматривать карту. Внимание его привлекли наколотые на нее маленькие черные флажки. Несколько штук расположились вдоль Урала, десяток украсил Западную Сибирь, один флажок гордо реял в центре Алтая. Но самым интересным в этой карте было то, что до Уральских гор страна называлась Россией, а все обширное пространство на востоке именовалось просто Сибирью.

– Какая удивительная карта, – громко сказал Федор, чтобы было слышно на кухне.

– Что вы находите в ней удивительного? – спросил Евгений Петрович, входя в гостиную с кофейным набором на подносе.

– Я нахожу удивительной ту легкость и, как бы это сказать, детскую непосредственность, с которой ее создатели поделили шкуру неубитого медведя.

– Ну, милый мой, что естественно, то легко, – ответил попутчик, разливая кофе по чашкам.

– Обычно этими словами уговаривают девушку лишиться невинности, – заметил Федор, взял чашку и сделал глоток. – О, замечательный кофе.

– Мне тоже нравится. Нет, о невинности речь не идет. Это… ну, скажем, третья нога. Зачем России лишняя, мешающая все время нога? Нет, все равно не так, – перебил сам себя Евгений Петрович. – Суть дела в том, что Сибирь не может принадлежать никакому государству, это должна быть свободная территория для свободного освоения. Если хотите, здесь сходятся мистические линии мира. Вам ведь как будто небезразлична эта тема? Сделав Сибирь своей колонией, Россия совершила ошибку. А за подобные ошибки приходится рано или поздно расплачиваться большой кровью. По этому счету Россия платит вот уже век и все никак не расплатится.

– Понимаю, – покивал Федор, – в данном случае мистические линии мира – это как раз то, на чем специализируются американские благотворительные организации.

Евгений Петрович допил кофе и с едва заметной холодностью произнес:

– А кроме того, вам ли, Федор Михалыч, говорить о детской непосредственности, с которой вы сами решились на бегство от собственного прошлого и его долгов, выражающихся сотнями каратов?

Федор отставил чашку, внутренне заледенев. Если б было возможно, он с удовольствием дал бы в морду самому себе. Он с ужасом думал о том, что все-таки проболтался в поезде, напившись до свиней, и теперь висит на крючке у этого ловко подсекающего рыболова.

Видимо, прочитав его чувства, написанные на лице, Евгений Петрович с усмешкой сказал:

– Ничего плохого я вам не сделаю. Напротив.

Он ушел и вернулся через минуту, бросил на стол перед обмякшим Федором три тугих пачки зеленых денег.

– Ваш задаток. С собой ничего лишнего не берите, только самое необходимое. Поедем на машине, продукты и воду я загружу.

– А оружие? – спросил Федор.

– Имеете?

Федор вновь с грустью вспомнил об отцовском «Макарове» и покачал головой.

– Но, кажется, в горах водятся медведи и эти… снежные тигры, – сказал он.

– У медведей сейчас полно еды, мы им будем неинтересны, а в снега нам и залезать незачем.

– Ну что ж, – заключил Федор, вставая и рассовывая деньги по карманам, – остается констатировать, что выбора у меня нет.

Евгений Петрович звучно щелкнул пальцами:

– Кстати, этот откопанный белогвардеец, которого хоронили вчера, ваш родственник?

– Почему вы так решили? – Федор по наитию решил отпираться.

– Кровная связь – загадочная вещь. Я, видите ли, изучал дело Бернгарта. По всей вероятности, этот неплохо сохранившийся покойник носил фамилию Шергин. Ирония судьбы. Так что выбора, милый мой, у вас действительно нет.