После известного вечера, когда Ельников в последний раз навестил светловскую школу, он, должно быть, простудился и захворал еще больше. Впрочем, простуда была тут, собственно, ни при чем; она только ускорила ход другой, главной и постоянной болезни доктора — чахотки, и без того развивавшейся у него необыкновенно быстро. С тех пор Анемподист Михайлыч хотя и не выезжал никуда, но дома все еще крепился и по утрам вел обычную консультацию с бедняками; только уже в последние два-три дня он принужден был отказаться от этого и окончательно слег в постель. Однако ж, и теперь, несмотря на советы навещавших его изредка знакомых, особенно Прозоровой и Любимова, безмолвно заключившего с доктором мир, Ельников упорно отказывался почему-то от всякой посторонней медицинской помощи; он только самолично прописывал себе успокоительные средства. Однажды вечером к нему завернул Созонов. Просидев с больным до поздней ночи, будущий сподвижник иноческой жизни вызвался ночевать у него, а на другой день опять предложил ему свои услуги, переночевал снова, да так уж и остался с тех пор на неопределенное время при бывшем товарище, заменив собой исправную сиделку. В своем невеселом одиночестве доктор, быть может, обрадовался даже и этой живой душе; по крайней мере он ничего не возразил против предложения Созонова «походить за ним» и так же безмолвно наблюдал всякий вечер, как тот располагался у него на полу спать, подостлав под себя верхнюю одежду, служившую в то же время и одеялом.

— Да вы что, Созонов, по-человечески-то не ляжете? — каждый раз спрашивал при этом Ельников, — ведь вон вам на диване постлано.

— Ничего, Анемподист Михайлыч, не беспокойтесь: тут, у печечки, славно-с… — застенчиво уверял будущий инок и упорно отрекался от мягкого спанья.

— Ну, мните бока, коли нравится, — угрюмо заключал доктор и, повернувшись лицом к стене, затягивал обыкновенно своим разбитым, дребезжащим голосом какую-нибудь заунывную русскую песню.

В последнее время болезни петь — обратилось у Ельникова в привычку, даже почти в страсть. Это было, впрочем, и не пение собственно, а скорее — какой-то вопль надорванной души.

— Вам бы духовное лучше спеть-с, Анемподист Михайлыч… — робко пригласил его однажды Созонов, тревожно ворочаясь на полу у своей «печечки».

— Вечную память, что ли? — спросил доктор.

И с той поры его импровизированный сожитель уже не заикался больше о духовном; он только вздыхал тихонько, слушая светские песни. Между этими двумя, совершенно разнородными, по-видимому, личностями было, однако ж, какое-то странное сходство: Ельников как будто представлял собой задачу, а Созонов — ее ложное, уродливое разрешение.

Лизавета Михайловна чаще всех навещала Анемподиста Михайлыча, так как она приняла на себя добровольную обязанность сообщать о ходе болезни Александру Васильичу. В последний раз Прозорова завернула к доктору на минутку из почтовой конторы, в тот самый день, как молодая женщина побывала перед тем — сперва в остроге, а потом у Светловых. Сама порядочно расстроенная, она в этот раз не заметила в больном ничего такого, что указывало бы на особенную опасность его положения: напротив, Лизавета Михайловна нашла даже, что он как будто свежее стал. И не мудрено: во время ее посещения к доктору внезапно прилила какая-то необъяснимая, небывалая в нем прежде веселость; он говорил очень оживленно, много смеялся, показал Прозоровой портрет своей невесты и, несмотря на то, что гостья сильно торопилась домой, успел даже пропеть ей одну из самых забавных студенческих песен.

— Что вы такой веселый сегодня, доктор? — спросила она, уже собираясь уходить.

— А как же: ваши узы разрешились, — значит, теперь моя очередь… — ответил Анемподист Михайлыч, но до того неопределенно, что Лизавета Михайловна приняла его слова за намек на скорое выздоровление. — Только… уж если даже я доволен, то вам-то, барыня, и подавно не следовало бы смотреть сегодня такой кислой, и посидеть у меня не хотите. Эх! Светловушка-то вот, жаль, спеленан, а то бы мы с ним поспорили сегодня вечерок! до смерти спорить хочется! — заключил он с каким-то особенным воодушевлением.

— Кстати, — нарочно солгала Прозорова, — Александр Васильич поручил мне передать вам, что если вы и теперь еще не посоветуетесь с каким-нибудь другим врачом, то он, Светлов, перестанет верить в искренность вашей дружбы к нему.

— Я посоветуюсь, посоветуюсь… — не то серьезно, не то саркастически проговорил Ельников. — Не знал, право, к кому обратиться: все много знают; а теперь выбрал, — этот-то уж наверно вылечит…

И Анемподист Михайлыч закашлялся минуты на две без перерыва.

— Ну вот и отлично! — сказала Прозорова, — видите, какой у вас сильный кашель. Поправляйтесь скорее. Завтра, вероятно, я к вам не заеду: некогда будет; а послезавтра — непременно увидимся, — ласково прибавила она, простилась и ушла.

Но им уже не суждено было видеться больше: это «послезавтра» не наступило для доктора. Проснувшись на другой день чрезвычайно рано, почти одновременно с Сосниным, сбиравшимся к генералу, Ельников почувствовал какую-то необыкновенную тоску, какой-то особенный прилив тяжести к голове и невыносимую боль в груди.

— Созонов-батюшка! — разбудил он товарища, — сходите уж вы еще раз в латинскую кухню: купим у немца, выражаясь языком Хаджи-Бабы, супу спокойствия на несколько копеек…

Доктор проговорил это с какой-то странной улыбкой, которая от падавшего на нее из окна чуть брезжущего света казалась улыбкой мраморного сфинкса.

— Вы ужо не вставайте, — остановил Анемподист Михайлыч Созонова, услыхав, как тот завозился на полу, — теперь ведь рано, надо и немчуре дать выспаться; да и мне пока терпится, сносно еще… А покуда я подорожную приготовлю…

Ельников с большим трудом отыскал коробок спичек на маленьком столике, стоявшем у изголовья его постели, и добыл огня на свечку: дневной свет был слишком слаб еще, чтоб писать при нем. Анемподисту Михайлычу пришлось отдохнуть немного после этого движения, но через минуту он все-таки, несмотря на душивший его убийственный кашель, опять приподнялся левым локтем на подушке, достал со стола, что было нужно, и собственноручно прописал себе смертельную дозу опия. В конце рецепта доктор прибавил и подчеркнул выведенные им довольно крупно слова: «Для личного моего употребления».

— Пожалуй, скоро и рука повиноваться перестанет… — заметил он как бы про себя. — Впрочем, иногда и с одним кусочком легкого можно протянуть до вечера…

И Ельников попробовал было запеть «Vita nostra brevis est» ; но у него ничего не вышло, а только болезненно зашуршало что-то в груди. Доктор безнадежно махнул рукой и в изнеможении откинул голову на подушку.

— Вы, Созонов, боитесь покойников? — спросил он немного погодя.

— Нет-с, не боюсь, Анемподист Михайлыч; мне часто доводится псалтырь читать-с, так привык… А что-с? — скромно отозвался с полу будущий инок.

— То-то; а я думал, что боитесь, так хотел предупредить вас…

— Насчет чего-с?

На минуту в комнате стало тихо-тихо.

— Да на всякий случай: я ведь уж сегодня… часом раньше, часом позже — покойник, — с спокойствием полнейшей безнадежности пояснил Ельников.

— Господь знает-с, Анемподист Михайлыч: он иногда чудесно исцеление свое посылает… Вам бы вот исповедаться-с да причаститься? — робко-вопросительно молвил Созонов.

Доктор ничего не ответил ему, закашлялся только и повернулся на другой бок.

— Который теперь час? — спросил он, когда уже значительно рассвело.

Созонов торопливо накинул на себя свое убогое одеяние, конфузливо придержал руками его полы и в таком виде подошел к столику возле кровати.

— Де… десятый-с… — почему-то не вдруг выговорил он, взглянув на карманные часы Ельникова, и по-прежнему конфузливо отступил к «печечке».

— Пора и к немцу… — почти беззвучно заметил ему Анемподист Михайлыч.

Созонов как-то забавно обдергал на себе платье, взял рецепт и ушел.

Но будущий инок рассудил дорогой, что ему не мешает зайти прежде к отцу Иоанну, своему знакомому священнику, жившему почти напротив.

«Батюшка же теперь как раз от заутрени воротились… Вот как бы Анемподисту Михайлычу полегчало!» — думалось Созонову.

Отец Иоанн, — добродушный старик, недавно переведенный в городской приход из соседней деревни, — действительно оказался дома и охотно согласился пойти к больному.

— Только вот чашечку чайку дохлебаю, — объявил он любезно.

— А я покудова, батюшка, в аптеку сбегаю; вы меня подождите-с… — сказал Созонов и быстро удалился, опять стыдливо придерживая рукой полы своего не то сюртука, не то халата.

Спустя четверть часа, после непродолжительного шептанья отца Иоанна с Созоновым в передней Ельникова, причем со стороны батюшки слышалось: «Не любит, что ли?» — последний, во всем простодушии и наивности деревенского священника, тихонько вступил в комнату больного.

— Бог помочь! — осторожно сказал он, помолясь степенно в пустой передний угол.

— Кто это такой?.. — как бы испуганно спросил Анемподист Михайлыч, быстро повернувшись лицом к вошедшему, и слабо застонал от резкой боли, вызванной этим усиленным движением.

При виде священника глаза Ельникова остановились на нем как-то неподвижно, почти бессмысленно; только слабая улыбка искривила сухие губы доктора.

— Благослови вас бог! — перекрестил его отец Иоанн.

Батюшка неслышно подставил стул к самой кровати, сел на него и стал что-то тихо говорить больному.

— Крайняя односторонность! — громко молвил он, наконец, выслушав, в свою очередь, чуть слышный ответ Анемподиста Михайлыча, и широко развел рукавами рясы.

— Может быть, батюшка… — уже несколько слышнее отозвался Ельников.

— Ну… я и говорю: крайняя односторонность! — с прежним движением повторил отец Иоанн.

И, придвинувшись еще ближе к кровати, священник начал снова нашептывать что-то больному. Анемподист Михайлыч только нетерпеливо качал головой; все та же слабая улыбка чуть заметно змеилась у него на посиневших от волнения губах.

— Я ведь и не спорю, батюшка… — заметил он тихо.

— Опять это крайняя односторонность с вашей стороны…

— Не могу же я лгать в последние минуты, когда не лгал всю жизнь!.. — раздражительно и с горечью на этот раз возразил доктор.

— Я и говорю: крайняя односторонность!

Отец Иоанн еще шире развел рукавами рясы, снова перекрестил больного, сказал ему на прощанье: «А впрочем, благослови вас бог!» — и неохотно вышел из комнаты, с грустным сожалением покачивая своей седою как лунь головой. Немного погодя туда вошел Созонов с аптечным пузырьком в руках.

— Не надо уж… — слабо махнул ему рукой Ельников и опять повернулся к стене, — притерпелся…

Странную фигуру представлял из себя в эту минуту будущий инок: смесь какого-то суеверного ужаса, уныния и малодушного страха за свое самовольство придала Созонову что-то неизобразимо жалкое. Он ждал от больного выговора и, кажется, был бы радехонек последнему; но Анемподист Михайлыч упорно молчал, тяжело дыша. Созонов постоял, постоял перед кроватью, раза два неловко сморкнулся, попятился в самый дальний угол комнаты и тихонько уселся там на стул, подперев обоими локтями голову и колени.

Так прошел час, другой…

В половине второго больной сделал движение, тревожно откинулся на подушке и едва слышно спросил:

— Темно или светло теперь?..

— Совсем день уже-с, Лкемподист Михайлыч… — пояснил Созонов, робко кашлянув в руку.

— Ааа!.. — протянул доктор, — понимаю!..

Он сделал усилие и провел рукой у себя по глазам, как бы желая удостовериться, на месте ли они у него.

— Окажи, брат, ты мне, Созонов… последнее одолжение, — несколько помолчав, попросил напряженно больной, — возьми вон там… на окне… старую книжку журнала… без переплета; растрепанная такая… Почитай ты мне оттуда… хоть позитивную философию… Огюста Конта , там… она должна быть… Мысли у меня мутятся…

Созонов как-то испуганно встрепенулся весь, точно внезапно разбуженная птица, быстро отыскал книгу, развернул ее и сел возле кровати.

— Я бы вам лучше-с… — заикнулся было он.

Но его удержал какой-то непонятный, энергический жест Ельникова, сделанный при самом начале этой фразы.

— Читайте же!.. Созонов! — раздражительно поторопил доктор.

Началось чтение — медленное, несвязное, неуклюжее. Странно как-то было видеть Созонова с книжкой «Современника» в руках; еще страннее казалось выходившее из уст этого человека учение знаменитого мыслителя; оно как будто теряло свой смысл.

Так прошло еще с полчаса.

— Созонов-батюшка!.. — прервал вдруг Анемподист Михайлыч чтеца, стараясь приподняться на локте. — Скажи ты, брат, Созонов… большой поклон… от меня… Светловушке!.. Скажи… что… что…

Больной глубоко вздохнул, остановился на этом вздохе — и не договорил; только кровать как-то болезненно скрипнула за доктора, — и таинственная мертвая тишина воцарилась в комнате…

В тот же самый день, вечером, а не назавтра, как обещал представитель местной власти Соснину, в острог приехал полицеймейстер и прямо прошел к Светлову.

— Я к вам от его превосходительства, — необыкновенно вежливо объявил он молодому человеку. — Генерал поручил мне передать вам, что вы — свободны; только с тем условием, если вам угодно будет выехать отсюда через неделю, а до того времени — вы не можете ни у кого показываться здесь, за исключением, разумеется, ваших ближайших родственников. Предполагалось сначала обязать вас к тому подпиской, но его превосходительство находит, что вашего слова будет совершенно достаточно в этом случае. Могу ли я передать генералу, что вы согласны?

— Да, конечно, — сказал Александр Васильич, — в моем положении не упрямятся… Сделайте одолжение, поблагодарите генерала за его любезность.

Немного погодя Светлов уже испытывал необыкновенно приятное чувство, полной грудью вдыхая в себя свежий уличный воздух.

— Фу-у… какая чудесная вещь… свобода! — несколько раз громко повторял он, останавливаясь и оглядываясь посреди улицы.

Несмотря на то, что у него не было ни гроша в кармане, Александр Васильич взял извозчика и прежде всего отправился к Ельникову: молодому человеку ужасно хотелось повидаться с больным товарищем, чтоб хоть немного развлечь его да пособить ему, чем можно. Подъехав к воротам квартиры Анемподиста Михайлыча, Светлов не без удивления заметил, что два окна ее, выходившие на улицу и теперь непроницаемо забеленные узорами мороза, не были, против обыкновения, закрыты ставнями; впрочем, в окнах виднелся свет: значит доктор был дома. Идя уже по двору и потом поднимаясь на крыльцо, Александр Васильич обратил также внимание на какой-то невнятный, монотонный звук, доносившийся сюда из комнаты.

«Кто же это у него сидит? уж не Лизавета ли Михайловна? Вот бы кстати было!» — подумал Светлов.

Ему, однако ж, стало как-то неловко, когда он невольно прислушался к странному звуку: в нем, в этом звуке, было слишком много однообразия для разговора. Александр Васильич входил в переднюю с стесненной грудью; но его так и пошатнуло, как только он вступил туда.

— Врази же… мои… живут… и укрепишася… паче… мене..- явственно уже слышался теперь из-за соседней притворенной двери робкий, дрожащий слезами, голос Созонова.

Холодная, насквозь пронизывающая, как трескучий мороз, действительность охватила Светлова. У него совершенно потемнело в глазах, когда через минуту он припал горячей головой к недвижным коленям доктора, мирно покоившегося теперь на каких-то причудливых подмостках, наскоро воздвигнутых руками его бывшего однокашника.

«И весны-то ты не дождался?!.- с необычайной горечью думалось Александру Васильичу. — Да и ни до чего хорошего не дожил ты, товарищ!.. Все впереди у нас… И я не дождусь здесь весны: поеду подышать за тебя более чистым воздухом, посмотреть на более светлые небеса… Но клянусь тебе, вот здесь, у твоего не совсем остывшего еще трупа, что никакая сила, кроме смерти, не остановит меня идти дальше по нашему пути, никакая воля не вырвет из моей груди того, что запечатлено в ней такими же благородными личностями, как твоя!!. Ты теперь еще свободнее, чем я, бедный Анемподист Михайлыч!..»

Светлов на минуту поднял голову, но сейчас же опять и опустил ее: она как будто свинцом была налита у него. А тем временем Созонов, заложив пальцем недочитанную страницу псалтыря, робко и тихо, как бы боясь разбудить могильный сон Ельникова, передавал Александру Васильичу:

— В третьем-с часу кончились… Худенькой такой стали-с, господин Светлов: я как их обмывал, так просто все косточки ощупать можно-с было…

Но Александр Васильич не мог слушать дальше.

— Потом… потом, это Созонов! — скорбно остановил он его.

Светлов снова поднял голову и неподвижно уставил глаза на низкое изголовье, покоившее выразительные черты доктора. Долго-долго еще всматривался после того Александр Васильич в лицо покойника: что-то сосредоточенно спокойное и вместе с тем глубоко саркастическое застыло на этом умном страдальческом лице…