Глава шестая
Вдоль берега моря на лодках

C 10 сентября мы стали собираться: собранные коллекции этикетировались и укладывались в ящики для хранения их на зиму, отбиралось необходимое для осеннего пути морем, люди шили палатки, снаряжали обувь, переводчик пошел нанимать у орочей лодки. День выступления был назначен семнадцатого числа, независимо от погоды. Дня за два до выступления к нам на бивак явился ороч. Вошел он тихо в палатку и попросил разрешения сесть. На вид ему было лет сорок. Он был невысокого роста, коренаст и хорошо сложен. Круглая голова с плоским теменем и широким затылком, высокий лоб, немного выдающиеся скулы и редкая растительность на лице — вот первое, что мне бросилось в глаза. Головного убора он не носил; густые, как смоль, черные волосы, заплетенные в толстую косу, служили ему шапкой и прикрывали голову и от дождя и от солнца. Он постоянно прищуривал один глаз — это была привычка, приобретенная им с детства. Одет он был так же, как и все другие орочи, и потому останавливаться на описании его костюма не стоит. На задаваемые вопросы пришедший отвечал тихо, не торопясь, и часто короткими «да» и «нет». Из его слов я узнал, что он живет на реке Копи и в Императорскую гавань пришел нарочно, когда услышал о нашем прибытии и узнал, что на реке Хади Чочо Бизанка собирает всех людей, но опоздал. Теперь он шел обратно на Копи и предложил свои услуги в качестве проводника. Дело в том, что я имел только одну лодку и вторую должен был найти где-нибудь по пути. Мой собеседник посоветовал мне лодку с грузами послать морем, а самим итти на реку Копи пешком через горы. Он сказал, что дома у него есть одна лишняя лодка, которую он может уступить.

— Как тебя зовут? — спросил я его.

— Карпушка, — отвечал он, еще более прищуривая глаз.

Так вот это кто! Это тот самый Карпушка, который слывет лучшим мореходом, лучшим ходоком на лыжах. Никто лучше его не знает побережья моря до самой реки Самарги, никто лучше его не умеет ходить под парусами на утлых «тамтыга». Он знает, где можно приставать лодкам, где есть опасные камни, где есть бухты, удобные для ночевок, и где можно наколоть острогой рыбу. У Карпушки своя метеорология — свои приметы. Он знает, какая завтра будет погода, какое будет волнение, какой подует ветер и можно ли выходить в море. Среди орочей Карпушка слыл и самым искусным каюром. У другого собаки бегут сперва хорошо, а во второй половине пути еле волочат ноги, у него же они всю дорогу бегут ровно. Он как-то умеет влиять на собак, и они сразу привыкают к нему и не грызутся между собою, точно понимают, что ими правит каюр Карпушка.

27 сентября мы оставили Императорскую гавань. День был серый, пасмурный, собирался дождь. Еще с вечера туман, лежавший доселе неподвижно над мысами, вдруг стал подыматься кверху и собираться в тучи. Они шли низко над землей, скрывая сопки более чем наполовину; барометр падал.

— Однако худо будет, — говорил Карпушка.

— Может быть, остаться и переждать ненастье? — спросил я его.

— Нет, — отвечал он. — Лодку надо послать в бухту Мафаца. Пусть там нас дожидает.

Я понял его: он хотел воспользоваться затишьем и сколько можно продвинуться с грузами на юг по воде.

Надо сказать, что в прибрежном районе к востоку от Сихотэ-Алиня осень всегда длинная. В то время как в бассейне правых притоков Уссури выпадают снега и начинаются морозы, в прибрежном районе вода еще не замерзает. Днем бывает настолько тепло, что можно итти в одной рубашке, но как только солнце скроется за горизонтом, роса превращается в иней и лужи покрываются тонким слоем льда. Вскоре после равноденствия летний муссон начинает сменяться северо-западным ветром. Так как он дует с материка, то под защитой береговых обрывов море сравнительно спокойно, но зато около устьев рек, там, где долины совпадают с направлением ветра, порывы его бывают так сильны, что приходится выжидать затишья иногда двое и трое суток подряд. В таких случаях плыть на лодке очень опасно.

Советы Карпушки я принял к сведению и решил итти, соблюдая все меры предосторожности.

Путевой нитью нам служила тропа. Итти по ней тяжело: угловатые камни, грязь и ямы с водою делают дорогу эту тернистым путем. Навстречу нам попались двое полесовщиков с тремя худотелыми конями. Их лошади то и дело оступались, падали на передние колени, тяжело вздыхали, с трудом вытаскивали ноги из решетин между корнями и, спотыкаясь, шли дальше.

Если подняться на мыс Николая и посмотреть по направлению к реке Тумнину и затем перенести свой взор на юг, то Наблюдателю бросится в глаза разница в строении берега.

К северу от гавани он слагается из базальтов. Один за другим мысы наподобие длинных языков вытягиваются в море. Отсюда они кажутся низкими и столовообразными. Там береговая линия развита хорошо, между мысами образовались весьма удобные бухточки и заливы. К югу рисуется другая картина. Большой гранитный хребет Доко тянется параллельно берегу и местами омыт вдоль оси своего простирания. Границей, где базальтовый покров соприкасается с гранитным хребтом, является бухта Труженик. Сверху, насколько позволяет прозрачность воды, видно, что широкая подводная терраса тоже состоит из гранита.

Белесоватый цвет массивно-кристаллической породы и на поверхности суши и в воде настолько характерен, что ошибиться нельзя.

Растительный слой земли по склонам хребта Доко незначителен. Тощая, чахлая растительность едва находит в земле себе пищу. Корни деревьев стелются поверху, оголяются и подсыхают. Ветры раскачивают деревья, отчего они рано гибнут и в таком виде остаются стоять, венчая прибрежную опушку широкой полосой сухостоя. Тотчас за Маячным мысом имеется небольшой изгиб береговой линии, образующий нечто вроде бухты, названной Базарной. Здесь в обрывах над гранитами залегает большой пласт конгломератов, а над ним тонкий, но плотный слой базальтовой лавы, не насыщенной газами.

Тропа шла среди хвойного леса. Я обратил внимание, что ветви елей росли не горизонтально, а под острым углом по отношению к стволу, и спросил Карпушку, отчего они так свесились.

— Когда дует суала (северо-восточный ветер), падает много мокрого снега, потом он замерзает и давит ветку вниз, так постоянно, каждый год, — отвечал ороч.

Объяснение было верное и простое.

Часам к пяти пополудни мы дошли до зимовья. Оно было старое, полуразрушенное, грязное и сырое. Отсюда тропа поворачивала на запад, а нам следовало держаться морского берега и итти к югу. С наступлением сумерек пошел дождь. Плохо сколоченная из накатника крыша зимовья протекала всюду. Мы не спали всю ночь, переходили с одного места на другое и искали, где посуше, но всюду было одинаково сыро. Так мы промаялись до утра и рады были, когда явилась возможность снова тронуться в путь. Погода была ненастная и туманная. Карпушка шел впереди и с легкостью лесного человека прыгал с одной валежины на другую. Вода по его черным волосам сбегала на спину и плечи, но он мало обращал на это внимания.

Чем выше мы поднимались, тем сильнее дул ветер. За перевалом начался спуск по крутому косогору. С левой стороны сквозь туман стал доноситься шум морского прибоя. С каждым шагом он становился явственнее и громче. Хватаясь руками за кусты и стволы деревьев, мы с трудом спустились в какой-то ключик и по нему вышли к устью речки Мафаца, что значит «Почтенный старичок». Грозный вид имел взбудораженный океан. Огромные волны с ревом бросались на берег, усеянный створками раковин и обрывками ламинарий. Вода захлестывала до самого верхнего края намывной полосы прибоя. Следующая волна, встреченная отливным течением первой, вспенивалась, как кипяток, и с еще большим озлоблением бросалась на берег. На мгновение наступала тишина, но когда морская вода начинала скатываться вниз, камни громким ропотом снова выражали свой протест. И так из года в год, из века в век…

Орочи вытащили лодку подальше на берег; из весел и жердей они сделали остов двускатной палатки и покрыли его парусами. Мокрый плавник горел плохо и сильно дымил. Собаки забились под лодку и, свернувшись, старались согреть себя дыханием. В такую погоду ночь кажется темнее, дождь сильнее и шум прибоя еще более грозным.

Во вторую половину ночи ветер стал немного стихать, но дождь пошел с удвоенной силой. Сквозь сон я слышал, как он барабанил в туго натянутые полотнища палаток. Орочи не спали и все время по очереди подкладывали дрова в костер.

На другой день дождь перестал, но опять задул свежий ветер. По морю снова заходили беляки.

На грех мы забыли в концессии походную аптеку и весь формалин, столь необходимый для зоологических сборов. Что делать? Выручить нас взялся Карпушка. Невзирая на непогоду, он решил отправиться в гавань морем на лодке. Два ороча, которых он пригласил с собою, тотчас стали собираться. Вместе с ними поехал и Вихров.

Меня беспокоил вопрос, как они отойдут от берега во время столь сильного прибоя. Прежде всего Карпушка велел орочам принести десяток крупных камней, но не окатанных, а угловатых, а сам принялся собирать плавник и очищать его топором от сучков. Когда все было готово, он стал укладывать камни на дно лодки возможно плотнее. Потом он разложил на берегу плавник, посадил гребцов на свои места, а сам остался на берегу. Выждав момент, когда самый большой вал с грохотом обрушился на намывную полосу прибоя, и вслед за тем наступило короткое затишье, он сразу ослабил канат. Вследствие своей тяжести лодка быстро покатилась по валькам к воде. В момент, когда она готова была совсем отделиться от берега, он уперся веслом в песок и прыгнул на ее корму. Но в это время нашла вторая большая волна. Лодка взметнулась носом кверху и приняла положение более чем на сорок пять градусов. Ничего! Руль был в опытных руках! Несмотря на сильный толчок, Карпушка удержался на ногах. Ветер трепал его длинные волосы, брызги и пена слепили ему глаза, а он как будто не замечал их. Опять нос лодки поднялся кверху, потом поднялась корма. Фигура Карпушки то появлялась на гребнях волн, то совсем скрывалась в воде. Он махнул нам рукой и что-то стал говорить гребцам. Один из орочей начал выбрасывать из лодки камни, а другой налаживать парус. Лодка стала быстро удаляться. Мы долго следили за ней глазами. Минут через пять она сделалась едва заметной точкой и затем совсем пропала в волнах.

Накрапывающий дождь заставил меня вернуться в палатку. К вечеру опять разыгралась буря. Опять пошел сильный дождь. Успел ли Карпушка обогнуть Маячный мыс? Море бушевало всю ночь…

Дня через два орочи вернулись благополучно и привезли аптеку, свежего хлеба и целый ящик с овощами. 20 сентября мы распрощались с рекой Мафаца и, пользуясь легким попутным ветром, направились к бухте Андрея, в которую впадает река Копи.

От устья реки Мафаца берег делает поворот к юго-востоку и тянется в этом направлении до мыса Песчаного. На этом протяжении массивно-кристаллические породы уступают туфам. Слои их большей частью лежат горизонтально и только местами делают небольшие уклоны в ту и другую сторону. Они резко окрашены и хорошо видны, в особенности если немного отойти от берега. На половине пути между Императорской гаванью и озером Гыджу выделяется гора Охровая, также состоящая из гранита.

Несмотря на прочность пород, составляющих этот берег, он все-таки разрушается, о чем свидетельствуют береговые ворота недавнего образования. Их трое: двое — близ реки Мафаца и третьи — недалеко от горы Охровой.

Около реки Гыджу было много птиц. Шла рыба. Большие морские чайки и тихоокеанские клуши стаями сопровождали ее. Они поднимались все разом с криками, кружились некоторое время в воздухе, потом опять опускались на воду и то и дело перелетали друг через друга. Их было так много, что поверхность моря казалась запорошенной снегом. Чайки — удивительно стройные птицы. С изумительной легкостью они садятся на воду и так же легко поднимаются на воздух. Они превосходно летают и, подобно хищникам, могут парить, не производя движений крыльями. Они плавают кокетливо и мелко сидят на воде, чуть только брюшком касаясь поверхности моря, и не менее они изящны, когда на своих стройных ножках стоят на камнях и равнодушно поглядывают на проходящие мимо лодки.

Какой-то большой ястреб гнался за одной из чаек. Как только она садилась на воду, он не трогал ее и начинал парить, но лишь только чайка поднималась на воздух, он опять бросался вслед за нею. Тогда чайка опять опускалась на воду, и ястреб снова принимался описывать круги. Почему он не трогал ее, когда она сидела на воде, и, наконец, почему все прочие чайки не выражали испуга? Очевидно пернатый хищник боялся воды, но тогда почему он преследовал только одну чайку, тогда как другие свободно перелетали по воздуху, не обращая на него никакого внимания?

Мартыны-рыболовы держались несколько поодаль. Они сидели спокойно и, по-видимому, мало интересовались рыбой. Мартын кажется птицей средней величины, и только когда убьешь его и возьмешь в руки, то поражаешься его размерам.

Среди чаек я заметил и буревестников. С удивительной легкостью они держались в воздухе и при полетах постоянно поворачивали свои красивые головы то в одну, то в другую сторону. Для этих длиннокрылых, казалось, и встречный ветер не мог явиться помехой. Буревестников что-то влекло к югу. В течение целого дня летели только в одном этом направлении, и не было ни одного, который шел бы им навстречу.

После полудня ветер переменился и задул нам навстречу. Он стал крепчать и развил большую волну. Тогда мы подошли к берегу и высадились около речки Гыджу.

Непогода вынудила нас продневать еще один день. Во время солнечного заката Карпушка взобрался на прибрежные утесы и долго смотрел на горизонт и небо. Когда совсем стемнело, он вернулся назад и сказал, что завтра с рассветом можно будет ехать дальше, а поэтому надо раньше ложиться спать. После ужина я лег на козью шкурку, заменявшую мне постель, и прикрылся одеялом. Снаружи доносился неумолчно ритмический шум прибоя; слышно было, как горели дрова в костре. Карпушка рассказывал о землетрясении, которое произошло три года назад. Оно ощущалось и на реке Тумнине, и в Императорской гавани, и на реке Копи. Сначала послышался подземный гул, потом закачалась земля так, что вода расплескалась из котлов. Во многих местах на берегу моря произошли обвалы. Потом он еще рассказывал что-то интересное, но я не мог преодолеть свой сон. Глаза закрывались сами собой. Храп моего соседа заразительно повлиял и на других людей. Через несколько минут на биваке водворилась тишина, собаки тоже уснули, костры угасли совсем…

На другой день Карпушка, действительно, разбудил нас очень рано. Еще не рассветало, но уже по звездам было видно, что солнце приближается к горизонту. За ночь море заметно успокоилось. Волны ласково всплескивались на камни и почти бесшумно скатывались назад.

После чая мои спутники проворно стали укладывать лодки и охотно взялись за весла, а я плотнее завернулся в одеяло и стал наблюдать, как просыпается жизнь на море.

Справа от лодок был высокий скалистый берег, состоящий все из тех же цветных туфов и лав, а слева — сонный океан. Он дышал могучей грудью и на мертвой зыби легонько подымал и опускал наши лодки. Около реки Гыджу пласты туфов приняли наклонное положение. С некоторого отдаления можно проследить синклинали и ясно представить себе воздушные седла антиклиналей. Огибая мыс Чумаки, наша лодка подошла ближе к берегу. Теперь можно было рассмотреть и детали. Под влиянием атмосферных явлений в песчанике образовалось множество глубоких каверн, разделенных тонкими перегородками. В них ютились морские птицы, преимущественно чистики и топорки. Ниже произошли разрушения другого порядка. Волны выбили в горной породе нечто вроде пещеры и исполиновых котлов. Вода сгладила острые грани камней и придала им разные причудливые очертания, давшие столь богатый материал фантазии туземцев.

После мыса Чумаки прибрежные сопки принимают характер широких и пологих увалов, состоящих из кварцевого порфира.

Я хотел сфотографировать берег и велел вынуть весла из воды. Минут десять я провозился, пока наладил аппарат. Несмотря на то, что мы не гребли, лодки наши продолжали двигаться вдоль берега. Нас несло течением. Было ли оно ветвью общего кругового течения в Японском море или следствием муссона, нагонявшего морскую воду в бухты, откуда она направлялась на юг вдоль берега моря, я так и не понял.

После полудня мы достигли бухты Иннокентия и сделали в ней большой привал. При высадке на берег Вихров нашел протомоллюска. Он имел вид как бы половинки удлиненно-овального плода величиной в детскую руку. Карпушка назвал его «Помо» и сказал, что его можно есть сырым. Вслед за тем он вырезал ножом брюхо-ногу хитона, имеющую вид розовато-белого длинного тельца, и с аппетитом стал ее жевать. Спинка животного состоит из нескольких плоских косточек, надвигающихся одна на другую и сверху прикрытых шершавой кожицей. По словам нашего проводника, эти косточки очень остры и ими очень легко порезать руку, в чем я имел случай тут же лично на себе убедиться.

Отдыхать нам пришлось недолго. Северо-восточная часть моря начала темнеть, шел ветер «Нунэла», который в это время года всегда бывает очень резким.

По совету Карпушки мы не стали дожидаться, когда закипит вода в чайнике, вылили ее на землю и направились к лодкам.

От бухты Иннокентия до Копи — не более 7 километров. Это расстояние мы прошли под парусами очень скоро.

Издали устья реки Копи не видно — оно хорошо маскируется лесом, только прибой на баре указывает место, где пресная вода вливается в море.

Копи со стороны бухты Андреева (если можно назвать бухтой небольшое углубление береговой линии) кажется пустынной.

Около моря орочи живут только летом во время хода рыбы, а осенью с наступлением холодов они уходят вверх по реке. Там у них есть зимние жилища, там они занимаются охотой и соболеванием.

К сумеркам ветром нагнало туман, опять стал моросить дождь. Непогода заставила нас простоять двое суток. За это время я совершил две небольшие экскурсии. Время года было переменное, уходить от моря далеко не рекомендовалось: надо было караулить погоду, и для продвижения вперед на лодках надо было пользоваться всяким затишьем. В первый день я пошел по берегу моря вместе с Карпушкой и Чжан-Бао. Около устья реки Копи береговые валы состоят из мелкого и сыпучего песка, приходящего в движение при небольшом ветре. Там, куда всплески волн не достигают, выросли грубая осока и кусты шиповника, а выше — низкорослые лиственицы. Под сенью их стоят два столба с иероглифическими письменами. Это могилы японских рыбаков, умерших на чужбине. Уродливо выродившиеся деревья, листопад, засыхающая, трава и пасмурное небо, грозившее дождем, навевали грустные мысли.

Мы не стали здесь задерживаться и вышли прямо на намывную полосу прибоя.

Первое, что мне бросилось в Глаза, — многочисленные створки ракушника. Мелкие ракообразные очистили их от моллюсков, а ветер, солнце и дождь постарались выбелить. Внутренний, перламутровый, слой сохранился хорошо, но внешний, роговой, начал шелушиться. Вперемешку с этими раковинами встречались створки большого гребешка величиной с малую тарелку. Между ними попадались крышечки другого гребешка, более мелкие, но с нежной розовой окраской. В одном месте Чжан-Бао нашел две раковины, в просторечии известные под названием морских кубышек; они имели бело-серо-зеленоватый цвет и снаружи поросли мелкими водорослями. Тут же на отмели валялся плавник, вынесенный рекою в море и выброшенный обратно волнением на берег. Некоторые древесные обломки лежали на поверхности, другие были занесены песком вперемешку с морской травой.

Один из обломков привлек наше общее внимание. В нем было больше отверстий, чем древесины. Я узнал ажурную работу древоточца. Это была красивая и оригинальная вещица, достойная быть помещенной в музей.

Среди плавника попадались и кости кита: огромные челюсти, ребра и массивные позвонки весом по 15–16 килограммов каждый. Чжан-Бао взял один из обломков в руку. К нему поспешно подошел Карпушка и стал просить не трогать костей на песке. Не понимая, в чем дело, китаец бросил ребро в сторону. Ороч поспешно поднял его и бережно положил на прежнее место, старательно придав ему то положение, в котором оно находилось ранее.

— Почему не следует трогать костей кита? — спросил я ороча.

— Ими нельзя играть, — отвечал Карпушка, — нельзя даже трогать, потому что рассердится море. Оно будет бушевать долго и если не теперь, то потом непременно накажет виновного.

Чжан-Бао отошел в сторону и сел на камень. По выражению лица его я понял, что он недоволен, и мне немало стоило труда уговорить его не сердиться на Карпушку.

На обратном пути мы разговорились о страшных бурях на море, которые северные китайцы называют «Дафын», а южные — «Тайфун». Обыкновенно они зарождаются в Южно-Китайском море, идут по кривой через южные Японские острова, иногда захватывают Корею и Владивосток и редко заходят к острову Сахалину и в Охотское море. Ураганы эти ужасны: они разрушают города, топят суда и всегда сопровождаются человеческими жертвами.

Причиной этих бурь, по мнению китайца, являются вовсе не киты, а черепахи. Черепахи есть маленькие и большие. Первые живут двести — триста лет и вызывают только ненастье, вторые живут тысячелетиями и являются причинами бурь. Где-то на юге обитает громадная черепаха, возраст которой определяется более чем в сто тысяч лет. Она-то и вызывает тайфуны. Вот почему черепахой нельзя играть, нельзя ее перевертывать на спину. Люди примечали, что каждый раз, как только кто-нибудь позволял фамильярное отношение к черепахам, непременно налетала буря, и виновный так или иначе был наказан.

К вечеру ветер усилился до шторма. Небо опять покрылось тучами, и пошел дождь. Юрта Карпушки была построена довольно прочно и нигде не протекала.

Снаружи завывала буря, дождь, по-видимому, шел полосами и хлестал по стенам примитивного жилища. Я хотел было еще расспросить Карпушку о дороге вдоль берега моря, но он рано завалился спать, его примеру последовали и мои спутники.

Рассвет застал меня в состоянии бодрствования. Месяц был на исходе. Все мелкие звезды, точно опасаясь, что солнечные лучи могут их застать на небе, торопливо гасли. На землю падала холодная роса, смочив, как дождем, пожелтевшую траву, опавшую листву, камни и плавник на берегу моря.

Мои спутники еще спали тем сладким утренним сном, который всегда особенно крепок и с которым так не хочется расставаться. Огонь давно уже погас. Спящие жались друг к другу и плотнее завертывались в одеяла. На крайнем восточном горизонте появилась багрово-красная полоска зари. Она все увеличивалась в размерах, словно зарево отдаленного пожара отражалось в облаках.

Первые живые существа, которые я увидел, были каменушки. Они копошились в воде около берега, постоянно ныряли и доставали что-то со дна реки. На стрежне плескалась рыба. С дальней сухой лиственицы снялся белохвостый орлан. Широко распластав свои могучие крылья, он медленно полетел над рекой в поисках Добычи. Откуда-то взялась черная трясогузка. Она прыгала с камня на камень и все время покачивала своим длинным хвостиком.

В юрте первым проснулся Карпушка. Стряхнув со своего халата налетевший от костра пепел, он наскоро обулся и, ежась от холода, стал усиленно раздувать уголья и подкладывать дрова в костер. Тотчас появился дымок, а вслед за ним и огонь. Ороч повесил над костром чайник и стал будить моих спутников. Услышав шум и заметив людей, уточки перестали нырять. Оглядываясь назад, они торопливо переплыли на другую сторону реки, где опять занялись купаньем, но уже не так беззаботно, как раньше. Вынырнув из воды, они каждый раз встряхивались и с беспокойством озирались по сторонам.

В других юртах тоже проснулись. Из дымовых отверстий в крышах появились дымки. Около соседнего балагана орочская женщина, сидя на корточках, чистила на весле рыбу. Две молодые собаки сидели против нее и, наклонив на бок свои востроухие головы, внимательно следили за движением ее рук и ловко подхватывали на лету брошенные им подачки.

После чая мы принялись укладывать лодки.

Дальше Карпушка с нами не поехал, а послал вместо себя ороча Савушку — человека лет тридцати пяти, молчаливого и тихого.

Когда солнце взошло, мы были уже далеко от реки Копи. Не подходя к берегу, Савушка дал людям короткий отдых. Широкая мертвая зыбь чуть заметно колебала спокойную поверхность океана и так же тихо подымала и опускала лодки на одном месте.

Стрелки и казаки стали закуривать, передвигать сиденья, перекладывать поудобнее грузы и меняться веслами.

Побережье, освещенное лучами только что взошедшего солнца, было очень красиво. Между устьем реки Копи и мысом Сандома тянется высокий скалистый берег, слагающийся из глинистых сланцев. За ним километра на полтора выступает в море другой тип берега — плоский с двумя пресными озерами, из которых северное более южного. Он оканчивается мысом Песчаным и затем делает поворот к юго-западу. Еще одна маленькая географическая подробность: сейчас же за мысом с левой стороны устья реки Чалгиенса на дневную поверхность выступают прослойки горючей серы. Около берега кое-где еще держался туман — он таял и прятался в распадках между гор.

Савушка мало обращал внимания на красоты природы. Он давно уже привык к ним. Его занимало другое явление — темная полоска на горизонте — это ветер и волнение.

Около полудня мы прошли мыс Аку. До следующего мыса Успения — конечного пункта сегодняшнего нашего плавания — недалеко, но надо было торопиться. Темная полоска захватывала все большее и большее пространство.

Гребцы налегли на весла, и лодки пошли быстрее. Через полчаса ветер слегка пахнул в лицо, нос лодки начал хлюпать по воде, и тотчас по сторонам стали подниматься волны. Встречный ветер начал крепчать, и грести становилось труднее. Вскоре волны украсились белыми гребнями и начали захлестывать лодку. Вот и мыс Успения. Еще двести шагов — и мы в безопасности. Люди употребляли все усилия, чтобы скорее пройти это небольшое расстояние. Отбойные волны от берега и волны, идущие с моря, сталкивались и образовывали толчею.

Я взглянул на Савушку, но на лице его не прочесть ни беспокойства, ни тревоги. Наконец мы поравнялись с мысом, и вдруг глазам нашим представилось удивительное зрелище.

Большой разбитый пароход был около самого берега. Еще несколько минут, еще несколько ударов веслами, и лодки подошли к погибшему судну «Хедвинг» и стали под его прикрытием с подветренной стороны.

Пароход стоял носом к северо-востоку, несколько под углом к берегу. Под защитой его мы спокойно высадились на берег.

«Хедвинг» разбился лет пятнадцать назад. Это был норвежский пароход, совершавший свой первый рейс и только что прибывший в дальневосточные воды. Зафрахтованный торговой фирмой Чурин и компания, он с разными грузами шел из Владивостока в город Николаевск. Во время густого тумана с ветром он сбился с пути и врезался в берег около мыса Успения. Попытки снять судно с камней не привели ни к чему. С той поры оно и осталось на том месте, где потерпело аварию.

Пока мы осматривали «Хедвинг», кто-то из стрелков успел сварить обед. Это было очень кстати, так как мы проголодались и с аппетитом поели каши, а затем стали греть чай. День выпал на редкость теплый. Нагретая солнцем земля излучала теплоту настолько сильно, что даже в непосредственной близости можно было видеть, как реял горячий воздух над камнями. Мои спутники старались укрыться куда-нибудь в тень: кто залез в кусты шиповника, кто спрятался за камни, а Вихров, пристроился за пароходной трубой. Один Марунич долго не мог найти себе места. Он слонялся по берегу, садился то здесь, то там и наконец решил залезть в самую трубу. Там он лег на бок и, держа в руке кружку, приготовился пить чай.

В это время случилось событие, которое развеселило стрелков на весь день. Оттого ли, что Вихров толкнул трубу, или сам Марунич неосторожным движением качнул ее, но только труба вдруг повернулась вдоль своей продольной оси и затем покатилась по намывной полосе прибоя, сначала тихо, а потом все скорее и скорее. С грохотом она запрыгала по камням; с того и другого конца ее появились клубы ржавой пыли. Когда труба достигла моря, ее встретила прибойная волна и обдала брызгами и пеной.

В это время из нее вылез Марунич. Взрыв оглушительного хохота встретил его появление. Надо было видеть его мокрую одежду и испуганную физиономию, вымазанную ржавчиной. По его растерянному взгляду видно было, что он сам не мог отдать себе отчета в том, что случилось и как он очутился в воде. Марунич сердито посмотрел на пароходную трубу и толкнул ее ногой, но в. это время другая, более сильная волна швырнула трубу обратно на намывную полосу прибоя. Марунич испугался и отбежал в сторону. Он не знал, что физиономия его выпачкана ржавчиной, и сердито молчал. Затем он разделся, выполоскал свою одежду в пресной воде и разложил ее на гальке, чтобы она просохла. Вечером мы вспоминали подробности этого приключения и подтрунивали над Маруничем.

Около мыса Успения есть небольшое озерко с топкими и болотистыми берегами. Орочи называют его Аку. Оно, отделенное от моря узкою косою, имеет не более одного километра в окружности. Две маленькие речки впадают в дальнем его углу.

В озере держится кета и кунжа; обилие морской птицы, убой морского зверя, соболевание и охота на лосей издавна привлекают сюда орочей с реки Хади.

На Аку мы застали одну семью орочей. Они тоже недавно прибыли с Копи и жили в палатке. Когда выяснилось, что дальше нам плыть не удастся, я позвал Савушку и вместе с ним отправился к орочскому жилищу. Привязанные на цепь собаки встретили нас злобным лаем. Из палатки поспешно выбежал человек. Это был пожилой мужчина с окладистой бородой. Узнав Савушку, он прикрикнул на собак и, приподняв полу палатки, предложил нам войти в нее. Я нагнулся и прошел вперед.

Посредине палатки горел огонь. Дым не успевал выйти через отверстие в крыше, ел глаза и принудил меня лечь на землю. В котле, подвешенном на сучковатой палке, варилась рыба. Вся семья ороча Игнатия (так звали нашего нового знакомого) состояла из него самого, его сына и двух женщин, из которых одна приходилась ему женою, а другая невесткой. У последней, на руках была маленькая собачонка японской породы с уродливой головой. Она выходила из себя, лаяла, хрипела и старалась схватить зубами край моей одежды. От Савушки я узнал, что мыс Успения является южной границей распространения орочей на берегу моря и что дальше на юг живут кяка, которые сами себя называют «удэхэ».

В это время пришли стрелки и стали проситься на охоту. Ороч Игнатий не советовал им итти на речку, потому что там у него поставлены самострелы на медведей, которые каждую ночь выходят к озеру лакомиться «сненкой» (мертвой рыбой). Тогда стрелки решили заняться охотой на птицу. На озере держалось два табуна уток. Они все время перелетали с одного места на другое. То они уносились так далеко, что, казалось, не возвратятся вовсе, то вдруг снова неожиданно появлялись откуда-нибудь сбоку и с шумом все разом опускались на воду. Это подзадорило стрелков. Они взяли у орочей лодку и поехали на охоту, но утки не подпускали близко. Едва лодка подходила к ним на расстояние ружейного выстрела, как они снимались все разом и, отлетев в сторону, садились на воду у противоположного берега. Охотники выпускали заряды в воздух, и чем больше они горячились, тем меньше шансов имели на успех.

Все же одна из уток была ранена. Она поднялась было и хотела лететь к морю, но тотчас должна была опуститься вновь на воду. Бросив остальную стаю, стрелки поплыли за ней; тогда утка стала нырять. Неизвестно, долго ли продолжалась бы эта погоня за подранком, если бы на выручку не пришел Игнатий. Заметив, куда плывет утка, он схватил острогу и через кусты побежал к протоке. Как только утка ныряла, он подвигался вперед; как только она всплывала на поверхность воды, он припадал на одно колено, ждал и не шевелился. Раненая птица направлялась в протоку, намереваясь войти в море. Тут-то ее и ждал Игнатий. Заметив врага, утка нырнула в последний раз и быстро пошла по течению. Сверху с крутого берега сквозь чистую, прозрачную воду хорошо было видно, как она, вытянув шею и сложив крылья вдоль тела, торопилась проскочить опасное место. Она думала, что под водой ей удастся скрыться от человека. В это мгновенье ороч поднял острогу и с силой бросил ее в воду. Мелкие пузыри вспенились на поверхности протоки. Через несколько минут острога всплыла, и на острие ее беспомощно билась птица. Моим спутникам пришлось довольствоваться рыбой, благо в ней не было недостатка.

Я думал, что на другой день мы рано поедем дальше. Однако Игнатий советовал обождать восхода солнца. Приметы были какие-то неопределенные: одни облака шли на восток, другие — им навстречу, иные казались неподвижными; по морю кое-где кружились вихри.

Ничего нет хуже, когда приготовишься к отъезду, снимешь палатки, уложишь вещи, и вдруг надо чего-то ждать. Время тянется удивительно долго. Мои спутники высказывали разные догадки и в десятый раз спрашивали орочей о причинах задержки. Поэтому можно себе представить, с какой радостью они приняли заявление, что к вечеру море будет тихое, но придется плыть ночью, потому что неизвестно, какая завтра будет погода.

Около пяти часов пополудни мы оставили Аку. Море было сравнительно спокойно, только короткие порывы ветра неожиданно набегали то спереди, то сзади и мешали грести. Здесь мы впервые встретили нерп. Выставив на поверхность воды свои мокрые блестящие головы, они с любопытством разглядывали лодки, плыли сзади, ныряли и вновь появлялись иногда очень близко.

Одна из нерп вынырнула так близко от лодки, что гребцы едва не задели ее веслом по голове. Она сильно испугалась и поспешно погрузилась в воду. Глегола схватил ружье и выстрелил в то место, где только что была голова животного. Пуля булькнула и вспенила воду. Через минуты две-три нерпа снова появилась, но уже дальше от лодки. Она с недоумением глядела в нашу сторону и, казалось, не понимала, в чем дело. Снова выстрел и снова промах. На этот раз нерпа исчезла совсем. Она поняла об угрожающей ей опасности.

Кстати, два слова об этом животном. Встречающаяся у берегов нерпа (по-орочски «хоота», причем первая буква «о» произносится с явственным оттенком буквы «ы») относится к семейству так называемых ушастых тюленей.

Пусть читатель не подумает, что нерпа имеет большие уши: наоборот, они маленькие и едва выдаются в виде двух кожаных придатков. Взрослое животное весит от 50 до 80 килограммов и имеет длину 1,5–2 метра.

Тело молодых нерп покрыто густой мягкой шерстью серебристо-белого цвета. Через полгода после появления на свет детеныша под кожей его появляется жир, предохраняющий тело от холода. Тогда белая шерсть выпадает, и на месте ее вырастают грубые, жесткие редкие волосы.

Обычно нерпы держатся около устьев рек. В погоне за рыбой они входят в большие реки и поднимаются по ним очень высоко.

Тело животного приспособлено к жизни в морской воде. Вес его немногим больше вытесняемой жидкости, вследствие чего оно находится в родной ему стихии как бы во взвешенном состоянии. Когда нерпа убита в морской воде, если в легких ее находится некоторое количество воздуха, она плавает на поверхности. В пресной воде нерпа тяжелее такого же объема воды, и потому в реке она должна все время употреблять некоторое усилие, чтобы не опуститься на дно. Вот почему нерпа, убитая в пресной воде, всегда тонет. Орочи знают это и потому, если им случается охотиться за нерпой около устья реки, они стараются загнать ее на мелкое место. Убитое животное поднимается со дна острогою.

Жир нерпы идет в пищу. Мясо орочи едят только в том случае, если нет другого. Орочи употребляют кожи на торбаза, шаманские юбки, чехлы для ружей и пр.

К закату солнца мы успели уйти далеко от мыса Успения. Приближались сумерки. В атмосфере установилось равновесие. Море дремало. Дальние мысы, подернутые синеватою мглою, как будто повисли в воздухе. Казалось, будто небо узкою полосою вклинилось между ними и поверхностью воды. Это явление рефракции весьма обычно здесь в сухое время года.

Пологий берег к. юго-западу от мыса Аку слагается из невысоких холмов, спускающихся широкими и пологими скатами к морю и местами переходящих даже в равнины. На этом протяжений в море впадают небольшие речки: Нагача, Ичача, Ича, Уо и река Спасения.

К югу от Ича в море выдвигается небольшой мыс из авгитового андезита с тем же названием, а между реками Уо и Спасения — мыс Пещерный, получивший свое название по обилию пещер и исполиновых котлов, выбитых в нем морским волнением.

Стало вечереть. От прибрежных утесов потянулись по воде длинные тени. Температура воздуха начала быстро снижаться.

Морские птицы так же рано засыпают, как и лесные пернатые. Первыми успокоились чистики и каменушки. Как-то вдруг их не стало видно. Они залезли в трещины скал и завтра на заре проснутся первыми. Затем перестали летать бакланы. Местами отдохновения и сна они избрали камни, одиноко торчащие из воды, и такие карнизы, куда не могут забраться хорьки. Эти птицы имеют издали вид узкогорлых кувшинов. Их так много, что кажется, будто кто-то нарочно увенчал ими прибрежные камни. Тут же, среди бакланов, можно было заметить и чаек. Своей белизной они резко выделялись среди черных карморанов. Бакланы их не трогали и как будто совсем не замечали присутствия посторонних птиц. Одни только стрижи с криками носились около берега, и чем ниже спускалось солнце, тем выше они поднимались на воздух.

Был один из тех чудных осенних вечеров, которые в прибрежном районе обычно следуют друг за другом подряд несколько суток.

Часов в восемь вечера мы сделали второй привал. Через минуту вспыхнуло веселое пламя и разом осветило лица людей, собак и нос лодки, вытащенной на берег.

Едва чаепитие было окончено, как приказано было снова укладываться. Люди, ослепленные резким переходом от света к темноте, идут, вытянув вперед руки и ощупывая ногами землю, чтобы не наткнуться на камень или не оступиться в воду.

Через несколько минут лодки стали отходить от берега. Некоторое время слышны были разговоры, шум разбираемых весел, а затем все стихло. На месте костра осталась только красные уголья. Легкий ветерок на мгновенье раздул было пламя и понес искры к морю. Лодки зашли за мысок, и огня не стало видно.

Савушка не хотел приближаться к берегу, чтобы не наткнуться на камни, но в то же время не решался и уходить далеко в море, чтобы не заблудиться.

Морской берег ночью! Темные силуэты скал слабо проектируются на фоне звездного неба. Прибрежные утесы, деревья на них, большие камни около самой воды — все приняло одну неопределенную темную окраску. Вода черная, как смоль, кажется глубокой бездной. Горизонт исчез — в нескольких шагах от лодки море сливается с небом. Звезды разом отражаются в воде, колеблются, уходят вглубь и как будто снова всплывают на поверхность. В воздухе вспыхивают едва уловимые зарницы. При такой обстановке все кажется таинственным.

Лица Савушки не видно. Как мраморное изваяние, он стоял на корме лодки, «вперив глаза во тьму ночи», и, казалось, совсем не замечал того, что вокруг него происходило. Фигура ороча с веслом в руке, лодка с людьми среди мрака напоминали мне картину Доре из мифологии греков, на которой был изображен Харон, перевозящий на лодке умерших через подземную реку Стикс.

В такие тихие ночи можно наблюдать свечение моря. Как клубы пара, бежала вода от весел; позади лодки тоже тянулась длинная млечная полоса. В тех местах, где вода приходила во вращательное движение, фосфоресценция делалась интенсивнее. Точно светящиеся насекомые, яркие голубые искры кружились с непонятной быстротой, замирали и вдруг снова появлялись где-нибудь в стороне, разгораясь с еще большей силой.

Все очарованы этой картиной, у каждого свои мысли.

К югу от реки Спасения на протяжении 12 километров берег опять становится возвышенным и состоит главным образом из роговообманкового андезита и мелкозернистой базальтовой лавы.

По распадкам между отрогами сбегает к морю несколько горных ручьев; наибольший из них называется Тахала. Река Ботчи была недалеко. Там, где она впадает в море, береговая линия немного вдается в сушу, и если бы не мыс Крестовоздвиженский, то никакой здесь бухты не было бы совсем. Это небольшое углубление берега носит название бухты Гроссевича.

Так вот это то самое место, с которым связана трагическая судьба молодого топографа Гроссевича!

История этого дела такова.

В 1870 году в город Иркутск, где было сосредоточено все управление Восточной Сибирью, прибыли из Петербурга два топографа, только что выпущенные со школьной скамьи. Один из них был Гроссевич. Надо представить себе юношу девятнадцати лет, который первый раз в жизни уехал так далеко от родительского дома. По прибытии в Иркутск Гроссевич узнал, что весной он должен отправитьея на Амур, затем подняться вверх по Уссури до озера Ханка, а оттуда в пост Владивосток и явиться на шхуну «Восток», которой тогда командовал штурман Бабкин. Он узнал также, что на него возлагается производство съемки по берегу Японского моря между мысами Туманным и Успения. Этот берег впервые наносился на карту.

Как только солнце пригрело землю и деревья стали одеваться листвой, молодой Гроссевич, запасшись всем необходимым, отбыл в командировку. Путешествие до поста Владивостока он совершил благополучно. Во Владивостоке местное начальство назначило в его распоряжение двух солдат от местной команды. Тут Гроссевич узнал, что вдоль берега ему придется итти пешком, а все имущество его и продовольствие будут перевозить на лодке, которую он должен был раздобыть сам.

Ему повезло, и он, действительно, нашел у кого-то из жителей старую килевую лодку, которую и купил за довольно большие деньги. Лицо, продавшее лодку, обязалось до отплытия шхуны привести ее в исправный вид и приготовить весла и все необходимое для путешествия. В начале июня шхуна «Восток» снялась с якоря и направилась вдоль берега моря. Одного топографа, тоже с двумя солдатами, Бабкин высадил в заливе Рьшда, а другого, Гроссевича, — севернее реки Самарги, у мыса Туманного. Матросы спустили лодку в воду. Гроссевич погрузил в нее свои вещи и сел сам. В октябре Бабкин должен был опять притти на побережье, взять обоих топографов и доставить их обратно во Владивосток.

Первые дни работ для Гроссевича были благоприятные. Он довольно быстро подвигался вперед. Местами съемка его выражалась, только одной линией — там, где был обрывистый и скалистый берег, но там, где открывалась долина, он углублялся в нее на несколько километров и вновь возвращался к морю.

Но вот однажды случилась буря. Море разбушевалось. Непогода застала его на лодке. Долго пришлось искать какого-нибудь укрытия в виде бухточки или речки, но ни того, ни другого не было. Высокий скалистый берег тянулся на много километров вперед. Тогда Гроссевич решил пристать к намывной полосе прибоя, потому что дальше в море держаться было невозможно. Вот тут-то и сказалась неудачная конструкция его лодки с килем. Лишь только они дошли до полосы мелководья и лодка царапнула килем по придонным камням, как нашедшая волна в мгновение ока перевернула их и выбросила на берег. К счастью, все кончилось благополучно, путешественники ничего не потеряли, но все решительно, в том числе и спички, промокло насквозь. Как ни старались они разжечь огонь, им это не удавалось. Всю ночь они просидели на берегу и очень страдали от холода.

К утру туман рассеялся, небо очистилось. Они приветствовали рассвет с такой же радостью, как это делали первобытные люди, потерявшие огонь. Когда взошедшее солнце пригрело землю, Гроссевич снял с себя верхнюю одежду и разложил ее на камнях для просушки, а сам остался в одних кальсонах и рубашке. У него было около трехсот рублей денег ассигнациями. Он тоже разложил их на гальке и сверху каждую бумажку придавил еще камешком, чтобы деньги не унесло ветром в море. Затем он сам прилег на камни и как-то сразу уснул. По-видимому, Гроссевич спал долго. Он проснулся оттого, что в лицо моросил дождь. Он поднялся и окликнул своих солдат, но на его зов никто не отозвался. В то же мгновение он заметил, что исчезли лодка, палатка и продовольствие. Кругом было пусто. Деньги исчезли тоже. Гроссевич бросился к берегу и стал кричать, но на его зов отвечали только эхо в прибрежных утесах и волны, с шумом набегавшие на намывную полосу прибоя. Гроссевич вернулся назад, чтобы одеться, и к ужасу своему увидел, что солдаты увезли с собой всю его одежду и даже обувь. Он понял, что погиб, и почти без сознания повалился на берег.

Между тем надвигались сумерки, и ночь обещала быть ненастной. Несчастный решил спрятаться в камнях, но скоро он здесь так прозяб, что решил залезть в густую траву. Ужасную ночь провел он под дождем и до самого рассвета не смыкал глаз. Когда стало совсем светло, он решил итти вдоль берега. Но куда? Вперед или назад? Безотчетно, сам не зная почему, он пошел дальше к северо-востоку в том направлении, в каком вел работы. Итти по намывной полосе прибоя и хорошо одетому человеку трудно. У подножья обрывов берег завален глыбами камней с острыми краями: всюду валяется бурелом, заросший осокой и колючими кустами шиповника; между камнями во множестве валяются обломки раковин, которыми легко поранить ноги. Можно себе представить, в каком состоянии был Гроссевич после одного только перехода. В первый же день рубашка и кальсоны разорвались. Он набрал много заноз и сильно изранил ступни ног. К утру у него опухли руки. Перемогая себя, он потащился дальше вдоль берега и ел, что попало: слоевища морской капусты, мелких крабов, мелких моллюсков-береговичков. На третий день он, почти голый, еле-еле передвигал ноги, падал в бессилии, подымался, шел несколько шагов, опять падал и подолгу лежал без движения. Наконец он дошел до того, что стал терять сознание. Он не знает, был ли то сон или состояние бодрствования, он потерял способность мыслить и потерял всякое представление о времени и месте. Иногда на него вдруг находил ужас. Он вскакивал и с криком бросался вперед и бежал до тех пор, пока обессиленный опять не падал на камни. Гроссевич полагает, что он был болен, потому что его мучили кошмары днем и ночью. Мысль, что этот берег будет его могилой, мало его беспокоила. Лишь бы скорее пришло «это» и прекратило его душевные и физические страдания. Он вспомнил свою мать, близких друзей, слезы застилали глаза. Он лег на землю и долго-долго плакал, пока не впал в забытье.

Очнулся он оттого, что кто-то приподнимал его голову и вливал в рот воду. Когда Гроссевич открыл глаза, то увидел около себя каких-то сильно загорелых и странно одетых людей. «Дикари», мелькнуло в его мозгу, и он испугался. Это были удэхейцы. Они проезжали мимо на лодке и вдруг увидели человека, лежавшего на камнях. Сначала они полагали, что это труп, выброшенный волнением на берег, и хотели проехать мимо, но в это время Гроссевич шевельнул рукой и простонал. Удэхейцы тотчас причалили к берегу и стали приводить его в чувство. Затем они дали ему кое-что из одежды и помогли добраться до лодки. Незадолго до сумерек они прибыли к устью какой-то реки и под руки дотащили его до своих балаганов.

Гроссевич полагал, что он в плену, и не знал, ухудшает или улучшает это его положение. На другой день он был крайне удивлен, что две женщины занялись извлечением заноз из его ног, потом они перевязали ему раны, положив на них мелкие стружки шиповника. Он увидел, что с ним обращаются ласково, дают есть то, что едят сами. Наконец он решил сделать опыт и без ведома своих спасителей поплелся к берегу. Его никто не задерживал, он вернулся в юрту и встретил тот же прием. Убедившись, что он не находится в положении пленника, Гроссевич воспрянул духом и повеселел. Мало-помалу ноги его стали заживать. Пришла пора рыболовства. Удэхейцы отправились на реку, и Гроссевич пошел с ними. Он помогал им ловить кету, вытаскивал из лодки рыбу, помогал ее чистить и вешать на жерди. Женщины добродушно смеялись над его неумением и в свою очередь помогали ему в том случае, когда он попадал впросак. Гроссевич рубил дрова, собирал ягоды и старался всячески помочь своим спасителям. Наконец пришла осень и выпал первый снег. Удэхейцы пошли на соболевание, и он отправился вместе с ними.

Между тем два солдата, оставив Гроссевича на произвол судьбы, поплыли назад вдоль берега моря. Они были уверены, что он непременно погибнет и кости его растащат дикие звери. Дня через четыре они наткнулись на отряд другого топографа. На вопрос последнего, где их начальник, они ответили, что он утонул, и в доказательство представили его одежду, документы и даже небольшую часть денег. Топограф прикомандировал их к своему отряду и по окончании работ на шхуне отбыл в пост Владивосток, а оттуда в Иркутск, где и подал рапорт обо всем случившемся.

В конце года, незадолго до увольнения в запас армии, оба солдата поссорились из-за денег и один на другого донес. Началось следствие. Солдаты сознались в том, что они бросили Гроссевича, но не могли сказать, где именно. К счастью, сохранилась съемка береговой линии и видно было, где она оборвалась. На следующую весну оба преступника под конвоем были доставлены в город Владивосток. На той же шхуне их повезли вдоль берега с приказанием указать место, где они оставили своего начальника. Может быть, солдаты показывали и правильно, но ни севернее, ни южнее никаких следов Гроссевича найдено не было, и экспедиция ни с чем возвратилась в город Владивосток. Солдаты были осуждены на каторжные работы, а Гроссевич был вычеркнут из списков топографов как пропавший без вести. Ни у начальствующих лиц, ни у родных и знакомых, ни у кого не было сомнения в том, что он погиб.

Прошел год. Гроссевич совсем сжился с удэхейцами, стал понимать чужой язык, помогал им в работах и не чувствовал себя тунеядцем. Он увидел, что люди эти живут мирно, тихо и не ссорятся между собой. Его поразил тот патриархально-родовой строй, при котором все заботились о вдове и ее детях, как о своих родных. Он неоднократно видел собрания стариков, на которых они спокойно и терпеливо выслушивали реплики подростков. Он видел, что молодежь в то же время слушалась советов стариков. Его одноплеменники искали его смерти, бросили его на произвол судьбы, а эти люди спасли его, вылечили и одели. Он решил никогда не возвращаться к своим и навсегда остаться с удэхейцами.

Между тем через китайцев, скупщиков мехов, стали распространяться слухи о том, что на реке Ботчи у удэхейцев живет один русский. Слухи эти дошли до Владивостока, потом пробрались и в Иркутск, а там решили, что это не кто иной, как Гроссевич, и что он находится в плену у удэхейцев.

Весной, когда растаяли снега и реки вскрылись ото льда, была снаряжена вторая экспедиция на той же шхуне «Восток». Но когда она подходила к мысу Крестовоздвиженскому, ее заметил один удэхеец. Он прибежал на Ботчи и сообщил сородичам: «Лоца гуны» (т. е. «русские идут»). Удэхейцы побросали свои юрты и убежали в горы. Вместе с ними убежал и Гроссевич. Начальник десанта нашел балаганы пустыми. Он решил, что удэхейцы увели с собою Гроссевича. Тогда шхуна произвела демонстрацию. Она сделала вид, что уходит совсем, а на самом деле спряталась за одним из мысов, а когда совсем стемнело, высадила на берег вооруженную команду. Матросы прошли несколько километров и перед рассветом напали на стойбище удэхейцев. Когда Гроссевич увидел, что матросы арестовывают удэхейцев, он вступился за них и пробовал оказать сопротивление. Тогда арестовали и его.

Экспедиция с Гроссевичем и двумя пленниками вернулась на судно. Их доставили во Владивосток, где удэхейцев держали под стражей до производства следствия. Вскоре один из них получил скоротечную чахотку и умер в тюрьме, а другой был отпущен на свободу, но долго не мог выехать из Владивостока. Он тоже заболел и на реку Ботчи попал незадолго до своей смерти. Гроссевич был предан суду и отправлен в Иркутск, а оттуда после следствия препровожден в Николаевский военный госпиталь для испытания его умственных способностей. Там его держали около года и признали душевнобольным, что избавило его от суда. Затем он выздоровел и снова стал проситься на службу в Восточную Сибирь. Назначение состоялось. Когда он приехал во Владивосток, он тотчас стал искать случая съездить на реку Ботчи, чтобы навестить своих друзей-удэхейцев. По службе попасть туда он не мог, тогда он взял отпуск и отправился на шхуне «Сторож», которой командовал капитан Гек. Прибыв на место, он поспешил на берег. Вот и тропинка, вот и речка, где они ловили рыбу. Он побежал по дорожке через кусты. Печальное зрелище представилось его глазам. От стойбища остались только развалины. Все люди, взрослые и малые дети, погибли от какой-то эпидемии, занесенной из города. Никто не спасся. Там и сям валялись человеческие кости и предметы домашнего обихода, успевшие уже зарасти травою. Убитый горем, он вернулся в город Владивосток, где снова попал в больницу.

Удэхейцы на реке Ботчи вымерли, но среди соседей их на Копи и Самарге долго еще ходили рассказы о том, как «омо лоца» (один русский) попал к удэхейцам и как от него погибло все стойбище.

Прошло более пятидесяти лет. Гроссевич умер в города Хабаровске в 1917 году, а бухточка, в которую впадает река Ботчи, сохранила его имя и по сие время.

Я погрузился в воспоминания, и предо мною встала согбенная фигура старика Гроссевича, без усов, без бороды, с короткими седыми волосами на голове.

Я пришел к нему расспросить о побережье моря, которое намеревался посетить во время своего путешествия.

Он достал карту и по ней стал делать описания каждого мыса и каждой бухты в отдельности. Когда Гроссевич дошел до реки. Ботчи, он вдруг поднял руки кверху, затем закрыл глаза и опустил голову на стол.

Я услышал судорожные всхлипывания, стал его успокаивать и постарался перевести разговор на другую тему.

Я так ушел в эти воспоминания, что не заметил даже, как прошло время.

Лодка наша стояла неподвижно. Гребцы, вынув весла из воды, отдыхали. Через минуту к нам подошла вторая лодка.

Стрелки стали закуривать и посматривать по сторонам.

— Что это там?

Я взглянул в указанном направлении и увидел какой-то черный предмет на воде. Он передвигался немного, делал спиральные круги и вновь возвращался на прежнее место.

— Что бы это могло быть? — спросил я Савушку.

— Нисаа угда (маленькая лодка), — отвечал он равнодушно.

Действительно, минут через двадцать ясно можно было рассмотреть оморочку и в ней человека. Вскоре мы поравнялись с ним. Это был ороч с черною бородою. Он сидел в лодке, поджав под себя ноги, и длинною острогой ощупывал дно моря. Савушка окликнул его, он отвечал короткой фразой, которую я не понял.

— Что он делает? — спросил я Савушку.

— Нерпу ищет, — ответил последний, указывая на большое кровавое пятно на поверхности воды.

— Би! би! би! би! — закричал наш новый знакомый, стараясь удержать лодку около остроги, которой он нащупал мертвое животное.

Савушка отправился к нему на помощь. Через несколько минут нерпа была поднята из воды. Голова ее оказалась пробитой пулей насквозь.

Я предложил охотнику ехать вместе с нами. Он тотчас согласился. У него было одно весло с двумя лопастями. Ороч умело управлял оморочкой. Он переговаривался с нами, но сам зорко следил за волнами, чтобы они не накрыли его с наветренной стороны. Звали его Вандага.

Наконец мы подошли к реке. Белая пена отмечала бар, то место, где пресная вода смешивалась с морскою. Ороч на оморочке, немного не доходя устья реки, свернул к берегу. Улучив момент затишья, он быстро поплыл вперед и в мгновение ока вместе с пеной выбросился на прибрежный песок. В тот момент, когда отливное течение хотело утащить его лодку назад, он выскочил из нее и, схватив свое легкое суденышко за носовую часть, оттащил его подальше от воды. Все это было проделано удивительно быстро. Неопытный человек сломал бы оморочку, утопил бы ружье и непременно выкупался бы как следует.

Теперь настала наша очередь. Не без труда мы преодолели буруны, правда черпнули воды одним бортом, но все же вошли в реку.

Ботчи была первой нашей питательной базой, где были сложены запасы продовольствия, привезенные на пароходе Т. А. Николаевым. Согласно уговору, здесь я обещал отпустить Савушку и взять другого проводника. Поэтому была назначена дневка.

Я пошел на ближайшую сопку, чтобы сверху взглянуть на окрестности.

Река Ботчи (по-орочски «Икки») длиною около 70 километров и впадает в море на 47°58' северной широты и 139°32' восточной долготы от Гринвича. Северо-западный край бухты Гроссевича образует небольшая сопка Чжаари, с которой я и производил свои наблюдения, а юго-восточный ограничен мысом Крестовоздвиженским.

Ботчи в низовьях с правой стороны принимает в себя два притока — реку Масаеву и реку Ихе. Здесь она разбивается на два рукава, образующие узкий остров в 4 километра длиною.

По воде на туземной лодке можно подниматься шесть суток, дальше до водораздела надо итти пешком еще один день. В средней части ее течения, в трех днях пути от устья, есть теплый минеральный источник с температурой в 28,6 градуса Цельсия.

Зимних путей с реки Ботчи есть два: на реку Копи и на реку Самаргу. Первый идет по речке Мукпа через перевал на реку Тепты (приток Копи). Берегом моря никто не ходит, потому что местность здесь пустынная и очень пересеченная: то надо подыматься несколько раз в гору, то спускаться вниз, что очень утомляет. Второй путь с реки Ботчи идет по правому верхнему притоку ее Дулингья на Исими (верхний левый приток Самарги). На тот и другой путь времени потребуется 3–4 дня, в зависимости от количества собак и состояния дороги.

В 1908 году на Ботчи было 6 юрт с населением в 46 человек (15 мужчин, 11 женщин, 12 девочек и 8 мальчиков). Через два года туда переселился старовер Долганов; его примеру последовали другие старообрядцы. Так образовалась деревня, сохранившая название Гроссевичи. В 1927 году в ней было до 150 человек обоего пола.

Горы, окаймляющие нижнюю часть долины реки Ботчи, покрыты густым хвойным лесом. Места эти являются, по-видимому, северной границей распространения монгольского дуба, который, как и кедр, встречается здесь весьма редко.

Недалеко от устья реки Ботчи за первой протокой жил наш новый знакомый ороч Вандага, у него-то и хранились ящики с экспедиционным имуществом. Все орочи ушли на соболевание. Один Вандага задержался. Он знал, что мы приедем осенью, и решил дождаться нас. Это был мужчина среднего роста, лет сорока, с густой черной бородой, что указывало на родство его с сахалинскими туземцами. Одет он был, как и все орочи, но прическу носил удэхейскую.

В палатке Вандага были кое-какие японские вещи. Из расспросов выяснилось, что дед его, действительно, родился на Сахалине. Отец жил одно время в заливе Де-Кастри, потом в бухте Чжуанка, а сам он перекочевал на реку Ботчи еще в молодые годы.

Утром следующего дня орочи мне сказали, что у одной из наших лодок треснуло дно. Надо было хорошенько ее починить и проконопатить. Часам к двум дня все было в порядке. Дальше вместо Савушки поехал с нами Вандага со своим братом.

На вопросы, не пора ли в путь, они отрицательно качали головами. Я уже хотел было готовиться ко второй ночевке, как вдруг оба ороча сорвались с места и побежали к лодкам. Они велели стрелкам спускать их на воду и торопили скорее садиться. Такой переход от мысли к делу весьма обычен у орочей: то они откладывают работу на неопределенный срок, то начинают беспричинно торопиться.

С Вандага никто не стал спорить. Через четверть часа мы уже плыли к морю. Обогнув мыс Крестовоздвиженский, лодки опять взяли курс на юго-запад. Здесь береговая линия развита слабо. Мысов много, но они мало выдаются в море. Намывная полоса прибоя завалена глыбами, свалившимися сверху. Они так велики, что в щелях между ними свободно может укрыться крупное животное. Такое разрушение берегов происходит от действия пресной воды. Ручьи, стекающие сверху в виде маленьких каскадов с высоты в 60 и 80 метров, не достигая подошвы обрывов, превращаются в дождь, развеваемый ветром. Первый мыс — Бохамуони — слагается из базальтов с характерным для них столбчатым распадением. Некоторые столбы стоят прямо, другие изогнуты, третьи приняли совсем наклонное положение. Через полчаса мы достигли горного ручья Афа и мыса Бакланьего (по-орочски Хои, что значит «морской таймень»).

Бакланий мыс вполне оправдывает свое название. Этих птиц здесь очень много. От их помета белела вся скала, точно ее вымазали известью. Грузные черно-серые гагары и длинношеие с синеватым металлическим отливом морские бакланы сидели по карнизам всюду, где можно было поставить ноги. Они были настороже и, подавшись вперед, готовы были слететь при первом намеке на опасность. Когда мы поровнялись со скалой, бакланы сидели, но когда лодка прошла мимо, они вдруг все разом ринулись вниз и полетели в море.

Первого октября мы дошли до небольшой горной речки Кольма, берущей начало с возвышенностей, слагающихся из известкового песчаника и из каких-то древних, сильно метаморфизованных осадочных пород. Южнее Бакланьего утеса выступает острый мыс. Сядуони, а за ним в одну линию тянутся четыре конические сопки, покрытые осыпями. Между речками Ящу и Кольма берег рисуется в виде невысокого горного кряжа, омытого вдоль оси простирания.

Река Кольма тоже невелика, большая часть ее воды просачивается под прибрежной галькой.

Когда лодки подходили к берегу, на гребне одной из сопок появилось большое животное. Я думал, что это лось, но Вандага отрицательно покачал головой и назвал его «богиду» (северный олень). По-видимому, животное заметило нас, потому что бросилось бежать и быстро скрылось за гребнем.

По словам орочей, в Уссурийском крае обитают два вида северных оленей. Один — маленький, с большими рогами, темной спиной, белым брюхом и темными ногами. Другой вид более крупный, буро-серой окраски, с белесоватыми боками и небольшими, маловетвистыми рогами.

Это и есть богиду; удэхеицы называют его «игдака». Первый обитает к северу от Императорской гавани, второй — южнее и спускается до реки Ботчи. Этот олень не боится снежных сугробов. Он протаптывает хорошие дороги, которыми пользуются и другие животные. На Ботчи северный олень заходит только поздней осенью и зимой, а весной, как только начинают таять снега, он отодвигается к северу. Здешний олень — животное альпийское. В поисках за кормом он взбирается на высокие горы. В жаркие дни он держится в самых истоках рек, где всегда сыро и прохладно. Питается он не только ягелем, но и листьями брусники. Северный олень в большинстве случаев ходит в одиночку и никогда не собирается в табун. Орочи не охотятся за ним, но стреляют, если зверь случайно попадет под ружье. Бьют они его для получения кожи, мясо обычно бросают, потому что оно чем-то пахнет. Надо сказать, что в пище орочи очень разборчивы. Многие из них брезгают мясом скота, зато с наслаждением едят мясо барсука, филина и выдры.

На этот раз бивак был устроен неудачно. Резкий, холодный ветер дул с материка и забивал дым в палатку. Я всю ночь не спал и с нетерпением ждал рассвета. Наконец ночная тьма стала редеть. Я поспешно оделся и вышел из палатки. От воды в море поднимался пар, словно его подогревали снизу. Кругом было тихо. Занималась кроваво-красная заря.

Сегодня мы имели случай наблюдать деформированное солнце. Сначала показался из воды только краешек его, багрово-красный и сильно растянутый. Поднявшись над горизонтом, оно приняло четырехугольную форму с закругленными углами. Потом нижняя часть его стала суживаться, а само оно приняло эллипсоидальную форму, отчего стало похоже на гриб. Ножка этого гриба, сначала короткая и толстая, начала утоньшаться, одновременно с тем у основания ее появилась короткая светлозолотистая полоса. Теперь солнце стало походить на печать. Еще мгновение, и рукоять печати оторвалась и стала подниматься кверху. Ножка тоже стала сокращаться и вся ушла в светлую полоску на горизонте и затем вместе с нею яркой полосой, все разрастаясь вширь, побежало по воде к нам навстречу. Вслед за тем эллипсоидальная форма солнца начала выправляться в круглый диск. Вместе с тем стало теплее.

Около берега еще кое-где держались обрывки тумана, они прятались в теневатых распадках между гор, но солнечные лучи находили их всюду и уничтожали без остатка.

Вдали виднелся высокий мыс Туманный. Казалось, он отделился от воды и повис над морем. Этот мыс был конечным пунктом нашего путешествия.

Вернувшись в палатку, я стал поднимать моих спутников, что было нетрудно, потому что они зябли и, завернувшись в одеяла, ждали только сигнала.

После чая туземцы проворно уложили лодки. Холод подбадривал людей и заставлял их энергичнее работать веслами. С восходом солнца воздух немного согрелся.

От реки Кольмы берег меняет юго-западное направление на южное. От прибрежного хребта отходит к морю множество отрогов. Распадки между ними послужили путями для стока воды. Так образовались мелкие речки: Кольги, Бигиси и Гинугу.

Кольма длиною около 10 километров. По ней идет в большом количестве горбуша. Вот почему места эти охотно навещаются орочами с реки Ботчи. Заготовив здесь запасы юколы на год, они складывают ее в амбары и оставляют в тайге до соболевания. От Ботчи к югу горные породы, собранные мною в последовательном порядке, распределяются так: сперва идет андезитовая лава с кальцитом, затем диабазовый туф и туф кварцевого порфира, за ним опять туф дацитовый и выветренная пузыристая лава и, наконец, базальт.

Во время привала я поднимался на одну из сопок, покрытых растительностью, состоящей главным образом из ели и пихты. Здесь на солнцепеках произрастают дуб, даурская (черная) береза и изредка кедр. Долинные места были заняты лиственицей и белой березой, а на каменистых местах, около моря, в массе разрослись шиповник и низкорослая рябина с безвкусными водянистыми ягодами.

Километрах в семи от реки Гинугу на самом берегу моря стоит коническая сопка, своим внешним видом напоминающая сахарную голову. С правой стороны ее есть небольшой красивый водопад, а слева — широкая полоса прибоя, заваленная каменными глыбами. Некоторые из них скатились в море, образовав нечто вроде маленькой бухточки, защищенной от волнения. Мы воспользовались ею и высадились на берег. Вандага велел вытащить лодки подальше от воды на гальку. Здесь мы стали устраивать бивак.

Устанавливая походную метеорологическую станцию, я обратил внимание на быстрое падение барометра. Надо было ожидать сильного шквала, признаки которого были уже налицо. Тучи спустились совсем низко и, казалось, бежали над самой водой. Горизонт исчез, море приняло грязножелтую окраску, волны пенились и неистово бились о берег, вздымая водяную пыль. Вдруг завеса туч разом разорвалась. На короткое время показался неясный диск солнца.

Через минуту — две налетел сильный ветер. В одно мгновение он сорвал нашу палатку. За ней бросились вдогонку. В это время меня так больно стегнуло песком по лицу, что я закрыл глаза рукою и повернулся спиной к ветру. Подхваченные с камней слоевища морской капусты, мелкие ветки и сухая листва — все это неслось куда-то с сумасшедшей быстротой. Какая-то чайка тщетно пыталась лететь к югу. Ее сначала подняло кверху, потом кинуло в сторону. Она хотела было лететь назад, но не смогла сохранить равновесия и упала в кусты.

В это время раздались крики:

— Лодки! Лодки! Держите лодки!!

Я открыл глаза и увидел, что ветер опрокинул одну из лодок и грозил сбросить ее в море. За борт ее держались Вандага и Чжан-Бао.

— Веревки! Давайте веревки поскорей! Кладите камни.

Люди бегут, падают, опять бегут и стараются собрать веревки. Наконец лодки привязаны, палатка поймана. В это время с моря нашла только одна большая волна. С ревом она рванулась на берег, загроможденный камнями. Вода прорвалась сквозь щели и большими фонтанами взвилась кверху. Одновременно сверху посыпались камни. Они прыгали, словно живые, перегоняли друг друга и, ударившись о гальку, рассыпались впрах. На местах падения их, как от взрывов, образовывались облачка пыли, относимые ветром в сторону.

К сумеркам буря стихла совсем. Равновесие воздушной стихии восстановилось. Я вспомнил деформированное солнце утром.

Около Сахарной головы надо было произвести астрономические наблюдения и вычислить ход хронометра. Чтобы не задерживать лодку, я отправил ее вперед, а сам с несколькими спутниками остался для работ. Мы условились, что все сойдемся на реке Нельме.

Для поправок хронометра я взял абсолютные высоты солнца над горизонтом и в час дня вычислил широту места.

Затем мы собрали свои котомки и пошли по намывной полосе прибоя.

Тропа, до сих пор придерживавшаяся берега, вдруг круто повернула в сторону и по одному из распадков стала взбираться в горы.

Мы остановились в недоумении. Куда итти? Держаться ли намывной полосы прибоя или следовать за тропою? В это время подошел Вандага и сказал, что надо итти по тропе, потому что здесь ходят люди. Мы послушались его совета и, нимало не смутясь, стали карабкаться на кручу. Тропа шла зигзагами, но, несмотря на то, что проложена она была весьма искусно, все же подъем на гору был длинный и утомительный. Мы с орочем взобрались на вершину прибрежного хребта, а шедшие со мной стрелки немного отстали.

Ороч присел на землю, чтобы поправить обувь, а я стал осматриваться. Мы находились в хвойном лесу, состоявшем из ели и пихты с примесью лиственицы и каменной березы. Лес был старый, деревья тонкоствольные, со множеством сухих веток, густо украшенные седыми прядями бородатого лишайника.

Был прохладный осенний день. Вверху между остроконечными хвойными вершинами виднелось безоблачное голубое небо. Солнце посылало ослепительные лучи свои и как будто хотело воскресить растительность на земле. В лесу стояла такая глубокая тишина, что всякий шум, производимый человеком, казался святотатством. Я окликнул стрелков, но эхо тотчас вернуло мой возглас обратно.

Случайно я перевел глаза на моего спутника и увидел, что он замер в неподвижной позе. Вандага имел вид человека, который заметил что-то важное и тревожное.

— Что случилось? — спросил я его и оглянулся, но в лесу было по-прежнему спокойно. Тогда я повторил свой вопрос.

Ороч сделал мне знак, чтобы я молчал, потом тихонько поднял руку и указал на соседнюю пихту. А так как я все-таки ничего не видел на ней, то он осторожно придвинулся ко мне и, указав прутиком на лишайник, шопотом сказал:

— Его живой!

Я удвоил внимание и тогда заметил, что некоторые из лишайников, вследствие своей необычайной легкости и чувствительности ко всякому ничтожному движению воздуха, то поднимались, то снова медленно опускались книзу.

— Слушай! — сказал мне ороч шопотом.

Я напряг слух и, как мне показалось, действительно услышал тихие, едва уловимые ухом звуки, похожие на заглушённые крики зайца, только тоном выше и много слабее. Откуда исходили они? Сверху, с деревьев, или снизу, с земли. В лесу всегда можно слышать их в самых разнообразных сочетаниях: шопота, подавленного стона, глубокого затаенного вздоха и т. д.

— Его говори, — сказал ороч, указывая снова на лишайник, — только люди понимай нету. Не знаю, хорошо это или худо.

Я понял, что от моего ответа зависит успех нашего предприятия, и потому сказал, что погода нам благоприятствует, что наиболее трудную часть пути мы уже прошли и теперь остается только начать спуск в долину.

Слова мои как бы убедили его. Как раз в это время подошли стрелки. Ороч поднялся с земли и нехотя пошел вперед.

Наша тропа шла некоторое время по хребту. Она все время кружила, обходя колодник то с одной, то с другой стороны. Мы иногда теряли ее, но потом снова находили там, где меньше было травы.

Мы шли молча, Вандага впереди, за ним я, за мною стрелки Ноздрин и Глегола. Вдруг одна из старых елей, стоящих впереди, покачнулась, стала клониться к земле, сначала медленно, а потом быстрее, и с сильным шумом упала поперек тропы.

Наш провожатый остановился, как вкопанный, затем медленно повернулся ко мне и тоном, не допускающим возражения, сказал:

— Дальше ходи не могу. Дорогу закрывай!

Напрасно мы уговаривали его сообща. Он стоял на своем и приводил следующие доводы: первое предостережение было от лишайников, которое никто из нас не понял. Теперь упала ель, которую в таких случаях нельзя ни перерубить, ни обходить. Итти дальше значит подвергнуться явной опасности. Ноздрин стал над ним подтрунивать. Тогда Вандага рассердился и сказал:

— Ваша сам дорогу смотри, моя надо назад ходи!

Вслед за тем он повернулся и быстро пошел по тропе обратно. Задерживать его было бесполезно. Некоторое время между деревьями мелькала его фигура, дальше тропа снижалась за гребень. Через минуту он скрылся в чаще леса.

Обсудив положение, мы решили продолжать наш путь без проводника, но к великой нашей досаде мы совсем потеряли тропу и не могли ее найти вторично. Тогда, чтобы не заблудиться, мы направились к морю, но тут попали в глубокие овраги с очень крутыми склонами. Один раз Глегола чуть было не сорвался. К счастью, он вовремя ухватился за корни старой ели. Значит, надо было держаться от берега в таком расстоянии, чтобы резать овраги в самых их верховьях, но так как они были разной величины, то на обход их тратилось много времени. В довершение несчастья мы попали в такой бурелом, из которого еле-еле выбрались, сделав значительный крюк назад. Взвесив все за и против, мы решили тогда итти прямо к морю и продолжать путь по намывной полосе прибоя.

Когда мы вышли на берег, солнце было совсем уже низко над горизонтом. Температура воздуха быстро понижалась. Почему-то нам казалось, что река Нельма находится за мысом, который имел вид человеческой головы в профиль, погрузившейся в воду до самого рта.

Мы передохнули немного, затем надели свои котомки и пошли по самому берегу, имея с правой стороны скалистые обрывы высотою до 300 и 400 метров и слева море.

Намывная полоса прибоя была завалена каменными глыбами величиной с человеческий рост. Я полагал, что эти груды камней занимают небольшое пространство и за следующей кулисой мы вновь выйдем на морскую гальку.

Через час мы дошли до мыса Омодуони. Надежда, что за ним мы увидим наш бивак, придавала энергию. Еще сотни две шагов, и мы взобрались на скалу. Впереди был все тот же пустынный берег, те же камни, а дальше — еще какой-то высокий мыс.

Между тем стало смеркаться. Пора было остановиться на ночлег. Но где? Для бивака нужны дрова и пресная вода, но здесь, среди камней, ни того, ни другого не было.

Летом, в теплую погоду, можно как-нибудь скоротать ночь и без огня, но теперь, поздней осенью, когда к утру вода покрывается льдом, без теплой одежды и с мокрыми ногами это было опасно. Обыкновенно на берегу моря вблизи рек всегда можно найти сухой плавник, но здесь, как на грех, не было дров вовсе, одни только голые камни.

Мои спутники стали уставать, и я сам почувствовал себя очень утомленным. Мы пробовали садиться, но холод и сырость вынуждали нас итти дальше.

Через час мы добрались до второй кулисы. За ней были опять скалы, все тот же едва заметный изгиб берега и все та же пустынная полоса прибоя, заваленная камнями.

Недалеко от берега на большом плоском камне сидело несколько гагар. Птицы собрались на ночлег, но, услышав людские голоса, повернули головы в нашу сторону. Теперь они плохо видели и потому еще более насторожились. Наконец, одна гагара не выдержала. Тяжело взмахнув крыльями, она поднялась в воздух. Тотчас вслед за нею снялись все остальные птицы и низко над водой полетели к тому мысу, который остался у нас позади.

Чем больше сгущались сумерки, тем труднее становилось итти. В темноте невозможно было отличить ребро камня от щели. Мы все чаще оступались и падали.

Береговые обрывы, лишенные растительности, быстро излучали теплоту. Стоячая вода в лужах покрылась тонким слоем льда, мокрые водоросли замерзли и начали хрустеть под ногами. К ночи море совершенно успокоилось. Ни малейшего волнения, ни малейшего всплеска у берега. Мертвящая тишина вместе с мраком неслышными волнами обволакивала землю. Незаметно ночь вступила в свои права. Земля и море погрузились в глубокий мрак, так что в нескольких шагах нельзя было увидеть рядом идущего человека. Яркие звезды мерцали на небе всеми цветами радуги, а мы все еще карабкались через камни, ощупывали их руками, куда-то лезли, падали, теряли друг друга и после невероятных усилий взобрались, наконец, на высокий мыс.

Но здесь непропуск совершенно преградил нам дорогу. Пусть читатель представит себе теснину, ограниченную с одной стороны морем, а спереди и с другой стороны — высокими отвесными скалами.

Что делать? Я собрал маленький совет. Нам предстояло решить вопрос: возвращаться ли к Сахарной голове или попытаться обойти непропуск вброд по воде и потом продолжать свой маршрут дальше.

У всех нас болели ноги, руки были покрыты ссадинами, колени побиты. А что если по ту сторону мыса мы опять не найдем дров, если до бивака еще далеко, если нам всю ночь придется карабкаться через камни? Да мы не выдержим! Усталость возьмет свое, тогда можно жестоко прозябнуть и опасно заболеть. Неизвестность того, что находится по ту сторону непропуска, и надежда на счастье решили в пользу последнего предположения. Мы решили итти на риск и стали раздеваться. Чтобы сохранить одежду сухою, мы привязали ее на плечи позади головы.

Прибрежные камни слегка обледенели. В темноте не видно, насколько было глубоко. С опаской я вошел в воду по колено. Кости заныли от холода и боли. Придерживаясь за выступы скал, медленно и осторожно я подвигался вперед, за мною шел Ноздрин, а за ним Глегола.

У подножья непропуска на дне были такие же большие камни и с такими же острыми ребрами, такие же щели и провалы, как и на берегу. Темная, как чернила, вода казалась страшною. В одном месте была глубокая выбоина. Нам удалось обойти ее после долгого ощупывания дна ногами. По мере того как мы подвигались вперед, становилось глубже. Вот вода уже поднялась выше пояса. Еще шагов десять, и непропуск обойден. Впереди в темноте виднелись два больших камня, как бы положенных один на другой, дальше — острый кекур, а за ним — плоский берег.

Вдруг один из камней, верхний, шевельнулся и с сильным шумом рухнул в воду.

От него пошла большая волна, которая окатила меня с головой и промочила одежду. Это оказался огромный сивуч (морской лев). Он спал на камне, но, разбуженный приближением людей, бросился в воду. В это время я почувствовал под ногами ровное дно и быстро пошел к берегу. Тело горело, но мокрая одежда смерзлась в комок и не расправлялась. Я дрожал, как в лихорадке, и слышал в темноте, как стрелки щелкали зубами. В это время Ноздрин оступился и упал. Руками он нащупал на земле сухой мелкий плавник.

— Дрова есть, — закричал он радостным голосом, — давайте скорее спички!

Читатель помнит, что я имел при себе спички в засмоленной баночке. Через несколько минут мы стояли около большого костра и сушили одежды.

В это время Глегола зачем-то отошел в сторону.

— Огонь! — крикнул он из темноты. — Вон наш бивак.

Действительно, на юге, недалеко, как маленькая звездочка, мелькал огонек. Судя по расстоянию, на котором, мы увидели огонь, до реки Нимми было еще около 5 километров. Поэтому я решил остаться на том месте, где нашли дрова. Здесь море наметало так много плавникового леса, что мы могли его жечь до утра сколько угодно.

Стрелки из одного костра разложили три, а сами поместились посредине между ними. Они то и дело подбрасывали в костры охапки хвороста. Пламя весело прыгало по сухому валежнику и освещало усталые лица людей, одежду, развешанную для просушки, завалы морской травы и в беспорядке нагроможденные камни.

Мои спутники стояли у костров и, отвернувши в сторону свои лица, сушили белье на руках и делились впечатлениями пройденного пути.

Вспомнили мы и выругали Вандагу, покинувшего нас в трудную минуту, досталось и сивучу, вымочившему маши одежды. Спать было негде. Всю ночь мы просидели у камней и клевали носами до самого рассвета.

Не дожидаясь восхода солнца, мы обулись как следует и пошли дальше.

Заря занималась во мгле. Ночью был крепкий мороз. На поверхности земли все заиндевело. Вода, скопившаяся в трещинах между камней, промерзла насквозь. Берег моря, заваленный камнями, показался еще более пустынным.

Я чувствовал себя еще более разбитым и усталым, чем вчера: кружилась голова, болели ноги, ломило спину. Однако утренний мороз подбадривал нас и заставлял двигаться скорее.

Недалеко от Нимми мы видели одну кабаргу. По чрезвычайно крутому оврагу она спускалась на берег моря. Земля ехала у нее под ногами и дождем сыпалась вниз. Глядя на нее, я невольно подумал, до какой степени животные эти приспособились и не теряют равновесия. И делается это легко, непринужденно, без всякого страха, как будто обрывы и осыпи в горах являются ее родной стихией. Услышав посторонний шум, кабарга остановилась в ожидательной позе, но затем вдруг повернула назад и сильными прыжками стала подниматься назад в гору. Достигнув вершины, она опять остановилась, еще раз посмотрела вниз, два раза крикнула пронзительно и скрылась в лесу. Ноздрин хотел было стрелять, но я остановил его. Правда, у нас не было мяса, но убитую кабаргу пришлось бы нести на себе, а мы сами еле тащили ноги.

К восьми часам утра мы перебрались через последний мыс и подошли к реке Нельме. На другой ее стороне стояла юрта. Из отверстия в ее крыше выходил дым; рядом с юртой на песке лежали опрокинутые вверх дном лодки, а на самом берегу моря догорал костер, очевидно он был разложен специально для нас. Его-то мы и видели ночью. Из юрты вышел человек и направился к реке. В левой руке он держал за жабры большую рыбину, а в правой — нож.

Я окликнул его. Человек остановился, посмотрел в нашу сторону, затем бросил рыбу и побежал в юрту. Через минуту из нее вышли два туземца и подали нам лодку.

В юрте было тепло.

Я с наслаждением переоделся, умылся, напился чаю и лег спать. Все невзгоды ночного маршрута, холод, купанье в морской воде, испугавший нас сивуч — все это осталось теперь только в воспоминаниях.

Ночью небо заволокло тучами и пошел сильный дождь, а к утру ударил мороз. Вода, выпавшая на землю, тотчас замерзла. Плавник и камни на берегу моря, трава на лугах и сухая листва в лесу — все покрылось ледяною корою. Люди сбились в юрту и грелись у огня. Ветер был неровный, порывистый. Он срывал корье с крыши и завевал дым обратно в помещение. У меня и моих спутников разболелись глаза.

К утру дождь перестал. Тяжелая завеса туч разорвалась. Живительные солнечные лучи осветили обледенелую землю. Людям надоело сидеть в дымной юрте, все вышли наружу и стали шумно выражать свою радость.

— А та тэ! — закричал один из туземцев, указывая на запад. — Ни бязи доони согды уо имана агдэ би (т. е. в вершинах этой реки в больших горах выпало много снега).

Интересное явление: в то время как кругом небо имело густую синюю окраску, на западе оно было бледно-зеленым и точно светилось. Я понял. Там, в горах, выпал снег. Отраженные от него солнечные лучи освещали небо.

Этот снег на Сихотэ-Алине уже не растает до весны, он будет снижать температуру и захватывать все большее и большее пространство.

На реке Нельме у нас опять вышла дневка. На этот раз виною были лодки. Старенькие и слабые от частого вытаскивания их на камни, они разошлись по швам и дали во многих местах течь. С утра туземцы занялись их починкой, а я вместе с Чжан-Бао пошел в экскурсию вверх по реке.

Нельма длиною около 4 километров и принимает в себя три притока с правой стороны и один с левой; ближайшим к морю будет река Ульгодоони. Истоки Нельмы охватываются с одной стороны притоками Самарги, с другой — Ботчи. По правым ее притокам в один день можно дойти до перевалов на реках Чафи, Чжалу и Агза, впадающих в Самаргу в 10–25 километрах от моря. Левый приток реки Меу приведет на Ботчи в 30 километрах от моря. На туземных лодках по Нельме можно подниматься на 8 километров. Около устья река разбивается на несколько мелких проток и образует много заводей и слепых рукавов. Бара нет, и вход в реку вполне доступен: течение тихое и спокойное. Острова между протоками поросли березой, ольхой и лиственицей. На одном из них каким-то шаманом поставлено фигурное дерево (Тун). И ствол и сучья его были украшены резьбою. Туземцы ни за что не хотели туда итти. После длительных уговоров они высадили на остров нас обоих, а сами отошли к противоположному берегу, заявив, что подадут лодки снова, когда будет нужно.

Пробираясь через заросли, Чжан-Бао спугнул сову; она вылетела из-под самых его ног, села на фигурное дерево и издала резкий крик. Чжан-Бао остановился и посмотрел на меня с таким видом, как будто говорил: вот так неприятный сюрприз!

— В чем дело? — спросил я его.

— Е-мао-цза (т. е. ночная кошка), — ответил он с досадой.

В это время сова, услышав наши голоса, испуганно снялась.

— Пу-хоу, пу-хоу (худо, худо), — говорил Чжан-Бао, делая нетерпеливые жесты рукой.

Вслед затем он повернул назад к реке, сказав, что удачи нам сегодня не будет и поэтому не стоит напрасно тратить время. Я уступил.

На обратном пути я спросил его, почему он так странно назвал сову. На это Чжан-Бао ответил, что птицы делятся так же, как и четвероногие животные, на диких и домашних, наземных и водяных, дневных и ночных, хищных и некровожадных, причем каждому четвероногому соответствует птица. Например, собаке — ворона, кошке — сова. Сова имеет такую же голову, как кошка, так же хорошо видит ночью, летает бесшумно, как бесшумно ходит кошка, ловит мышей, и крик ее похож на кошачье мяуканье. Сова плохая птица: встреча с ней всегда предвещает ссору, вражду.

Так рассуждая, мы незаметно подошли к реке. У другого ее берега в лодке сидели удэхейцы. Чжан-Бао окликнул их. Они тотчас подали улимагду. Через десять минут мы были на биваке.

На следующий день мы расстались с рекой Нельмой. Холодный западный ветер, дувший всю ночь с материка в море, не прекратился. Он налетал порывами, срывая с гребней волн воду, и сеял ею, как дождем. Из опасения, что ветром может унести наши лодки в открытое море, удэхейцы старались держаться под защитой береговых обрывов. Около устьев горных речек, там, где скалистый берег прерывался, ветер дул с еще большею силой, и нам стоило многих трудов пройти от одного края долины до другого.

Пока речки были маленькие, мы плыли довольно благополучно, но когда достигли реки Сонье, это стало небезопасно. Два раза мы пытались пройти мимо ее устья и дважды вынуждены были возвращаться под прикрытие скалистого берега, состоящего из андезита.

Левый край реки Сонье крутой, правый — пологий. Однообразно желтый ковер кислых трав и тощие одинокие лиственицы свидетельствуют о заболоченности почвы.

Здесь, около устья реки, мы просидели до полудня. Наконец нам показалось, что ветер немного стих. Последнее время мы тащились крайне медленно, перспектива дневать на реке Сонье не улыбалась никому, и мы решили в третий раз попытать счастья.

Едва наши лодки вышли из-за своего укрытия, как сильным порывом ветра их накренило на один бок. Вода, вздымаемая при гребле веслами, как душем обдавала людей с ног до головы. Скоро я заметил, что мы не столько плывем вдоль берега, сколько удаляемся от него. Мои спутники поняли, что если нам не удастся пересилить ветер, то мы погибли. Никто не сидел сложа руки, все гребли: кто лопатой, кто доской, кто сломанным веслом и всем, что попало в руки. Так продержались мы два часа. Наконец люди стали уставать. Меньше всех растерялся наш удэхеец-проводник.

— Оды би, наму то ая! (т. е. ветер есть, но море тихое), — сказал он.

Его спокойствие передалось нам. Удэхеец указал рукой сначала на восток, а потом на мыс Туманный. Действительно, лодка перестала удаляться в море и двигалась теперь вдоль берега, хотя и в значительном от него расстоянии.

Причина этого явления скоро разъяснилась. Ветер, пробегающий по долине реки Сонье, сжатый с боков горами, дул с большой силой. В эту струю и попали наши лодки. Но как только мы отошли от берега в море, где больше было простора, ветер подул спокойнее и ровнее. Это заметили удэхейцы, но умышленно ничего не сказали стрелкам и казакам, чтобы они гребли энергичнее и чтобы нас не несло далеко в море.

Мало-помалу лодки начали приближаться к берегу и через полчаса подошли к мысу, представляющему собой прекрасные образцы столбчатого распадения базальтов.

В Уссурийском крае самые большие обнажения можно наблюдать на берегу моря. Здесь прибрежные горные хребты часто отмыты вдоль оси, а отроги поперек их простираний и раскрывают перед наблюдателем тайны своего строения. У Безымянного базальтового мыса трое береговых ворот. Самые большие из них южные. Они стоят не в воде, а на намывной полосе прибоя. Раньше это был мыс, прорезанный вдоль жилой из весьма плотной изверженной породы. Со временем туфы с обеих сторон жилы обрушились, а сама она осталась. Потом в наиболее слабом ее месте волнением пробило брешь, произошел внутренний обвал, и образовались ворота. Впоследствии море к подножью их наметало песок и гальку, и ворота очутились в стороне от воды.

Дальше опять тянутся базальты. Около реки Ниме они видны в двух ярусах. Их столбчатая отдельность распространяется и на средний пласт, состоящий из песчаника.

Я хотел было итти до самого вечера, но наши проводники сказали, что здесь надо ночевать непременно, потому что дальше два больших мыса далеко выдвигаются в море и на протяжении 30 километров приставать негде, и ночь застанет нас раньше, чем мы успеем дойти до реки Адими. Доводы их были убедительны, я не стал противоречить и велел направить лодки к устью реки Ниме.

Войдя в реку, мы пристали к правому ее берегу и тотчас принялись устраивать бивак в лесу, состоящем из ели, пихты, березы и лиственицы. Время года было позднее. Вода в лужах покрылась льдом, трава и опавшая с деревьев листва, смоченные дождем, замерзли, и мох хрустел под ногами. Натаскали много дров и развели большой костер.

Наши туземцы долго ходили по берегу реки и часто нагибались к земле. Спустя некоторое время они пришли на бивак и сообщили, что на Ниме есть удэхейцы и среди них одна женщина. Несмотря на позднее время, они решили итти на розыски своих земляков. Я не стал их задерживать и просил только завтра притти пораньше.

Туземцы ушли, а мы принялись устраиваться на ночь. Односкатная палатка была хорошо поставлена, дым от костров ветер относил в сторону, мягкое ложе из сухой травы, кусок холодного мяса, черные сухари и кружка горячего чая заменили нам самую комфортабельную гостиницу и самый изысканный ужин в лучшем городском ресторане.

После чая я оделся потеплее и вышел на берег моря.

Приближались сумерки, на западе пылала вечерняя заря. К югу от реки Ниме огромною массою поднимался из воды высокий мыс Туманный. Вся природа безмолвствовала. Муаровая поверхность моря, испещренная матовыми и гладкими полосами, казалась совершенно спокойной, и только слабые всплески у берега говорили о том, что оно дышит.

В это время я заметил Чжан-Бао. Он шел по окраине леса и, видимо, направлялся на бивак. Я окликнул его и предложил ему подняться со мной на одну из возвышенностей, образующих непропуск на берегу моря. Через несколько минут мы взобрались с ним на вершину ближайшей сопки. По одну сторону ее была река Ниме: там виднелась палатка, двигались люди, горел огонь; по другую — небольшая сухая бухточка. В ней намывная полоса прибоя шла прямо, а береговые обрывы описывали полукруг. У самой воды я заметил какой-то темный предмет, который принял сперва за обгорелый пень.

Черный предмет шевельнулся, и я тотчас узнал в нем медведя. Он стоял на задних лапах, а передними делал какие-то странные движения и качал головой. Потом он сел на камень и стал смотреть в море. В движениях зверя было так много человеческого, что я невольно попросил Чжан-Бао не стрелять в него. Медведь, повидимому, услышал мой голос и стремглав бросился наутек. Раза два он останавливался, оглядывался и бежал дальше. Вскоре он скрылся в расщелине между скал. Глядя на медведя, я понял, почему многие народности Сибири очеловечивают его и почему он фигурирует у них в сказках. Эти мысли я высказал своему спутнику. На это Чжан-Бао ответил мне, что не один медведь, а всякое животное хочет сделаться человеком. Некоторым это удается: так, есть люди, в которых можно узнать обезьяну, в других лису, черепаху, какую-нибудь птицу или паука. Такие люди при желании могут принимать свой первоначальный вид и затем опять делаться человеком. Чаще всего они видят себя во сне в зверином образе. Подражание людям у некоторых животных столь велико, что они устраивают себе жилища, мягкие ложа для спанья и делают запасы продовольствия на зиму.

Когда мы пришли на бивак, уже смерклось совсем. Наши орочи еще не возвращались: по-видимому, они нашли своих земляков и остались у них ночевать. После ужина, когда стали укладываться на ночь, вдруг из соседних кустов неожиданно вынырнула человеческая фигура, за ней другая, третья и четвертая… Это были удэхейцы, совершенно нам не знакомые.

Пришедшие молча подошли к огню и сели на корточки, потом достали свои трубки и стали курить.

Я предложил вновь пришедшим чаю и сухарей. Минут через десять вернулись наши проводники и с ними женщина.

— Сородэ! Сородэ! — стали они приветствовать друг друга.

Оказалось, что удэхейцы разошлись. Услышав звуки топоров и увидев зарево огня на берегу моря, местные удэхейцы пошли на разведку. Подойдя почти вплотную к нам, они стали наблюдать. Убедившись, что они имеют дело с людьми, которые их не обидят, удэхейцы вышли из засады. Вскоре явились и наши провожатые. Они нашли юрту и в ней женщину. Узнав, что мужчины отправились на разведку, они позвали ее с собой и пошли прямо на бивак.

Крылов встал и подбросил дров в огонь. Теперь я мог хорошо рассмотреть наших новых знакомых.

Все четверо были братья одной и той же семьи из рода Каза: Ландыка, Янгуй, Венза и Неодыга, женщину звали Кимони. Она была женой старшего из них — Ландыка.

Удэхейцы сказали мне, что они живут по другую сторону Туманного мыса, на реке Самарге, и сюда пришли только на охоту. Пока варился чай для гостей, наши проводники успели объяснить удэхейцам, кто мы, куда едем и какая от них требуется помощь.

Решено было, что дальше с нами пойдет один только Янгуй, а остальные три брата останутся на реке Ниме, чтобы готовиться к соболеванию.

На ночь разложили большой костер. Нагретый воздух быстро поднимался кверху и опаливал сухую листву на деревьях. Она вспыхивала и падала на землю в той стороне, куда относил ее легкий ветерок.

— Наша так нету, — говорили удэхейцы. — Наша маленький огонь клади. Ночью спи — огонь не надо.

Действительно, удэхейцы никогда больших костров не раскладывают и, как бы ни зябли, никогда ночью не встают, не поправляют огня и не подбрасывают дров. Так многие спят и зимою. На ночь удэхейцы устроились в стороне от нас. Они утоптали мох ногами и легли без подстилки, где кому казалось удобнее, прикрывшись только своими халатами.

Было еще темно, когда удэхейцы начали будить моих разоспавшихся спутников.

Густой туман неподвижно лежал на земле. Ни малейшего движения в воздухе. Дым от костра поднимался спокойно кверху. Море было тихое, как пруд.

Пока разбирали вещи на биваке, Чжан-Бао успел согреть воду в чайнике и захватил ее с собою в лодку.

После реки Ниме берег тремя высокими мысами — Туманным, Суфрен и Золотым — значительно выдвигается вперед. Вся эта часть побережья оголена от леса пожарами. Серые стволы деревьев, лишенные ветвей, поваленный ветром сухостой и обгорелые пни придают местности чрезвычайно унылый вид.

Мы плыли вдоль берега и иногда, опустив весла в воду, отдыхали, любуясь чудной горной панорамой. Вот скалистая сопка, похожая на голову великана, украшенную мохнатой шапкой; дальше каменная баба, как бы оглядывающаяся назад, а за ней из воды торчала верхняя часть головы какого-то животного с большими ушами. Когда мы подъезжали к ним вплотную, иллюзия пропадала: великан, зверь и каменная баба превращались в обыкновенные кекуры и совершенно не были похожи на то, чем казались издали.

Во многих местах береговые обрывы были разрушены деятельностью пресной воды, стекающей сверху. Другие факторы, как то: ветры, разность температуры днем и ночью, летом и зимою, морские брызги и прочее, играют второстепенную роль. В дождливое время года здесь происходят большие обвалы, изменяющие физиономию берега до неузнаваемости. Сопровождавшие нас удэхейцы не узнавали многих мест. Там, где раньше была одинокая скала, лежала груда обломков, где был высокий отвесный берег, образовалась расщелина. Вода промыла в ней глубокое ложе и вынесла на намывную полосу прибоя груды щебня. И все это произошло в какие-нибудь десять-двенадцать лет.

Удэхейцы объяснили это по-своему. Здесь был Какзаму. Он разбил каменного человека (Кудани) и разрушил берег.

Весь день погода была пасмурная. Густой туман наподобие тяжелой скатерти повис над морем и закрывал вершины гор. Наиболее сильная конденсация пара происходит около мыса Туманного, отчего он и получил свое название. Мыс Золотой гораздо ниже его и состоит из эпидотизированного порфирита, который под влиянием атмосферных явлений принимает желтую окраску. Осенью вершина мыса покрывается блестящей золотисто-желтой травой. Вероятно, оба эти обстоятельства и дали повод окрестить его таким поэтическим названием.

Мыс Суфрен со стороны моря имеет вид конусообразной башни, прорезанной наискось какой-то цветистой жилой. Море пробило в ней береговые ворота, к которым на лодке из-за множества подводных камней подойти трудно.

За этим мысом берег делает крутой изгиб на запад. Отсюда открывается вид на низменный продольный берег, идущий на протяжении 30 километров к юго-западу и вдали оканчивающийся мысом Гиляк.

В углу, где скалистые обрывы мыса Суфрен соприкасаются с низменным берегом, впадает небольшая речка Адими. Пройдя от реки Адими еще 2 километра, мы стали биваком на широкой косе, отделяющей длинную Самаргинскую заводь от моря.

До сумерек было еще часа два. Я воспользовался этим временем и, пока мои спутники устраивались на бивак, поднялся на ближайшую возвышенность. Сверху мне хорошо был виден весь берег на значительное протяжение. Между морем и горным хребтом Саркатуем располагается широкая и низменная полоса земли. Здесь суша сделала захват у моря. Продукты разрушения гор, выносимые реками Самаргой и Единкой, а также и другими мелкими речками, отлагались между мысами Суфрен и Гиляк, составляющими оконечность хребта Камуран. Море тоже принимало участие в образовании этой полосы земли. В течение многих веков оно наметывало вал за валом и выравнивало берег. Первые валы давно уже заросли лесом, но чем ближе к морю, тем растительность была моложе. Последний вал еще не успел зарасти травою. По одну сторону его было море, по другую — заводь в виде длинных озерков, слепых рукавов с пресною водою.

На прибрежной растительности сказалось губительное влияние моря. Деформированные и обезображенные деревья, преимущественно лиственицы, имели ветви загнутыми в одну сторону. Это были своего рода флюгеры, указывающие преобладающее направление ветра. Некоторые из них производили впечатление однобокой метелки с мелкими ветками, растущими густыми пучками, образующими по опушкам непроницаемую чащу.

На склонах, обращенных к солнцу, произрастал дуб — нечто среднее между кустом и деревом. Одеяние его, пораженное листоверткой, пожелтело, засохло, но еще плотно держалось на ветвях. Когда-то дуб был вечнозеленым деревом, и потому листва его опадает не от холода, а весной, когда надо уступить место новому наряду.

Среди подлеска я заметил багульник. Он рос здесь слабо, листья его были мелкие и запах не так силен, как в других местах, вдали от моря. По берегу виднелись кусты шиповника, но уже лишенные листвы. Не менее интересной является рябина: это даже не куст, а просто прутик, вышиною не более метра с двумя-тремя веточками и безвкусными, водянистыми, хотя и крупными плодами.

Днем мне удалось подстрелить трех птиц: китайскую малую крачку в осеннем наряде с желтым клювом и светлосерыми ногами, потом сибирскую темноголовую чайку белого цвета с сизой мантией на спине (у нее были оранжевые ноги, красный клюв и темносиние глаза) и, наконец, савку-морянку. Она уже оделась по-зимнему в пепельно-серые тона, за исключением головы и шеи, украшенных снежно-белыми перьями. Перелетных птиц было мало. Главная масса их направляется по долине реки Уссури. Здесь же, вдоль берега моря, изредка пролетают только казарки и небольшими стайками чирки. Последние держатся по речкам до поздних заморозков.

Возвращаясь на бивак по намывной полосе прибоя, я обратил внимание на органические остатки, валявшиеся среди песка и гальки. Это были морские звезды, ракообразные, створки съедобного ракушника и кости панцырнощеких рыб.

На следующий день, 28 октября, мы достигли устья реки Самарги. Погода по-прежнему была пасмурная, Дважды принимался итти дождь редкими крупными каплями. До сих пор спокойное море начало волноваться. Опасаясь, что прибой при устье Самарги не позволит нам войти в реку, мы перетащили лодки через косу и продолжали наш путь по заводям реки Самарги. Последние дни плавание вдоль берега моря всех очень утомило, и потому, когда мы увидели удэхейскую юрту на берегу одной из самаргинских проток, все единодушно решили в ней заночевать. Здесь я узнал, что вверх по реке в 5 километрах от моря есть деревянный домик, который называется фанзой Кивета. Выстроил его удэхеец Дондибу, но почему-то не хочет жить в нем и даже в ненастные дни проходит мимо. Я тотчас решил сделать его своей штаб-квартирой.

Вечером с юга надвинулся шторм, и море разбушевалось. Я думал о грузе экспедиции. Пароход, на котором Т. А. Николаев вез грузы экспедиции, вследствие непогоды не мог выгрузить их на Самарге и оставил где-то около реки Кузнецовой. Там были: наша зимняя палатка, теплая одежда, обувь и запасы продовольствия. Доставить их сюда вызвались Янгуй и Тимофей Косяков. Они решили не откладывать это дело в долгий ящик и ехать на другой же день, если позволят погода и волнение в море, а я со своими спутниками должен был пешком отправиться к фанзе Кивета.

На другой день утро было ясное, морозное. Все заиндевело, вода в лужах покрылась льдом, по синему небу бежали обрывки туч. Западный ветер принес стужу. Проводить нас до фанзы Кивета вызвался удэхеец Вензи.

Самаргинская коса представляет собой два, а местами три береговых вала из окатанной гальки и песка, наметанных морским прибоем. Сверху она заросла грубой осокой с некоторой примесью тростника и морского горошка. Вдоль по косе была протоптана еле заметная тропинка, которой мы и не замедлили воспользоваться.

Был один из тех приятных прохладных дней, которыми отличается осень в Зауссурийском крае. Светлое, но не жаркое солнце, ясное голубое небо, полупрозрачная синеватая мгла в горах, запах моря и паутины, затканной по буро-желтой траве, — все говорило за то, что уже кончилось лето и приближаются холода, от которых должна будет замерзнуть вода в реках и закоченеть деревья.

После вчерашней бури море еще не успокоилось. Большие волны с неумолимой настойчивостью одна за другой двигались к берегу, стройно, бесшумно, словно на приступ, но, достигнув мелководья, вдруг приходили в ярость, вздымались на дыбы и с ревом обрушивались на намывную полосу прибоя, заливая ее белой пеной. Вода тотчас отбегала назад; но новые волны встречали ее и увлекали обратно на берег. С шипением она взбегала еще дальше, чем в первый раз, и, достигнув каймы из буро-зеленых водорослей и мелких древесных обломков, свежевыброшенных прибоем раковин, просачивалась сквозь песок, словно вперегонки, а на ее место набегали новые пенистые языки.

В воздухе пахло гарью. Вегетационный период кончился, и чем больше расцвечивались лиственные деревья в яркие осенние тона, тем резче на фоне их выступали ель и пихта своей темно-зеленой хвоей. Лес начинал сквозить и все больше и больше осыпал листву на землю.

Мы шли гуськом друг за другом.

Справа и слева была вода, а посредине, где мы шли, узкая коса в 30–40 метров шириною, заросшая грубой и жесткой осокой.

Когда мы дошли до того места, где заводь дважды прерывается узкими перешейками, Чжан-Бао с собакой отделился от нас и переправился на другую сторону протоки. Он хотел поохотиться на уток, которые держались ближе к лесу. Около последнего озерка, немного не доходя до реки Адими, кончалась коса, и местность становилась возвышенной, густо поросшей различными кустарниками и полынью. Как раз здесь шел пал. Огнем охватило широкую полосу сухой растительности. Желтовато-белый дым клубами поднимался кверху и относился ветром в море на юго-восток. Пал шел нам навстречу и быстро приближался к косе. Нас это мало беспокоило: справа была намывная полоса прибоя, лишенная растительности, которая, правда, дальше суживалась до 3–4 метров и поэтому покрывалась водой каждый раз, когда волна набегала на берег, но все же здесь можно было обойти огонь стороною. Скоро стало ясно, что пал выйдет на косу раньше, чем мы пройдем ее. Уже видно было, как огонь перебегал с одного места на другое, и как по воздуху в клубах дыма летела горящая сухая трава. Вероятно, можно было слышать и треск горящих сучьев, в особенности в тех случаях, когда пал добирался до сухого куста, опутанного ползучими растениями, но шум морского прибоя заглушал все другие звуки.

В это время Снамука заметил впереди лису. Она уходила от нас по тропе и, видимо, торопилась добраться до материка, пока еще огонь не вышел из косы. Однако расчет ее не оправдался. Тут были особенно густые травянистые заросли. Как только пал достиг их, сразу взвилось длинное пламя. Вместе с жаром кверху взлетела горящая ветошь, которую забросило в нашу сторону, и тотчас зажгло траву на косе сразу в нескольких местах. Путь лисе был отрезан. Тогда она бросилась к морю в надежде обойти пал по намывной полосе прибоя, но здесь уже стоял удэхеец Дилюнга. Словно сговорившись, мы втроем рассыпались в цепь по всей ширине косы. Заметив наш маневр, лисица побежала влево к озерку с намерением переплыть на другую его сторону, но в это время к берегу подошел Чжан-Бао с собакой. Последняя, увидев лису, бросилась в воду и поплыла к ней навстречу. Таким образом лисица оказалась окруженной со всех четырех сторон. Тогда она вновь вышла на косу. Теперь перед ней была дилемма: или она должна была бежать через огонь и опалить свой пушистый мех, или броситься навстречу охотникам с малым числом шансов уцелеть под обстрелом из трех ружей. Лиса стала метаться, потом вдруг решилась: она быстро погрузилась в воду так, что оставила на поверхности ее только нос, глаза и уши. Собака была от нее уже в нескольких шагах. Тогда, нимало не медля, лиса вылезла вновь на косу и, не отряхиваясь, бросилась в пал, где огонь был слабее. Выбрав момент, она прыгнула через пламя. Я хорошо видел ее, потому что по ту сторону начинался подъем, лишенный растительности. Отбежав от пала шагов двадцать, лиса отряхнулась, оглянулась в нашу сторону и, увидев, что собака выходит из воды на берег, пустилась наутек. Еще мгновение, и она скрылась в чаще леса.