Марков Георгий Мокеевич
Сибирь

ГЕОРГИЙ МОКЕЕВИЧ МАРКОВ

СИБИРЬ

Роман лауреата Ленинской премии Георгия Маркова рассказывает о предреволюционной Сибири.

Борьба большевиков за то, чтобы несметные богатства края стали достоянием народа, - основная тема произведения.

Колоритный язык, яркие, самобытные характеры придают роману жизненность и достоверность.

СИБИРЬ - ЗЕМЛЯ НАРОДНАЯ

Имя писателя Георгия Мокеевича Маркова хорошо знакомо советскому и зарубежному читателю. Автор крупных литературных произведений, он в течение многих лет принимает активное участие в литературной и общественной жизни нашей страны.

Творчество Г. Маркова уходит корнями в его жизненную биографию. Он родился в 1911 году и вырос в сибирском селе НовоКусково. Его отец, охотник-медвежатник, часто брал младшего сына в тайгу, приучил его к труду, привил ему любовь к родному краю, к родному народу. Это чувство Г. Марков сохранил в себе на всю жизнь, пройдя путь от активного селькора газет "Томский крестьянин", "Красное знамя", "Путь молодежи" до известного советского писателя.

Основные книги Г. Маркова выросли непосредственно на материале сибирской истории и сибирского быта, изображенных в свете революционных событий народной жизни. Тема социалистической революции, борьбы за народное счастье пронизывает и данный роман Г. Маркова "Сибирь"[Впервые роман полностью был опубликован в издательстве "Молодая гвардия", М., 1974 г], за который он был удостоен Ленинской премии. Эта высокая награда отразила тот факт, что роман Г. Маркова явился заметным событием в литературной жизни нашей страны, вызвал широкий общественный отклик и был вскоре переведен на многие языки народов СССР и мира.

"Поистине бескрайни сельскохозяйственные и лесные угодья Сибири. В этих угодьях Отечество наше обладает завидным счастьем, недоступным другим державам..." Эти строки Иван Акимов, герой романа Г. Маркова "Сибирь", находит в набросках профессора Венедикта Петровича Лихачева, сделанных им незадолго до кончины. Талантливый ученый, русский патриот, честный гражданин, Лихачев всю свою жизнь посвятил изучению великого края, о котором еще Ломоносов пророчески сказал: "Российское могущество прирастать будет Сибирью". В раздумьях Лихачева, возникших накануне революционных событий 1917 года, также содержится своего рода пророчество. Но его взгляд в будущее уже конкретен и подробно обоснован. Венедикт Петрович опирается на личный опыт разысканий и на обширные научные данные, позволяющие видеть реальную перспективу хозяйственного освоения сибирских богатств.

Однако идеи Лихачева не ограничены естественнонаучными рамками. В ходе раздумий и работы он понял - во многом под влиянием своего родственника, коллеги и друга Акимова, - что судьба Сибири в конечном счете будет зависеть от общеисторических судеб России и ее народа, от социальных условий ее развития.

Благодаря Акимову и под влиянием жизненных обстоятельств Лихачев проникается все большим доверием к большевикам. С ними он связывает свои надежды на лучшее будущее великого сибирского края. Всей художественной логикой повествования автор романа подчеркивает, что Лихачев не ошибся в своем выборе "наследников" и что его доверие исторически оправдалось.

Для Лихачева и для Акимова будущее Сибири есть прежде всего проблема государственная. Для них очевидно: без живого участия и заинтересованности народа, без его трудовой самодеятельности и согласованных коллективных усилий богатства Сибири не дадут истинного прироста российскому могущесту.

Если Лихачев, как ученый, находит главное дело жизни в изучении природных особенностей Сибири, то большевик Акимов является одновременно и ученым, и революционером, вступившим на путь сознательной борьбы за справедливое социальное переустройство. Судьбу Сибири он мыслит с точки зрения политического движения.

Собственно, история Акимова, история его побега из ссылки и образует реальный сюжет романа. К образу Акимова, как к центру притяжения, сходятся основные нити повествования.

И все основные герои оказываются прямо или косвенно связаны с Акимовым, с его прошлым и настоящим, с его прорывом сквозь жандармское кольцо и попыткой добраться в Стокгольм, чтобы спасти для России труды тяжело больного Лихачева.

Побег Акимова окончился удачно благодаря помощи соратников-ссыльных, подпольщиков. Но важнейшую роль сыграли в этом опасном предприятии простые люди из народа, которых Акимов повстречал в пути, помощью которых воспользовался и у которых многому научился. Жизненная позиция Акимова, его миропонимание, его взгляд на цели революционной деятельности наполняются новым смыслом в результате тесного общения с народом, сближения с коренными сибиряками.

К числу наиболее колоритных принадлежат в романе сцены, рисующие жизнь Акимова в далекой тайге под опекой старого охотника Федота Безматерных. Сам бывший ссыльный, Федот Федотович давно прижился в Нарыме, крепко врос в местную землю. Он помнит все таежные тропки, знает4 толк в охоте и рыбалке, может дойти до самых заповедных лесных краев.

Федот Федотович из тех людей, которых жизненные невзгоды не сломили, а укрепили, развив в характере внутреннее достоинство, здравый смысл и понимание человеческой натуры.

Вот и про Акимова старику ничего не известно, кроме того, что он беглый, и что о нем хлопочет Федор Горбяков, местный фельдшер, близкий родственник Федота Федотовича. Однако с первых же дней знакомства Безматерных зорко разглядел: этот незнакомый, нездешний парень, легко принявший прозвище Гаврюха, - человек славный и дельный, достойный уважения и поддержки. И старик дарит Акимова своим доверием. Акимов, в свою очередь, узнает от охотника множество ценных сведений о нарымских угодьях и об укладе здешней крестьянской жизни, о ее проблемах и противоречиях.

Образ Федота Безматерных любопытен еще и тем, что в нем соединились черты литературно-традиционные и особенные. В самом деле, яркие портреты старых охотников, бывалых людей встречаются у многих русских писателей, в том числе у писателей-сибиряков, например, у В. Шишкова, чье творчество серьезно повлияло на поиски Г. Маркова. В то же время Федот Федотович написан самобытно и своеобразно. Своеобразна и сама ситуация его общения с революционером Акимовым. Старый охотник отнюдь не выглядит идиллическим лесным мудрецом, рекущим были. Нет, это реальный, земной человек, выросший в народной среде, сильный духом, владеющий опытом жизни. Обогащая Акимова этим опытом, он и сам многое берет у него. И, глядя на Акимова, составляет себе представление о тех людях, которые ведут борьбу за лучшее будущее: "Кусочком красной глины, выломанным из-под печки, Акимов на дощечках, заготовленных Федотом Федотовичем для днищ туесков и кадок, набрасывал схему отдельных участков Дальней тайги. К этим его занятиям Федот Федотович относился не просто с почтением, а даже с каким-то благоговением. Стоило Акимову взять в руки глину и доску, как мгновенно Федот Федотович преображался: он замолкал, прятал трубку в карман и, присев на краешек нар, неотрывно наблюдал за Акимовым, боясь пошевельнуться", Мы не случайно остановились на сценах таежной жизни Акимова и Безматерных. Это не просто отдельные эпизоды, но важное звено в художественной системе романа, в писательской концепции, объясняющей отношения передовой интеллигенции и народа. Образными средствами Г. Марков подчеркивает: люди передовой русской интеллигенции, подлинные патриоты отличаются неподдельным демократизмом, искренне озабочены жизнью народа. Это относится и к революционерам, таким, как Акимов и Катя Ксенофонтова, и к Лихачеву, который" в общем-то далек от постоянной и активной политической борьбы.

Примечательно, что и Катя, и Лихачев проходят, подобно Акимову, школу народной жизни. Сцены, рассказывающие об этом, перекликаются в романе и все вместе приобретают обобщающее значение.

Для Лихачева такой школой народной жизни стали годы экспедиций. Природоведческие по цели, они вместе с тем оказались нравственно плодотворными. Так, надежным помощником Лихачева становится опытный местный охотник Степан Лукьянов. В качестве проводника он сопровождает ученых, помогает им в работе. Между ними устанавливаются отношения доверия и честной взаимопомощи. Дела профессора Лукьянов принимает близко к сердцу. Найдя на одной из стоянок бумаги, потерянные ученым, охотник бережно хранит их, чтобы вручить при встрече Лихачеву.

Смысловая роль этих эпизодов проясняется, когда мы сопоставляем их с рассказом о Кате Ксенофонтовой. Эта девушка приезжает по партийному заданию из Петербурга в Томск, чтобы принять участие в осуществлении акимовского побега. Вскоре Катя сама попадает под полицейское наблюдение, и товарищи отправляют ее на некоторое время с верными людьми в деревню. Для Кати эта поездка становится значительным жизненным событием. Но дело, конечно, не только в том, что Кате открылся совершенно не знакомый ей, суровый и прекрасный край. В силу обстоятельств Катя гораздо хуже Акимова и Лихачева знала простой народ, а тем более сибирское крестьянство. Теперь ей представляется возможность собственными глазами взглянуть на всамделишную реальность, вникнуть в народный быт, проверить свои понятия и убеждения непосредственным опытом. "Приближаясь к избе, Катя все острее испытывала интерес к тому, что ей предстояло узнать: жизнь крестьянства, его нужды, беды, его сокровенные помыслы..."

Образ Кати - один из центральных в романе. Рассказывая о ее переживаниях и "приключениях", Г. Марков одновременно воссоздает общую обстановку в сибирской деревне накануне революции, показывает, как в недрах народа зреют причины краха самодержавия и потребность в новой жизни.

Крестьяне охотно делятся с Катей своими мыслями и настроениями. Особенно часто звучит в их словах недовольство войной. Простые люди остро ощущают несправедливость и ненужность империалистической бойни, она противна их образу жизни, их коренным нуждам и здравому смыслу. Война опустошает деревню, высасывает соки, лишает кормильцев. Именно парни и мужики, пришедшие с фронта и повидавшие белый свет, первыми откликаются на революционную агитацию, смело смотрят на грядущие перемены. К этому толкает их сама жизнь.

Тот же Лукьянов говорит в день встречи охотников, вернувшихся с промысла:, "До войны-то шибко веселый праздник был у нас в этот день. С утра охотников встречают, днем бега на конях, стрельба по целям, а вечером гульба. Нонче не то. Третий год, как присмирел народец. Изнурился. Поредел. Что там, Маша, в газетах-то пишут? Скоро, нет ли замирение выйдет?.."

Эти и им подобные раздумья героев относятся в романе к конкретному времени. Но по своему духу, по своей антимилитаристской направленности они актуальны и современны.

Близкое знакомство с крестьянской жизнью помогает Кате в ее практической работе. Благодаря новому опыту она на митинге крестьян дает успешный отпор демагогическому выступлению приезжей деятельницы Затунайской, "эсерки с кадетским душком". А крестьяне, в свою очередь, вызволяют Катю из-под ареста. В самый опасный момент она прячется в избе старухи Мамики, которая пользуется в селе общим уважением за умение справедливо решать спорные мирские дела.

С каждым днем Кате открывается правда народная, она постигает богатство и неповторимость человеческих характеров и, главное, учится жить и действовать сообразно действительности. Например, Катя духовно обогащается, встретившись с лесным жителем, "стихийным материалистом" Окентием Свободным. Окентий любит пофилософствовать, символ его веры освобождение от страхов, преследующих человека в борьбе за существование. Конечно, его самостийная теория и отшельнический образ жизни не годятся для всех людей, зато в его суждениях спрессована мудрость личной судьбы.

Соприкосновение с сибирским народом дает героям романа возможность глубже понять цели революции и яснее определить свое личное место в ней. Вместе с тем мы видим, как и в самом народе пробуждаются силы, вступающие на путь борьбы за народное счастье.

Особая роль принадлежит среди образов людей, идущих в Эволюцию, героине романа Поле. Дочь фельдшера Горбякова, ведущего многолетнюю конспиративную работу, Поля долгое время не подозревала о тайных заботах своего отца. Однако она унаследовала от него честность, уверенность к себе, тягу к добру. Получилось так, что Поля по любви вышла замуж за Никифора Криворукова, сына местного богатея Епифана. Но войдя в дом мужа, Поля скоро почувствовала: она здесь чужая. Свекровь Анфиса, женщина властная и крутая, с первых дней невзлюбила Полю за ее самостоятельность и неподатливость, за нежелание угождать хозяевам и молиться их богу. А бог Криворуковых - золотой телец, деньги, нажива. Епифан одержим мечтой выйти в купцы, и ради этого он готов душу дьяволу заложить, пойти на любое преступление.

В галерее типов, выведенных в романе, образ семейства Криворуковых - не случайность. Рисуя этих героев, писатель дает нам представление о сибирской мелкой буржуазии. Помимо Бпифана, который только еще набирает силу, на периферии повествования маячит и купец Волокитин, известный воротила.

Все они - носители капиталистического, торгашеского начала, претендующие на то, чтобы стать полновластными хозяевами сибирского края.

Г. Марков подчеркивает: это дельцы особого местного покроя, молодая сибирская буржуазия, которая находится в поре становления, только еще входит во вкус и удовлетворяет свою корысть варварскими средствами. Волокитины и Криворуковы стремятся снять сливки с земных богатств, получая непомерные проценты за рыбу, меха, беззастенчиво обманывая добытчиков.

Криворуков - делец в первом поколении, он сам - из мужиков. Но связи его с народом порваны, его душа находится в жестоком противоречии с трудовым, общинным народом. И чем дальше заходит он в своей погоне за прибылью, тем шире пропасть между ним и простыми людьми.

Это обстоятельство выходит на первый план в картинах, описывающих последнее и роковое предприятие Епифана. Криворуков хочет тайно завладеть "ямой" - местом, где под речным льдом скопилась в огромном количестве рыба. По заведенному обычаю яма - достояние всей общины, владеющей соответствующими угодьями. Обычай этот глубоко народный. Каждый член общины получает по жребию место на делянке для лова. Скрыть от народа яму - тяжкое преступление. Еще большее преступление - пойти на единоличный захват общего добра.

Епифан отлично знает об этом, но совесть его не мучает. Со своими сподручными, разбойниками-скопцами, он готовится к вылазке. Однако помехой на пути Епифана встает Поля. Узнав про темное дело свекра, она предупреждает крестьян о стоящем, и они опережают Епифана, заняв яму.

Злые дела Епифана, подобно бумерангу, наносят удар ему самому. Страшный удар! Никифор, единственный сын, надежда отца, попадает в засаду озверевших разбойников-скопцов, когда, ни о чем не ведая, везет Епифану деньги, необходимые для расплаты с участниками намеченного расхищения ямы. В гибели Никифора есть некое мрачное предопределение. Молодой Криворуков тоже заразился страстью к наживе и готов ради нее на всякие ухищрения. Ему нет дела ни до народа, ни даже до родителей. Во время последней встречи с мужем Поля горько сознает, что между ней и Никифором пролегла полоса отчуждения: социальные обстоятельства вторгаются в их личную жизнь.

После таинственной гибели Никифора глубокая трещина прошла по дому Криворуковых. Поля же навсегда уходит от них, возвращается к отцу. Горбяков, видя зрелость дочери, раскрывает ей глаза на цели борьбы за народное благо. Приняв участие в спасении Акимова, Поля воочию убеждается: есть на земле люди, которые помогут ей найти правильный путь в жизни. По верному замечанию С. Смоляницкого, автора книги о творчестве Г. Маркова, "сам факт приобщения Поли к революции отражает определенный этап в развитии революционного самосознания народа, а с другой стороны, образ Поли несет в себе драматическое начало жизненных коллизий того времени".

В конце романа его молодые герои - Акимов, Катя, Поля духовно объединяются, сплачиваются перед лицом общего дела и как бы выходят на новую дорогу. Образ исторической дороги, ведущей вперед, сливается здесь с образом будущей Сибири, огромной земли, обещающей прирост могущества и благосостояния России.

Сибирь... Она, в сущности, является своего рода героем известных романов Г. Маркова - "Строговы", "Соль земли", "Отец и сын". Все вместе эти книги рисуют широкую панораму событий революции, гражданской войны и социалистического строительства, определивших ход нашей народной жизни и судьбу сегодняшней Сибири. Роман "Сибирь", посвященный предреволюционной ситуации, становится в данном случае как бы знаменателем книг Г. Маркова, усиливает их общее звучание, развивает их историзм.

Все творчество Г. Маркова отличается целенаправленным интересом к историко-революционной теме, к познанию того сложного опыта, который пережит и накоплен нашей страной за годы испытаний и борьбы. Решение этой важной задачи было и остается одной из основных забот советской литературы.

"Мне кажется, - говорил в интервью Г. Марков, - что литературе на историко-революционную тему предстоит огромная работа в плане художественного проникновения в практическую жизнь народа того времени. О чем думали крестьяне, рабочие, молодежь в те годы? Какие практические вопросы решали, как представляли свое будущее, как это будущее связывали с текущими делами?" [С. Смоляницкий. На земле отцов. М., "Советский писатель", 1979, с. 243.]

В этих размышлениях фактически содержится характеристика творчества и самого Г. Маркова, включая роман "Сибирь".

Хотя эта книга и рассказывает о событиях уже неблизких, это повествование о прошлом созвучно нашему настоящему, сегодняшнему дню советской Сибири.

Ныне, когда Сибирь переживает новый, еще не виданный этап созидательного переустройства, когда здесь, на земле отцов, одна за другой возникают великие стройки века, книги, подобные роману Г. Маркова, воспринимаются не просто как дань истории, но и как активное выражение современного общественного самосознания.

А. Панков

СИБИРЬ

КНИГА ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПОБЕГ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Епифан Криворуков, первый хозяин в Голещихиной, справлял свадьбу сына Никифора. Стояла середина октября. Дул с Оби студеный, порывистый, со снежинками в воздухе ветер. По пескам белели ледяные забереги, на полях, насколько хватает глаз, серебрились от инея отава и жнивье. Зима приближалась на рысях, и только плотные кедровые леса, окружавшие Голещихину, сдерживали ее натиск. Небо было белесым, и тучки, бродившие над деревней, в любой миг могли накрыть землю снегом.

Многолюдная криворуковская родня выворачивала всю округу наизнанку. Ни днем, ни ночью не затихали в доме Епифана песни под гармошку, топот плясунов, гиканье Никифоровых дружков. По деревне носились пешие и верхие криворуковские работники, доставляя к свадебному столу то свежую рыбу с обских причалов, то рябчиков и глухарей из тайги, то туеса с медовухой и березовым соком с заимки. Голещихинские псы, всполошенные этаким светопреставлением, охватившим деревню, неусыпно брехали, надрывая глотки.

На третий день, в самый разгар свадебного буйства, к голещихинскому берегу пристала лодка с парабельским урядником и пятью стражниками.

Войдя в дом Криворукова, урядник широко распахнул дверь, перекрывая гвалт, от которого вздрагивал потолок, крикнул:

- Велю замолчать!.. Из Нарыма бежал наиважнейший государственный преступник! Приказано поймать его, доставить живым или мертвым! А за поимку - награда! Живо всем одеться - и мужикам и бабам - без разбору!

На мгновение криворуковская компания оцепенела.

Сроду такого не случалось: прекращай закус и выпивон и что есть мочи беги по следу неведомого беглеца, будто ты не человек, а, прости господи, кобель какой-то.

Кое-кто из парней начал было артачиться. Но урядник пробрался к самому Епифану, сидевшему в углу под иконами, и что-то пошептал тому в красное рваное ухо с серьгой.

- Нишкни, ребята! - крикнул Епифан. - Велено царевым слугой! Значит стой, гульба! Все, кто есть тут, на двор и в лес на протоку! Там варнак, деваться ему некуда!

- Страхи страшенные! Раньше-то облавой на зверя хаживали, нонче за человеком гоняться начали, - впервые за три дня громко сказала осмелевшая невеста. Но слова ее бесследно потонули в гуле - густом, напряженном. Казалось, еще миг - и раздадутся напрочь крепкие сосновые стены двухэтажного криворуковского дома, не выдержав всего этого гама.

- Никифор! Никифор! - закричал хозяин дома, обращаясь к сыну. Налей-ка царевым слугам по стакану водки. Глаз-то вострее будет.

Никифор исполнил приказ отца. Урядник и стражники выпили, закусили, стоя, схватив со стола кому что ближе было: кто отбивную из сохатины, кто кусок пирога с осетром, кто косача, жаренного в сметане.

Через полчаса, горланя и улюлюкая, пестрая толпа мужиков и баб рассыпалась по берегу протоки. Многие из мужиков держали в руках топоры, вилы, лопаты, пешни, а близкие дружки Никифора, как и сам он, вооружились ружьями. В криворуковском доме их было дополна всяких: двухкурковые центрального боя, одноствольные берданы, капсульные малопульки, самоделки с кованым стволом на крупного зверя. Бабы семенили вслед за мужиками, самые опьяневшие и охальные тоже кричали всякие непотребные слова, потрясая ухватами, сковородниками, колотушками для толчения варева свиньям.

Десятка два мужиков под водительством урядника сели в лодки, переплыли на противоположный берег прогони. В эту артелку затесался и Никифор со своими другами-бражниками. Всем казалось: уж коли беглец в этой местности, то не иначе как быть ему в запроточном лесу. Там в непроходимой чаще не только человеку, коню и то есть где схорониться. Деревенский же берег почти голый, скот на лужайках пасется, туда-сюда снует народ: одни - на луга, другие - на богомолье в парабельскую церковь, третьи - на пристань к складам купца Гребенщикова с орехом, с пушниной, с битой дичью.

Вскоре мужики, переплывшие протоку, построились в цепочку, скрылись в лесу. На этом берегу тоже приняли порядок: по кромке берега шли два стражника, чуть поодаль от них мужики, а еще подальше бабы.

В таком порядке прошли с версту - не больше. Потом линия сломалась, многие стали отставать. После изрядного испития спиртного ноги не очень-то слушались.

Быстро притомились и некоторые старики. Погоня за беглецом явно была им не по силам. У молодух тоже не было большой охоты лезть в грязь в праздничной обутке, которая и надевана-то была считанное количество раз: под венец, на обедню в престольный праздник да кой-когда в гости. Но стражники, а в особенности сам Епифан Криворукое, поторапливали всех, непрестанно перекликаясь с той цепью, которая двигалась по залесенному берегу.

- Эгей! Эгей! - кричали с той стороны.

- Эгей! Идем! Идем! - отзывался за всех горластый Епифан.

Деревня с дымками печей, с сытными запахами, е мычанием коров, лаем собак скрылась уже из глаз.

"Эгей! Эгей!" - с той стороны доносилось реже и глуше. Да и Епифан хоть и продолжал шагать, но откликался все неохотнее: видно, надсадил горло.

Один стражник натер ногу, сел у протоки и принялся не спеша разматывать портянки. По всему чувствовалось, что не очень-то он ретивый на службе. Бабы тотчас заметили это и, не будь дурами, тоже остановились, будто по необходимости: перевязать полушалок, подоткнуть юбки, зашнуровать ботинки. В поредевшей цепи шагали теперь по берегу не больше десятка человек.

Крайним к протоке шел Епифан со вторым стражником, а самой дальней от берега была Поля - нареченная Никифора, новоявленная сноха Епифана.

Поля шагала с удовольствием. Трехдневное сидение за столами, уставленными едой и питьем, гам, суета утомили ее. Первые супружеские ночи и того больше. Ей хорошо было здесь, на просторе. Студеный ветер, бивший прямо в лицо, освежал разгоряченное лицо, гнал усталость прочь, взбадривал. Поле хотелось идти, идти дальше и дальше, чтоб только не возвращаться в душный криворуковский дом, пропахший потом, табаком, бражной гущей, сивушным дурманом.

Но вот под ногами стали попадаться кочки, поросшие осокой, а впереди, за кустами, блеснула прогнувшаяся полуподковой курейка. Тут, видно, и будет конец погони. Едва ли у кого появится желание огибать курейку, переходить ее вброд. Епифан совсем уж смолк и брел позади стражника, понурив голову, а бабы собрались в кучку и увлеченно о чем-то судачили.

Блеск воды словно прибавил силы. Поля заскользила от куста к кусту, намереваясь скорее добежать до курьи и тут умыться.

Подойдя к берегу, она кинулась в одно место, в другое, но всюду было топко. В ста шагах от нее берег круто вздымался, переходя в яр. Его нижняя кромка, омываемая водой, была плотной, усыпанной красноватым песком. Поля заспешила, уверенная, что тропка, заросшая густым подорожником, приведет ее к спуску. И в самом деле: через двести - триста шагов тропка, изгибаясь вокруг огромных осокорей, побежала под уклон.

До воды оставалось всего три шага, когда Поля увидела человека, приткнувшегося на обласке к яру, под нависшие с его кромки густые ветки ивы.

Поля вздрогнула от испуга, не зная, что делать: закричать ли во всю мочь или опрометью кинуться назад.

- Здравствуй, девушка! - вдруг услышала она спокойный голос человека. И это спокойствие остановило ее. Поля испуганно повела на человека глазами, в один миг приметив, что и сам он и напуган и напряжен до предела. Грудь сильно вздымалась, из-под шапкиушанки по вискам стекали струйки пота. Человек был одет, как одеваются рыбаки: полушубок под домотканым кушаком, стеганые брюки, бродни с вывернутыми голенищами. На руках кожаные рукавицы. Но в смуглом лице его, в черной кудрявой бородке, в каком-то нездешнем прищуре темно-коричневых глаз, в натужном перекосе плеч было что-то неместное, далекое. В носу обласка лежало несколько стяжек-самоловов, топор, котелок и брезентовый мешок с харчами. Все как у завзятого нарымчанина.

Однако человек, видимо, и сам понимал, что, как он ни замаскирован, ничто не скроет: он птица в этих краях залетная.

- Погоня за мной, девушка, - сказал человек так же спокойно, хотя Поля чувствовала, как дрожит в нем каждая жилка, как дорого ему стоит это спокойствие.

- Я сама из погони, - простодушно призналась Поля.

- Ну тогда кричи, выдавай меня, - твердо, даже" с вызовом, сказал незнакомец и выставил грудь, словно добавил к сказанному: "Я хоть и беглец, но не трус!"

Поля в секунду представила, что бы сейчас произошло: Епифан со стражниками кинулись бы сюда, как коршуны на добычу. Не вынес бы человек их ярости, награда-то не зря обещана и за мертвого. Поле стало жутко от того, что могло произойти тут, и она, опасливо оглядываясь, сказала:

- Прячь скорей обласок вот тут в топольнике, а сам беги в лес. В конце курьи - землянка. Пересиди там день-другой. Уляжется суматоха - весточку подам.

В глазах незнакомца мелькнуло недоверие. Поля заметила это.

- Торопись! И стражники и мужики пьяные. Пощады не дадут!

- Ну, будь что будет! - воскликнул незнакомец и, схватив обласок, легко вытащил его на берег.

Когда он поднял голову, чтобы посмотреть на Полю, ее уже на тропе не было.

2

Гибкий тальник, по зарослям которого протискивался Акимов, в вершине курьи отступал, берег снова вздымался, и начиналось разнолесье: ель, береза, осина, сосна.

Дверь землянки выходила прямо на курью. Четыре шага вниз - и вот она, вода, а слева и справа - желтые заросли осоки, осыпи синеватой глины.

Из зарослей ивняка Акимов долго наблюдал: не выйдет ли кто из землянки, не подойдет ли кто по тропинке, пролегшей сквозь лес, не подплывет ли кто на лодке?

В сумерках он направился к землянке - пора было подумать о ночлеге. Раскрыл дверь. Пахнуло копченой рыбой, нежным ароматом сена.

Над нарами и столом висели на вересках, протянутых из угла в угол, подвяленные язи, на железной печке стояли чугунок и медный чайник. У двери на полочке - кружка, банка с солью и полковриги черного хлеба.

Акимов заспешил назад. Все в землянке говорило о том, что тут жили люди, и жили недавно, только что.

Могло случиться и так: люди немного припозднились на промысле и вот-вот появятся здесь.

Акимов встал за ель и, прикрытый ее пушистыми ветками, напряженно ждал. Ветер свистел, раскачивал деревья, похрустывали под его напором стволы, с беспокойным шумом билась в берег волна. Никаких иных звуков Акимов не улавливал.

Пока стоял у ели, мысленно прикидывал, как удирать ночью, если возникнет в этом необходимость. Перво-наперво прыгнуть прямо с берега к воде, по самой кромке броситься в чащу ивняка и топольника, тут быстро сесть в обласок и, пользуясь изгибами берега, исчезнуть...

Совсем стемнело... К ночи ветер заметно призатих, но зато небо очистилось от туч, и звезды, усыпавшие весь небосклон, дохнули стужей. Надвигался мороз.

"Опоздал! Всего лишь на пять дней опоздал", - с горьким укором думал Акимов. Ощупью, прислушиваясь к шуму листвы под ногами, он вернулся в землянку.

Чиркнув спичкой, Акимов увидел на столе светильник: чашка с рыбьим жиром, фитилек, продетый в круглую жестянку.

Фитилек загорелся от пламени спички, заморгал, но сразу же выправился, вытягиваясь аккуратным язычком.

"Раньше всего подкрепиться", - решил Акимов. Отломил кусок хлеба, снял язя с веревки, разодрал рыбину, начал есть. С соленого поманило на питье. В чайнике под самую крышку крутой навар ча:и со смородиновым листом. Пил с удовольствием, крупными глотками. Выпил целую кружку, поманило еще. Наелся, напился, погасил огонек.

На нарах было мягко. Сено принесли недавно, и оно не успело еще спрессоваться. Лежал, прислушиваясь, но тишина была как на погосте - ни звука, ни шороха.

Усталость подавила и тревоги и бдение, опрокинула на спину. Ночью раза два просыпался, приподнимал голову, но тут же снова засыпал.

Когда Акимов вышел из землянки, захватив язя и кусок хлеба, гасли последние звезды. Курья от берега до берега была забита туманом, в сумраке похожим на сугробы снега. Под ногами похрустывали промерзшие за ночь листья.

Акимов покрутился около землянки, но лучшего места, чем вчерашнее, не нашел. Протиснулся в чащу, сел на свой перевернутый вверх дном обласок, принялся за еду, не спуская глаз с землянки. Наказ девушки пересидеть тут как-то все-таки обнадеживал: "Уж если она со стражниками заодно, то давно бы их привела", - думал Акимов.

Едва курья и лес осветились розоватыми бликами холодного солнца, на тропе появился старик: в мохнатой папахе, в полушубке, в пимах, обшитых кожей. За плечом у него ружье, в руках корзинка из прутьев краснотала, прикрытая холстинным полотенцем.

Акимов втянул голову, придержал дыхание. Старик по-хозяйски широко раскрыл дверь, скрылся в землянке. Он вышел оттуда через две-три минуты без ружья и без корзинки, постоял, что-то решая про себя, потом спустился по тропинке к самой воде, крикнул:

- Эй, Гаврюха, харчи на столе! Завтра буду!

Эхо подхватило голос старика, откуда-то из зарослей лесов откликнулось: "Уду-у! Уду-у!"

"Что за Гаврюха? Где же он?" - невольно оглядываясь, думал Акимов. А старик постоял безмолвно, закурил трубку и крикнул снова:

- Эй, Гаврюха, харчи на столе!

"Оле-е!" - отозвалось эхо.

Через минуту-две, оборачиваясь и поглядывая на курью, старик поднялся на кручу, здесь немножко потоптался, перебирая ногами в пимах, и скрылся в лесу бесследно, будто растаял.

"Если Гаврюха мог услышать старика, то почему же я не вижу его?" раздумывал Акимов. Он решил простоять тут час, два, пять, но дождаться появления Гаврюхи. Уж коль старик принес ему харчи, то захочет же Гаврюха и завтракать и обедать.

Томительно шло время. Акимов вначале неподвижно сидел на своем перевернутом обласке, потом стоял, снова сидел, опять стоял. Но когда холод пробрался под полушубок, принялся ходить, насколько позволял проем, проделанный в чаще собственным телом.

Гаврюха не появился ни утром, ни днем. И тут неожиданные предположения захватили Акимова. "Да не меня ли называл старик Гаврюхой?! Может быть, послала его девица, и он не нашел иного способа, чтобы известить меня об этом", - думал Акимов. Его подмывало сейчас же пойти в землянку и посмотреть, что там оставил в корзинке старик, но чувство осторожности сдерживало его. "Вполне возможно, что старик - приманка. Нарвусь у землянки на засаду - и конец всему".

Так в борениях с самим собой дождался темноты.

Когда Акимов зажег фитилек над чашкой с рыбьим жиром, он увидел на столе кринку с молоком, калач и кусок вареного мяса. "А вдруг где-нибудь записка лежит?" - подумал Акимов и начал тщательно осматривать стол. Чуть приподняв кринку, он увидел листок бумаги, сложенный треугольником. Четкими, крупными буквами было написано: "Вы - Гаврюха. Старик будет доставлять еду. Когда минует опасность, сообщим.

Подумаем и о будущем - на дворе зима, путей отсюда нет. Ружье - на всякий случай. Лучше не стрелять, чтобы не привлечь внимания стражника. Усиленно распространяем версию: вы проскользнули вверх по Оби, на Колпашеву. Однако будьте осторожны".

Акимов не ел целый день, но сейчас он забыл о голоде. Записку перечитал десятки раз. Приблизив к светильнику, чтобы сжечь, отдернул руку и опять читал, вглядываясь в каждую буковку. "Кто же это помогает мне? Вчера девица... сегодня старик". За стеной завывал ветер, по-зимнему рассвирепевший в ночь.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Парабельский фельдшер Федор Терентьевич Горбяков овдовел шесть лет тому назад. После смерти жена оставила ему в наследство пятистенный дом, большой сундук, окованный светлой жестью, с вещами, тринадцатилетнюю дочку Полю и отца Федота Федотовича, которого Горбяков с первого дня своей семейной жизни называл на немецкий манер "фатер".

Горбяков попал в нарымские дали не по доброй воле.

Будучи студентом медицинского факультета императорского Томского университета, он вступил в марксистский кружок. Когда в университете случились студенческие волнения, Горбяков принял в них самое деятельное участие: выступал на митинге, ходил к ректору с протестом, разбрасывал в университетской роще революционные листовки. Вскоре с группой студентов он был арестован. Сравнительно с другими студентами, входившими в состав подпольной организации и осужденными к тюремному заключению и каторжным работам, Горбяков отделался легко: его сослали в деревню Костареву Нарымского края сроком на три года.

Но недаром говорится, что пути человеческие неисповедимы. Горбяков не вернулся в университет ни через три года, ни через пять лет. Рядом в Парабели жил старый рыбак Федот Федотович Безматерных, бывший сахалинский каторжанин. Была у него дочка Фрося. Толком никто не знал, своя ли она у Федота или приемная.

Знали другое: первый свет в окне для Безматерных - дочка. Лучший кусок, самый нарядный лоскут-все отдавал Федот Фросе.

Чтоб не голодать, многие ссыльные нанимались на купеческие невода в период осеннего промысла. Тут-то Федор Терентьевич и увидел Фросю. Увидел, да и полюбил.

Через полгода Горбяков женился на Фросе, переехал в дом тестя, стоявший на отшибе от села. Когда срок ссылки кончился, Горбяков отправился в Томск. Здесь он сдал экзамен на фельдшера и со свидетельством на руках вернулся снова в Парабель. Ссылка "неугодного элемента" в нарымские пределы в те годы все расширялась. Увеличивалось и число стражников. Год от года шел приток переселенцев. Бедный люд привлекали вольные земли. Какой-то умный человек решил: нельзя зке людей в таких местах оставить вовсе без медицинского призора. Так и оказался Федор Терентьевич Горбяков в должности разъездного фельдшера.

Должность у Горбякова была, прямо сказать, беспокойная. Половину года он проводил в поездках. Летом на лодках, зимой на лошадях и оленях проникал он в самые глухие деревеньки и юрты, разбросанные по берегам Оби и ее притокам - Васюгану, Тыму, Парабели, Кети, Чулыму.

Многим ссыльным, да и местным жителям - крестьянам, рыбакам, охотникам помог Горбяков не только своими советами медика и лекарствами, а главное, своим участливым словом, теплом собственного сердца. Но кого не смог сберечь Горбяков - это Фросю, жену свою.

Скоротечная чахотка источила ее в шесть недель. Похоронил Горбяков жену на Обском яру, открытом всем ветрам. На плите сам высек надпись: "Свет твой, Фрося, никогда не померкнет в душе моей, как не иссякнет любовь моя к твоей родной земле".

Надпись эту едва ли кто читал, потому что крутой берег оставался пустынным. Да и не к этому стремился Горбяков, высекая буквы на мраморной плите. Писал сам для себя, клятву давал не Фросе - себе самому.

Смерть жены пробудила тоску по городу. В иные дни так и подмывало бросить беспокойную должность, покинуть нарымскую землю навеки, вернуться в город, где и университет, и библиотека, и люди, у которых многому можно научиться.

Но проходил месяц, другой, кончился год, а Федор продолжал жить по-старому. А вскоре понял Федор, что к этим местам прикован навечно. Вступила в свои права Поля. И, приглядываясь к ней, видел Федор: нет, не покинет она этих мест, никакой город не заменит ей этой суровой реки - с летними разливами, с дикими, безлюдными берегами, с лесами, где пуля застревает на первой сажени, с лугами широкими, безбрежными, очерченными только горизонтом, в какую сторону ни взгляни.

Беспокоила Горбяков а и судьба старика Безматерных. Увезти его отсюда в город было бы равнозначно тюремному заключению. Оставить одного среди чужих людей не позволяла совесть: старик приближался к тому возрасту, когда и о нем могла потребоваться забота.

И еще была одна причина, может быть, самая главная из всех иных. Горбяков по должности, по обязанности был фельдшером, лицом отчасти официальным, связанным со службой, а по убеждениям своим, по взглядам, по порывам души он чувствовал себя революционером, большевиком, человеком, жизнь которого навсегда связана с партией.

В Нарыме, в условиях самой глубокой конспирации, настолько глубокой, что об этом могли лишь догадываться большевики, находившиеся в ссылке, работал подпольный партийный центр.

Строжайшая конспирация диктовалась обстоятельствами: в ссылке вместе с большевиками были люди иных политических взглядов - меньшевики, эсеры, анархисты. Приходилось опасаться не только полицейских ищеек, но и политических противников, уже осознавших, что путь большевиков к революции лежит совсем в другом направлении. Расхождения в стратегии и тактике образовали между политическими партиями России великую пропасть.

Подпольный партийный центр в Нарыме поддерживал через хитроумную сеть явок и подпольных квартир связи с партийными организациями Томска, Москвы, Петербурга, а также с зарубежными группами большевиков-эмигрантов. Центр ведал внутренними связями сосланных в Нарымский край. Если случались побеги отдельных товарищей из ссылки, это значило, что центр признает это целесообразным и сделает все, чтобы побег оказался успешным.

О судьбе Горбякова тоже существовало решение подпольного центра. Он обязан был сидеть на месте, заниматься своим делом фельдшера и помогать комитету в его связи с внешним миром. Такова была воля партии, о подлинном масштабе которой Горбяков составлял представление по рассказам ссыльных, по печатным материалам, изредка попадавшим в его руки.

О появлении беглеца на Парабельской протоке Горбяков узнал от Поли. После участия в облаве дочь прибежала в свой прежний дом. Отец спал на кровати, подложив под заросшую бородой щеку сильную, широкую ладонь. Свадьба и ему досталась нелегко: хлопотал о приданом; готовился принять гостей в своем доме. Ну и, конечно, хорошо, крепко выпил, что умел делать лихо, с удалью еще со студенческих пирушек.

Поля по-настоящему ничего не знала о связях отца с политическими ссыльными, хотя и была убеждена, что он и дедушка никогда ничего худого им не сделают.

Сами ведь были ссыльными когда-то. Тем более она не имела никакого представления о партии, о большевиках.

Поля хорошо знала по рассказам отца его жизненный путь, знала, как он попал сюда, в Нарымский край, и догадывалась, что среди невольников, обитающих в самых далеких и почти недоступных уголках этой проклятой богом земли, немало его друзей.

У Горбякова болела голова от перепоя и суеты последних дней. Он с трудом приподнялся, ожесточенно, обеими ладонями, растирая заросшее смолево-черным, с легкой проседью волосом крупное лицо. Натягивая сапоги, он попросил дочь рассказать обо всем по порядку.

Поля-еще раз повторила все сначала - о приезде стражников, о погоне за беглецом по берегам Парабельской протоки, о встрече с ним на курье.

- Наверняка какой-нибудь уголовник, бандюк драпака дал! - выслушав дочь, сказал Горбяков, про себя подумав: "Если б побежал кто-то из наших, меня обязательно бы предупредили..."

Поля хотя и не разбиралась в тонкостях политики, но разница между уголовным преступником и политическим ссыльным была для нее доступной.

- Да что ты говоришь, папаня! - воскликнула она. - Я же собственными ушами слышала, как урядник возвестил о побеге "наиважнейшего государственного преступника". С чего это обычного бандюка он стал бы так возносить?!

Горбяков пригладил взъерошенные волосы, посопел, прихватывая мундштук белыми зубами. "Могло случиться и так - предупредить меня не успели. А могло случиться и того хуже - связь не сработала", - подумал он.

- Это верно, Поля! Все может быть. И кто б он ни был, этот человек, ты правильно сделала, что отвела от него беду. Пересидит в землянке - уйдет.

- Нет, не уйдет! Я велела ждать моего сигнала, - твердо сказала Поля. А потом сам посуди: куда он уйдет? На Оби рекостав. Дорог нету. Ни проехать, ни пройти. А у него, видать, при себе только мешок с бельишком.

Горбяков вытащил из карманчика пиджака расческу, подошел к зеркалу, принялся расчесывать свалявшуюся бороду. "Ну какой же чудак этот беглец! Бросился в путь в самую трудную пору. Либо отчаянная головушка, либо от незнания местных условий", - думал Горбяков, всматриваясь в свое помятое лицо с припухлостями под глазами.

- Ну ты беги, Поля... к себе домой. Чтоб не подумали о тебе чего-нибудь плохого, - с некоторым усилием сказал Горбяков. Ему все еще не верилось, что дочь откололась от него, откололась навсегда, променяв родительский кров, под которым родилась и выросла, на дом чужого дяди. "Любовь... ничего не попишешь. Я-то сам разве не так же поступил? Приехал по неволе, а остался по собственному желанию. И все она, любовь, этакие трюки выкидывает". Выход Поли замуж за сына купчика не радовал Горбякова. Немного утешало, правда, ее намерение вырвать Никифора из отцовского дома.

А дочь настойчива, упорна, уж коли что захочет, тому быть.

Когда Поля открыла дверь, торопясь в свой новый дом, отец остановил ее.

- Там в случае чего, дочка, послушай, о чем стражники болтают. Кто он, этот человек? Я попозже зайду, расскажешь.

- От голода и холода он не сгибнет, папаня? Послал бы ты на курью дедушку Федота с какой-нибудь едой беглому, - сказала Поля, глядя на отца просящими глазами.

Дедушка Федот Федотович лежал на печке, грел поясницу. Он давно уже прислушивался к голосам зятя и внучки, но понять, о чем они толкуют, так и не смог.

Услышав, что Поля назвала его, он проворно поднялся, высунул белую, в кудрях голову из-за шторки, прикрывавшей печь, спросил:

- Не то меня, Полюшка, зовешь?

- Отдыхай себе, дедушка, отдыхай.

- Ну-ну. А я думал, надобность какая, - переводя вопросительный взгляд с Поли на Горбякова, сказал Федот Федотович.

2

Горбяков не спешил встречаться с Акимовым. Пока из Нарыма от центра не поступило никаких сообщений, он не имел права идти на какой-либо риск. Единственно, что он делал, - посылал беглому через два дня на третий пропитание.

Уносил еду Федот Федотович, оставлял ее в землянке и сейчас же возвращался. Всякий раз, когда Горбяков отправлял старика на курью, он повторял одно и то же: будь осторожен, не наведи стражников на след беглеца. В ответ на все эти строгие предупреждения старый каторжанин только похмыкивал.

Прошло уже дней десять, а Иван Акимов продолжал обитать в землянке на курье. Горбяков со дня на день ждал сообщений из Нарыма. Реки замерзли прочно.

Снегу навалило на аршин, и зимник начал действовать денно и нощно.

Однажды к дому Горбякова подъехал парабельский Урядник Филатов. Федор Терентьевич сидел в горнице за аптечными весами, фасовал лекарства. Урядник частенько заглядывал к Горбякову как по нуждам собственного драгоценного здоровья, так и по долгу службы. Был он высокий, тощий и худобой своей изводил и себя, и жену, и фельдшера.

- Собственно говоря, Федор Терентьевич, - громогласно басил урядник, истинно государственных людей здесь двое: я и вы. Стражников нечего считать.

Шантрапа!

Эти слова Филатов любил произносить. Вероятно, они выражали его внутреннее убеждение и давали право ставить себя на одну" доску с фельдшером, человеком пришлым и немало образованным.

- Безусловно, Варсонофий Квинтельяныч! - отвечал Горбяков. - На нас с вами тут все самодержавие держится!

Горбяков посверкивал черными глазами, сдержанно улыбался в бороду, но в тот же миг становился недоступно строгим, чем и вызывал у Филатова особое преклонение. "Самостоятельный человек! На крепкий стержень посажен", думал урядник, не подозревая какие нелестные слова мысленно кидает фельдшер по его адресу.

Горбяков отодвинул весы и лекарства, встретил Филатова в прихожей:

- Ну, проходи, Варсонофий Квинтельяныч, проходи. Я велю чайку приготовить. Как съездилось-то?

Филатов даже шинель не снял.

- Уж ты извиняй, Федор Терентъич, - тороплюсь.

Съездил хорошо. Дорога, почитай, легла намертво. Вот тебе посылка. Получай! Опять книги? Умственный ты человек, Федор Терентьич.

- А дела-то каковы, Варсонофий Квинтельяныч?

Как служба идет?

- Неполадки, Федор Терентьич! Сгинул тот беглый, как сквозь землю провалился. Помнишь, которого в Полину свадьбу ловили?

- Сгинул?

- Будто на небеса воспарился! Никаких следов!

Становой рвет и мечет. Велел мужиков нанять, пройти облавой по лесам. Такой же приказ и в Колпашеву дал.

Деньги отпущены на оплату.

- Видать, крупная персона, раз такие заботы.

- Крупнейшая, Федор Терентьич! Становой, промежду прочим, сказал: не токмо из Томска, из самого Питера депеши летят: землю взрыть, а беглеца найти!

- Легко сказать!

- А что поделаешь? Служба! Пойду сейчас по дворам мужиков сговаривать. Может, к завтрему сколочу артёлку.

- Здоровьишко как, Варсонофий Квинтельяныч? Под лопаткой не покалывает?

- Было.

- Смотри, Варсонофий Квинтельяныч, не загуби себя. Опять ты вроде похудел.

- А что делать? Служба!

- Денек-другой полежи, прогрейся.

- С облавой, вишь, приказано не тянуть...

- Мое дело предупредить, Варсонофий Квинтельяныч.

- Уж не знаю, как и быть.

- Тебе жить, тебе и умирать.

Едва встревоженный урядник ушел нетвердой походкой, Горбяков вскрыл пакет с книгами, нащупал в переплете одной из них почту от Нарымского центра.

В письме сообщалось:

"Побег совершил Иван Акимов, подпольное имя - "Гранит". Необходимо приложить все усилия, чтобы побег завершился успешно. Товарищ Гранит по решению Центрального Комитета направляется в Стокгольм для усиления деятельности эсдеков-большевиков в Швеции и выполнения особого, важного поручения.

Считаем совершенно исключенным продолжение побега в направлении Томска, по крайней мере в ближайшие три месяца. Будем благодарны за все меры, которые вы сочтете нужными в этих условиях с целью помощи товарищу Граниту.

По достоверным данным, в Нарыме состоялось специальное совещание жандармских и полицейских чинов, на котором обсуждалась необходимость срочного усиления контроля за содержанием политических ссыльных, в особенности эсдеков-большевиков. Что ка-- сается поисков Акимова, то намечено произвести ряд облав по урочищам Парабельской, Колпашевской и Кривошеинской волостей".

Горбяков сжег записку на своей красно-медной спиртовке, пепел растер пальцами, смешал в пепельнице с табачным мусором. Потом он встал и долго ходил по комнате из угла в угол, от стола к шкафу и назад.

Первое, что предстояло ему, - сорвать намерения урядника относительно облавы. Если этого не сделатьнесдобровать Акимову. Снег - безжалостный предатель. Он оставляет на себе людской след, а жить, не оставляя следа на земле, человек еще не научился. Как только облава сунется на Парабельскую протоку, курью она не минует. Акимову отсюда идти некуда: кругом леса и безлюдная ширь ослепительно белых лугов.

А второе, что предстояло сделать, - это переправить Акимова в более надежное место, чтоб перекоротал он зиму, пересидел все эти розыски, облавы, приступы полицейских истерик.

Горбяков ходил и ходил по комнате, курил папиросу за папиросой. Ничего путного в голову не приходило!

Вдруг скрипнула входная дверь, и в дом вошел Федот Федотович. Старик всегда был учтив и осторожен в обращении с зятем. Про себя чтил и почитал его.

Чтил за самостоятельность, за ум, за физическую выносливость. Почитал за доброту, за внимательность к себе. Частенько раздумывал: "Божий ты человек, Федор Терентьевич. Доведись до другого, дал бы мне коленом под зад и пропадай как собака под забором. Или привел бы в дом новую бабу, которая сжила бы со свету раньше времени. За что только господь наградил меня на старости лет счастьем быть вместе с тобой?"

- Кое-что сказать тебе, Федя, надобно, - скосив глаза на стряпку, суетившуюся возле печи, проговорил Федот Федотович, проворно раздеваясь.

- Входи, фатер, входи. А дверь я прикрою.

- Виделся с Гаврюхой, Федя. Тревога у него, - приглаживая пальцами белые кудри, сказал старик, останавливаясь на средине горницы.

- Что там, фатер?

- Сам меня выждал, подошел. "Спасайте, - говорит, - пока не поздно". Вчера к вечеру на землянку наткнулись два парня. Одному лет четырнадцать, другому все двадцать будет. На лыжах оба. Испугались, увидев Гаврюху, кинулись от землянки на дорогу. Всю ночь не спал, ждал облавы.

- Так, фатер, так. А ты не посмотрел, лыжный след куда ведет?

- Посмотрел, Федя. В Большую Нестерову пошли они.

- Это хорошо. Значит, не сразу к уряднику, а на совет с кем-то из своих деревенских. С кем же?

- Неведомо.

- Вот в том и дело, что неведомо. И времени у нас с тобой - капелька. Если Гаврюху не уберем, к вечеру возьмут стражники.

- Он тебе что, Федя, дружок или просто связчик?

- И дружок, и связчик, и брат - все сразу.

- Тогда сберечь надо.

- Как, фатер?

- Не горюй. Уведу я его в Дальнюю тайгу. Ружейный припас у меня в сборе, а харчи вели стряпке подготовить. Поживу с ним, поохочусь. Никому и в голову не придет, что он со мной.

Горбяков задумался. Непростой вариант предлагает старик. До Дальней тайги, где не раз обитался по разным нуждам Федот Федотович, два дня ходьбы. Есть там избушка. Кроме охоты, можно заняться рыбалкой.

Питание не вопрос. Но даль - страшенная, глушь -.

чудовищная, путь, доступный только опытному таежнику. А вдруг центр изыщет какой-то другой способ бережения Акимова? А вдруг всплывет срочная, неотложная возможность перебросить его с верной оказией, скажем, под видом секретного государственного чиновника для тайных поручений? Что он, Горбяков, тогда сделает? Как он достанет его из этой распрочертовой Дальней тайги, отделенной от Парабели лесами, и реками, и болотами?

- Вот что, фатер, сходи-ка к уряднику, отнеси ему порошки. Отдай жене и скажи, что Федор Терентьич велел уложить самого в постель. Шутки, мол, плохие с его худобой, да при таких длинных дорогах в Нарым.

Старик вопросительно поглядел на Горбякова. Тот поймал взгляд и понял его:

- Расчет такой, фатер: Филатов ляжет в постель, и облава, которую он назначил на завтра, не состоится. Пока ты ходишь, я тем временем кое-что прикину в уме.

Старик вышел и через минуту появился снова, одетый по-зимнему: полушубок, мохнатая шапка из собачины, пимы с высокими голяшками.

Горбяков подал старику лекарства, предназначенные уряднику, предупредил на всякий случай:

- От себя, фатер, никаких дополнений. Передай - и назад.

- Вестимо, - буркнул Федот Федотович. Под нависшими бровями сверкнули молодым блеском лукавые глаза, улыбка чуть тронула обветренные губы и тут же погасла, как искра на ветру.

Снег проскрипел под ногами старика возле окон.

"Морозит!" - промелькнуло в голове Горбякова. Он зашагал опять из угла в угол. Прикидывал самое разное:

"Если я приведу его к себе. Изобразит он начальника, прибывшею из Томска, к примеру, для... для проверки чего?.. Не то. К тому же остается вопрос: с кем, на каких подводах он прибыл? Каждый ямщик на виду. Нет, от такого варианта придется отказаться".

"Может быть, его передвинуть в другое место? Увезти, скажем, на Обские плесы, к рыбакам. Увезти мне самому, под видом городского друга юности... Попросить приютить на недельку как любителя рыбного промысла зимой... Ну а через неделю что делать? И есть ли гарантия, что его там не выдадут в первый же день?

Полицейские снуют теперь повсюду, где только есть люди".

Так ничего и не придумал Горбяков до возвращения старика. А старик принес новость сногсшибательную:

- Лекарствие, Федя, передал супруге. Благодарила ужасть какими пронзительными словами. Велела помянуть, что в долгу не останутся. Намек ясный: за добро отплатят добром.

- Самого не видел?

- Видел! Отдается своей мерзопакостной службе...

- То есть?

- Сидит с костаревским стражником и планует, как половчее обложить дороги, чтобы закрыть начисто выход Гаврюхе.

- Не уловил, когда они задумали раскинуть сети?

- Завтра двинет он свое псиное войско. Сама хозяйка сказала. Завтра, дескать, с обеда заляжет в перину жир накапливать, как службу справит срочную.

- Что будем делать, фатер? - Горбяков и хотел бы, но уже не мог скрыть тревоги.

- Упредим, Федя.

- Как упредим, фатер?

- В ночь уведу Гаврюху в Дальнюю тайгу. Кой они хватятся, а наш след уже простыл.

- Собирайся, фатер. Другого выхода у нас нету, - сказал Горбяков, с мучительной тоской подумав о дочери: "Как бы хорошо, если бы была Поля! Помогла бы собрать и проводить их в дорогу".

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

А Поля жила в своем новом доме. К ней приглядывались, и она тоже присматривалась да приноравливалась. Семейство у Криворуковых хоть и небольшое, но зато что ни человек, то персона, личность. Первым делом сам Епифан Корнеевич Криворукое. Ему уже за пятьдесят лет, но он строен, высок, поджар, в темно-русой голове ни одного седого волоска, карие глаза с искринкой, голос звонкий - в одном углу крикнет, по всему дому слышно.

Епифан - мужик ухватистый. Так говорят о нем по всей округе. И это чистая правда. Не ухватистый-то разве сумел бы оседлать свою судьбу таким ловким манером? Начал Епифан разъездным приказчиком у купца Гребенщикова, а теперь сам почти купцом стал.

В зимнее время мечется Епифан по всему Нарымскому краю, скупает на песках, на ямах, на станах рыбу, свозит ее в свои амбары в Голещихиной, а после рождества отправляет обозы с рыбой в Томск. По двадцать подвод в разнопряжку в каждом обозе. А что такое подвода? Это не просто конь, запряженный в сани, под расписной дугой. Это высокий короб, сплетенный из прутьев черемухи и краснотала, набитый крупными, как лиственничные поленья, налимами, осетрами, нельмами, муксунами и намертво, железными кольцами притороченный к саням. В каждом коробе такой рыбы двадцать пудов по меньшей мере. А если конь посильнее, то и все двадцать пять будут! Живые деньги!

Сгоняет Епифан Корнеевич за зиму десяток таких обозов и чует, как его мошну распирают новые прибыли. Едет опять Епифан на обские просторы, а там у него полным-полно знакомых и дружков. За бутылкой водки под стерляжью уху на ершовом наваре выпьют, поговорят, поклянутся в вечной дружбе, а когда хмель разберет до костей, обнимутся, крест-накрест расцелуются даже. Епифан оставит аванс под добычу рыбы в осенне-зимний сезон. Старый год еще не кончился, новый не начался, а у Епифана задел наперед. Знай себе потом разъезжай по артельщикам, собирай улов, готовь новый обоз. Так и крутится жизнь, как мельничное колесо!

"Волка ноги кормят, а меня - конь с кошевкой", - похохатывает Епифан Корнеевич. И действительно, чего о а лишен, так это спокойствия: не сидится ему на одном месте.

Дома Епифан бывает редко. То он с обозами в Томске, то на плесах у рыбаков. Это - зимой. А летом он снует по пристаням, сбывает из своих тесовых завозен свежую рыбу на проходящие пароходы. А когда окажется в Голещихиной, то опять же не сидит дома, спешит на луга. Запряжных коней у Епифана тридцать.

Кроме того, полон загон жеребят, коров, овец. Зима в Нарыме длинная, как коломенская верста, по которой здесь принято исстари, со времен землепроходцев, считать расстояние. Чтобы прокормить зиму-зимскую такое стадо, худо-бедно надо иметь на каждую голову по тридцать копен душистого лугового сена. Оно само на двор не придет! Его надобно накосить, высушить, сгрести, сметать, доставить с лугов.

Все семейство выводит Епифан на луга да пришлых прихватывает человек до полусотни.

Работать к Епифану идут с охотой. Кормит он хорошо, порой одаривает стопочкой спиртного и платит не скупясь, не дрожит над каждой копейкой.

Любят его за веселый нрав. Мужик он артельный, ловкий. Сам от работы не уклоняется, лезет где потяжелыпег но и другим спуску не дает, прикрикивает, поторапливает, всякую нерасторопность или неумение высмеивает злым, нетерпимым словом, а то и матерком покроет так, что уши повянут.

Случаются у Епифана проступки. Запивает иной раз. В таких случаях возвращается чуть живой. Качаясь из стороны в сторону, бледный, осунувшийся, он вползает на второй этаж в свою горницу по крутой, крашенной густой охрой лестнице и ложится в постель. Лежит сутки, двое, трое. Не слышно и не видно его. Хлопочет возле Епифана в эти дни только одна Анфиса Трофимовна, жена, помощница, хозяйка, разговаривают они между собой тихо, вполголоса. О чем разговаривают - одному господу богу известно.

Анфиса Трофимовна. О ней судят по-разному в Голещихиной. Многие считают, что она-то и есть главная персона в криворуковском доме. Анфиса Трофимовна - женщина полная, высокая, в движениях неторопливая. В деревне ее называют "попадьей", вероятно, за дородность, за степенство, за набожность. Происхождения Анфиса Трофимовна самого обыкновенного. Ее отец - крестьянин села Ильинского, содержит там постоялый двор.

Анфиса Трофимовна годков на пять постарше своего супруга. Это по ее словам. На самом же деле Епифан моложе жены на восемь годов. И тут-то сокрыта тайна их неравного брака.

В девичестве с Анфисой случилась беда. Двадцати годов от роду она сильно захворала. Ей бы впору под венец идти, а болезнь приковала девушку к постели.

Ревматизм корежил ее ладную стать. Опухали руки, ноги. Пальцы выкручивало на сторону, на позвоночнике в двух местах появились шишки величиной с кулак. Чего-то только не делали с ней родители: вытаскивали голую на утренние росы, поили отварами трав, кутали в горячие полотенца, сажали в бочку с овсяным отваром.

Возили и в Томск, показывали знаменитым профессорам первого в Сибири императорского университета.

Маялись лет пять. Ничто не помогало. Горько плакала мать, тяжко вздыхал отец. Легко ведь сказать: дочь остается калекой на всю жизнь, а каково это для родительского сердца?!

А вылечил Анфису за одно лето Федот Федотович Безматерных. Не то что вылечил, а дал добрый совет в тот самый момент, когда родители пережили крайнюю степень отчаяния и уже смирились с судьбой.

Федот Федотович нанялся сопровождать обоз с рыбой, шедший из Парабели в Томск. В Ильинском на постоялом дворе заночевали. В ужин за большой скобленый стол, на котором стоял двухведерный самовар, подсел хозяин, только что втащивший кричавшую от боли дочь на печку. От прогрева на печи боль все-таки затихала.

Разговорились о беде, нежданно-негаданно пришедшей в дом хозяина постоялого двора. Федот Федотович возьми да и скажи:

- А что, мужик, не пробовал ты дочку лечить грязью?

- Какой грязью?

- Озерной.

- А ну расскажи, отец.

Федот Федотович рассказал. А дело было так: годов десять спустя, как вышел Безматерных на поселение в Нарымский край, его самого начал ломать ревматизм.

Мужик он был силы отменной, но хворь оказалась сильнее. Согнуло его в пояснице, стал он ходить в наклон, широко расставляя ноги.

Будучи как-то на охоте в Дальней тайге, Федот Федотович приметил озерко. Ничем оно не выделялось средь других, лежало в ложбине, кругом был густой лес, по берегам росли осока, камыш. Временами прибрежный песок покрывался какой-то жирной синеватой пленкой, но, когда ветер буравил воду, волна бесследно смывала этот жирок. В летнюю пору приноровился Федог Федотович купаться в этом озерке. Да и бельишко свое ходил стирать сюда же. Мало-помалу стал чуять он облегчение, прежде всего ногам. Разбухшие, растопырившиеся пальцы помягчели, стали послушнее. Начал с той поры Федот Федотович купаться здесь каждодневно, да не просто купаться, а ляжет, зароется в ил и лежит себе.

Наступают холода, а Федот Федотович все ходит на озеро. Зароется в грязь, чует, как от земли идет тепло.

Пришла пора возвращаться в Парабель "- наступила зима, выпал снег, озеро заковал лед. Встал Федот Федотович на лыжи и от радости закричал: в пояснице ни тяжести, ни боли, ноги послушные, легкие, ходу просят.

Как ни тяжело было пробираться в Дальнюю тайгу, "вез отец Анфису на озеро. В конце лета встала Анфиса на ноги, веселая, радостная, как будто не было пятилетних мук. Упала перед стариком Безматерных на колени, вскинув руки на грудь, сказала:

- Всю жизнь, Федот Федотович, богу за тебя буду молиться. А придет к тебе на двор беда, знай, первой прибегу помочь. В твоем образе снизошел ко мне сам господь бог со своей благодатью.

Вернулась Анфиса домой. Отец с матерью решили:

теперь пора девку и замуж выдавать. Начали подкапливать приданое, присматривать женихов.

И хотя была Анфиса девкой видной, ладной, скособочилась ее судьба. Пока она лежала в хворости, подруги ее вышли замуж, обзавелись детьми. Сверстнш я парни переженились. Затосковала Анфиса. Жила без подруг, без друзей-приятелей. Особенно было лихо ей, когда одну за другой выдавали замуж ее младших сестер: Евдокию, Глафиру, Неонилу, Марфу.

- Вековуха! - все чаще слышала о себе Анфиса.

Но именно в эту пору, когда Анфисе перевалило за тридцать и она уже собралась коротать свою жизнь в одиночестве, на постоялый двор зачастил Епифан, По обязанности приказчика купца Гребенщикова колесил он по деревням и селам, по рыбопромыслам и охотничьим станам. Парень он был лихой, любил петушиться возле женского сословия, молодые вдовы, девки-перестаркп, бабы, охочие до мужского пола, знали его, как могли привечали. А он одной дарил платок, другой - фунт пряников, третьей банку леденцов.

Нашел свой подходец Епифан и к Анфисе. Та поначалу строжилась, отбивалась от его приставаний, а потом сдалась. Вскоре родители распознали, что Анфиса беременная.

Когда Епифан снова появился на постоялом дворе, Отец Анфисы зазвал его в горницу, закрыл плотно дверь и кинулся на него с кулаками:

- Обесчестил, подлец, мой дом! Женись! А не женишься, подкараулю на Оби и спущу в прорубь на пропитание налимам!

Застращать Епифана было трудно. Ездил он всегда с деньгами, а потому имел при себе заграничный пистолет с пулями в барабане.

- Тыщу рублей дашь - женюсь! - поблескивая ослепительно белыми зубами, сказал Епифан. Тогда уже зародилась у него мысль - покончить с холуйской приказчицкой долей, выйти на самостоятельную дорогу.

Трофим, Анфисин отец, взмолился. Начал ныть, что парень хочет сбить его с копылков, короче сказать, разорить под корень. Но Епифан знал лучше других, что владельцы постоялых дворов хорошую деньгу забивали.

Деньги шли по многим каналам: за постой, за чай, за харч, за сено, за фураж. Из-под полы приторговывали хозяева постоялых дворов и спиртным Тут брали, не боясь бога! Знали, уж коли захотел проезжий человек глотнуть горяченького, за ценой не постоит!

Как ни отбивался Трофим, пришлось ему согласиться с требованием Епифана. Свадьбу сыграли, не откладывая в долгий ящик. Епифан забрал нареченную, увез в Парабель. Слушок о сделке Епифана с отцом Анфисы проник, конечно. Люди от удивления только руками разводили:

- Вот ловкач Епифан! Тыщу рублей с тестя снял!

За что, про что - господь бог не разберется!

Вообще же по поводу этого брака немало судачили людишки. Некоторые строили самые худшие предположения: "Бросит Епифан Анфису через пять годов!

У него в каждой деревне по молодке!"

Вскоре, однако, прикусили языки деревенские говоруны и сплетницы. Епифана как подменили. Остепенился мужик. Весь ушел в хлопоты и дела. Тут-то и смекнули люди, что Анфиса не зря возле отца до тридцати годов отиралась. Нажила от него умишко и ловкость житейскую. Года через три их совместной жизни Епифан купил в Голещихиной двухэтажный дом, обзавелся обозом и начал рыскать по Нарымскому краю, как еще никогда не рыскал. Внимательные люди приметили это и оценили:

- Епифан что? Дым! Огонь у него - Анфиса.

Приглядываясь к жизни в доме мужа, Поля была склонна присоединиться к этим словам. Не Епифан - Анфиса была главной пружиной в криворуковском мире. Она была всем: и повелителем, и судьей, и наставником. По легкости ума Епифан бы и десятой доли не сделал для преуспеяния своего дома, если б Анфиса вовремя не уберегала его от ошибок и опасностей, не указывала, куда и когда кинуться за барышом, с кем свести дружбу, а кому и ножку подставить.

Несмотря на свой высокий рост и крупный вес, Анфиса двигалась довольно легко, говорила вполголоса, была скупа на жесты, но что-то было в ее облике неотразимо повелительное, твердое и даже жестокое. Поведет черными глазами, махнет рукой, скажет приглушенным голосом слово - и поник человек. Даже цепные псы, оберегавшие добро в криворуковских амбарах, злые и неподступные, рослые, как телята, завидев Анфису, садились на свои обрубленные хвосты и начинали поскуливать, виноватыми, жалкими глазами поглядывая на хозяйку.

С первого же дня Поля поняла, что Анфиса как бы отнимает у каждого из живущих под одной крышей с ней часть самостоятельности, подавляет то своим умом, то спокойствием, то тихой, расчетливой властью. Поняла Поля и другое: Анфиса не оставит ее без своей заботы, постарается привить покорство, полное послушание, но не даст сломить принятых у Криворуковых устоев. Пока Поля жила как хотела. Она была нрава веселого, хохотушка, мастерица на выдумки. Поля росла привольно, не зная в семье ничего, что могло бы притеснять, ограничивать ее свободу. Отец и дед, да и мать до последних дней своих любили ее той разумной и истинно высокой любовью, которая пробуждает в человекe порывы к полезному делу, воспитывает сознание собственного достоинства.

Третьей персоной в доме Криворуковых являлся Никифор. Он был у Анфисы четвертым ребенком по счету.

Первые три умерли во младенчестве, не прожив и одного года.

Когда Никифор родился, Епифан и Анфиса решили приложить все силы, а сына выходить.

В доме поселилась знахарка Секлетея, привезенная из какой-то дальней старообрядческой деревни. Секлетея знала секреты трав, варила из них отвары для питья и примочек. Беспокойство родителей было своевременным. Новорожденный оказался хлипким, болезненным, худеньким, в чем только душа держалась. Помогла ли Секлетея или уж так на роду было написано Никифору, но он выжил. Справедливости ради надо отметить немалую роль в этом фельдшера Горбякова. В наиболее трудные дни Епифан привозил Горбякова к больному ребенку, и тот подолгу сидел возле его постели, выстукивая и выслушивая костлявую спину криворуковского наследника.

На десятом году от роду, когда Секлетея уже давным-давно умерла, Никифор вдруг перестал хворать и начал на глазах наливаться силами. С тех пор все хвори из него словно ветром выдуло. К шестнадцати годам Никифор вырос с отца, раздался в плечах, говорил густым голосом и ходил по вечеркам с двадцатилетними парнями, как равный им. Епифан и Анфиса нарадоваться не могли на свое чадо. Тем более что дальше постигло их опять несчастье: сестренка Никифора, появившаяся на свет через три года после него, прожила всего лишь семь недель.

Но не одни радости приносил теперь в дом Никифор.

Огорчений у родителей было тоже не меньше.

Неизвестно, в кого удался Никифор, по чьей дорожке пошел, а только не было от него жизни никому ни в Голещихиной, ни в Костаревой, ни в самой Парабели.

Он был забияка, драчун, дебошир. С ватагой своих дружков разгоняли они девичьи посиделки, устраивали драки возле церкви в Парабели во время приезда свадебных поездов, совершали набеги на огороды, опустошая их за одну ночь, подкарауливали и избивали парней из других деревень. В стычках доставалось и самому Никифору. Он приходил домой то с подбитым глазом, то с расквашенным носом, то с вывернутой рукой. Епифан и Анфиса пробовали наказывать сына, уговаривали добром - ничто не помогало. Несколько пригас дух дебоширства в Никифоре по другой причине: пришлась парню по душе дочка фельдшера Горбякова - Поля.

При появлении ее где-нибудь на вечеринке или даже на улице у Никифора немел язык, потели руки, и он становился сразу похожим на доверчивого вислоухого щенка.

Поля была моложе Никифора. Все его дружки-приятели по озорной компании переженились, а он все ходил возле Поли, не решаясь признаться в своем чувстве к ней.

Поля и сама тянулась к парню, и то, что Никифор ждал ее - и год и два, наполняло ее гордостью за себя и все больше привязывало к нему.

Епифан с Анфисой заприметили, кем взято в полон сердце сына. Выбор Никифоров явно им был не по душе.

Они замышляли женить сына на дочери какого-нибудь нарымского купчика, или станового пристава, или, по крайней мере, крупного хозяина из трактовой деревни.

Расчет был простой: сорвать побольше приданого, кинуть дополнительный капиталец в оборот! А много ли возьмешь с фельдшера? Конечно, человек он образованный, благородный, морда у него не в навозе, но достатку маловато.

Единственно, что немного утешало Анфису, это то, что Поля была внучкой Федота Федотовича Безматерных. Если б не он, разве была бы Анфиса хозяйкой этакого дома, женой, матерью?! Ведь в конце концов он бы мог и не сказать о лечебных грязях, пройти мимо ее несчастья, как проходили сотни других людей.

Конечно, попервости попробовали они с Епифаном расстроить Никифорову любовь. Вначале отец забрал его в поездку по рыбопромыслам на целых два месяца, а потом отправил в Томск с обозом на пять недель. Но именно после этой отлучки Никифор сказал родителям, что он хочет жениться на Поле Горбяковой. Отец попытался еще раз применить силу.

- Сватать будем за тебя дочь нарымского станового пристава Клавдею, сказал Епифан, выслушав вместе с Анфисой сбивчивые объяснения сына.

Но в ту же минуту отец получил такую сдачу, что чуть не зашатался:

- Все норовишь приданого побольше схватить?! Не сторгуешь меня!

- Да как ты смеешь так рассуждать с отцом, негодяй! - крикнула в обычной съосй приглушенной манере Анфиса.

Прежде Никифор ни за что бы не позволил так грубо ответить отцу. "В самом деле, видно, проиграно наше дело. Сильно попал он под власть фельдшеровой дочки", - подумала мать.

Епифан взъярился, покраснел до корней волос, затопал ногами:

- Все равно женю на Клавдее, подлец!

И тут Никифор снова так стеганул родителя, что тот на целую минуту онемел:

- Ну давай, женюсь на Клавдее, только выкладывай на стол полторы тыщи рублей. Ты сам-то, говорят, тыщу чистыми за матушку взял?! Деньги теперь, сказывают, дешевле.

Епифан вскинул кулаки над головой и прыгнул бы на сына, разъяренный, как растравленный медведь, если б Анфиса вовремя не остановила его своим хладнокровием:

- Сядь, отец. Поговорим обо всем спокойно. Это кто же тебе, Никита, такую напраслину наговорил? - Анфиса склонила голову, исподлобья обожгла сына взглядом своих черных глаз.

- Кто наговорил? Верные люди говорят!

- Ну, к примеру, кто? Кто эти верные люди? - допытывалась Анфиса.

- Кто, кто? Дедушка Полин - Федот Федотович.

- Нашел кого слушать! Каторжника, варнака с Сахалина! - кричал Епифан.

Анфиса опустила голову. На языке и у нее вертелись эти же слова, но обратить их против старика Безматерных совесть не позволила. Навечно запомнилась ее клятва перед каторжанином: "Богом ты мне послан. Что бы с тобой ни случилось, первая прибегу". Да и понимала Анфиса, что бранью по адресу невинного человека сына не убедишь.

- Ты меньше слушай, Никита, что люди болтают.

Учись своим умом жить.

Но тут Анфиса не заметила, как эти слова обратились против нее самой.

- Вот и учусь своим умом жить! Да вы не даете, поперек дороги стали! сказал Никифор, с тоской поглядывая на отца, который ходил по горнице взад-вперед, закинув сильные руки за спину.

- Иди, Никита. А мы с отцом подумаем еще, потом тебе скажем.

Никифор молча вышел, а Епифан присел к жене, и они прошептались целый вечер. Утром Никифор узнал, что родители решили заслать сватов в дом фельдшера Горбякова.

Поля о происходящем в криворуковском доме знала все в подробностях. И не от Никифора, который не любил вдаваться в описания домашних происшествий.

В доме Криворуковых была еще одна немаловажная персона - младшая сестра Епифана - Домна, или, как все ее звали, Домнушка.

Домнушке было уже за сорок лет, и она коротала свою жизнь вековухой. Причины ее одиночества окружающие объясняли выразительным жестом: слегка постукивали пальцами пр лбу. Это значило: слаба умом.

Однако те, кто знал Домнушку поближе, кто часто разговаривал с ней или наблюдал за ее поступками, держались другого мнения: "Хитрит! Глупой жить легче!"

Домнушку хорошо знали не только в Голещихиной.

Ее ненасытный интерес к жизни распространялся на события в других деревнях, разместившихся вокруг Парабели наподобие грибов на лесной поляне - кучкой.

Домнушка была человеком поразительно добрым и отзывчивым. Если кто-нибудь умирал, она первой прибегала выразить сочувствие и предложить свою помощь.

Если человек рождался, она и тут была первой. Приносила роженице то пирог с рыбой, то коржики в сметане, а иной раз и отбеленный холст на пеленки.

Не проходили без участия Домнушки и другие события: посиделки, именины, крестины, свадьбы.

В парабельской церкви Домнушка тоже была своим человеком: ей доверялась уборка церкви перед престольным праздником, и она, пожалуй, единственная из женщин, с тряпкой и ведром в руках входила в алтарь, выволакивала оттуда бутылки из-под вина, истраченного на причастие, огарки свечей, истлевшие листы поминальников, высохший помет залетавших в открытые форточки воробышков. Пела она и в церковном хоре, хотя голос у нее был жестковатый и протяжные молитвенные песнопения ей удавались плохо.

Еще была одна особенность у Домнушки. Ей одинаково интересно было общаться с людьми самого преклонного возраста, стоявшими на конечной грани жизни, и с людьми молодыми, только начинавшими свой путь. И те, с кем она вступала в житейское общение - и старые люди и молодые, - не чувствовали разницы в возрасте с Домнушкой. Она умела каждого понять и выслушать и для каждого найти свое слово. Односельчане видели Домнушку то со старухами, приютившимися где-нибудь на завалинке или на парадном крыльце, то с девушками, собравшимися для своих разговоров на берегу Парабельской протоки, возле мостков, с которых бабы полоскали белье.

И старые и молодые, не отвергая Домнушку от своих компаний, обо всем откровенно говорили при неп, зная, что Домнушка сплетничать не станет, а уж если где-то и сболтнет, то самое безобидное и такое, из чего костер неприязни и вражды не загорится.

На редкость придирчиво Домнушка сортировала людей. К одним у нее было отношение настороженное я недоверчивое, к другим - ироническое и порой даже издевательское, а третьих она обожала и уж тут, когда случался к тому повод, не скупилась на доказательство своей привязанности и любви.

В доме ее терпели, временами даже побаивались, но понимали, что без Домнушки не обойтись. Все, что касалось той части хозяйства, которая размещалась во дворе, то есть скот, амбары, погреба, - все это находилось под ее наблюдением. Домнушка, конечно, не справилась бы с такой большой работой одна. У Криворуковых жили два годовых работника и стряпка, на попечении которой находились и дойные коровы.

О своих ближайших родственниках Домнушка имела устоявшиеся мнения и оценки, которых она никогда уже не меняла.

О брате Епифане она говорила:

- Ветродуй наш Епифашка! Смазливая бабенка подолом перед его несом поведет, за семь верст побежит за ней.

О снохе Анфисе:

- Анфиса Трофимовна как плита: ненароком попа-"

дешь под ее тяжесть - раздавит.

О племяннике Никифоре:

- Драчун, а характером легковат. По ошибке он парнем родился, девкой ему бы сподручнее жилось.

О себе Домнушка тоже умела судить с той же резкостью, как и о других:

- Домнушка как помело: выбросить бы на помойку, да ведь дом может мусором зарасти. Берегут!..

Не щадила в своих суждениях Домнушка и собственной внешности. Когда она оказывалась рядом с Епифаном, трудно было поверить, что они дети одних родителей. Все лучшее, что можно взять для облика человека, все досталось Епифану. Домнушка была низкорослая, с узким костистым лицом, на котором выделялись длинный нос и белесоватые глаза, и уж этого не скроешь - в глазах ее никогда не проходило настораживающее каждого встречного выражение безумия, таившегося все-таки где-то в тайниках души Домнушки.

- Обокрал меня Епифашка! Удалась я страховидная да глупая. А уж в чем-нибудь тосподь бог возместит мне отнятое! Обязательно возместит! Люди добрые еще узнают о Домнушке! - говорила Домна Корнеевна, когда нападал на нее стих говорения.

Поля с детства опасалась Домнушки. Ничего плохого она от нее не видела, но вокруг беспрерывно шли разговоры о Домнушке, ее называли то "криворуковским полудурком", то "обороткой"...

Повзрослев, Поля стала присматриваться к Домнушке, чувствуя, как несправедлива была она, как ошибалась, веря всем деревенским наговорам на несчастного человека.

Приход Поли к Криворуковым Домнушка встретила с открытой душой. В отличие от Епифана и Анфисы Домнушка с первой минуты одобрила намерение Никифора жениться на Поле.

- Не упускай свое счастье, Никишка! Другой такой девки по всему Нарыму не найдешь, - наставляла племянника Домнушка, видя, что8 родители парня вынашивают совсем иные намерения.

2

Четыре недели Поля жила в криворуковском доме как в гостях. Спала сколько хотела, ела что хотела, работой тоже не обременяла себя. Схватится что-то сделать, а, смотришь, Домнушка уже ее упредила. И в горницах убрала, и телятам пойло снесла, и посуду вымыла.

- Избалуешь ты меня, Домна Корнеевна! - скажет Поля.