Рудком, ревком и распред поместились в одном здании — в старой конторе. Дыры в проломанных окнах затыканы травой, а снаружи Вихлястый еще с утра на второй день после собрания приколотил дощечку с надписью углем: «Рудуправление».

Внутри — три стола на всех служащих, а Качура с распредом приютились в углу, около ветхого топчана.

На изрытых каблуками полах и изрубленных подоконниках заплатами въелась засохшая грязь. Сиденьями служат четыре-пять обрубков и столько же безногих стульев. Посредине помещения все та же чугунная печь. Вверху, под самым потолком, в густых паутинах колышется чад. В дверях и на подоконниках, сидя и стоя, с утра до вечера в базарной сутолоке толкутся приискатели. И тут же, в облаках пыли, секретарь ревкома Залетов, бывший десятник, изо дня в день ворошил старинный шкаф с конторскими бумагами (книги уцелели, видимо, потому, что толстая бумага не годилась на раскурку).

На желтом маленьком лице Залетова чахлая бородка. Сквозь тонкую, еще фронтовую шинель выпирают узкие плечи. По росту и сложению секретарь похож на мальчика и с резвостью и задором подростка воюет в архивном склепе.

— Это вот тебе, Качура, на выдачу провизии!

И на скрипящий топчан летит толстая книга в матерчатом переплете.

— А завтра товарищ Медведев тебе секретаря мобилизнуть распорядился, Сунцову Валентину… Девка на ять… — хихикнул старику в бороду и снова катышком умчался к шкафу.

Качура, как старая лошадь, отмахнулся, точно от овода, и повернул сонное лицо в толпу.

И в этот же момент на топчан прилетел затасканный кусок мерзлой свинины.

Вплоть к самому столу протискалась Вихлястиха, полная грудь ее колыхалась, голос прерывался, глаза были дикие. И бабья трескотня раскатилась по конторе:

— Что, сам деле — за собак, што ли, считаете… Ты вот сам попробовал бы этой маслятины… В рожу бы натыкать… Кошка другой раз жирнее этой бывает. Мы на Ленских семь лет робили и не однова такую падлу не варили, а вы к чему приставлены?! Небось Никитка своей Насте не такой дал, а самый зад отлящил.

Толпа грохнула хохотом.

Из задних рядов вывалился на середину бородач. Жесткие усы старика топорщились и шевелились вместе с морщинами.

— Тише, кобылка, ш-ша!.. Мое слово будет такое: раз ты баба идейнова человека, то гожа или не гожа эта говядина, лопай за обе шшоки и не бреши на постную молитву, окаянная душа!

В толпе баб ручейком пробежал насмешливый колючий ропот:

— Вот как завши-то жисть куражат!

— Нате, девки. Без году неделя на должности и задается!..

Что твоя хозяйка прежняя.

— Харкнул бы ей, Качура, в гляделки-то, чтобы со смеху закатилась…

А Качура морщил подслеповатые сонные глаза и будто искал кого-то среди собравшихся.

На галдеж из-за дальнего стола поднялся Вихлястый и пьяной походкой направился к топчану.

— В чем дело?!

Завидя свою жену, одной хваткой за круглые плечи завернул ее лицом к дверям. Но бабы, как утки в испуге, дружным ревом вступились за нее:

— А ты языком болтай, да рукам воли не давай. Ячеешник таловый!

— Как ранее, так и теперь такие, видно, бабьи права…

— Ты словом улести, а не своими медвежьими лапами…

— Так, понужай их, бабы! Они распустили на вас собак, а вы должны показать им свои клыки! — крикнул Залетов, сморщив в шутку физиономию.

Василий, внакидку в красном полушубке, с улыбающимся лицом, приподнялся из-за стола и будто смехом кольнул баб в самое нутро:

— Молились вы тут, а видно, и баптистский бог велит баб колошматить как сидоровых коз.

Среди мужчин смех, остроты:

— Да бабу чем больше бьют, тем крепче любит.

Женщины не уступали:

— Черт вас любит, затхлых…

Василий вышел на середину, в самый круг баб. Черная куча волос заколыхалась на его голове. Острый подбородок вздрогнул, а глаза смеялись.

— Мы с вами еще сварганим работишку, бабы, когда немного оперимся. Вот только женорга бы нам выколупать! Завернем трудмобилизацию сначала и докажем мужчинам свою ухватку… А там швальную и детясли устроим…

И тут же хлопнул по плечу Вихлястиху:

— Вот кого бабьим руководом назначим — гвардеец женщина!

Со всех сторон не слаба! Приходи — проинструктируем, и навертывай на все сто процентов.

— Да, сваи забивать можно! — это опять мужчины.

А бабы надрывно вперебой плескали угарной бранью и насмешками:

— Гвардеец-то гвардеец, да только с другого конца!

Вихлястиха, отплевываясь во все стороны, легко выбежала во двор, и уже за дверями, покрытый смехом, послышался ее голос:

— Псы! Ошкоульники!