24
Не оставляя работы в конторе и клубе, Валентина с большим подъемом начала занятия в открывшейся на Боровом школе. Но даже и эта нагрузка не изнуряла, хотя на вид она похудела. В ее больших бархатисто-мягких глазах поселилась озабоченность, а побледневшее строгое лицо стало тоньше. Редко появлявшаяся улыбка гасла на ярких губах, как вспыхнувший на огне лист папиросной бумаги.
Она все глубже срасталась с кипучей жизнью приискателей. А по ночам, закрывшись в своей комнате, по нескольку раз перечитывала приходившие с опозданием книги и газеты. В эти часы одиночества неоднократно шипучей гадюкой подползало отчаяние и стыд за прошлое. И не сознавала еще рассудком, как упорно и прочно входит в сердце новое, захватывающее, волнующее.
И вот опять жестоким ударом обрушилось то, от чего так мучительно хотела избавиться, о чем хотела забыть навсегда, бесповоротно, растоптать его одним ударом каблука. С новой тревогой почувствовала, что оказалась на отшибе одна, лицом к лицу с коллективом, бурным протестом отозвавшимся на зверский акт брата и его единомышленников.
Мысленно представляла себя на пути тех, кто, уступая былые преимущества взметнувшейся силе коллектива, вредит ему какими только возможно средствами. Но каждый раз перед ней открывалась пустота, отчего застывало сердце.
Удар был двойной. Известие о нападении на Яхонтова придавило свинцовой тяжестью. Хотела в первый же день проникнуть к нему, помочь, обласкать, но голоса озлобленных рабочих, столпившихся вокруг больницы, чем-то отпугивали. Почему-то боялась поднять глаза на шумевших в классе ребят.
Одиноко остановилась за углом школы после занятий и совсем неожиданно столкнулась с Качурой.
— Чего прижухла, Ивановна?
Старик перебросил в левую руку ржавые клещи и правую тычмя подал Валентине.
— Так… я… ничего…
— То-то ничего… Братцево дело обдумываешь… Помозгуй, помозгуй, да подальше откинь его.
Ноги Валентины подогнулись, будто поскользнулась на гладком льду. Рукой ухватилась за угол.
— Я… я не… виновата, дедушка.
— Кто ж тебя судить собирается… У одной суки, а разные щенки родятся… Эк позеленела… Иди-ка, матушка, домой — и в постель.
Простые слова деда оживили. Помогли слезы. Она оперлась спиной о стену барака и закрыла лицо ладонями. В этих слезах Качура мудрым опытом слышал жалобу на прошлое и тоску по человеку.
Старик забивал сизый нос нюхательным табаком, часто хлопал мокрыми ресницами. Не мешал: знал, что такие слезы — очистительный огонь и предвестники нового рождения.
— Пойдем-ка, красавица-малинушка.
Старик через кустарники извилистой тропинкой проводил ее до квартиры.
С крыльца Валентина спросила:
— А как он, Борис Николаевич?
Качура весело махнул рукой.
— Одыбат, Валюша, не сумлевайся. А ты подумай и не разваривайся… Помни, девка, что слабая овца и в корыте тонет.
— Значит, он ничего?
— Чего же нашей крови доспеется… Чугунная она у нас. — Старик хлопнул клещами о широкое голенище и шатко пошел к центру приисковых построек.
Сильный организм Яхонтова боролся с болезнью успешно.
На четвертый день после прибытия на Боровое Борис Николаевич уже начал самостоятельно подниматься и ходить по палате, а на пятый попросил Лоскутову выписать его.
— Как хорошо, что обошлось без врача, — беспечно говорила фельдшерица, сверкая золотыми зубами. — Выходит, что наш брат, интеллигент, здесь в чужом пиру похмелье… Бандиты, вероятно, не вас хотели угостить, я в этом уверена… — Лоскутова прищурила круглые наглые глаза и остригла конец повязки.
Яхонтов морщил большой выпуклый лоб и косил взгляд на перевязанную руку.
— Трудно оказать, кого хотели и кого следовало, — брезгливо бросил он.
— Ну, конечно, не вас, Борис Николаевич… Разве Сунцов не понимает, что мы с вами здесь несем невольную, так сказать, повинность. Нет, Борис Николаевич, тут дело ясное — Сунцов ударил не по цели.
— И очень счастливо, — отрезал Яхонтов.
— Почему? — удивилась Лоскутова.
— Поэтому, что такие, как Медведев, теперь больше нужны революции, чем мы с вами. В этом надо сознаться.
— Борис Николаевич! — отступила фельдшерица.
— Да, да, — еще настойчивее сделал он ударение.
— Неужели это вы серьезно!
— Вполне.
Лоскутова развела руками.
— Вам остается только партбилет получить, — засмеялась она. — Не ожидала я, чтобы человек с высшим образованием…
— Дело не в партбилете, а в преданности, — возразил он, желая кольнуть фельдшерицу.
Последние слова Яхонтова слышала вошедшая в палату Валентина. Она смотрела на разговаривающих усталыми, непонимающими глазами.
Лоскутова бойко вздернула плечами и начала укладывать прибор для перевязки.
— Пойдемте, — предложил Яхонтов, улыбаясь Валентине.
Им нужно было перейти ложбинку, поросшую пихтами и молодым ельником. Оголившиеся от снега кочки шуршали желтоватой ветошью, между ними накапливалась мутно-серая вода.
— Что с вами? — спросила Валентина, заметив дрожь в руках директора.
— А что?
— Почему вы связались с Лоскутовой?
— Я хотел дать почувствовать этой слякоти, как она подла, — раздраженно ответил Яхонтов.
— А вы разделяете взгляды Василия и партии?
Яхонтов поднял на нее округлившиеся и провалившиеся в ямины орбит глаза.
— Мы должны основное разделить. Их идея — идея лучшей части человечества. Этого никто отрицать не может, кроме заведомых пошляков. Иначе мы — мертвые тени. У них нет пока писаной этики, и это возмущает нас. Но это придет, как только молодой класс овладеет культурой, вернее, создаст свою культуру. Кто честно желает замены старого общества новым, разумным, того не могут пугать бабкины сны…
Перескакивая с кочки на кочку, Валентина взяла его под здоровую руку.
— Но ведь не вся же старая культура плохая.
— Об этом никто не спорит. Она будет основой для новой, — воодушевлялся он.
…Дома они проговорили до вечера. В первый раз за время своего знакомства Валентина услышала от Яхонтова о задачах революции — и больше, чем за всю жизнь.
Их беседу прервала Настя, вернувшаяся из клуба. За ужином она передала слухи о бое на Калифорнийском прииске и, пристально взглянув в побледневшее лицо Валентины, вздохнула.
— Что с вами? — забеспокоился Яхонтов.
— Боюсь, как бы Никиту или Ваську не подстрелили… Сердце что-то болит.
— Не ворожи, — вздрогнула Валентина.
— Да я не трусова десятка, а в грудях щипет, — уже веселее заговорила Настя. — Все-таки боязно за обоих… Вырви-ка у нас Ваську, какая опять метелица пойдет… Дикой Васька, а его любят и слушают, как старика.
— Это верно, — согласился Яхонтов. — Он растет необычайно быстро. Во всяком случае — это незаурядная натура.
На полных губах Насти расцвела розовая улыбка. Она лукаво посмотрела на собеседников и, бросив посуду, подошла к ним.
— Женить вас, ребятушки, надо! — воскликнула она. — Ну, что вы сушите друг друга, как будто второй век жить норовите?
Яхонтов рассмеялся, а Валентина опустила красивые темные глаза и, улыбаясь, ушла к себе.
— Идите, Борис Николаевич! — толкнула Яхонтова Настя.
Яхонтов видел, как загорелось хорошее лицо простой женщины, и, по-детски улыбаясь, постучал в дверь.
В эту ночь они с Валентиной сделались мужем и женой, В эту же ночь прибывший отряд доставил в больницу раненого Никиту.
