14
Пришло бабье лето в край тигровый. Такой теплыни, такой погожести еще не видели мужики нигде. Тихо и бархатисто. Горит солнце, горят кострища кленов на сопках, золотом и самоцветами отливает тайга. Ни хмурости в небе, ни залетного дождичка.
Жатва. Трудное и доброе время. Пусть исколоты руки соломой, ноги стерней, натружена спина, но в душе песня. Хорошая песня.
Вышли на жатву и матросы. Теперь их трое, хотя нет, Софка заменила на посту Прокопа. Спит он один-одинешенек на высоком взлобке, что навис над морем, слушает шепот волн, может быть, подсматривает за Софкой. Но Софка чиста перед людьми и богом. Стоит Софка на посту: в руках ружье, подзорная труба за поясом. Матрос, чисто матрос.
Навела Софка подзорную трубу на жнецов. Вон Ларька жнет рядом с Галькой. Сочные Софкины губы сжимаются, глаза большие, оленьи глаза, прищуриваются. Ими Софка будто целится в спину Лариону. Нет, не любит она его. Давно не любит. До боли в сердце жаль Прокопа. Не успела разгореться любовь, как сгинул служивый. Знать, судьба… Ларька подошел к Гальке, положил руку на плечо, что-то говорит. Наверное, уговаривает Гальку идти домой. Прибаливает Галька.
Растут на жнивье суслоны. По стерне бродят дикие голуби, собирают опавшие зерна. В небе кружат коршуны. Все мирно, все тихо…
Жнецы сели обедать. Видела Софка мелькание ложек, будто слышала, как хрустели на зубах поджаренные корки хлеба. Усмехнулась…
Мелькание ложек прекратилось. Все разом посмотрели в сторону леса. Застыли с открытыми ртами. На высоком пне, у кромки пашни, стояло привидение. То звери, то привидения, что за земля? Волосы распущены так, что закрывали живот, бедра. Голым-голешенько, но черным-черно. В зубах трубка, которая густо дымила. Привидение взмахнуло руками, будто собиралось взлететь, завопило страшным голосом, завыло, зарычало.
Завизжали бабы, заплакали дети. Вскочили мужики, похватали детей на руки и дружно бросились в деревню. Бежали и матросы. Вслед дьявольский хохот, вопль.
Не побежал Ефим Жданов. Он пошел на привидение, в левой руке серп, а в правой крест, кричал:
— Изыди, нечистая сила! Господи Исусе Христе, сыне божий, помилуй нас, отведи напасть. Свят! Свят! Свят!
Привидение не отступило, пошло на Ефима. Он попятился, побежал. Запнулся, упал.
Андрей спустил с цепи Жучку. Та с лаем бросилась на пашню. Привидение спрыгнуло с пня, пошло в чащу. Жучка обнюхала ему ноги, спокойно затрусила рядом.
— Пра, ведьма! Ишь, дажить собака ее не берет, — заикался Митяй.
— А может, лесовик? А? — дрожащим голосом говорил Феодосий — Вот, ястри ее, детей напужала!
— Это Софка с жиру бесится, — уверенно сказал Андрей.
— Вот сволото, ить детей можно под родимчик подвести. Айда на пост, отучим дьяволицу баловаться.
— Стыдно, поди, и на пост-то идти. Бабы голой напужались! — усмехнулся Лаврентий.
— Это, пари, она, у нас тожить одна вдовица людей таким манером пужала, пока ей охотник ногу не прострелил. Айда, дадим взбучку, — шумел Аниска: обидно, первый струсил, первый и бежал.
— Оставьте, герои. Медведей не боимся, а тут… Я схожу один и поговорю с ней, — махнул рукой Андрей, покривился, как от зубной боли. Варя пристально посмотрела на него, но он отвернулся.
Стыдно было мужикам смотреть в глаза бабам. Мужикам, которые шли с дрекольем на тигров, колотили дубинами кабанов, добывали рогатиной медведей. А тут испугались вымазанной сажей Софки.
Когда Андрей подошел к посту, из бани вышла Софка. Чистая, свежая. Спокойно сказала:
— Проходи, гостем будешь… Ну, что скажешь?
— Зачем дуришь? Для ча людей пугаешь?
— Скушно, вот и дурю. Одна как перст. Что мать, что отец? Отрезана от них, как ломоть от хлеба, не приставишь. Судьба, видно, такая удалась. Ты вот бежал от меня, там, в Перми, все спутал… Назло тебе с Ларькой повелась. Он не тем оказался. Не будь того зла, могла бы без заполоха выбрать парня и жить, как все. Потом Прокоп, тожить без любви пошла к нему. Еще остался Дионисий, зовет к себе, а к этому совсем душа не лежит. Противен даже. Любишь ты Варьку. Это каждому видно.
— А то как же!
— А вот она тебя — нет. Не любит она тебя, Андрей. Жалеет, то да. А жалость — не любовь. Ты любишь, а она просто жалеет. Может быть, это и есть любовь, жалость-то. Прокоп меня любил, а я его жалела…
— Хватит рассусоливать, ты мне ответствуй, ты пошто сказала, что Варька изменила мне?
— А так и было. Спроси Ефима, он тебе то же скажет.
— Ефим не выдаст тайну исповеди.
— Тогда спроси Варю. Она не должна соврать. Уходи, еще подумают люди, что привечаю тебя. Уходи, видеть тебя не могу, измотал ты мою душу! Уходи! Не то — стрелю! Я ить на посту, а ружье заряжено.
Варя душой почуяла неладное. Сжалась. Андрей был бледен. Капельки пота бусинками застыли на лбу. Враз осунулась. Опустилась на стерню.
— Ну, что?
— Нет, то была не Софка. Она стоит на посту и землю нашу стережет. То была нечистая сила, — зачем-то соврал Андрей.
Люди настороженно посмотрели на тайгу.
Ночь. Дозванивают последние комары за стенами дома. Не спит Андрей. Жесткой стала постель. Ворочается с боку на бок. Душно. Ох, как душно! Не удержался, спросил. Варя тоже не спала.
— Признайся, как на духу, ты жила с Евдокимом? Не через блуд ли ты нас вызволила с каторги?
— За деньги, Андрей, за деньги вызволила! — простонала Варя.
— Брал меня сумнив, что не все у вас чисто с Евдокимом. Гнал ту задумку прочь. Отпустил нас, потом пошел в погоню, пошто?
— Его спроси.
— Был блуд аль нет?
— Жалела я тебя, Андрей, шибко жалела. Сроднилась с тобой в Сибири, в тайге. Страшно было видеть тебя в кандалах, смерти людские. Ради твоей жизни пошла на такое. Не могла оставить тебя умирать в гнилой воде. Не могла! Все дети твои, все твое!
— Скажи еще об одном и честно — любишь ты меня? Без утайки скажи!
— Нет. Просто жалею, как все бабы. Раньше вроде любила. Теперича и ответить не могу.
— Но ить мы живем душа в душу?
— Живем, потому как ты покладист, не обижаешь, чего же не жить. А потом ить ты знаешь, что я выросла в тепле да неге. А что ты мне дал? Вечно в работе, вечно в заботе о тебе, детях, себя забыла. Терпели холод, голод. Какая может быть любовь? А ты-то любишь?
Андрей только вздохнул в ответ. Да, он любит. Даже дыхание ее любит. Все любит…
— Разве шла я за этим? Я шла за мечтой, которую ты мне дал. Но где она? Нет ее и не будет! Мечты нет, так чего же нудиться? Я работаю, как все, делаю все, что ты прикажешь, что совесть подскажет, и ни разу, как ты помнишь, тебя не попрекнула. Вот и все.
Варя, Варя, страшные слова ты сказала! Правду сказала? А поймет ли твою правду Андрей? И нужна ли такая правда Андрею? Ты растоптала Андрею счастье, украла любовь. И скоро ты поймешь, что не всегда можно говорить правду, даже самому близкому человеку. Правда обернется против тебя же, Варя!
— Вот и, все! — тихо выдохнул Андрей, сжался в комок, да так и пролежал до утра без сна.
Нет, он не бросился с кулаками на Варю, не стал накручивать косу на руку. Застыл, занемел. Никак не мог постичь умом сказанное Варей, Софкой, что Варя его не любит, а просто жалеет, как всякая баба. За измену простил, кажется, простил, ради его жизни Варя пошла на такое. В голове путаница, в душе стон…
Утром Андрей, как. всегда, принес дров, растопил печь, начал помогать Варе по хозяйству. Будто и не было того страшного разговора. Хотя оба избегали смотреть в глаза друг другу. Только и всего…
Однако Андрей метался, места не находил. Жизнь втягивала в болотную жижу, откуда нет выхода.
Андрей сходил на пост, уговорил Софку, чтобы не смела никому говорить про исповедь.
— А мне что, я и без того молчу. Молчит и Аниска, Вы двое слышали.
— Сволочь ты, Софка, вот кто ты!
— Может, и сволочь… Злая я. Столько зла накопилось, что унять себя не могу! Не хочу я Варю хулить. Святая она. Таких хулить неможно. Знай одно, что, акромя тебя, я никого не любила и не люблю. Все то было от беса, а с тобой от бога. Но ты не внял моим крикам, моим слезам. Теперь побудь в моей шкуре. Познаешь! — отвернулась Софка. Ладная, сбитая, по-крестьянски широкая в кости. Варя — тополенок против нее. Но тот тополенок не слабее Софки. Выжила, не сломилась, ни разу не пожаловалась людям на свою горькую судьбу. Жить и не любить — что может быть страшнее на свете?
— Целуй ей ноги, за доброту целуй. От богатства за твоей красой да белыми кудрями бежала. Дура! Но дура святая. Уходи, чего мнешься?
— Ухожу! Прости!..
— Прощаю. Все вы, мужики, сволочи! Не хочу хулить покойного Прокопа, но и он был хорош. Прижился чуток и начал ревновать к Ларьке. К прошлому, к отломанному куску ревновать. Ты тоже в своей ревности задохнешься. Видит бог — задохнешься! Уходи. Никого мне больше не надо, буду жить одна. Стрелять умею. Добывать зверя научилась. Проживу.
— Все проживем. Прощай!
Этот разлад в семье Андрея Силова не коснулся деревни Новинки. Да и никто не знал про него. Сжали хлеба, обмолотили, просушили зерно, честно поделили. Теперь решили построить мельницу, чтобы не молоть зерно мутовкой. Сергей Пятышин сковал жернова. Пустили мельницу. Своя мука. Стосковались мужики и бабы по своей муке.
Сжали гречиху. Начали копать картошку. И побортничать надо бы. Иван Воров нашел дупла диких пчел. Выкурил, вырезал мед. Работы полон рот, не засидишься…
15
Годы выкатывались из моря, шагали через сопки, уплывали на запад. А жизнь шла. И в этой жизни все было: радости и печали, смех и стон. Ни один год не прошел, чтобы звери не убили коня или корову, не ранили бы охотника. Скот чаще воровали тигры, а охотников ранили медведи, барсы, рыси. Последние реже.
Шли годы, оставляли рубцы на земле, в памяти, на сердце. Но стоило ли обращать внимание на такие мелочи, как кто-то с кем-то поссорился, кто-то кому-то стал врагом. Время помирит, время сдружит. Тем более, что ехали в эту землю люди, вначале прибыло десять семей тамбовцев, через год столько же вятских. Затем пришел на пароходе "Америка" адмирал Путятин, он прихватил несколько семей, тоже из вятских. Может быть, здесь и родилась пословица: "Если можно из тамбовца и пермяка сделать охотника и рыбака, то из вятского не сделаешь мужика хватского". Но община приняла и этих людей. Построили дома. Деревня Новинка росла.
Адмирал Путятин осмотрел деревню, русский пост. Суровый, резкий в суждениях и движениях, он тут же напал на старшего матроса Кустова:
— Почему баба ходит в форме русского матроса?
— Потому что она русская баба. Был убит ее муж Прокоп, так вот она, почитай, четыре года несет за него службу. Несет ладно и исправно, ваше превосходительство. Служит, не жалея живота своего за-ради царя и отечества.
— А ты женат?
— Так точно, ваше превосходительство, женат. Баба живет в деревне, свой домик, свое малое хозяйство. Ить подмоги-то не шлете, едома тоже не часто приходит к нам.
— Матрос должен служить и не думать о бабах! — шумел адмирал.
— Оно-то так, но ить и мы люди, ваше превосходительство.
— Ладно, прощаю. Бабу с поста убрать. Молодец, баба!
Награждаю тебя боевым оружием, амуницией. Вот тебе десять золотых за радение.
— Спасибо, ваше превосходительство! Только зряшно вы, барин, гоните меня.
— Не барин, а адмирал. Чинов не знаешь?
— А нам барин, чины ни к чему, могла бы стрелять да смотреть за морем, чтобы злой вражина не прошел тайком да не побил бы наших.
После изгнания Софки мужики не подали виду, что обиделись, но уже с адмиралом разговаривали насупленно, настороженно.
— Как родит земля, мужики? — заговаривал адмирал.
— Родит ладно, были бы руки да доброта в них.
— Земля не баба, можно и заставить родить. — Все можно сделать, абы не пришли сюда притеснители. — Это какие же?
— Баре, ваше превосходительство, — смело посмотрел в глаза адмиралу Феодосий.
— Отвыкли от бар, волюшкой заразились?
— Так точно, ваше превосходительство, совсем отвыкли. Вот пришли вы, и хошь убегай дальше: не пришли бы за вами баре?
— Верна, живем ниче, а придут баре, все похерят, — смело проговорил Пятышин.
— Вы о барах не думайте, а радейте за эту землю. Живите в ладах и дружбе. Бар тут не должно быть. Царь готовит вольную для мужиков. Прощайте!
— Прощайте, барин! — кланялись мужики, вприщур смотрели на адмирала.
Казалось бы, Путятин ничего такого не сказал, не грозил, но он принес в души мужицкие разлад, и больше того: община начала трещать по всем швам. Первым вышел из общины Сергей Пятышин.
— Выхожу из общины. Раз будет здесь царь и его ярыги, то все это будет похерено. Знать, надо жить каждый сам по себе. Копить деньгу на черный день. Мало ли что? И еще, другие шастают по тайге, а я парься в кузне. Теперь так — хошь починить телегу аль плуг, то неси деньгу, рухлядь пушную. Задарма и разу не ударю по наковальне.
— Ошалел! Ты уйдешь, то ить все за тобой потянутся, — возмутился Феодосий.
— А мне нет дела до других. Выделяй пай, и я ухожу.
Делить уже было что. Выделили Пятышину пару коней, двух коров, телку, десяток овец, хлеба, рыбы, мяса, пушнины.
И пошло: за Пятышиным пошел Ларион Мякинин, за ним Никита Арзамасов, десятки других переселенцев. Рассыпалась община, будто ее и не создавали. Распалось мужицкое царство, будто о нем и не мечтали, ради которого столько лет месили снега лаптями, строили деревни, крепости, отвоевывали каждый клочок земли у тайги. В общине остались Феодосий Силов, Иван Воров, Ефим Жданов, Митяй Плетенев, конечно, с ними и сыновья.
Феодосия стало не узнать. Раньше был ровен в разговоре, в походке, крепок телом, румян лицом. Сейчас осунулся, стал злым, подозрительным. Мечта, которую он вынашивал многие годы, рухнула, как землянка без подпорок, раздавила.
А тут еще Никита Арзамасов, Ларион Мякинин нарушили заповедное место, добыли там несколько пантачей. Узнал про это Феодосий, подошел к дружкам, насупив брови, спросил:
— Вы давали клятвы, что там не ступит ваша нога? Давали. Так пошто отреклись от нее? Бей в железо, зови людей на сход! Судить всенародно, сечь розгами!
Судили, но как. Уже раздавались голоса, мол, надо попуститься заповедным местом, туда, мол, весь зверь уходит. Но все же большинство проголосовало за розги. Всыпали нарушителям по полета розог.
Ларион еще злее стал. А Никита грозился уйти из деревни, чтобы заложить свою, — мол, пермяки больше за свой живот радеют.
А скоро пороли вятских. Они спиливали кедры, чтобы снять с кедров шишки. Феодосий гремел:
— Рази вы вырезаете вымя у коровы, чтобыть испить молока? Кедр — это та же корова. Не упали шишки, то ждите, упадут, ваши будут. Кедр — это не подсолнух, кедр только в полста лет дает урожай. Всыпать под двадцать розог.
Через неделю пороли новичка-вятича. Он по весне стрелял белок, бурундуков и все это солил в бочку. Удивился, когда его спросили, зачем, мол, бьешь пушнину не в сезон?
— Для едомы, очень вкусна, ешь, и еще есть хочется.
— Бить шибко, бить каждого, кто порушит тайгу! — орал Феодосий.
— Охолонь, Феодосий Тимофеевич, неможно так. Каждому ясно, что белка не едома, но этот человек пришлый, не знал. Расскажи, а уж потом пори, — пытались старожилы вразумить Феодосия Силова.
— Потом, ты уже почал пороть без решения схода, будто царь аль еще кто там.
— Вон, перевертыши, порушили общину, порушили мир в тайге!
Сам выпорол вятича.
— Не по душе большак, то выбирайте другого. Вот и весь сказ. А пока я большак, то порол и пороть буду! — рыкнул Феодосий.
— Выберем другого, дюже ты злой стал, — сказал Пятышин.
— Через тебя. Все шло ладно, ты почал, ты все сгубил.
— А чего тебе так шибко душу травить? Ну ушли мы, вы остались. Кто будет жить лучше, то увидим.
— В общине люди были ровнее, добрее, сейчас всех жадность обуяла, будто идет к нам черная оспа. Будем сколачивать охранную команду, коя будет ловить клятвопреступника на месте и тут же сечь без суда сходного.
— Не быть по-твоему!
— Будет. Ты все смял. Ефима едва наладили учить грамоте и цифири детей, теперь кто будет учить? Нам не управиться, а без платы он не смогет жить.
— Будем учить. Попросим мужиков, чтобы платили за учебу Ефиму.
— Иди попроси. Они тебе заплатят! Эх, сгинуло наше мужицкое царство!
— Его и не было, — усмехнулся Пятышин — Есть царство Российское. Оно и будет править нами. Адмиралы зряшно в гости не ходят. Да и Невельской бы зря не держал здесь матросов. Брось свои задумки и живи, как все. Нет, не было и не будет мужицкого царства.
— Выходит, надо звать сюда урядника, казаков и пусть они блюдут тайгу, нас в узде держат?
— Выходит, так, Феодосий Тимофеевич, без них нам не обойтись.
— Не блюсти будем, а воровать сами у себя. Как было ладно, все подчинялись и верили сходу, никто не посягал на общее добро. Враз все изменилось, потому как никто не стал считать тайгу своей, землю своей. Я живот свой положу, но не дам порушить тайгу, наше царство. Уходи, Серега, могу и зашибить! — ревел Феодосий.
— Тятя, плюнь ты на все. Каждый поротый мужик — это твой враг. Чего ставить себя супротив народа?
— Да не народа же! Начнется разбой в тайге, что оставим детям? Все шкурничают, хапают, будто им осталось жить один день. Сечь, вешать. На сук татей!
— А потом тебя. Взбунтуются мужики и смертный приговор вынесут. Ларька уже на это подбивает народ.
— А что делать?
— Жить. Пока горы не рушатся, в реках рыбы полным-полно.
— Тогда я не пойму тебя, Андрей. И ты супротив отца пошел? Может, власть у меня отобрать захотел?
— Вразумить тебя хочу. Сильничаешь, а такое не по нутру многим.
— Но ведь это наша земля. Наша, понимаешь? Нам на ней хозяиновать! И мужик, как я понял, не могет жить без крутой власти.
— Ты, Феодосий Тимофеевич, не шуми много-то, скоро сюда придут настоящие власти и тебя тут же скинут, — ехидно сказал на сходе Ларион.
— Пусть идут, я им сдам власть — может, они укоротят у вас руки-то. Потому прикуси язык.
— Могу и прикусить, но твой Андрей снова уйдет, на каторгу, — выпалил зло Ларион — Беглый он, туда и вернем его.
Об этом как-то уже все забыли, поэтому враз повернулись к Андрею, с недоумением посмотрели на него.
— А ну замолчь, щанок, — двинулся на Лариона Пятышин — Ну, ушел я из общины, может быть, виноват в этом, но в одном прав, что власть здесь нужна сильная, крепкая. В этом я согласен с Феодосием. Будем, осаживать людей. Но чую, — уже тише сказал Сергей, — не удержать нам люд. Сегодня пороли пяток, завтра надо будет пороть десяток. Нет настоящей власти, нет нерушимой веры. Одно скажу, что пороть надо не от себя, а пороть от имени Расеи, общества. Не то убьют тебя, Феодосий, злые люди.
— Вот и сполошил я на то сход, чтобы сказать ему, что не гож я большак. В запал вошел. Выбирайте другого. А я буду как все. Может, и мне захочется хапать, как всем, тогда и мне портки сымете.
— Задурил старик, мечта порушилась, — тихо сказал Иван Воров.
Сход был крикливым, даже драчливым. Тамбовцы и вятичи, а их оказалось больше, ведь так и не приехали сюда званые пермяки, — может, письмо не дошло, отступились от клятвы. Будем, мол, добывать зверя и ловить рыбу в любом месте. Здесь не барские леса, а наши общие. Феодосий уже слушал это как не большак, даже больше — как посторонний человек.
Избрали большаком Андрея, сына Феодосия. Даже не большаком, а старостой, избрали сотских, десятских, как избиралось на Руси.
— Здесь тоже Расея, и надо жить по-расейски! — кричали сторонники Андрея.
— Андрей на каторге побывал, законы знает.
— Ежли и выпорет, то в дело, да с душой, сам видывал немало. Отец его стал зол и непокладист.
Феодосий подошел к Андрею, положил руку на плечо, сказал:
— Может, я был неправеден, сын мой, голова пошла кругом, но ты будь все же покруче. Наш народ не сможет жить с кротким старостой.
— То так. Но главная суть в том, чтобы защитить нашу землю. При беде встать плечом к плечу, чтобы не прошли недруги. Ты же разбрдал народ, и случись беда, они, не пошли бы за тобой, тая обиды.
— Хорошо, Фому кто вешал, — я или сход? Порол брандахлыстов — я или сход?
— Сход, тятя, но ты голова был тому сходу. Порол сход — ты в ответе. Потом ты порол без схода, — значит, еще в большем ответе, — спокойно отвечал Андрей — Я знаю, ты радел за нас, за землю и тайгу, но, радея, можно убить святость, доброту, стать злым урядником. И люди правы, что нам в стороне от Расеи не устоять.
— Хорошо говоришь, но ведь ежли придут власти, то тебе снова надо будет собираться на каторгу.
— Не боюсь, ежли придут власти и по-доброму во всем разберутся, то признают мою невиновность. А потом, я перегорел любовью и каторгой. Ну буду знать, что с малым народом мы отстояли эту землицу. Без Расеи мы просто рой диких пчел, коих легко стряхнуть в туес и унести на свою пасеку.
— Ладно, веди людей, но будь честным и бескорыстным. Я вас сюда привел, а больше мне ничегошеньки не надо. Мои радения не будут, забыты. Пусть я был не всегда прав, был злым, суровым, но я хотел только добра, большего добра для людей и новой земли. Я умру, ты умрешь, но наше начало не умрет. Нет, не умрет! Я свое сделал, сделай то же и ты.
Сын и отец медленно шли по улице деревни Новинки. Дома большие, с размахом, ставни крашеные, крылечки в резной росписи, ворота широкие, крепкие, — знать, живет в этих домах достаток. И во всем этом дела и думы Феодосия Тимофеевича Силова, теперь, если можно так сказать, отставного большака. У которого в глазах и радость и грусть перемешались…
16
Море… Вздыхает день и ночь море, то под ласковым солнцем, то под густой пеленой тумана, то под звездными ночами, то под грозами. Живет море. У моря своя работа, своя нужда — накормить всех, кто живет в море, покачать тех, кто плывет по его волнам.
Из-за горизонта вынырнули паруса. Викентий дал сигнал на пост выстрелом из ружья, что вижу в море чужое судно.
Тревога. Тревога на посту, тревога в деревне. Все при оружии, все готовы к бою. Аниска и Андрей были посланы к друзьям, чтобы они бежали на помощь. Никто не знал, с чем идет это судно, с войной или с миром.
— Чарльз, а ведь эта бухта нам знакома. В этой бухте за туманом скрылось русское судно. Точно.
— Может быть, и здесь. Теперь здесь живут русские. Да сбудутся пожелания нашего президента, чтобы не было на этих берегах русских колоний. Их не будет. Мы должны исполнить высокую миссию, сделать эти земли американскими. Аминь, — перекрестился капитан Чарльз.
— Мы их увезем в Америку, Чарльз.
— Затем и пришли… Нашей родине нужны, очень нужны дешевые рабочие руки. Но если они не поедут с нами, то мы их одним залпом фрегата сметем с лица земли. Все средства хороши, чтобы достичь цели. Выполнить всего лишь долг. Смотри, Петер, кажется, эти дикари хотят с нами воевать? Смешные люди. Они не знают, что такое залп фрегата.
— Они все знают, Чарльз. Мы воевали с ними у берегов Камчатки. Мы днями и ночами бомбили тот дикарский город, но нам же пришлось и уходить оттуда. Пришлось бежать, Чарльз. Я это хорошо помню.
— Помню и я, Петер. Но там были солдаты, там была крепость, а здесь всего лишь деревня, мужики. Не трусь, Петер, мы пленим русских. Пусть кожей они белы, а душой черны, как негры, их даже можно продать.
— Может быть, сэр, все может быть. Но я русских знаю, очень хорошо знаю. Они не так простодушны, как может показаться на первый взгляд.
— Мы им так распишем жизнь в Америке, что они бегом побегут на наше судно. Знай бросай их в трюмы. Я не видел, Петер, еще человека, которому бы обещали райскую жизнь, деньги и он бы от этого отказался.
С прилавка прогремел выстрел, прервал разговор. Пушка трижды отсалютовала и смолкла.
— Ну что, капитан? Здесь есть даже пушки. Как бы не пришлось нам драпать отсюда.
— Трусишь, Петер?
— Нет, сэр, мне ли трусить? Мне, Петеру, которого моряки прозвали Змеей? Петер Змея. Петер объявлен во многих странах вне закона. В России меня ждет смертная казнь через повешение за шпионаж в пользу Англии, Франции, Америки. В Англии меня ждет вечная каторга. Во Франции гильотина. Лишь одна Америка со мной, и я с ней. Только ты, Чарльз, не горячись, я все сделаю мирно.
— Прикажи дать ответный салют из всех пушек, пусть эти дикари знают силу фрегата. Нашу силу.
Жуткий грохот потряс горы. Но салют фрегата не вызвал переполоха. Все собрались на берегу, чтобы встретить гостей. Ружья заряжены, пушки тоже. Лаврентий навел подзорную трубу на судно и тут же подался назад.
— Это тот фрегат, что был в эскадре, которая гналась за нашим "Иртышом". Это "Святая Луиза"… Капитан тот же, волосья на скулах, трубка в зубах. Он, сволочина! Ну, держись, мужики! Добра от этих людей не жди.
— Чего зря полошишь людей? — тронул за рукав Феодосий.
— То и полошу, что пушек-то у них не счесть. Ить это же фрегат! Ежли одним бортом пальнут по нашей деревне, от нее только ошметки полетят.
— Что же делать? — подошел Андрей.
— Уходить в тайгу, — ответил Лаврентий — В ней наше спасение.
— А деревню на разграбление? Не будем спешить, пока они в нас не бросают ядра.
— Когда начнут бросать, то бежать уже некогда будет, Андрей Феодосьевич. Мы служивые, мы умрем на посту, пошто же вам умирать?
— Неладно ты говоришь сегодня. Мы и вы — это один пост. Умирать будем вместях. Но пока примем гостей по-русски, с хлебом и солью. Оружие не прятать, пусть видят, что мы не с пустыми руками их встречаем.
— Верна, сынок, верна! Надо наперво перехитрить иноземцев, а ежли че, то дать бой. Ивану надо сыграть комедь за старосту. Согласен ли? Дураковатый староста, дураковаты мужики. А?
— Можно. Пусть нас примут иноземцы за простачков. Иван Парфенович, иди сюда, слушай, ты староста, поломай перед пришлыми комедь, но не переламывай. Внял? — Как быдто. Ась? Внял, внял, деревенька наша, стало быть, ниче. Народ тожить куда ни шло, покладист, мирнай, то да се, дружбу водит со всеми, кто с дружбой пришел. Ага, ну ежли что, то и на пушки прет.
— Пойдет, а мы поможем тебе. Степан, неси хлеб, соль, передашь старосте, — приказал Андрей.
Фрегат, промеряя дно, втянулся в бухту Малую. Встал на якорь. Спустили шлюпку на воду. В нее вошел капитан, все с той же трубкой во рту, Петер Греве, гребцы. Все без оружия. Капитан первым сошел на берег. Иван Воров и мужики встретили его с хлебом и солью.
Капитан принял хлеб, отломил немного, макнул в соль, пожевал. Хлеб передал Петеру. Что-то сказал. Петер перевел:
— Капитан приветствует вас и желает вам всяческого благополучия.
Иван Воров приставил к уху руку трубочкой, громко переспросил:
— Чевой-то он сказал? Ня слышу?
— Капитан вас приветствует! — прокричал Петер.
— Откель прибыли? Куда пути держите? Я здешний голова, потому на все вопросы должны ответствовать мне, — распрямил грудь Иван Воров, исправил бородищу — Явственно? Здрдсте, здрасте! Давненько не захаживали к нам, дорогие гости. Забегал тут однова фрегатишко, ну, энто самое, вздумал нас пограбить, а мы его под дых — и покатился на дно. У нас ить так, мы ить такие, что взять пермяков, что вятичей, что тамбовцев. Горячи на слово и на руку.
— Мы пришли к вам с миром и дружбой, — прокричал Петер Греве.
— Тогды к нам в гости. Бабы там уже сгоношили застолье, вот посидим за пивком да спиртом, авось о чем-то и договоримся. Нам бы пушчонок у вас прикупить. Есть у нас полста штук, но, чую, маловато будет, пороху бы сотни две пудов, вот бы и разошлись с миром. У вас добрый фрегат, а у нас вся земля фрегатой стала.
— Петер, ты слышишь, что говорит этот полоумный мужик?
— Сэр, он врет. На испуг нас берет.
В деревне гостей усадили в просторной избе Феодосия Силова, обнесли пивом, потом спиртом, потек разговор.
Петер, не жалея красок, рисовал райскую жизнь в Америке. Удивляя мужиков, может быть, врал, а может быть, и правду говорил.
— Эко дело, знать, у вас и рубашек не чинят. Куда жить их девают? Ась? И сапоги не чинят? Ну дела, — прикидывался дурачком Иван Воров — Врешь ты, поди, господин хороший?
Петер, срывая голос, доказывал глухому старику, что все это так, что там каждый мужик может стать богачом, купить свое судно, построить свой завод, стать президентом.
— А ты откель наши-то слова знашь? И как прозываешься?
— Я Петер Греве, жил в России, служил царю. Теперь стал богат. Путешествую по странам, изучаю языки. — Э, и для ча знать много языков? Ась? Мне и одного хватит. Поди, ить на кажном языке надыть думать, сны видеть. Запутаешься, свою бабу назовешь еще не тем прозваньем. Ась? — издевался Иван Воров — Потом проснешься и не будешь знать, на каком языке тот сон разгадывать. Че вам вчера снилось? А, обедали у нас. Ну это уж как водится, игде пообедал, туды и ужинать тянет. — Капитан любезно приглашает вас посетить наш корабль, отведать нашего вина, разных блюд, чтобы вы еще ближе узнали сказочную страну Америку. Мы за вами вышлем шлюпки.
— Не для ча слать за нами шлюпки, мы вона пять дюжин лодчрнок понастроили, добежим на своих.
— Спасибо за хлеб и соль, — поклонились Греве и Чарльз. Ушли.
— Дела, мужики. По всему видно, что эти люди пришли за нами. Хотят нас забрать с собой и увезти в Америку. Прямо не сказали, но ежли хвалили, то задумка на то есть, — заговорил Андрей — Ясно и другое, что ежли мы не пойдем по-доброму, то будут брать силой. Мне студент рассказывал, когда я был на каторге, что будто американцы ловят и вывозят из Африки к себе негров. Рабами их делают. Баб с детьми разлучают, мужей с женами. Говорил и другое, что это богатущая страна, но не про всех. Мы сможем пойти в ту страну только неграми. Вот и давайте решать, что и как?
— Я думаю, что поначалу нам надо побывать на их судне, — подал голос Кустов — Разведать, что и как, а уж потом решать.
— Верна, сходим на судно, отведаем их вина, а уж потом будем думать, — согласился Иван Воров.
— Ты на чужой счет выпить мастак, — усмехнулся в бороду Феодосий, задумался — Мысль ладная, сходить, проведать, а уж потом решать, бить или убегать.
— А может, кто на самом деле поплывет в Америку? — спросил Андрей. В ответ молчание.
— А делают там новые очки? — серьезно спросил Митяй.
— Там все делают, даже таких дураков, как ты, — сердито бросил Феодосий.
— Ежли кто-то поедет для затравки, то, может, обойдемся и без боя, — пытал Андрей.
— Чего пытаешь? Ить без своей земли мы душевной болестью изойдем, — взорвался Пятышин — Далека Пермь, но она с нами. Но сможем ли мы устоять супротив фрегата? — повернулся он к Кустову.
— Сами можем уйти, скот и коней угнать, но деревню не унесешь. Сожгут, а дело к осени. Снова строить?
— Силов не хватит. Охлял народ, — уронил Феодосий и задумался.
— Можно ли ночью поджечь фрегат, тайком подплыть на лодках? — спросил Андрей Кустова.
— Можно, но вахта вас тут же заметит, даст тревогу, и нас перебьют, как кутят на воде. Там будет за две сотни матросов. А нас?
Феодосий после схода долго пытал матросов, как устроен фрегат, где могут находиться пороховые погреба, можно ли Протиснуться к пороху.
Отвечали, но затем Кустов спросил:
— Зачем это тебе?
— А ежли туда бросить бомбу, тогда что от фрегата останется?
— Щепки на воде, что же может остаться.
Феодосий не спал, ворочался на жесткой постели. Нудливые мысли лезли в голову. Прав Лаврентий: ежли собрать всех инородцев, то и тогда не устоять перед силой фрегата. Перебьют людей, уничтожат деревню. Сгинет земля, пропадет мечта.
Утром сказал:
— Будут приглашать на пир, не спешите, я один схожу, проведаю, что и как, уж тогда дам знак. Пусть я не большак, но вы доверьте мне это дело.
— Поезжай, — согласились мужики.
Феодосий тронул рукоять пистолета, проверил второй, а тут и шлюпка подошла, чтобы отвезти гостей. Вошел один Феодосий, Петеру же сказал:
— Мужики послали меня к вам гипломатом, чтобыть все просмотрел, проверил, нет ли с вашей стороны подвоха. Покажете свой корабель, людей, тогда и остальные приедут утренничать.
Петер не стал возражать.
— Мужики, остановите его, он что-то задумал. Ночь не спал, совсем поседел, — схватилась за сердце Меланья.
— У каждого одна думка, как бы отвести напасть, — остановил Меланью Иван Воров.
Феодосий стоял на носу шлюпки и пристально смотрел на берег, будто прощался с ним.
— Сэр, принимай дипломата, — засмеялся Петер. Матросы пьяно захохотали, видя, как неловко поднимался по шаткому трапу старик.
— Придержи, Петер, высокого гостя, как бы не свалился в воду, — ржали матросы.
— Не смейтесь! — оборвал Петер матросов — У русских всегда так водится — чем старше человек, тем почетнее. Молчать!
Чарльз устроил легкий завтрак в честь высокого гостя. Пили ром, заедали паштетами, мясом. На столах разные вилочки, ложечки, но "русский дипломат" предпочитал простую ложку.
— Дикарь! Не знает, наверное, для чего служат эти приборы? — буркнул капитан.
— Всё они знают, сэр, только прикидываются незнающими.
Феодосий пил ром стаканами и не пьянел. Хотя для страховки притворился пьяным. Потребовал, чтобы ему показали судно.
— Мы должны знать, на какой посудине поедем мы в вашу страну!
— Покажем тебе все, чертова ты развалина, — проворчал капитан.
Феодосий ходил между пушками, хлопал широкой ладонью по их стволам, осматривал бомбы, ядра.
— Но ить сколько этим прожорам надо пороху? — удивлялся старик.
— Очень много.
— А у нас с порохом туговато. Покажи-ка, сколько его у вас? Я все должен знать, все своим донести, — ежли что, так мы запротивимся. Нападут вороги средь окияна, и крышка нам.
Петер повел гостя в пороховой трюм. Часовой пропустил. Но сверху закричал капитан:
— Вернуть старика! Ты что, Петер, забыл, что сам говорил о русских…
Феодосий с размаху ударил Петера по шее, тот покатился к пузатым бочкам с порохом. К нему бросился матрос, но Феодосий выхватил пистолеты и взвел курки.
Увидели мужики, как начали прыгать за борт матросы, что есть силы плыть к берегу. Но тут же взметнулся в небо столб огня и дыма. Дрогнула земля, поднялась высоченная волна. Дошла даже до деревни, смяла заборы, ударилась в рубленые углы и тут же откатилась. Огромный хвост дыма отнес ветерок в сопки. Над бухтой стало чисто. Будто и не приходил сюда иноземный корабль, не грозил русским мощью своих пушек. Вода побелела от глушеной рыбы. Среди рыб барахтался человек. Мужики тут же спустили лодку и подобрали человека. Это был матрос с фрегата. Он долго не приходил в себя, а когда пришел, то на руках показал, как белобородый человек взорвал судно…
Меланья молча смотрела на морскую гладь. Затем широко перекрестилась.
— Упокой, господи, душу усопшего раба твоего Феодосия.
— Царство ему небесное. Порадел за народ, — стянул с головы картуз Ефим — Пошли, люди, молиться за раба Феодосия, чтобы бог отпустил ему всяческие грехи — вольные и невольные.
— А куда же идти, здесь и помолимся, здесь его могила, здесь его крест, — сказал Сергей Пятышин — Спаси его, господи, от ада огненна.
— Здесь так здесь. На колени, люди, поклонимся праху его, до последнего издыхания так и остался большаком, отвел от нас смерть и муки адовы, — первым встал на колени Ефим.
— Не за упокой, а за здравие надо молиться. Такие люди не умирают. Прости, тятя! Ты привел народ в эту землю, ты его и спас. Хотел бы и я сделать такое, но хватит ли у меня сил?
— За здравие! — рыкнул Иван, выкатилась слеза и утонула в бороде.
— За здравие! — прокричал Митяй.
Но что бы ни говорил народ, а к вечеру еще один крест поднялся на сопочке. В могилу вылили ведро морской воды: ведь прах Феодосия смешался с морской водой. Бросили по горсти земли. Три дубовых креста смотрели на восход солнца, смотрели в море, будто тоже дозор несли, землю русскую охраняли.
— Прогневайте? други! — сглотнул слезу Ефим — Кто был зол, кто обижен — земля примирила.
Еще много лет находили рыбаки на дне бухты ружья, нож из них скуешь, и то дело, куски медной обшивки, покореженное железо… В мужицком хозяйстве все сгодится. Из меди Пятышин делал рукомойники, тазы, в умелых руках ничто не пропадет.
17
Сильно окрепла община Андрея Силова. Те, кто ушел из нее, огорчались, рады бы вернуться назад, но мужицкая гордость не позволяла поклониться в ноги. Кто остался, те радовались, что не поддались соблазну.
Из всех, кто ушел из общины, разве что один Пятышин не прогадал. Он набирал силу. Его звонкий молоточек ковал деньги. Капкан починить — гони колонка, ружье, — судя по починке, пару соболей. Не стрелял, не мерз, а был с пушниной. Деньги пока не в ходу. В ходу мягкая рухлядь. Так точнее и вернее.
Пришлось сбиваться в мелкие артельки и другим переселенцам. Один на один с тайгой — много не навоюешь. Ларион хотел тайгу один покорить, но его чуть не засек кабан, едва открестился от медведя-шатуна, бежал десяток верст, только пятки сверкали. Арзамасов тоже спарился с дружком. Только Софка Пятышина, когда ее выгнал Путятин с поста, так и осталась одинокой. Звали ее общинники к себе, но отказалась, гордячка.
— Я одна себе завсегда кусок хлеба добуду, своим ружьишком. Стрелять могу, бегать тоже, мое от меня не уйдет. Живите, не тревожьте меня. Сгину в тайге, — знать, судьба.
Жила в домике, который построили еще при жизни прокопа. Построила себе зимовьюшку на одном из притоков Васильковой речки. Охотилась, добывала себе кусок хлеба.
И люди, кто-то жил побогаче, кто-то победнее, не были голодны. Все одеты, обуты, чего же жаловаться на судьбу?
Ждали богатого урожая. Всходы, как и в первые годы, были темные, сочные, наливные. Травы тоже дружно поднялись.
Звери, которые в первые годы вытаптывали поля, теперь отошли, собаки угнали в сопки, да и охотники поразредили табуны кабанов и оленей. Не заходили сюда и хунхузы. Но Алексей Тинфур рассказывал, что были они за перевалом, снова мучили и убивали людей, как и прежде, за неизвестно какие долги.
А тут еще одну партию переселенцев прислал новый командир русских портов Казакевич. Этим тоже, чем и как могли, помогли старожилы. В Новинке стало до восьмидесяти дворов. По этому краю — уже город.
Пришел август. Над сопками зависли туманы, нудная изморось сыпалась с неба. Потом она перешла в затяжные дожди, прорывались и ливни. С моря дул и дул жестокий хиус. И так неделю, другую…
Алексей Тинфур сидел дома. В такой, дождь — какая охота или рыбалка? Хотя зверя добыть легко. Зверь в дождь мало бродит, чаще стоит под деревьями и тоже ждет лучшей погоды. А в реке уже не поймать рыбы: вода стала вровень с берега, вот-вот выплеснется. Сима и кета ушли в мелкие ключики, которые сейчас тоже стали похожи на речки.
Зашел Техтомунка. Закурили трубки. Техтомунка кивнул на речку и сказал:
— Еноты бегут в сопки, змеи уползают на скалы, мышь уходит из поймы реки. Это плохо. Речка шибко сердится. Будет большая вода. Шибко большая. Земля пить больше не хочет. Погибнут русские, смоет их речка. Сегодня ночью будет очень большая вода. Всех унесет в море… Не молчи, говори.
— А зачем слова? Разве у тебя глаза стали худо видеть? Нет. Я уже одет, обут, у ног лежит копье. Вот только докурю трубку и побегу к братьям.
— Тогда беги. Вода будет до сопок. Пусть уходят выше. Мы тоже уйдем в сопки, унесем с собой чумы. Может, ты поплывешь на оморочке?
— Нет. Она погубит меня, тогда погибнут и они. Я пошел.
— Ты не должен утонуть. Возьми с собой. Ворона, Он тебе поможет переходить речки. Он сильный. Может, мне пойти с тобой?
— Зачем же делать одну работу вдвоем? Будет и здесь вода, ты уведешь наших в горы. Ворон, пошли со мной!
Алексей утонул за плотной сеткой дождя. Техтомунка вышел на берег, встал на колени, начал молиться:
— О, Великая вода, кровь земли нашей, радость человеческая, не утопи нашего Олексу, пусть он спасет русских.
О, Великий куты-мафа, премудрый начальник гор наших, не трогай Олексу, пусть он добежит до русских. Олекса чист, как слезы матери, как родники наши, не стой на его тропе. Русские еще не знают, как сердится большая вода. Будут спать и все погибнут.
Техтомунка встал с колен, теперь он был уверен, что Олекса дойдет до русских. Зашел в чум и стал со взлобка смотреть на реку. Он помнит, лет пятнадцать тому назад была большая вода, которая разлилась от сопки до сопки. В тот год никто не поймал рыбы, не добыл зверя, потому что был большой снег, зверь ушел на юг. Пришлось уходить к морю и там добывать рыбу. Трудно было, но никто не умер с голоду.
Алексей бежал по тропе. Рядом трусил Ворон. Это был крупный пес, помесь серого волка с лайкой. Умный и понимающий пес. Идти было трудно, ноги скользили по тропе, ключики, которые он переходил раньше и ног не замачивал, приходилось переплывать. Спасибо Ивану, который научил плавать Алексея. Никто из их племени плавать не умел. Дух рек того не хотел, чтобы люди плавали в его воде. Там могла плавать только рыба. Человек рожден ходить, а не плавать.
Впереди большая река, ее-то и боялся Алексей. Сильно боялся. А потом, шла ночь, скоро станет совсем темно.
Услышал рев. Вышел на берег и растерянно остановился. Река ярилась. Ночь. Дождь. Ни зги. Там, где был брод, теперь ревел и пенился перекат. Тинфур помнил, что за перекатом есть огромный залом, завалы из плавника. Топтался на месте. Вода плескалась у ног. Надвигалась. Вот она затопила ступни, поползла к коленям. Раздумывать больше нельзя. Но и плыть опасно: если не успеешь перескочить речку, то затянет под корявые стволы деревьев. Пошел выше, чтобы не влететь под залом. Оперся на копье, прыгнул как можно дальше. Копье бросил. С ним не переплывешь. Поплыл. Сильное течение подхватило и понесло по волнам. Следом плыл Ворон. Алексей что есть силы греб руками, бил по воде ногами. Его спасала куртка из рыбьей кожи, она надулась пузырем и держала тело на воде.
Впереди слышался страшный грохот, будто кто крутил огромные жернова. Значит, залом близко. А тут еще залилась в штаны вода, начала тянуть на дно. Грохот все ближе и ближе. Он нарастал, а сил все меньше. Алексей уже хлебнул воды. Страх сдавил грудь.
— Ворон! Тону-у-у-у!
Выбросил руку вперед. Ворон был рядом. Одной рукой придерживался за спину пса, второй греб. Но тут сильный поток воды подбросил Алексея, с такой же силой бросил в провал. Алексей задохнулся. Но вот он вынырнул, больно ударился о ствол дерева. Нашел силы схватиться за ветку. Задержался.
Не затянула Алексея вода под залом, а перебросила через него. Ворон был рядом. Он, тихо поскуливая, тянул друга за парку. Встал, побрел на тропу, продираясь через чащу. Дошел до взлобка, упал на мокрые травы, расслабил тело. Знобило. Лежать долго нельзя. До Новинки еще далеко, можно не успеть. Люди спят. Алексей встал, вылил воду из штанов, вышел на тропу и побежал. Он бежал и падал. Вставал, снова бежал. Когда он оставался долго лежать, то Ворон лизал его лицо, будто просил встать, поторопиться. Техтомунка часто говорил, что собаки, как и люди, есть совсем умные, а есть совсем дураки. Разные бывают люди, разные бывают и собаки.
Ворон остановился и глухо зарычал. Попятился. Тинфур положил руку на нож. Если Ворон пятился, это куты-мафа. Других зверей этот пес не боялся. Алексей тронул Ворона ногой, послал вперед. Но Ворон не пошел. Он жался к ногам хозяина, глухо рычал.
— Эй ты, куты-мафа, уходи с тропы! Разве ты не знаешь, что я устал, бегу к братьям, чтобы спасти их? Они еще дети, они никогда не видели большой воды, а ты видел. Уходи, или мы поссоримся. Слышишь, Великий куты-мафа? Кабанов много в тайге. Иди за ними.
Во тьме рыкнул тигр, было слышно, как он сделал легкий поскок с тропы, прошумел мокрой листвой, ушел в сопку.
Снова бежали человек и собака, а следом за ними бежал тигр. Но Алексей не обращал внимания на тигра, лишь однажды остановился и закричал:
— Ты дурной люди! Думаешь, я не слышу твои шаги? Все слышу. Уходи! Пусть я умру, но выну твое подлое сердце. Только враг ходит следом, трусливый враг. Ворона съесть хочешь? Не отдам. Ворон хороший люди, а ты подлый!
После этих слов Тинфур пошел на тигра. Тот рыкнул, не принял вызова человека, ушел в сопку и больше не трусил следом.
Дождь, пот, частое дыхание. Ключи гремели еще злее. А, речка, та просто охрипла от рева. Казалось, тропе не будет конца. Если бы не Ворон, то Тинфур бы сбился с тропы. Но пес вел и вел человека к людям.
Тинфур в изнеможении оперся о стенку казармешки. Нащупал дверь, сильно постучал:
— Вставайте, люди, пропадете! Вставайте, большая вода пришла!
— Кто там? — прорычал спросонок Лаврентий.
— Я, Тинфур. Большая вода пришла. Пропадут наши братья! Ваши спят, вода их унесет в море.
— С чего бы это? Такого здесь еще не водилось. Мокрущий, проходи сушись.
— Некогда, подымай своих, подымайте, кто в Новинке.
Матросы наспех оделись, выскочили из казармы, зажгли по смоляному факелу, и когда подбежали к деревне, она уже была в воде. Вода, кругом вода, которая пенилась, плескалась, терлась об углы домов. Подсвечивая, пошли в деревню. Воды вначале было по колено, затем по пояс. Лаяли собаки, мычали коровы, ржали кони, но за стоном и ревом реки их не было слышно. Ни огонька. Все спали. Позже кто-то скажет: "А мы думали, поднялся штормяга, вот и дрожали дома, ревела вода".
— Как можно так сыпи? Все пропадут, — плевался Алексей, загребая руками, брел по грудь в воде.
А волны одна за другой накатывались, били по ногам, валили набок. Вот и дом старосты Андрея Силова. Алексей загремел в ставню. Матросы разбрелись к другим домам, начали поднимать людей.
— Вставай, Андрий, большая вода пришла! Андрий, вставай!
Андрей спрыгнул с кровати и тут же очутился в воде. Закричал:
— Варя, ребятишки, вставайте, вода в избе!
С поста рявкнула пушка. Это Дионисий сумел под дождем зарядить пушку и дать сигнал тревоги.
Люди спрыгивали с кроватей, печей, полатей и тут же ухали в воду.
— Бабы, мужики, поначалу выводите детей, а уж потом все остатнее! Детей выводите! — орал что есть силы Андрей. Страшный, взлохмаченный, размахивал ружьем при свете факелов — Ты что, очумела, стерва, брось самовар, детей выноси! — кричал на бабу — Мужики, запрягайте лошадей! Отпускайте скотину, сама доберется. Все в телеги! Детей, скарб! Живо! Митяй, да не стой ты столбом, коня запрягай, детей на телегу! Марфа, дай ему под дых, може, очнется.
Алексей собрал баб и детей, повел их в сторону казармы, в сопку. Сам нес троих мальцов. Они висели на нем, как виноградные гроздья. Марфа вовсе была облеплена детьми. Пыхтела, охала, но брела.
Брели коровы, плыли телята, овцы, брели и плыли за людьми.
Редкие факелы, фонари освещали дорогу, маслянисто блестела вода. Люди спотыкались во тьме. Андрей выхватил из рук Викентия факел, взбежал по лестнице на крышу своего дома, поджег крышу изнутри. Вначале повалил белый дым, мешаясь с дождем, а потом вырвались языки пламени. Стало светло. На него закричала Варя:
— Ошалел! Для ча дом поджег!
— Чтобы люди легче находили дорогу к берегу. Выноси детей. Лопотину потом. Брось борону! Не утонет, утонет, то найдем.
— Викентий, помоги выносить из избы. Караул! Горим! — растерянно кричала Варя.
Мужики бродили по воде, бросали в телеги что под руку попадет, а чаще попадало не то, что было надо, гнали груженые телеги к берегу. Местами кони всплывали, телега опрокидывалась, все летело в воду. Тугая струя затягивала коня и телегу, топила. Хозяин едва успевал выплыть.
Последнего коня пригнал Андрей. Его дом жарко горел. Над морем появилась серая полоска рассвета. Дождь прекратился. Подул противный ветер. Он угнал остатки туч. Взошло солнце. Какое-то ленивое, холодное, будто чем-то обескураженное.
А вода продолжала прибывать. Она накатывалась валами, сметая все на своем пути…
— Батюшки, а где же Настя? Настя-а-а! Ты игде?
— Нет нашего Сережки. Мамочка, неужли утоп?
— Вона девчушка на кусте болтается. Лови! Держи!
Выхватили, спасли, слова сказать не может, продрогла. Жива, слава богу. Нет Сережки, нет Семки…
Мутное солнце все выше и выше. На глазах уходили дома под воду. Андрей с мужиками пригнали уцелевшие лодки с берега моря, теперь пытались прорваться к домам. Но лодки крутило, опрокидывало волнами, не пробиться.
Вот сорвало хлев Пятышина, поднялась из воды баня Воровых… Люди смотрели затаив дыхание: что же будет дальше?
Вот качнулся дом Арзамасова, тяжело всплыл, стал разваливаться на волнах: крыша поплыла отдельно, рассыпался. В море, в накат волн. Дома одий за другим поднимались, покряхтывали, будто старики в бане, всплывали и уносились в море. Хорош дом у Ивана Ворова. Он стоял на пригорочке. Должен устоять. Но и на этот дом шла беда: коряга ударила в угол, дом развернулся и покатился в море.
— Все, — разом проговорили мужики — Поплыл. Одна надея была на него. Была деревня, и нет ее. Эко беда.
— А поля, где поля? Господи, ить все смыло! Батюшки, что же деется?
На крутом обрыве стоял Ефим Жданов. Ефима было не узнать. Казалось, он даже подрос, стал шире в плечах. Со слипшимися волосами, реденькими, разметанными, с глазами безумца, стоял над бушующей водой. Потом глянул йа солнце. Тщедушное тело его затряслось не то от плача, не то от смеха.
— Бога мать! Богородицу мать! Проклинаю! — закричал он сильно, звонко, заставил обернуться людей. Протянул костлявые руки в небо, к солнцу, еще раз прокричал:
— Проклинаю тя, бог, проклинаю весь твой род до седьмого колена! Проклинаю рождение твое! Пропади ты пропадом! — Повернулся к людям, упал на колени, протянул к ним руки, заговорил: — Простите, за все простите! Люди, простите, предал Феодосия анафеме, вас держал в страхе божьем! Молил бога, чтобы послал нам добро, а не зло. Теперича смотрите: деревни нет, полей нет. Одних оставил с тайгой и гнусом. Бог — не добро, а бог есть зло. Проклинаю! За наши муки, за наши молитвы вот нам ответ! Проклинаю! Анафема тебе, господь бог! Сволота, оставил всех голодными и холодными. Господи, неужли ты есть на свете? Нет, ответствуй? Тя спрашиваю аль. нет? Пошто нем-то? А? Знать, нет тебя. А ежли ты есть, то не знаю, какое имечко и дать тебе? Дьявол ты. Порождение сатаны! Ты с ним заодно. Прав был Феодосий, заодно с дьяволом водку хлещешь и "Барыню" пляшешь. Хошь бы детей пожалел, — орал Ефим в небо — Проклинаю! — Рванул ворот рубахи, сорвал с шеи крест, бросил его в кипящий водоворот — Проклинаю! — Упал на сырую землю и надрывно, по-мужицки заплакал.
Прошипела молния, врезалась в кряжистый дуб, он вспыхнул факелом, следом прогремел гром, раскатистый, утробный. Люди подались от Ефима-хулителя. Думали, что молния испепелила его. Но он вскочил на ноги, сделал две фиги и начал ими тыкать в небо, кричать:
— Накось, выкуси! Думал молыньей меня сокрушить? Несокрушим я. Дудки. Не быть мне убитым. Не быть! Что мне твои молнии и громы? Ты дьявол, а не бог. Отрекаюсь! Проклинаю! Люди, не верьте богу, он зол и мерзок! Гремит на меня, хулу свою шлет, громы низвергает. Плевать! Не признаю! Не признаю тя ни в небе, ни на земле! Пропади ты со своим адом и раем.
— Ефим, окстись! — положил на плечо тяжелую руку Андрей — Проклятием и отречением делу не поможешь.
— Не помогу, но хоша душой очищусь. Разве это по-божески — такую деревню утопить, все как корова языком слизнуть? А? Всех оставить в одних портках. А где хлеба? Где овощи? Что есть будем? Феодосий был святым, а я грешным. Не думай, все это я говорю в памяти, в твердом духе. Дурачил народ богом-то. А он нам в ответ…
— Одумайся, ты наш наставник!
— Им и останусь, но буду люд не за бога наставлять, а супротив. Сколько можно слать на нашу ватагу мук? Кто здесь живет, те все во святости пребывают. Да, да! Такие земли пройти, столько мук душевных и телесных принять, всяк святой! — кричал Ефим.
Над Каменными воротами поднялась радуга. Ефим посмотрел на радугу, сказал:
— Пьет воду, сволото, еще будет дождь. Вода начала спадать. И, будто в насмешку, посреди деревни стояла Митяева баня.
— Что я тебе говорила? Не трекались бы из Перми, жили бы и жили. А тут снова муки, снова беда! — орала Пятышиха.
— Молчать! — впервые взорвался Пятышин — Ежли наша така судьба, то что можно сделать? Что? Тебя спрашиваю? Прокляты мы были, видно, еще в утробах матерей. Молчать!
Ефим сидел на пне ко всему безучастный. А мужики уже колготились, как быть, как жить дальше.
— Ежли не придет Шувалов, то сгинем.
— Надо посылать людей к Шувалову, в ноги падать, помощи просить.
— Пошлем. Послать есть кого. Аниска в тех землях бывал, вот его и пошлем.
— Не бойтесь, наши помогут, рыбой, мясом — помогут, — сказал устало Тинфур.
— Спасибо за привет. Но хлеба-то смыло, поди, и земли на пашнях нет. Без хлеба — пропадем.
— Я вам говорил, что близко стоят у воды дома.
— Знамо, говорил. Да что теперича. Мужик задним умом крепок.
Детей увели в казарму, туда же подались люди. Скоро запылали костры. Кто-то прихватил связку юколы, кто-то шмат мяса, кое у кого оказалась мука, картошка, все в один котел. На несколько дней еды хватит. А потом?
— Что-нибудь придумаем, — чесал затылок Андрей.
Речка будто задохнулась в своем неистовстве. К утру вошла в берега. И взору предстала печальная картина: на месте деревни лежала огромная коса, на ней блестела скатанная галька — лишаисто и сиротливо, на пашнях тоже не было земли, ни единого стожка на покосах, все покосные поляны были занесены корягами, илом, вода все смяла и перекрутила.
Был сход. Андрей предложил всем мужикам, парням выходить и косить сена на взлобках сопок.
— Без сенов загубим тягло, скот. В них наша сила. Заглавная сила. И все накошенное в один котел. Общиной будем беду отводить. Пойдут с нами и матросики, их теперь уже десяток. Охранять тута пока нечего, ежли не станет нас.
— Согласны, — ответил Лаврентий — Одного оставим на посту, а все к вам.
— Всем бабам и детям ходить по прибою и собирать колоски. Ить хлеба уже были зрелы. Собирать картошку.
Два-три пуда зерен в день, уже жить можно. Степан, ты отбирай лучших охотников — и на промысел зверя. Митяй, тебе с Марфой ловить рыбу. Не пропадем, не должны пропасть.
— И я пойду. Одному туда ходить опасно. Потом, я там знаю многих людей, — вышел вперед Алексей Тинфур.
— Спасибо, Алексей Тинфурович.
— Надо вам сходить к Чи Ину. Они хлеба не сеют в долинах, на сопках сеют. Могут помочь, коли что, — подсказал Тинфур.
— Сходим к соседу. Он свойский человек. Вместе воевали — вместе и эту беду отведем. Сходим в долину Аввакумовки и там выберем место под деревню. Места те мне приглянулись.
— Я не хочу быть в общине. Я тоже себе место подсмотрел по реке, там буду строиться, — подал голос Арзамасов.
— Когда почнем строиться, тогда можешь выходить, а счас и говорить не моги. Вошкаться не будем, ежли что, то выпорем, а нет, то просто на сук вздернем. Не время булгачить народ. Пойдут за тобой и другие, можете пропасть. А здесь нам каждый человек нужен позарез.
На берегу бухты бродили дети, женщины, собирали выброшенные волнами колоски, картошку, рылись в водорослях, иле. Собирали жалкие крохи от обильного стола. Крохи, крошечки даже.
Еще тревожились люди за Ефима. Вроде и не трекнулся умом, наоборот, стал разумнее, говорил:
— Верил в бога, чего уж там. Верил. Теперича все. Нетути для меня бога. Не верю. А как жить без веры? Вот этого не умыслю. Человек без веры — что обсевок в поле. Все думал, живу, не грешу, будет рай мне уготован. А теперича, когда умру, то куда мне податься? А? Будь ад, то в ад бы пошел, абы жить после смерти-то. Но нет ни того, ни другого. Значит, просто смерть — и все. Знать, весь умру? Тяжко. Стану землей, камнем. Страшно.
— Не майся, Ефим, не трави душу себе и людям, — пытался урезонить Андрей.
— Откель ты взял, что я маюсь? Душу травлю? Нет, я просто думаю вслух, точку в жизни ищу.
— Плюнь на все, и пошли выбирать место под деревню.
— Деревню заложить — плевое дело, сто раз можно заложить, десяток пожаров и наводнений пережить. Но веру потерять стоит раз. И ты ижица. Букашка-таракашка. Человек без веры — назем и ил. Ежли бы не было бога, то люди нашли бы другую веру. Без веры нельзя жить человеку.
— А ты верь. Мой тятя верил и не верил, ссорился с богом, снова мирился…
— Не ломай комедь. Ты знаешь Ефима Жданова, он ежли верит, то насовсем, а уж ежли не верит, то тоже насовсем. Очищен, но ум пока не принял то очищение, душа очистилась.
Ездили целый день по долине. Выбрали место под деревню на веселом взлобке. Пусть далековато от речки, но сбоку был ключ. Для питья и его хватит.
— Здесь и будем ставить, — решили мужики, поехали на пост.
Ушли, за плечами котомки, ружья. Надолго ушли…
Сенов немного наскребли. Теперь дети ломали веники, чтобы ими кормить скот. Начали пробивать дорогу до будущей деревни, которую назвали Пермской. Но все труднее и труднее становилось с едой. Все, что собрали по берегу, съели. Кончался порох и свинец. От одной рыбы люди маялись животами. Андрей уже который раз обращался к Лаврентию, чтобы он дал из своих запасов пороху и свинца, но тот уперся:
— Не могу. Это все казенное. Мы при службе, случись бой — и стрелять будет нечем.
— Лаврентий, пойми, что без нас вы не много настреляете. Ты должен нам дать порох и свинец. Ты без боя хочешь загубить полтораста душ мужиков, триста душ баб и детей. Дашь или не дашь?
— Нет.
— Тогда ты дурак! Я думал, что ты лучше. Придут враги, то не проси от нас помощи.
— Не могу, — тянул Лаврентий — Не было такого приказу!
— Так будет, я приказываю тебе выдать, что просим, еще сверх того дать запасные ружья.
— Ты не полномочен давать приказы.
— Тогда будем брать силой. Мужики, берите его и вяжите! Не помирать же нам. Пушка однова стрелит, а мы сто раз.
Не успел Лаврентий что-либо сказать, его тут же скрутили, сунули кляп в рот, чтобы не орал.
— Ефим, пиши: "Я, Лаврентий Кустов, находясь в полном здравии и уме, даю команду Дионисию выдать Андрею Силову два пуда пороху, десять пудов свинца. Ко всему этому приложить десять ружей, кои лежат в бесполезности. Расписался временный начальник русского поста святой княгини Ольги…" Одну руку ослобоните, чтобы он свою подпись поставил. Вот так. Пиши аль палец приложи.
Лаврентий мычал, крутил головой, но Андрей насильно водил карандашом по бумаге, вывел фамилию: "Кустов".
— Вот и все. Положите его на сухую травку, пусть полежит, а мы пока сбегаем на пост и привезем все, что значитца в записке.
Дионисий покрутил бумажку в руках, хмыкнул и пошел на складишко, чтобы выдать все, что приказал Кустов. Читать он не умел, но раз есть бумага и устный приказ, чего же больше?
Кустова освободила его жёнка Лушка. Он побежал на пост. Дважды упал на стлани, что проложили мужики. Навстречу шел Андрей с помощниками, несли порох, свинец.
— Ну и тать ты, Андрей! Связал, кляп в рот, слова не скажи. Я ить мычал, хотел сказать, что согласен, ежли ты напишешь расписку: мол, взят порох и свинец взаймы, ружья тоже, так и дал бы. Пошли, напишешь мне такую бумагу.
— Не буду такую расписку писать. Мы ить тоже служивые, тоже эти берега стерегем.
— А куда же я спишу все это?
— Скажешь, что был бой с хунхузами аль с пиратами, вот и потратились.
— А ежли скажу, что ты силой взял?
— Скажи; ежли будет такой же начальник, как умница Бошняк, он только и сделает, что отругает тебя за скряжество. Он скажет, мы един отряд, одна сила.
В Пермской уже во всю силу стучали топоры, снова вжикали пилы. Деревня строилась. Неподалеку по речке заложил деревню Арзамасов с дружками, речку ту скоро стали звать Арзамасовкой. Андрей и другие переселенцы не перечили.
Андрей и Степан шли с охоты, гнулись под тяжестью добытых изюбров. Вышли на полянку и отшатнулись. На толстом суку клена висел человек. Андрей бросился к нему, хватил ножом по веревке. К его ногам упал Ефим. Он лежал на спине, выкатив глаза, пристально смотрел на Андрея. Андрей сдернул шапку и перекрестился.
— Не вынесла душа безверья. Зря ты себя удавил, Ефим Тарасов. Сейчас нам каждый умелец нужен. Поторопился. Плохо сделал…
Еще один ушел в лучший мир. Еще один великомученик почил на грешной земле. И пока никто не умер своей смертью: пал ли в бою с кабанами, хунхузами, пиратами, последний от безверья, в бою с богом. Четыре креста поднялись на земле обетованной. Сурово маячили на фоне звездного неба, где когда-то, как говорил Ефим, жил бог, заступник и спаситель.
18
И в Пермской и в Арзамасовке спешили поставить хотя бы несколько домов, чтобы было где перезимовать бабам и детям, мужики разбредутся по тайге, им места в избах не надо, перезимуют в зимовьях. Они должны быть целы. А нет, то новые сгоношат.
Скоро подули холодные ветры, припадали низко к земле тучи, косые дымы кланялись ей, многотрудной и потливой.
Бабы простуженными руками жали жухлую траву, чтобы мешать ее с сеном, запаривать водой, не дать пасть буренкам. Не жизнь, а тление. Лишь бы перезимовать. Все пообносились, пооборвались. Пришлось снова мять шкуры и шить одежду. Подкосило мужицкую удачу страшное наводнение. Унесло достаток, а с ним и радость. И нельзя было назвать это голодом: было мясо, была рыба, но без хлеба люди болели, хирели.
К марту начали возвращаться охотники с промыслов. Охота не удалась: откочевала белка, не было урожая на кедровые орехи, не стало мышей — колонок тоже отошел, совсем было мало соболя, — наверное, тоже откочевал за мышами и белкой.
Правда, добыли десяток тигров, два десятка медведей, в основном ради внутреннего жира и желчи. Ну и за сотню кабарожьих пупков. Все это свалили в общий котел. Не густо. Едва хватит купить семена на посев.
— Что делать? — почти стонал Андрей — Ить надо подымать пашни, а мы обессилены…
Снова стоны и крики огласили тайгу вековечную. Как и в первый раз, раскорчевывать пашни вышли от мала до велика. И как-то само собой получилось, что люди снова работали общиной. В одиночку — пропадешь. Только сообща можно отвести беду, выжить. Кто-то на охоте, кто-то на рыбалке, все работают на один котел. Должны выжить. Но все тяжелее и тяжелее мотыги, топоры, осунулись люди. Да что люди, даже кони и те уже стали похожи на заезженных кляч. Нет овса, а без овса конь — как мужик без хлеба. Ширились пашни в долине Аввакумовки, росли огороды на широком прилавке.
19
Кончилась мужицкая вольница. Началась новая, кипучая жизнь на далекой окраине России. Ожили берега. Ожило море. Шли на юг корабли. Шли с заходом в бухту и без захода. После транспорта "Маньчжур" забегал транспорт "Японец", затем клипер "Наездник" и другие суда я суденышки. Каждый что-то привозил: то ли новую партию переселенцев, то ли строительные материалы, продукты, коров, коней.
Это шел 1860 год. Год, в который основали первый город в южной части земли Приморской, назвав его Владивостоком. Год крупного строительства и в уездном городке Ольга.
Шли суда, несли новые и радостные вести, что жить этому краю и процветать. И почти все мужики понимали, что так жить будет легче, что безвластие только вредит этой земле.
Пристав Харченко и начальник поста Чихачин, оба молодые, задорные и в меру добродушные, не были похожи на тех приставов и чиновников, которых мужики привыкли видеть у себя на родине. Эти были проще в обращении, приветливее с мужиками.
Надо было строить казармы, лазарет, жилые дома. По людей не хватало, хотя сюда посылали таких солдат, которые могли держать в руках топор, рубанок, не разрушать, а строить. Чихачин стал просить мужиков, чтобы они помогли строиться. Мужики с радостью согласились, тем более, что начальник поста платил щедро — три гривны в день. А тем, кто хорошо работал, платил и по пять гривен.
Военный пост рос на глазах, рос вместе с городом Владивостоком. Русско-американская компания везла сюда все, что твоя душа пожелает, знай живи и стройся.
Те, кто недавно приехал, большей частью строились в Ольге, но уже не на месте смытой наводнением Повинки, а на взгорье. Этим тоже в меру сил помогали Харченко и Чихачин. Часть осела в Арзамасовке, Пермской. А вятичи заложили свою деревеньку, которую назвали Вяткой.
В деревнях были избраны старосты. Андрей Силов остался старостой в Пермском, Арзамасов в Арзамасовке. Старосту Андрея Силова, как мог, оговаривал Ларион, он сидел до суда в кутузке, рассказал Харченко, что Андрей Силов был на каторге, бежал, что он же устроил самосуд и чуть не повесил отца. Харченко выслушал и ответил:
— То, что вы здесь сделали, то, что вы здесь пережили, может заменить три каторги. И бегство Андрея Силова в эти земли считаю геройским. А потом, ты сам оговорился, что Андрей Силов по злому року попал на каторгу. Невинен, значит, потому прошу тебя об этом молчать, здесь тайга, могут случайно и на язык наступить. Тебя же судить будем. И будь моя власть, то я бы предал тебя смерти. Но… Ладно, скоро суд, там посмотрим…
20
А годы шли, утягивались хвостатыми тучами за сопки, один, второй, третий. Менялись люди, менялась жизнь в этом краю, но уже было много легче. Не то, что первым поселенцам. Не ленись — и жить будешь. Купцы, товары, все наперебой, добывай дары таежные, покупай, что душа восхочет.
Одиннадцатое июля — день святой княгини Ольги, воительницы и защитницы Киевской Руси. Этот день долго почитался среди тайгарей. Святая Ольга спасла моряков, святая Ольга дала жизнь в этом краю, святая Ольга — покровительница тех, кто живет на берегах ее бухты, в этих плодородных долинах, так считали верующие.
Киевская Русь — и далекие берега бухты Ольги…
Андрей Силов, как и все живущие здесь, не работал в этот день, вышел на берег бухты. Остановился у прибойной полосы, долго и неотрывно смотрел на волны, которые у берега скатывались в тугие жгуты, рассыпались у ног.
Волны, как и люди, не бывают похожи друг на друга, хоть чем-то, но разнятся одна от другой. Вот катится робкая волна, прошипела у ног, спала. Следом идет высокая, гривастая, грозится подмять под себя берег, а может быть, смыть и человека. Ударила по ступням ног, откатилась. Третья волна что есть силы хлобыстнула по коленям, ударила наотмашь, со всего плеча, но тоже умерла. От пятой дрогнула земля под ногами. Сильно ворохнулась галька на косе. Шестая грохнула со всего маху, подняла брызги, родила радугу, смяла жару июльскую…
Когда Андрей был большаком в общине, не было времени подумать о себе — все о людях, все о делах общины. Теперь времени хватает на все. Община распалась, есть время подумать…
Любит он Варю, как и прежде любит, рвет душу на части. Но Варя будто и не замечает его любви. То она возится с детьми, то по хозяйству, порой стрельнет глазами и снова опустит их. Сколько можно так жить? Да и любит ли он Варю по-прежнему? Это уже не любовь, а что-то ревностное, тягостное, томительное.
Волны катились и катились. Болело сердце, искала выхода душа. Жить надо, но как? Не бросишь же Варю С детьми. Дети не простят, люди не простят. Разум ведет, а сердце протестует…
Три дня назад пристав Харченво вызвал к себе Андрея. Спросил:
— Был ли ты на каторге?
— Зачем спрашивать, ведь вам Ларион, наверное, больше рассказал, чем я сам знаю. Был. Бежал.
— Как это тебе удалось?
— Помогла Варя.
— Есть приказ арестовать тебя и отправить туда же.
— Отправляйте, мне все равно. Свое пожил, а дальше жить неинтересно.
— Мало пожил, но много сделал для людей, для этого края. Считай, что ты своими деяниями снял с себя все преступления.
— А их и не было, ваше благородие. Одно у меня преступление, что умыкал Варю, бежал с ней в Сибирь, на поиски Беловодья. Больше нет. Хотя еще одно есть, любила в Перми меня одна девчушка, а я не захотел ее любви. Убил первую любовь.
— М-да. Иди и живи спокойно. Попытаюсь доказать кое-кому, что не виновен.
Андрей тронул ружье на плече, посмотрел на камни, усмехнулся, подумал: "Человек всему подвластен: злобе людской, властям, что могут совершить праведный и неправедный суд, времени, смерти, а вот камни никому не подвластны, лижут их волны, секут дожди, стоят наперекор всему…"
Андрей горестно усмехнулся. Понятна, а может быть, даже чуть близка стала Софка, со своей неразделенной любовью, вечной грустью в больших глазах. Вспомнился тот страшный вечер, когда Андрей, от безвыходности, чуть не задушил Варю за то, что не любит. Но разве можно силой заставить любить? Где-то сам просмотрел свою любовь. Но когда и где? Может быть, она ушла Тогда, когда Варя своим телом выручала его с каторги? А может быть, и здесь, на берегу океана? Бежали сюда за мечтой, бежали, как к теще на блины. Но и черного-то хлеба не всегда было в достатке. Тяжко…
— Что, Андрей Феодосьевич, морем любуетесь? — раздался за спиной звонкий голос Софки — Здрав ли ты?
— Славу богу, здрав. Пришел нерпишку пострелять, а она отошла уже. А тебя что сюда занесло? — обернулся Андрей.
Софка по случаю праздника была нарядной: в ярком сарафане, легких сапожках, цветастом платке. Распустив тугие косы, улыбалась. Сочные губы ярко горели.
— Эко хорошо-то! Море и солнце. А душище, ажно под сердцем млеет. А занесло меня сюда, мил друг, сердце-вещун. Зовет и зовет на берег, подсказывает, что там нудится неперегоретая любовь моя. А потом, кто мне указчик? Вдова — божья дева. Ходила в Ольгу, сюда завернула. Ить прошлое-то было, как вчера. В июльских травах познались. Не забыла я ласку. Баба, как кошка, до ласки охоча. Много лет живет Софка одна. Ведет себя чисто. Вдовцы давно сватают ее, но гонит она всех прочь. Живет в Пермском, на краю деревеньки, промышляет зверя, немного сеет хлебов.
— Слышь-ка, ходила я в Ольгу, так меня там сватал Харченко. То да се, мол, будем жить душа в душу…
Андрей чуть поджался. Ворохнулась под сердцем ревность к Харченко, посмотрел на Софку. Расцвела баба как маков цвет.
— Харченко хороший, Ладный барин. Чего же еще? — выдавил из себя Андрей.
— Эхе-хе! Был ты слюнтяем, им и остался. Ить ты Варьке и близко не нужен. Комедиянтка твоя Варька, как Иван Воров, а может, почище. На людях вы дружны, а дома как кошка с собакой живете.
— Хватит, Софка, ты и без того загнала занозу в сердце, не надо снова чинить боль.
— Ты дюжливей меня. Муторно жить с нелюбимой. Хошь знать, то ты Варю уже и не любишь, а лишь держишься по привычке, опасно оторваться. Такое я испытала на себе. Опасно, потому как не к кому пока пристать, никто не приласкал. Я ласкаю и словами, и глазами, но мои ласки не трогают сердца твоего. Не люба, потому и далека от тебя. Та ночь распаскудная все испортила дело. Варька вырвала тебя из моих рук тепленького, а теперь не рада. Да и с чего радой-то быть, одно дело — работа и работа.
— Да замолчи ты!
— Зачем молчать-то? Ить трудно быть былинкой у дороги. Всяк норовит на тебя колесом наехать, грязным лаптем наступить. Не понять тебе этого, Андрей. Дитя бы мне. Жила бы его радостями и думами. Грел бы он мне бок, телу тепло и сердцу радостно. Завидую тем, кто детен.
— Шла бы домой, Софка, — простонал Андрей.
— Не гони друзей. Врагов у тебя под завязку. Ведь праведных люди чаще не любят. Таким не сладко живется на земле. Не гони, могу еще сгодиться. Ить я не висну тебе на шею, а говорить — кому заказано. Ладно, иди своей дорогой, а я хочу искупаться.
Андрей медленно пошел по тропе. Обернулся и увидел голую Софку, стоящую на мелководье. Баба, а все в ней девичье. Повернулся и смелее посмотрел, Софка улыбнулась. Пусть посмотрит, красива, она и сама знает, что красива. Разбежалась и нырнула под волну. Поплыла в море, как белуха, перекатывалась на волнах, зарываясь в их пену.
— Дьяволица, — буркнул Андрей и заторопился.
— Андрей, не уходи. Остановись, Андре-е-е-ей!
Молящий крик упал на волны, они его тут же закрутили, смяли и выбросили на берег.
Андрей вздрогнул, но не обернулся.
Софка села на песок, задумалась. Догорали соленые, как слезы, капли на ее теле. Да, Андрей во многом переменился: залегли суровые складки на лбу, чаще хмур, прошла та вялость во взгляде. Мог и власть свою показать! если что…
"Какая я заполошная. Мало ли мужиков меня сватают. Хожу по его следам, таюсь, как тигрица перед прыжком. Худо делаю. А что делать, ежли он не уходит из сердца?" — пересыпая песок в руках, размышляла Софка, будто хотела переубедить себя.
21
С военного поста через день, а то и каждый день дезертировали служивые, казаки или матросы. Пристав Харченко с ног сбился в поисках дезертиров. Но где там? Тайга и горы могут упрятать тысячи таких постов, а одного человека в них не найти, как иголку в стоге сена.
Но тайна дезертирства скоро раскрылась. На пост прибежал часовой, что стоял у складов с провиантом. Уже была осень, ночи холодные. Часовой забрался в тулуп с головой, слушал вой ветра, сухой стук сучьев. Сзади на него кто-то прыгнул. Раздался грозный рык.
— "Тигр!" — только успел подумать служивый, на миг потерял голову от страха.
Тигр схватил человека за ворот тулупа и поволок в сопку. Но не растерялся матрос, вынырнул из тулупа. Но зверь этого не заметил, он даже наступил лапищей на грудь, унес тулуп. Часовой вскочил и бросился бежать, выждав, когда тигр-людоед отойдет подальше.
Тревога! Чихачин в ночь послал служивых в Пермское, чтобы они позвали охотников на тигров. Пришло пятеро во главе с Андреем.
Глазастый Аниска тут же нашел след тигра, как только рассвело, повел по нему охотников. Вышли в распадок за Крестовой сопкой, след потерялся в россыпях. Разошлись, чтобы снова перехватить след. Скоро наткнулись на логово. Здесь, под скалой, валялись обглоданные человеческие кости, рваные мундиры, картузы.
— Надо затаиться, — предложил Андрей — Зверь с тулупа сыт не стал. Зверь ушел промыслить, ежли не человека, то кабана. Вот и кабаньи кости перемешались с людскими. В день все равно вернется в свое логово.
— Верна, следить почнем, может уйти, — согласился Степан Воров.
— Прячьтесь за камни, ветер с моря, авось не одушим.
Старожилы испытали на себе, что тигры-людоеды смелы и наглы. Могут средь бела дня броситься на человека. А вдруг этот сторожкий, хитрый? Лучше не пугать, а ждать в засаде.
И вот охотники увидели, как тигр, припадая к земле, шел по их следам. Он по-кошачьи ложился, тянул в себя воздух, готовый прыгнуть на потный запах человека, замирал, только кончик хвоста нервно дергался.
— Нас скрадывает, — прошептал Аниска.
— Не стрелять, далековато, — удержал Андрей охотников, которые уже подняли ружья.
Осталось полета сажен. Тигр пополз на животе. Не прогремит под его лапищами галька, не прошелестит листок. Страшно было смотреть на это скрадывание. Но вот Андрей опустил руку, грохнули выстрелы, зверь сжался в пружину, покатился под сопку. С тигром было покончено.
— М-да! — протянул Аниска — Этакая киса навалится, и не пикнешь. Вот сволота, сколько людей загубил! Не боялся раньше тигров, теперь, поди, буду бояться.
— Не часто встречаются тигры-людоеды. Это второй будет на нашей памяти.
— Четвертый, — поправил Аниска.
— Тех беру огулом, из одного гнезда. Мать их научила. А этот уже старик. С трудом добывал кабанов, вот и наладился брать людей.
— Спасибо, Андрей! Оклеветали мы служивых в дезертирстве. А они загинули от лап тигра. Дезертирство оказалось страшным, — грустно проговорил Харченко — Тайга. Здесь всего можно ждать.
— Как там мои дела?
— Есть еще одна бумага, чтобы арестовать тебя и провести расследование по чести. Только не верю я нашим… Написал письмо генерал-губернатору Казакевичу, даже царю написал. Но боюсь, что не сносить нам голов. Тебя могут снова бросить на каторгу, а меня в отставку. Будем стоять до конца.
