Случилось то, чего больше всего опасался Водомеров. На пленуме райкома, членом которого он был избран, обсуждался вопрос об улучшении идеологической работы. Ни докладчик, ни выступающие в прениях ни слова не сказали о научно-исследовательском институте. «Нас пока не задевают!» – не без удовольствия отметил про себя Водомеров. Как большинство руководителей учреждений и предприятий, он ревниво относился ко всему, что говорилось об институте и институтской парторганизации. Очевидно, это качество, которое он никогда не скрывал, позволяло людям, стоящим в общественном и должностном отношениях выше него, говорить о нём: «Болеет Водомеров за дело».

Но когда список желающих выступить на пленуме был, как говорят, исчерпан, слова попросил Петрунчиков. Услышав эту фамилию, Водомеров настороженно поднял голову. Доцент Петрунчиков был примечательной личностью в городе. Очень маленького роста, щуплый и вёрткий, как подросток, он носил большие роговые очки и завивал в парикмахерской густые светлые волосы. Петрунчиков отличался тем, что всегда всё знал. Он мог рассказать анекдот о международной встрече дипломатов, воспроизвести острый разговор, якобы состоявшийся в обкоме, сообщить непременно в тоне «между нами» о тех или иных ожидающихся перестановках в руководящих органах города и области. Его любопытство простиралось, так сказать, и в сферу личной жизни и поведения окружающих его лиц. Он знал, кому и сколько платит алиментов директор филармонии, за кого собирается выйти замуж певица из оперного театра, на сколько лет уменьшает свой возраст местная поэтесса. Петрунчиков обо всём говорил с юмором, с улыбкой, и многие воспринимали это как признак жизнелюбия, оптимизма, как выражение того, что ничто человеческое ему не чуждо.

Но Водомеров, многие годы общавшийся с самыми разнообразными людьми, был стреляный воробей, и кажущийся оптимизм Петрунчикова не мог обмануть его. К тому же не раз он слышал от других, что Петрунчиков не чист душой. В городе поговаривали, что доцент пописывает в обком и ЦК анонимные письма с кляузами, поддерживает и разносит сплетни, осторожненько ссылаясь на какого-то мифического «одного научного работника», ловит всякого рода «сенсации» и, порой выказывая свою бдительность и используя то, что называется «ситуацией», выступает с обличительными речами.

Чутьё не обмануло Водомерова. С первых же фраз речи Петрунчикова он понял, что «всезнающий доцент» будет говорить о научно-исследовательском институте.

– Уважаемые товарищи! – несколько патетически начал Петрунчиков. – Мы живём в пору, когда коммунизм, его зримые черты всё больше и больше обретают вещественное и материальное выражение. Прошло лишь два-три года с тех пор, как отшумела война, а взгляните вокруг, сколько чудес натворил в мирной обстановке советский народ. Но было бы непростительной ошибкой упрощать сложный процесс коммунистического строительства. Ведь мы должны строить не только новые города, заводы и сёла – мы должны строить новые души, а это самое сложное.

Петрунчиков поднял худощавое, бледное лицо и остановил свой бегающий взгляд на Водомерове. «Сейчас начнёт говорить о Бенедиктине», – ощущая сильное сердцебиение, подумал Водомеров.

– В свете этого положения, – понизив голос и с угрожающей ноткой продолжал Петрунчиков, – мне странным кажется то, что ни докладчик, ни выступающие в прениях совершенно не коснулись таких вопросов, как морально-этические вопросы. А всё ли у нас на этом участке в порядке? Нет, не всё! Весь город сейчас говорит о тех событиях, которые недавно произошли в научно-исследовательском институте. Почему же товарищ Водомеров отмалчивается здесь? Или не хочет выносить сор из избы?

– В чём дело? Говорите яснее! Что вы загадками занимаетесь? – послышались из зала нетерпеливые голоса.

– Я прошу минуту внимания! – возвысил голос Петрунчиков. – Я доложу пленуму всё, что было здесь недосказано.

Зал мгновенно затих, и Петрунчиков при всеобщем повышенном интересе с увлечением опытного оратора рассказал о статье Бенедиктина в «Записках», о протесте Марины Строговой и, наконец, о её разводе с мужем.

Петрунчиков пока ничего не преувеличивал и не перевирал, и Водомеров, слушая его, с удивлением думал: «Откуда всё это ему известно? Неужели в аппарате у меня завелись сплетники?»

В конце своей речи Петрунчиков поставил в категорической форме ряд вопросов перед райкомом, чем особенно взвинтил Водомерова. Наблюдая за лицами слушающих, Водомеров видел, что, если он сейчас же не выступит и какими-то решительными доводами не опровергнет Петрунчикова, бенедиктинская история войдёт в доклады партийных комитетов на конференциях, и тогда поневоле придётся выступать и каяться. От Водомерова не ускользнуло то, что другие, может быть, и не заметили: инструктор обкома Пашкова, сидевшая в уголке зала, когда заговорил Петрунчиков, поспешно вытащила из портфеля блокнот и, пока он выступал, беспрерывно писала. «Для доклада секретарю обкома записывает», – отметил про себя Водомеров.

Выждав, когда в зале стихнут хлопки, вызванные эффектной речью Петрунчикова, Водомеров поднял руку и громко сказал:

– Николай Михайлович, прошу три минуты для справки.

Секретарь райкома, глядя в зал, спросил:

– Есть ли желающие выступить в прениях? Нет? В таком случае предоставляю слово товарищу Водомерову для справки.

Водомеров поднялся и, преодолевая волнение и негодование к Петрунчикову и в то же время какую-то непривычную робость перед широким собранием, спокойными, уверенными шагами вышел на трибуну.

– Товарищи! Выступление Петрунчикова могло бы принести пользу, если бы оно опиралось на действительные факты. Но товарищ Петрунчиков думал не о фактах, а о том, как похлеще преподнести пленуму сплетни… Да, сплетни… – Он говорил спокойно, понимая, что, если он начнёт нервничать, цель его не будет достигнута.

После первой же минуты Водомеров понял, что он близок к цели. В зале стало шумно: участники пленума переговаривались, переглядывались, многие, не скрывая своего нерасположения, посматривали на Петрунчикова, сидевшего на стуле и сучившего своими коротенькими ножками по паркету. «Ага! Ты из этой табакерки не нюхаешь?» – с ожесточением подумал Водомеров, поглядывая на Петрунчикова.

– Я должен совершенно официально сообщить пленуму следующее: научный работник Строгова возглавляет экспедицию в Улуюлье. Завтра-послезавтра туда же выезжает её муж, младший научный сотрудник Бенедиктин, – твёрдо заключил Водомеров.

Теперь в зале стало совсем шумно. Водомеров взглянул на Петрунчикова и не увидел его: тот стал таким маленьким, что голова его скрывалась за спинкой впереди стоящего стула.

Но, проходя мимо Петрунчикова, Водомеров поймал его взгляд: он был холодный, ненавидящий. «Ну, нажил ещё одного смертельного врага», – подумал Водомеров, морщась от острого покалывания в области сердца.

Григорий Владимирович Бенедиктин жил у матери. Конечно, эта квартира не имела тех удобств, к которым привык он, но всё-таки жить здесь было можно. Из большого дома, бывшего когда-то собственностью матери, ей принадлежала теперь только одна четвёртая часть.

Григорий был единственным сыном, и старушка не чаяла в нём души. В ту же ночь, когда он пришёл с чемоданами в руках и горькой гримасой на лице, мать уступила ему свою маленькую уютную комнатку, а сама устроилась на диване в кухоньке.

– Поселюсь у тебя, мама, временно, – сказал Григорий и, помолчав, добавил, что он будет благодарен ей, если она не станет допытываться, что именно произошло между ним и Мариной.

Мать обещала. И вот уже несколько дней, втайне терзаясь за сына, она продолжала хранить свой обет.

Григорий лежал в постели с книжкой в руках, когда в окно ударил ослепляющий свет фар и за стеной дома послышался хруст гальки под колёсами автомобиля. Через минуту в дверь раздался стук. Бенедиктин быстро вскочил с кровати, торопливо надел пижаму и, стараясь опередить проснувшуюся мать, подошёл к двери.

– Товарищ Бенедиктин, это я – Мартынов, шофёр директора. Мне велено привезти вас в институт, – услышал Бенедиктин в ответ на свой вопрос: «Кто там?»

– Что стряслось, товарищ Мартынов? – обеспокоенно спросил Бенедиктин, открыв дверь.

– Не могу знать, – сказал шофёр, продолжая стоять за порогом.

– Проходите.

– Спасибо. Я жду вас в машине. – И шофёр исчез в темноте, сгустившейся перед наступлением рассвета.

«Что же могло произойти? Уж не умер ли Захар Николаевич? Старик в последнее время часто жаловался на нездоровье. А может быть, что-нибудь произошло с экспедицией Марины?.. Но к чему такая срочность?» – раздумывал Бенедиктин, сидя в машине рядом с шофёром.

Длинный массивный корпус института был погружён в темноту и выглядел таинственно и загадочно. У Бенедиктина засосало под ложечкой. Предъявив вахтёру пропуск, Бенедиктин беспокойно запетлял по тёмным коридорам. «Идиоты! Копейки экономят на электричестве, а того понять не хотят, что от этой экономии неудобство на душе», – про себя ругался Бенедиктин, прислушиваясь к протяжному гулу, возникавшему от его шагов.

Возле директорского кабинета Бенедиктин остановился и, вытирая платком вспотевший лоб, заглянул в полуоткрытую дверь. Водомеров сидел за столом, уставший и озабоченный. По обыкновению, в кабинете стоял сумрак – горела только настольная лампа.

Бенедиктин потоптался возле двери и, сказав себе для ободрения: «Чему быть, того не миновать», – вошёл в кабинет. Водомеров, откинувшись на спинку кресла и устремив взгляд куда-то в угол, сосредоточенно думал. Он так был увлечён своими мыслями, что на Бенедиктина даже не посмотрел. Бенедиктин расценил это по-своему: «Пропал я!..»

– Прибыл по вашему вызову, Илья Петрович, – сказал наконец Бенедиктин, чувствуя, что он не в силах больше переносить этого молчания.

Водомеров дёрнулся всем своим полным, тяжёлым телом и поднял сонные глаза.

– Хорошо, Григорий Владимирович, хорошо, – усиленно растирая короткопалой рукой мясистое лицо и теребя седой ёжик волос, сказал Водомеров.

То, что директор назвал его по имени и отчеству, и то, что в его голосе не слышалось никакой угрозы, приободрило Бенедиктина.

– Утомились, Илья Петрович? – выразил сочувствие Бенедиктин.

– Ужасно, ужасно! Никакой личной жизни. Скоро жена даст отставку, – позёвывая, пробубнил Водомеров.

– На юг бы вам, Илья Петрович, в санаторий, – с ещё большим сочувствием в голосе проговорил Бенедиктин, присматриваясь к директору и стараясь догадаться, что заставило Водомерова вызвать его глубокой ночью.

– Какой там юг! – безнадёжно махнул рукой Водомеров и опять на минуту как бы впал в забытье.

«Что же он тянет, почему ничего не говорит?» – думал Бенедиктин, томясь каждой секундой директорского молчания.

– Эх, Григорий Владимирович, нелёгкая это штука – строить новый, социалистический мир! – глубоко вздохнув, сказал Водомеров.

– Устали вы, Илья Петрович, устали, отдохнуть вам надо. – Бенедиктин говорил только затем, чтобы как-нибудь заполнить паузы.

– Нет, братец мой, Григорий Владимирович, отдыхать не придётся. Не то время! Ты знаешь доцента Петрунчикова? – не замечая, что переходит на «ты», спросил Водомеров.

– Слышал.

– Так вот этот Петрунчиков пошёл на нас в наступление.

Как ни утомлён был Водомеров, он рассказал о выступлении Петрунчикова на пленуме райкома со всеми подробностями. Не умолчал и о своей краткой речи. Когда директор заговорил об этом, в его голосе послышались виноватые нотки: как, мол, хочешь суди меня, Григорий Владимирович, а иного выхода не было.

Бенедиктин словно переродился. Всего лишь несколько минут тому назад он сидел напротив Водомерова в страшном смятении, придавленный тревогой и страхом, и самые мрачные мысли теснились в его голове. «Вот оно что: Петрунчиков! Ну, это ещё терпимо, как-нибудь перенесём!» – приободрил себя Бенедиктин.

– Мудрый вы человек, Илья Петрович! – смело придвигаясь к столу и беря Водомерова за руку, воскликнул Бенедиктин. – Будь на вашем месте другой, менее опытный товарищ, плохо бы нам всем пришлось. Ох, как плохо!..

Водомеров выпрямился в кресле и закашлял в кулак. Бенедиктин знал эту привычку директора – кашель был деланным, глуховато-добродушным, как будто Водомеров хотел сказать: «А, что там считаться! Не первый год с людьми работаю!»

Они помолчали, думая каждый о своём. «Зря я опасался, что не поймёт он моего дальновидного хода. Видать, и он бывал не раз в сложных переделках», – думал Водомеров о Бенедиктине. А тот сидел, и мысли его уносились далеко вперёд: «Как всё складывается! Сама судьба сводит меня с Соней. Глупец я буду, если не воспользуюсь этим случаем. Там, в лесной глуши, она лучше поймёт меня». В эти мгновения мысли Бенедиктина так высоко воспарили, что он видел себя в доме Великановых на правах полновластного хозяина. «А как Марина? – спросил он сам себя и тут же ответил: – А что Марина? Пусть себе живёт, я мешать ей не стану».

– Не знаю вот, как посмотрит на ваш отъезд Захар Николаевич, – прервав затянувшееся молчание, сказал Водомеров.

Бенедиктин словно очнулся. Он встряхнул головой и посмотрел на Водомерова с благодарностью. В самом деле, а как отнесётся к этой затее профессор? Он загрузил Бенедиктина срочной работой, установил ему жёсткие сроки для подготовки диссертации. Менять же своих решений старик не любит.

– Да, да, Илья Петрович, это вопрос законный, и вы хорошо сделали, что его поставили, я совершенно упустил из виду Захара Николаевича, – торопясь, проговорил Бенедиктин.

Водомеров промолчал, но по тому, как он забарабанил толстыми короткими пальцами по стеклу, прикрывавшему стол, Бенедиктин понял, что директор испытывает затруднение.

– Я думаю, Илья Петрович, профессор не враг институту, – заговорил Бенедиктин с жаром, – он заинтересован в его расцвете и добром имени не меньше вас. Объясним ему: так, мол, и так. Партийные органы считают, что в Улуюльской экспедиции необходимо усилить партийный глаз, посоветовали сверх комплекта командировать члена партбюро…

Бенедиктин говорил, не глядя на Водомерова, но, сказав последние слова, он бросил на директора мимолётный взгляд и замер. Водомеров нахмурился, и даже при тусклом освещении было заметно, что лицо его стало багровым.

– Нет, нет, ваш проект не подходит, – сердито забубнил Водомеров. – Мы не можем обманывать Великанова. Хотя он беспартийный, у нас нет от него никаких секретов. Полное до-ве-рие!

– Ну как же, зачем же, я всё абсолютно понимаю, я лишь говорю, что это тоже истина, такие голоса раздавались на партбюро, и это могло быть очень убедительным для Захара Николаевича, – сказал Бенедиктин.

– Нет, нет. Об этом не может быть и речи, – решительным тоном отрезал Водомеров. – Мы обязаны доложить Захару Николаевичу правду – всё как есть.

Говорить всю правду Великанову Бенедиктин не хотел. «Это неостроумный шаг, но деваться некуда», – думал он с унынием.

– Я полагаю, что Захар Николаевич противиться вашему отъезду не будет. Он любит дочь и беспокоится за неё ежечасно. А вы всё-таки где надо и присмотрите за девушкой и поможете в трудную минуту.

Водомеров говорил всё это мучительно долго. Он ворочал челюстями с усилием. Но всё-таки это было уже отступлением от его первоначального замысла, и Бенедиктин приосанился.

– Ну, конечно же, само собой разумеется, Илья Петрович! – всё больше и больше оживляясь, восклицал Бенедиктин. – Я ежедневно имею честь наблюдать, как страдает, как изнывает в тоске мой учитель. Я прошу вас, Илья Петрович, в своей беседе с ним, так сказать, специально подчеркнуть эту сторону дела. Пусть для старика это будет утешением…

– А как же, скажу! Все мы люди, все человеки и живём не одной службой, – как бы в поучение и потому несколько живее сказал Водомеров.

– Совершенно верно! Более того: отмеченные вами свойства нисколько не унижают даже великих мира сего. Они очеловечивают их, делают земными, как всех смертных…

Водомеров недослушал Бенедиктина и громко зевнул, прикрывая рот толстой ладонью.

– Домой пора, Григорий Владимирович! Добрые люди вставать скоро будут. – Водомеров поднялся.

– Такова уж нелёгкая доля руководителей, – испустив протяжный вздох, посочувствовал Бенедиктин.

– Да… – неопределённо протянул Водомеров и, замыкая стол и погромыхивая связкой ключей на серебряной цепочке, сказал: – А только никто с этим считаться не станет. Чуть чего, тебе же в вину и поставят: дескать, сидел по ночам, себя замотал и людям не давал жизни.

– Ну что вы, Илья Петрович! У кого же повернётся язык сказать такое? Право же, это было бы высшей несправедливостью…

– Так вот что, Григорий Владимирович, – второй раз переходя на «ты» и не замечая этого, сказал Водомеров, – извини, но вначале доставь домой меня, а потом поезжай сам. Тут хоть разница в пятнадцать минут, но я просто уж обессилел.

– Пожалуйста, Илья Петрович, поступайте как удобнее. Я, если сказать честно, всё ещё не утратил фронтовой привычки: два-три часа сна в сутки для меня вполне достаточно.

– Молодость. Кровь сильней кипит.

– И это правда, Илья Петрович, – поспешил согласиться Бенедиктин.

Они вышли из института и сели в автомобиль. Через полчаса Бенедиктина встретила в дверях обеспокоенная мать.

– Что-нибудь случилось, Гриша?

– Всё идёт нормально, мама, – сбрасывая с себя шуршащий макинтош, спокойно ответил Бенедиктин.

Мать вопросительно смотрела на сына.

– Собери мне, мама, завтра чемоданчик с самыми необходимыми вещичками. В командировку отправляют, к Марине в Улуюльскую экспедицию.

– Вот как! Значит, все ваши дела уладятся сами собой?

– Посмотрим, мама, посмотрим… Ты знаешь меня, я не люблю преждевременно делиться своими замыслами, – произнёс Бенедиктин, проходя в свою комнату.

– Ну иди, иди, отдыхай. Не сердись, – мелко и суетливо крестя его спину, прошептала мать.